Панова Вера. Собрание сочинений (Том 5)

   Зато передвигается легко, как гром с ясного неба ударяя там, где его и не ждали. Легок и на коне, и в лодке с веслом. И на ходу: как рысья лапа, бесшумно и цепко ступает небольшая нога в мягком сапоге.
   Как гром он грянул на Белую Вежу. Хазары благодушествовали, не чая беды. Противились недолго, каган побежал. Хазары брали дань с вятичей. Святослав напал на вятичей, побил их, велел впредь ничего хазарам не давать, ему давать, Святославу.
   Потом доброе сделали дело в Итиле. Что было на итильских складах товаров, все досталось Святославовым молодцам. Потом спустились по Волге к Семендеру. Этот был не бедней Итиля, весь в плодовых садах, город сытый, деятельный и невоинственный, где племена, даже враждующие между собой, сходились для торговли. Там мирно уживались всякие веры, много ценностей было припрятано в мечетях, синагогах и христианских церквах.
   Ходил Святослав на ясов.
   Ходил на касогов.
   На древнее Тмутараканское княжество.
   Всех, сердечный, бил подряд.
   Хвалили его за нестяжательность в дележе: ему первей всего было походы и сражения, добыча уж после.
   Дружина умереть за него была готова.
   Возвращаясь для краткого отдыха в Киев, Святослав спал с женой и с Малушей.
   Родила ему жена сына, Ярополком назвали.
   Сама в родах умерла. Второй раз Ольга женила Святослава на девице из Новгорода.
   Святослав с ней поспал, а когда она понесла младенца, он опять к Малуше. Как рассядутся по небу звезды и стихнет во дворце - Святослав уже в Малушиной светелке.
   Теперь не на рогоже спит Малуша: на пуху и беленом полотне.
   Подарки ей из походов - самые лучшие.
   Малушин брат Добрыня носит перстни на всех пальцах и с челядью держит себя господином. С Ольгой уклончив, Святославу смотрит в глаза - ждет чего-то.
   А Святослав уж отдохнул и уходит снова, кинув на Ольгу семью и правление. Едет перед дружиной, поет:
   - А-а-а-а-а...
   Солнце жжет, коршун кружит, в зыбком мареве встают, в садах, неведомые города. Сласть! А женок на свете всюду предовольно.
   К Ольге пришла старость.
   Стали руки узловатыми и жиловатыми.
   Набрякли мешки под глазами. И как ни наводи брови багдадской краской - не те уж брови: будто моль тронула.
   Все равно, и старыми руками держи бразды, не отпускай: князь-сын - в нетях.
   Теперь ждать, покамест подрастут князья-внуки.
   Вот второй, слава богу, рожден благополучно. Послала Ольга к Святославу гонца с счастливым известием. Олегом назвали - славное имя, предвещает долгую жизнь и удачливое княжение.
   Лет через несколько Малуша мальчонку принесла. Начались между бабами ревность и свары: мой-де лучше - брешешь, мой лучше. Твой - рабий сын. А вот он вырастет, он твоему сморчку покажет. Не стала Ольга терпеть такого неблагообразия нецарственного. Дала Малуше село Будутино поблизости от Киева - владей, кормись там с дитем, бог с вами. Добрыня, свистун, пусть защитой вам будет.
   Святослав в избе сидел с товарищами и играл в кости. День был жаркий, они поскидали рубахи и сапоги и сидели в одном исподнем, и так нашел его греческий посол Калокир.
   - Обожди, - сказал Святослав.
   Калокир присел на лавку. Святослав доиграл и повернулся:
   - Чего надо-то?
   - Я тебя искал с опасностью для жизни, - сказал Калокир, - потому что посольство мое особой важности, я не мог ждать твоего возвращения в Киев. Император Никифор, да продлит бог его царство, тесним с двух сторон, арабами, и болгарами, и ищет твоей помощи. Он будет друг твой до конца дней, если ударишь с Дуная на болгар.
   - Сколько? - спросил Святослав.
   - Десять кентинарий золота.
   - Подумаю с дружиной, - сказал Святослав.
   Они подумали, и он сказал Калокиру:
   - Вот наше слово: пятнадцать кентинарий будет не то чтобы много, но, пожалуй, довольно. А остальное мы возьмем сами.
   - Прекрасный и пресветлый великий князь! - воскликнул Калокир. - Моим глазам радость смотреть на тебя, моим ушам радость слышать твои мужественные речи! Лишь истинный герой так не щадит себя самого и других, как ты не щадишь! Ты подобен великому Александру! Киру! Цезарю! Что пятнадцать кентинарий? Будь я император, я бы всей казны для тебя не пожалел! О, если бы я был императором, я бы распахнул перед тобой дверь сокровищницы - черпай сколько душа хочет! О, помоги мне такая рука, как твоя, занять престол - на что имею прав не менее всех других по благородству крови и по способностям, - чего бы я пожалел в награду? Ничего! В том числе - я бы оставил этой достойной руке Болгарию во владение. Болгарию, э?
   На это ничего не сказал Святослав, только пронзительно светло смотрел на Калокира голубыми глазами. Уговорились о пятнадцати кентинариях.
   Святослав пошел с дружиной и легко вошел в Болгарию, изнуренную войной. Огляделся и полюбил эту страну. Горы в ней были - крепости, воздвигнутые без человеческих стараний. Долины преисполнены плодородия. Люди доблестны, красивы и трудолюбивы.
   Он облюбовал себе на Дунае город: Предслав, и стал его устраивать: укрепил стены, расширил и углубил крепостной ров. Император прислал сказать ему:
   - Что же ты? Кончил дело, получай плату за труды рук своих и уходи.
   Святослав ответил:
   - Русь не поденщики, чтоб питаться трудами рук своих. Вы, греки, прочь идите из Болгарии и думать о ней забудьте.
   И горными дорогами двинулся на греков.
   Дорогами, где в пропасть скользит нога и водопады ниспадают по скалам прядями белой пряжи.
   Где сосны растут без земли, уцепясь корнями за голый камень.
   С Русью шли болгары и венгры.
   И женщины были с ними, вооруженные как мужчины, умевшие биться копьем и ножом.
   В тесных ущельях греки выскакивали вдруг, скатывали сверху каменные глыбы. Где местность позволяла, Святослав вызывал их на открытый бой. Какой-то грек в рукопашной схватке ударил его мечом по голове, сшиб с коня. На Святославе шлем был крепкий - обошлось. А грека тут же изрубили в куски.
   После боя местность покрыта бывала телами и щитами. Святослав и его воины рубили деревья и складывали костры. Они отыскивали своих среди убитых и сжигали, и над пылающими кострами закалывали пленных, творя отмщение.
   В горах стояли монастыри.
   В один монастырь пришли ночью. С факелами шли по темному переходу, факелы озаряли каменные шершавые стены и балки над головой. Святослав рванул низкую дверцу - из мрака проступил девичий узкий лик под монашеским покровом, черные очи с крыльями ресниц, распахнутые ужасом, губы - два бледных резных лепестка. Уж каких не видал, но на эту красоту взглянул с изумлением. Велел вести за собой. Девственницей была гречанка эта, постриглась недавно. Он ее не тронул, послал старшему своему сыну Ярополку.
   Отдыхать от походов Святослав возвращался теперь не в Киев - в Предслав на Дунае.
   Сначала киевляне ничего не заметили: спали после обеда и не видали, как на той стороне, за Днепром, поднялись столбы дыма. Проснувшись, занялись кто чем и опять-таки не сразу обратили взор куда следовало, а обратив, не сразу уразумели, что эти бледные, как бы из тонкой редины, дымы, тающие в знойной дали, - знаки опасности, весть, что показался враг. Ну, конечно, побежали на княжий двор, объявляя по дороге встречным:
   - Печенеги!
   Когда Ольга, постукивая клюкой, поднялась на башню, крепостной вал кипел и гудел народом, глядевшим туда, откуда грозила напасть. И Ольга разглядела дальнозоркими старыми глазами, как ползут в траве печенежские кибитки.
   Кибитки ползли медленно, вразвалку, как ползают в травах большие жуки. И, как жуки, то разбредались, то собирались в кучки.
   В кибитках ехали их жены и дети.
   Кибитки остановились. Было видно - там тоже жгут костры: пищу готовили.
   Выпрягли лошадей: не спешили.
   - Вишь, дерзкие! - сказал Гуда. - Как близко подойти осмелились!
   - Раскаются, - сказала Ольга. - Ужо задаст им Претич.
   Воевода Претич стоял с войском на том берегу для защиты со стороны степи.
   Вдруг с вала крик раздался:
   - Печенеги!
   За Лыбедью показались всадники.
   Отряд за отрядом выезжал из леса - видимо-невидимо - степные мелкопородные лошади, барашковые шапки.
   Как они сюда пробрались, кто знает. Верно, ночью переплыли Днепр. Их лошади плавали в самых глубоких реках.
   Что сделалось! Горохом посыпался народ по домам, за семьями и имуществом.
   Дом не унесешь. Но можно одежу взять. Топор. Кувшин с зерном. Пряжу. Полотна, которые сама ткала, и мочила, и на солнце белила.
   Ребятишки на плечах, корова на поводу, пес сзади сам бежит, - спешили киевляне укрыться в городе, за валом. Скрипя, закрылись городские ворота. Расселись люди по улицам со своими пожитками. В Киеве войска не было, печенегов не ждали с этой стороны, Свенельд был в Болгарии со Святославом, - оставалось надеяться лишь на Претича, что узнает о беде и придет выручать.
   А в покинутых, неукрепленных концах Киева рассыпались печенеги на маленьких лошаденках. А на том берегу их жены кормили грудью детей и готовили пищу, ожидая своей части добычи, а Претич где-то ходил с войском и ничего не знал. В последний час перед тем, как сомкнуться кольцу осады, отъехал от Ольги гонец в Болгарию.
   Сидели осажденные на земле под небом.
   Сперва ели свои запасы. Потом Ольга стала кормить.
   Она их оделяла, в справедливом равенстве, хлебом и мясом и квашеной капустой, пока еще оставалась с зимы. Но, не видя исхода своему сидению, они день ото дня становились злей и ругали ее корма на чем свет стоит - и скряга она, и кормит не вовремя, и капуста у нее тухлая. Почти так же ее поносили, как Претича.
   Съели зерно. Съели коров и свиней.
   Выпили воду в колодцах.
   Душными ночами кричали на зловонных улицах бездомные младенцы на руках у бездомных матерей.
   Младенцы умирали от живота.
   Стали и взрослые умирать. Закапывали где придется.
   Воевода Претич вышел к Днепру против Киева и увидел на правом берегу несметную силу печенегов. Войско сказало:
   - С такой силой разве мы можем биться. Они нас перебьют, едва мы из лодок наземь ступим.
   И, видя, что Претич стоит там бездельно и надежды больше нет, киевляне заговорили:
   - Коли так, сдаваться надо. Один конец. Все равно пропадем от голода и жажды.
   Один юноша умел говорить по-печенежски. Он взял уздечку и тихонько вышел из города. С уздечкой ходил среди печенегов и спрашивал на печенежском языке:
   - Моего коня никто не видел?
   Так, будто бы разыскивая коня, дошел до Днепра. А там скинул одежду и поплыл на ту сторону. Стрелы полетели ему вдогонку, но он уже был далеко, и воины Претича плыли в лодках ему навстречу. Он им сказал:
   - Если не сделаете приступ, киевляне откроют печенегам ворота.
   - А что пользы, - они спросили, - если и сделаем приступ?
   Но другие стали говорить:
   - Хоть княгиню с княжатами выхватить из города. Если убьют их или угонят в плен - Святослав, как придет, нас всех погубит.
   И самые осторожные тут задумались.
   Они совещались всю ночь и придумали хитрость. Чуть свет сели в лодки и затрубили изо всех сил. Из Киева откликнулись ликующие трубы.
   - Святослав! - заорали печенеги, вскочив спросонок. Разбежались по лесам и попрятались. А Претич, не зевая, погнал лодки к Киеву. Ольгу на руках снесли на берег с двумя внуками и невесткой и посадили в лодку.
   Но что там за туча над дорогой? Пыльная туча до небес, в ней мелькают конские бешеные ноги, конские груди, шишаки.
   - Святослав! - вскричали Претичевы воины.
   - Святослав! - стоном пронеслось со стен осажденного города.
   - Свя-то-сла-а-ав! - аукнулось в лесах.
   - Святослав, дитятко! - прошептала Ольга.
   Он мимо в туче промчался и погнал печенегов. Многие из них были порубаны под Киевом. Другие потонули, второпях переплывая на левый берег. А которые бежали, те так неслись степью, что конские копыта вырывали траву с корнями.
   - Сынок, - сказала Ольга, - видишь, ты чужой земли ищешь, чужую блюдешь, а нас тут чуть-чуть печенеги не взяли.
   Он сидел, после бани чистый и еще более красный лицом, на нем была полотняная белая одежда и в ухе серьга с жемчугом и рубином.
   - Они опять придут, если ты уйдешь, - сказала Ольга. - Останься с нами!
   - Мати моя! - отвечал он. - Завязаны у меня в Предславе великие дела. Что ж, бросить, не развязав?
   - Хватает великих дел и у нас в Киеве.
   - Мати, на месте сидя не много сделаешь.
   - Те, кто тебе оставил Киев, тоже на месте не сидели. Однако свое княжество им было как зеница ока.
   - Кто мне оставил Киев, - сказал Святослав, - дошли до предела своего. Мне - раздвигать пределы. Много ли они достигли, ударяя на греков с моря? Болгарские горы - подступ к Константинополю.
   - Разве нельзя поближе где раздвигать пределы?
   - Нет, - отвечал он. - Не ты ли меня учила - время нам в люди выходить?
   - Будь у меня те прежние силы, - сказала Ольга, - я б сама тебя послала на то, что ты, мой отважный, затеял. Но погляди, я уж дышу едва. Что здесь будет без нас с тобой? Неужели тебе не жалко ни отчины, ни деток?
   Тогда, чтоб ее утешить, он стал ласково ее уговаривать, рассказывая, как прекрасно он живет в Предславе.
   - Ты бы посмотрела, - говорил он, - на тамошний торг: со всех сторон туда везут всё доброе. Посмотрела бы, в каком дворце мы живем с дружиной. Даже палата, где мой конь стоит, резным мрамором украшена.
   - Сыночек, - она сказала, - ты меня за дитя считаешь, что ли? Будто я не знаю, что тебе резной мрамор нужен столько же, сколько коню твоему? А вот ты знаешь ли, что в порогах стоит печенежский князь Куря, по-ихнему означает Черный, и этот Черный князь поклялся из твоего черепа сделать себе чашу для питья? Останься, родной!
   - Я вятичей покорил, - отвечал Святослав, - я Тмуторокань покорил, что мне князь Куря! Не проси, пусть Русской Землей сыновья управляют, им отдаю.
   И стоят перед ним два мальчика в шелковых красных рубашечках, бойкие мальчики, от рождения привыкшие быть господами. И он говорит старшенькому, женатому на гречанке-монахине:
   - Тебе, Ярополк, отдаю Киев.
   И младшенькому:
   - А тебе, Олег, Древлянскую землю. А прочие волости вы сами между собой поделите.
   Но есть в селе Будутине еще сын, меньше Олега, совсем несмышленыш Владимир, сын Малуши. И ходит кругом Святослава Малушин брат Добрыня, дядя Владимира, заглядывает Святославу в глаза, шушукается с послами. Говорят новгородские послы:
   - Вот, древляне своего князя получили. Дай и нам князя из твоего рода.
   - Кого ж я вам дам? - сказал Святослав.
   - Не то мы сами найдем, - сказали новгородцы.
   - Хочешь к ним? - спросил Святослав Ярополка.
   - Нет, - ответил тот, - не хочу.
   - А ты? - спросил Святослав у Олега.
   - Не хочу, - сказал и Олег.
   - Владимира дай, - сказали новгородцы.
   - Он же младенец еще.
   - И хорошо: вырастет с нами и будет чтить наш обычай.
   - Ну берите, - сказал Святослав.
   Новгородцы взяли маленького Владимира и его дядю Добрыню и повезли к себе на север. А Святослав стал собираться обратно в Болгарию.
   Настал день его отъезда. Он поцеловался с Ольгой и поклонился ей в ноги, и она его перекрестила.
   Дружина с наточенными мечами, на начищенных конях поджидала его. Он сел на своего коня, и тронулись.
   Постукивая клюкой, взошла Ольга на башню-смотрильню - поглядеть ему вслед.
   Очень высокая стала эта башня.
   Без числа ступенек у лестницы.
   Еще ступенька.
   Еще.
   Идешь-идешь - всё перед тобой ступени. И на каждую ведь подняться надо.
   После его отъезда она прожила недолго. Ее похоронили по христианскому обряду. Через много лет ее внук Владимир перенес ее прах в Десятинную церковь.
   1966
   СКАЗАНИЕ О ФЕОДОСИИ
   ВОСХОД
   Глубокой ночью Феодосий поднялся с постели.
   Он спал на полу, на старом утоптанном войлоке. Хотя была в комнате лавка с пуховиками и с одеялом на заячьем меху и мать приказывала спать на лавке.
   Месяц ярко светил в окошко, озарял беленые стены комнаты и стоящего посредине Феодосия.
   Феодосий слушал.
   Тихо.
   Он выглянул в окно. Пустой двор бел от месяца. Черная тень амбара. Черная Жучка. Жучка увидела, что он выглянул, - замотался черный хвост.
   Время.
   Все было собрано с вечера. Котомка, в ней житный хлеб и пара лаптей в запас: идти далеко. Лапти подшиты кожей для прочности.
   Надел котомку через плечо. Потянул дверь. Петли тоже с вечера смазал; не заскрипели.
   О господи, как грабитель ночной уходил он из родительского дома.
   Дом большой был, из самых богатых в Курске. Наверху жили Феодосий и его мать. Внизу была поварня. Двор обставлен постройками - склады, мастерские, нужники, жилые избы. Все обнесено бревенчатым высоким забором, бревно к бревну приставлено плотно. По забору гребнем - железные шипы.
   Феодосий спустился по лесенке. Рядом с ним по стене, в столбе лунного света, спускалась его тень. В сенях поперек двери спал на полу слуга. Феодосий перешагнул, двинул засов - бог помог отодвинуть бесшумно.
   Жучка налетела, едва Феодосий показался на пороге, лапами уперлась в грудь, задышала, заплясала. Он ее отстранил. Не до прощаний. Застигнут не помилуют.
   На воротах замок с калач величиной. Ключ на ночь мать забирала к себе. Но в дальней стене забора, в зарослях крапивы, где были свалены старые гнилые бочки и куда никто не ходил, у Феодосия давно уже было подкопано одно бревно. Сперва оно никак не хотело пошевеливаться, сколько он его, подкопав, ни расшатывал, - сидело недвижно, будто пустило корни в толщу земли. Но помаленьку, раз за разом, он его раскачал; и теперь оно поддалось без труда - наклонилось внутрь, во двор, настолько, что Феодосий мог вылезти в проулок.
   Проулок, неширокий, непроезжий, весь был перекрыт тенями заборов и крыш. Соседские псы залаяли было; но распознали соседа и успокоились. Шепча молитву, Феодосий поспешно зашагал по мягкой мураве. На отчий дом он не оглянулся.
   В доме господствовала мать. Подбоченясь, расхаживала она по своим владениям, и челядь боялась ее зычного голоса и тяжкой руки.
   Она любила поесть, ее кладовые ломились от копчений и солений, а щеки у нее были без румян как яблоки красные.
   Любила почет и в церкви норовила пробиться туда, где стояла супруга посадника, и состязалась с той в нарядах и в спеси.
   Мужчин любила. Рано овдовев, приближала к себе то одного молодца из рабов своих, то другого.
   После смерти мужа она держала в руках большую торговлю. Сама ею управляла и радовалась, что ее достояние множится.
   Но всю сладость жизни ей портил Феодосий. Каждый день он ей отравлял горьким ядом. С малых лет только и знал что молился - это при таких достатках!
   Другие дети играют - он не хочет. Другому мальчику справят новый кафтанчик, новые сапожки - мальчик рад. А Феодосий скинет обнову и наденет старое, да еще выбирает что похуже.
   - Да ты что! - скажет мать.
   Он в ответ:
   - Матушка, богатая одежда господу неугодна.
   - Да ты почем знаешь!
   - В писании - прикажи, прочту тебе - сказано о гробах раскрашенных, у которых смрад внутри.
   Мать чуяла в этих гробах обидное что-то и бранилась, и пинком прогоняла сына прочь. А он, опустив голову, выслушивал брань и шел в церковь. Уж так любил церковь! Что б там ни происходило - все ему отрада. Литургия идет - он от торжества светится. Принесут покойника - Феодосий тут как тут, стоит со свечкой среди сродников умершего и подпевает: со святыми упокой. В великий четверг читают двенадцать евангелий - он дослушает до конца, вслед за чтецом повторит всякое, самое малое даже словечко.
   - Ведь уж наизусть знаешь, - наставляет его мать, - что тебе за удовольствие слушать? Послушал немного, помолился, к иконам приложился, ну и ступай домой. Это ж ноги отвалятся - все службы выстаивать, что попы навыдумывали. Только черноризцам оно прилично да нищим, которые от этого свою выгоду имеют, а не нам, богатым людям.
   - Матушка, - отвечал Феодосий, - ошибаешься ты. Когда знаешь наизусть, тут-то самая радость - услышать заново каждое слово. Ты его любишь бесконечно и заранее ожидаешь встречи с ним. Видишь, как оно приближается и как другие слова приуготовляют его явление, и душа стремится ему навстречу и ликует, когда встреча свершается. Как мне прискорбно, матушка, что не могу разделить с тобой эту радость.
   Мать не понимала, что он говорит.
   - Ох, зачем, - восклицала она своим зычным голосом, - зачем я ему позволила выучиться грамоте! Из-за нее он такой, из-за проклятых аз-буки, буки-аз! Да для кого ж мы с отцом твоим покойным богатство наживали!
   Он:
   - Не о богатстве надо думать, а о спасении души.
   Она:
   - Все душа, а плоть куда денем?
   Он:
   - Подчиним душе.
   - Ой, сын, не спорь ты. Ой, покорись мне.
   И пот с ее лица лил, так жарко она желала, чтоб он жил не по-своему, а по ее.
   - Я рад бы, матушка, тебе покориться, - отвечал он с состраданием, и заповедь велит покоряться родителям. Но если все покоримся, кто ж будет богу служить?
   И опять она принималась ругаться и бить его своими большими кулаками, крепкими как железо, так что он уходил от нее весь в синяках.
   - Не слишком ли ты к нему строга, - говорили ей многие, сам посадник говорил, видя эти синяки, - теперь ведь не старое время, смотри-ка - из таких-то и таких-то семейств побрали ребят в Киев в школе учиться, - ты бы своим гордилась, что он, дома сидя, стал грамотей почище наших попов. К достатку да разум - могут быть ему, как возмужает, и прибыльные должности, и почести от людей.
   - Никакой от того прибыли быть не может! - отвечала мать. - Один срам и разоренье! Давеча рубаху с себя снял и отдал кому-то: у него, говорит, не было. Да мало ли у кого рубахи нет. Этак после меня всё раздаст и пойдет с сумой, костям моим на позор.
   А у него свои заботы. Просвиры стал печь. В Курске только одна старушка пекла просвиры, и всегда их не хватало; и нельзя было служить литургию, которую Феодосий так любил. Он и решил печь просвиры, чтоб всегда их было нужное количество. Очень по сердцу ему это пришлось. Встанет, когда все еще спят, уложит в печи дрова, выбьет огонь. Пока пылают дрова, замесит тесто, разделает его на выскобленном добела столе, а когда дрова прогорят, разгребет жар и поставит просвиры печься. И всякий раз ему внове это чудо - что из бледного теста, сыро пахнущего, сила огня и креста сотворит плоть божью, спасение человеков. И с замиранием шепчут его губы:
   - Господи, благодарю тебя, что сподобил!
   Мать было запретила; но посадник, по жалобе священника, вступился, теперь уж с суровостью, и Феодосий предавался своему занятию сколько хотел. Так как она ему перестала давать хорошую одежду и ему нечем было подавать милостыню, то он свои просвирки продавал и вырученные деньги раздавал бедным. И видя его, истаявшего от постов, смиренного, одетого чуть не в рубище, некоторые его самого принимали за нищего.
   Однажды мать поехала в одно из своих сел, распорядиться там по хозяйству. Возвращается, ей говорят - Феодосий пропал. Как так пропал? Да нет его уже три дня. Искали по всему городу, расспрашивали - никто не видал и не знает.
   - Бездельники вы! - она сказала. - Изменники вы! Так-то за моим сыном смотрите, своим господином! Говорите, что еще было в доме без меня, кто заходил и что говорил.
   Ей отвечали, что никто не заходил, кроме странников, которые шли к святым местам и попросились переночевать, и их в старой бане, покормив, уложили.
   - А видел ли этих странников, - спросила она, - ваш молодой господин?
   - Так, - отвечали. - Видел, когда они вечеряли в поварне, и говорил с ними.
   - Дурни вы, дурни! - сказала она. - Бороды у вас долгие, а ум куцый! Со странниками он и ушел, и если вы мне его не сыщете, пеняйте тогда на себя!
   И разослала отряды конных слуг по дорогам, идущим от Курска, искать тех странников. Слуги поскакали, взбивая пыль, и через сколько-то времени привезли Феодосия домой.
   Безмолвно понурясь, стоял он перед матерью, светлые слезы катились по его пыльным щекам. Она увидела пятна засохшей крови на его рубище, на плечах и спросила страшно:
   - Это что?
   Раскрыла его одежду, увидела железные вериги, продетые сквозь кожу, и рванула их с такой лютостью, что кровь потоком хлынула.
   - Нет! - сказала. - Если с тобой нянчиться - погиб ты во цвете лет!
   И била, как еще не била, жестоко. Он же, пока память не потерял, твердил:
   - Матушка, родимая, как мне тебя жалко! - и молился за нее, чтоб спас господь ее, бедную. Потом закатились его глаза. И легкого, словно бескостного, она его швырнула в чулан возле своей спальни и заперла.
   У запертой этой дверцы два дня ходила, ломая руки. На третий, испугавшись, что он стонать перестал, принесла ему поесть и воды ковшик. Велела вымыть в бане, одеть в чистое и уложить на мягкую постель, под одеяло на заячьем меху. Он отлежался. Пошла их жизнь по-прежнему.
   По-прежнему пошла жизнь, только Феодосий стал совсем уж молчалив и неулыбчив, люди думали - тронулся умом от ее свирепств. И когда она теперь уезжала из дому, то надевала ему на ноги железную цепь, чтоб не убежал.
   И всё же убежал, и вот - шел по ночному городу.
   В ту обетованную сторону, где, угасая, месяц закатывался за городскую стену.
   На серебряных разливах облаков грузно и грозно чернела толстая стена с четырехугольной башней.