Страница:
Света сняла косметику, обнажила детскую сущность. Ну прелесть, Светка, восхищался Санёк. Пару раз даже поцеловал – в щёчку.
И разок пониже – в шутку.
Нет, всё же часа в два колоссальным усилием воли поднял я таки нас и потащил на рынок в ЦСКА. Неспавшая девочка моя хныкала от усталости и волочила ножки, но вскоре я понял, что могу делать чудеса. Были уже куплены важные вещи: белый купальник, весь в блёстках; топик с радужным отливом; две набедренные повязки…
Порозовев и подбоченясь, онемела Света пред джинсовой двойкой. Та тоже, мочёная и отпаренная, застыла колом, маня внезапностью грязных разводов в новый, неведомый, осенний сезон. В неясную и близкую, сводящую сердце осень. Да, не в тему мне обнова, но на ней – как влитая. И… триста евро, однако. Потупилась Света: «Ты всё равно не купишь». Продавщица: «Вы обидели девушку!»… – Я?! Я не верю в осень?.. Светик! Нам завернуть или прямо так пойдёшь?
О, предотъездная смута! Лишь в последний день вспомнишь обязательно, что у нас самая дешёвая жвачка в мире, что нужен блок любимых сигарет «Вирджиния слимс», которые почему-то только у нас, и уж точно не сыскать на Кипре лучше наших прокладок с крылышками. Забыв уже себя от чёрной усталости и сбросив у дома безжизненное Светино тело, я всё-таки тащусь в ближайший «Перекрёсток».
А потом минут сорок не могу попасть в квартиру – хоть МЧС вызывай. Света заснула так, что за дверью лишь телефоны отзываются мне, дразня, переливаясь разноголосицей мелодий.
Зато утро – ох, какое оно звонкое и безоблачное! В такси поймал я вдруг такой ласковый взгляд, что всё-всё забыл и простил – лет на десять вперёд. В Шереметьево на паспортном контроле тусклая таможенница под невинное наше зубоскальство вертела так и этак разрешение от родителей на вывоз дочки, флюорографировала острые озорные бугорки над своей конторкой, сканировала виски сопровождающего… Всё не могла поверить, вобла. В дьюти-фри всего-всего сорокаградусного взяли по бутылке – не каждый день накатывать, а через, как решили. И ещё красного плюшевого рачка – его Света тут же определила на свой новый джинсовый мундирчик, как эполету. Так и ходила по залу ожидания, счастливая, дразня собравшихся на юга наседок юной драгунской статью.
IV. ЗАКАТ
18
И разок пониже – в шутку.
Нет, всё же часа в два колоссальным усилием воли поднял я таки нас и потащил на рынок в ЦСКА. Неспавшая девочка моя хныкала от усталости и волочила ножки, но вскоре я понял, что могу делать чудеса. Были уже куплены важные вещи: белый купальник, весь в блёстках; топик с радужным отливом; две набедренные повязки…
Порозовев и подбоченясь, онемела Света пред джинсовой двойкой. Та тоже, мочёная и отпаренная, застыла колом, маня внезапностью грязных разводов в новый, неведомый, осенний сезон. В неясную и близкую, сводящую сердце осень. Да, не в тему мне обнова, но на ней – как влитая. И… триста евро, однако. Потупилась Света: «Ты всё равно не купишь». Продавщица: «Вы обидели девушку!»… – Я?! Я не верю в осень?.. Светик! Нам завернуть или прямо так пойдёшь?
О, предотъездная смута! Лишь в последний день вспомнишь обязательно, что у нас самая дешёвая жвачка в мире, что нужен блок любимых сигарет «Вирджиния слимс», которые почему-то только у нас, и уж точно не сыскать на Кипре лучше наших прокладок с крылышками. Забыв уже себя от чёрной усталости и сбросив у дома безжизненное Светино тело, я всё-таки тащусь в ближайший «Перекрёсток».
А потом минут сорок не могу попасть в квартиру – хоть МЧС вызывай. Света заснула так, что за дверью лишь телефоны отзываются мне, дразня, переливаясь разноголосицей мелодий.
Зато утро – ох, какое оно звонкое и безоблачное! В такси поймал я вдруг такой ласковый взгляд, что всё-всё забыл и простил – лет на десять вперёд. В Шереметьево на паспортном контроле тусклая таможенница под невинное наше зубоскальство вертела так и этак разрешение от родителей на вывоз дочки, флюорографировала острые озорные бугорки над своей конторкой, сканировала виски сопровождающего… Всё не могла поверить, вобла. В дьюти-фри всего-всего сорокаградусного взяли по бутылке – не каждый день накатывать, а через, как решили. И ещё красного плюшевого рачка – его Света тут же определила на свой новый джинсовый мундирчик, как эполету. Так и ходила по залу ожидания, счастливая, дразня собравшихся на юга наседок юной драгунской статью.
Ба-а, а вон тот филин с пузиком – так это ж Филя!.. Мендиков! Сокашник мой институтский. Ну лет пятнадцать не виделись. Пойдём-ка, Светик, прикольнёмся! Пойдём, пойдём.
С минуту Филя недоумённо отбивался от панибратств назойливого гражданина с большими голыми руками. Даже к семье апеллировал. Жена (сычиха) и дочь (юрок), открывши клювы, смотрели на папашу, обличённого в алкоголизме и прогулах истмата…
– Ромка!! – объятья, слёзы… – Да как тебя узнаешь – ну ты совсем, ну совсем ведь другой…
Тут же к бару – по рюмашке!
– Моя невеста, – обнимаю Свету, сосредоточенную на ром-коле. – Кстати, ровесницы?
– Да ну, ты что! – смеётся Филя. – Моя только в институт поступила.
– А моя ещё школу не окончила!..
Жирный, увесистый крест на нашей дивной паре с наслаждением поставлен мною в повисшей тишине. Светик почти смеётся. (Мы друг друга понимаем.) Дочка прячет тело пухлое за мамку, мама затравленной улыбкой застыла на папе, папа поперхнулся коньяком. Да-а, потерянная семейка. Общество не готово.
На взлёте Филя всё же отпущен выпить грамм пятьдесят, не больше. У нас в ряду как раз одно место свободно. Чур я у окошка, говорит Светик. Я достаю «Джек Дэниэлз». Светик хлопает в ладоши. О, сакральные моменты, погружение в зазеркалье, начало нового отсчёта!.. Ещё километра не набрали, а полбутылки нету. (Почему так, господи? Чуть в самолёт – так сразу пьянка кругом. Что в них, в самолётах?!)
Светик пьёт с колой, мы со льдом. Наливаем по пол-стакана и растворяемся в воспоминании. Филя разошёлся.
(А помнишь, Рома, как Лорку переводили, а потом ещё наши переводы с Грушко сравнивали?.. Как на Кубе ты чуть диссертацию не написал, а потом на кафедре почему-то не остался?.. А словарь твой – притча во языцех был у всех, ну и что с ним?…)
Где это всё, Рома? Где это?!!
Что ты орёшь. Где. Ясно где.
Вот и Света свернулась рядом калачиком, сморили её взрослые беседы. Странно: получается, кроме неё, сейчас и нет в жизни ничего. Смешно? Да уж наверно, нет. Хорошо, пускай она. А когда это последний раз говорили мы о чём-нибудь всерьёз, так, чтоб глубоко?.. Пытался я вообще чем-нибудь стоящим заинтересовать девчонку?.. Всё мельтешенье, мишура, тщета. Ещё и выяснения.
– Девушка! – окликаю стюардессу. – Девушка, у вас есть духи?.. Чтоб свежие, искренние. Давайте эти. «Angel».
– …нет, ты что, Рома, думаешь, я не одобряю? – продолжает Филя шёпотом. – Ещё как. У меня у самого тут… так-кая лялька была. Лет пять тому уже, правда. Но – семья. Жена пи-илит… От себя не уйдёшь. Да что там говорить, сам всё знаешь.
…знаю, Филя. Что-то опять прищемило сердце. Вот встретились вроде. Поговорили. Ну, схожу я к нему на пляж, попьём мы пива. Телефоны возьмём. И – никогда не позвоним. А потому что… потому. Никто не нужен сейчас никому. По большому счёту. Окаменело всё внутри. И в самом сердце начала зреет завязь конца… (Это ещё что такое?!)
My little angel проснулся с духами, очумело озирнулся. Потянулся с нежностями. Полетел в туалет.
…ну хоть тебе я ещё что-нибудь могу.
Я впервые глянул в окошко. В иллюминатор, то есть. Изумительной ясности и величия перспектива открывалась подо мною. Стремительно набухал лиловатый закат. Далеко внизу в круглое оранжевое море врезалась чёрная коса. Уже кусочек Кипра?! Всё полетело в тартарары, покрылось тёплой пеленой, доверчивым и душным обещаньем чуда.
…в самом сердце начала зреет завязь конца…
С минуту Филя недоумённо отбивался от панибратств назойливого гражданина с большими голыми руками. Даже к семье апеллировал. Жена (сычиха) и дочь (юрок), открывши клювы, смотрели на папашу, обличённого в алкоголизме и прогулах истмата…
– Ромка!! – объятья, слёзы… – Да как тебя узнаешь – ну ты совсем, ну совсем ведь другой…
Тут же к бару – по рюмашке!
– Моя невеста, – обнимаю Свету, сосредоточенную на ром-коле. – Кстати, ровесницы?
– Да ну, ты что! – смеётся Филя. – Моя только в институт поступила.
– А моя ещё школу не окончила!..
Жирный, увесистый крест на нашей дивной паре с наслаждением поставлен мною в повисшей тишине. Светик почти смеётся. (Мы друг друга понимаем.) Дочка прячет тело пухлое за мамку, мама затравленной улыбкой застыла на папе, папа поперхнулся коньяком. Да-а, потерянная семейка. Общество не готово.
На взлёте Филя всё же отпущен выпить грамм пятьдесят, не больше. У нас в ряду как раз одно место свободно. Чур я у окошка, говорит Светик. Я достаю «Джек Дэниэлз». Светик хлопает в ладоши. О, сакральные моменты, погружение в зазеркалье, начало нового отсчёта!.. Ещё километра не набрали, а полбутылки нету. (Почему так, господи? Чуть в самолёт – так сразу пьянка кругом. Что в них, в самолётах?!)
Светик пьёт с колой, мы со льдом. Наливаем по пол-стакана и растворяемся в воспоминании. Филя разошёлся.
(А помнишь, Рома, как Лорку переводили, а потом ещё наши переводы с Грушко сравнивали?.. Как на Кубе ты чуть диссертацию не написал, а потом на кафедре почему-то не остался?.. А словарь твой – притча во языцех был у всех, ну и что с ним?…)
Где это всё, Рома? Где это?!!
Что ты орёшь. Где. Ясно где.
Вот и Света свернулась рядом калачиком, сморили её взрослые беседы. Странно: получается, кроме неё, сейчас и нет в жизни ничего. Смешно? Да уж наверно, нет. Хорошо, пускай она. А когда это последний раз говорили мы о чём-нибудь всерьёз, так, чтоб глубоко?.. Пытался я вообще чем-нибудь стоящим заинтересовать девчонку?.. Всё мельтешенье, мишура, тщета. Ещё и выяснения.
– Девушка! – окликаю стюардессу. – Девушка, у вас есть духи?.. Чтоб свежие, искренние. Давайте эти. «Angel».
– …нет, ты что, Рома, думаешь, я не одобряю? – продолжает Филя шёпотом. – Ещё как. У меня у самого тут… так-кая лялька была. Лет пять тому уже, правда. Но – семья. Жена пи-илит… От себя не уйдёшь. Да что там говорить, сам всё знаешь.
…знаю, Филя. Что-то опять прищемило сердце. Вот встретились вроде. Поговорили. Ну, схожу я к нему на пляж, попьём мы пива. Телефоны возьмём. И – никогда не позвоним. А потому что… потому. Никто не нужен сейчас никому. По большому счёту. Окаменело всё внутри. И в самом сердце начала зреет завязь конца… (Это ещё что такое?!)
My little angel проснулся с духами, очумело озирнулся. Потянулся с нежностями. Полетел в туалет.
…ну хоть тебе я ещё что-нибудь могу.
Я впервые глянул в окошко. В иллюминатор, то есть. Изумительной ясности и величия перспектива открывалась подо мною. Стремительно набухал лиловатый закат. Далеко внизу в круглое оранжевое море врезалась чёрная коса. Уже кусочек Кипра?! Всё полетело в тартарары, покрылось тёплой пеленой, доверчивым и душным обещаньем чуда.
…в самом сердце начала зреет завязь конца…
IV. ЗАКАТ
18
Солёные всхлипы обдают ухо. Прохладная невесомость, ласковое постоянство. Покой и равномерно искрящаяся, ничем не нарушаемая бесконечность. На горизонте, правда, завис парус. Если совсем прищуриться, его можно потрогать, как будто он маленький и бумажный. Я лежу щекою на воде. На том живом, изменчивом и зыбком, что превращается, с упорным постоянством, само в себя. Равномерное колыхание матраса меняет ритмы организма, и кажется уже, ты был всегда и будешь вечно, и равнодушие вечности подступает к немеющему сознанию, как кормилица к грудничку.
…ты всегда права, стихия! О, ты – большая скромница, ты даже мимикрируешь. Меняешь цвет, как хамелеон. Дружишь со всеми, кто рядом. Ветру отвечаешь волнами. Солнцу отвечаешь искрением. Моё тело вымещает тебя, а ты говоришь ему на своём языке – ласковом и равнодушном: добро пожаловать, я уступаю, и в податливости твоей гигантская сила. Сила эта центростремительна. Это сила коллапса. Сила забвения. Ты уже гипнотизируешь, поглощаешь, забираешь к себе. Но… я тебе не нужен! Смотри – вот я уже проснулся. Я помню – я другой, и тёплые объятья наши иллюзорны и прохладны, и бесконечно мы близки и так же далеки.
…а знаешь, почему? Да потому, что для меня весь смысл – в чередовании событий, да ещё в погоне за тем самым неуловимым моментом, который наконец-то сделает меня счастливым. Ты же, о бесстрастная и чуждая стихия! – этим моментом ты живёшь… ты счастлива всегда… и с холодной улыбкой своею созерцаешь ты сиюминутность, длящуюся вечность!! (Вот – наконец – вырвалось то, что скопилось у горла.)
…и в несоприкасаемости наших смыслов и есть весь смысл бытия и равновесие природы!
С размаху окунаю голову и открываю под водой глаза. Косяк усталых рыбок струсил, дёрнулся, пошёл на глубину. Прошу меня простить, опять я со своей непрошеной патетикой, и у меня похмелье. Здесь оно однозначно и свинцово, как приговор военного суда. (Да извинит мне Веня Ерофеев [16] сие никчёмное сравнение!) Свинец оковывает кровь, и морской воздух уже не служит паллиативом. Зачем, о Боже, дал ты смешать мне их напитки?..
О, как далёко берег! Навязчивое сожаление о вчерашнем бередит мне душу, пока я подгрёбываю по направлению. Моя печаль отрывочна, раскаяние неконструктивно. Мне вроде не в чем так себя корить, но в моих грёзах первый кипрский вечер выглядел иначе. Кто мог подумать, что в десять вечера ресторан в отеле уже затих, а на весь курортный город, горящий мёртвыми витринами, открыта единственная пиццерия? И мы, разодетые, будем жевать на нашем торжественном взводе вашу резиновую пиццу и запивать её тёплым виски!! (Это надо же: льда – нету!..) Под шелест уборки, громыхание послушных стуликов, запрокидываемых на столы… Светин взгляд отсутствует. Я реанимирую обманутый праздник каким-то нелепым тостом… Извините – сандэй. Воскресенье здесь священно, как в Индии корова.
Зато: огромная очередь на дискотеку. Портал её футуристичен. Очередь дисциплинированна. Мы идём без очереди. Кто нас остановит? Мы идём не спеша, под руку. Мы деловиты. На мне белоснежная рубашка «Гараж». У неё повязка на бедре и голые ноги на копытах. Очередь смотрит на нас с уважением. Внутри, однако, давка за напитками. Стойка мокрая и не очень чистая. Файв паундз – много это или мало?.. Виски, джин, ром. И всё ведь у них какое-то местное. Тьфу. Ром, виски-колу, Ром!.. Сейчас будут палить из пушки. Из какой ещё пушки?! Пена столбом забила на танцпол. Плюгавые подростки строятся под столб в очередь. Барахтаются, как поросята, в озерках из пенной взвеси. Тыкают вовсю на Светины опасливо ступающие страусиные ноги. Какие уроды, кричит мне на ухо Света… У-у-ух! – я подставляюсь под пушку, принимаю рыхлые удары струи, я весь воздушный, белый, в пюре… (Интересно, можно оценить снаружи, сколь изрядно уже я весел?..) Света плачет на банкетке. Плачет?! Я не понимаю: что, опять из-за Марины?!!…
Я уже почти спасаюсь, давит бремя пережитого, припекает сверху, гонит прочь от здешней тяжёлой глубоководной мысли… Я работаю руками, быстрей-быстрей к берегу.
(Вот со стороны-то, наверно, прикольно – Солнце, Море и Рома!..)
Сегодня утром началась новая жизнь. Началась она с ровного попискивания птичек, солнца, рвущегося в портьеру, с квадратного потолка над квадратной головой, заставившего вздрогнуть: где я?.. Началась она с какого-то дивного алого цветка, до которого я дотянулся прямо с балкона, чтоб поднести покаянно к Светиному приоткрытому сопящему ротику. С её заспанных глаз, подёрнутых уже памятью вчерашнего, но всё же счастливых:
– Первое утро на Кипре!..
Эх, Светик! Спасибо тебе за позитив и за тактичность. Я собираю уверенную улыбку. Я обещаю, как мужчина: больше не повторится. Всё забыли, ладно?.. сейчас на пляж и – в сказку.
Ничего не ответила Светик. Глазами только повела и бойко засобиралась – маска, йо-йо, сигареты, Гарри Поттер… И в движениях наших была приятная суетливость, возбуждённая неприкаянность начала.
Но как же это вдруг очутился я посреди моря? Один?? До пляжа-то мы так и не дошли. Тут же, утомлённые солнцем, и упали в бассейн. Был как раз обед – единственное место поесть почему-то у бассейна, и голые неспортивного вида люди потребляли гамбургеры и жирную картошку. Зрелище глаз не радовало. Чёрная тоска по турецким и египетским олл-инклюзивам охватила меня, и я попросил пива. Да, самого безобидного ледяного пива. Залить раскалённый чугун, клокочущий в голове.
– Роман. Я против пива , – вдруг заявляет Света.
Ага! Против ты. Мой чугун бьёт через край, он готов уже выплеснуться на праведную писклю. Пришлось девчонку наказать. Ни слова не сказать. Выпрыгнуть махом из воды, оставить ей любимый картофель-фри с кока-колой – и испариться.
– Тяжело тебе, Рома.
Ба! Так это ж Перец – головкой красной из воды-то вынырнул, и не глумится вовсе, а вроде факт констатирует.
– Перчик, как я рад тебе! Поговори со мной. Не исчезай, поплавай. Я тебя на матрасик даже могу взять.
– Благодарствуй, не положено нам. Так тяжело ведь?..
– Ох, тяжело, брат, – отвечаю. – Видишь ли… мучение не столько физического, сколько… интеллектуального порядка. Дилемма. Вот выпью я сейчас – и будет легко мне… понимаешь?
– Конечно, понимаю, Рома. Ты продолжай, пожалуйста.
– …ещё выпью – ещё лучше, ну и дальше. И на таком вот искусственном взводе будем мы воспринимать реальность. Но! Тогда это ведь не совсем же я буду уже?.. Краски-то кругом другие, шальные, угарные, – и Света, значит, ненастоящая. А… вот если вообще не похмелиться, например, так это ж какая мука… но – преодоление! И в конце туннеля – голова ясная, открытая для всяческих оценок.
Перец на спинку перевернулся. Задумался.
– И что ж, в Москве не оценил ещё? А?.. В «Кабане». Представление-то какое тебе устроили… Всё зря? Сюда привёз, чтоб приглядеться?
– Ну да. Ведь в необычной обстановке можно увидеть человека с новой, порою неожиданной стороны…
– Ага. А пил тогда зачем?
– Ну как же. Свобода. Вместе. Праздник!
– Нет, Рома. Пил ты потому, что вместе-то как раз ты быть боишься. Потому что там, внутри, где раньше срывал ты всякие колокольчики свои да незабудки, боишься ты увидеть пустоту…
Наверное, я сильно обгорел, думаю я, подплываючи. Так мне, впрочем, и надо. Солнце слепит, сводит спину. Вокруг уже много голов, а впереди открылись человеческие залежи, полоса голых тел под шеренгой синих зонтиков. Над ними, поодаль, невзрачная отсюда сероватая конструкция с неубедительной вывеской: «Dome hotel». Дом наш то есть. И почему-то четыре хлипкие звёздочки рядом, а в Москве на буклете было пять, я точно помню. Это всё меня сильно раздражает, просто бесит. Я не знаю, что я вообще здесь делаю. Что принесло меня сюда! Это надо же – приехал за счастием. Это надо – на свои же деньги, и так мучаться!!
Я не понимаю, как поступить мне со Светой. За что я так на неё взъелся. Хочет девчушка нормальной, трезвой жизни. Не имеет права?! Сидит там себе, дожёвывает последний картофельный ломтик. Глазки, небось, грустные. Всё гадает, какая муха его укусила. Переживает, где это он так долго. И что вообще он там думает – обижать меня ни за что. Сейчас вот возьму и заплачу!..
…ещё можно, можно всё исправить, только быстрей из воды, к бассейну, какой-нибудь цветок, что ль, урвать по дороге, или нет – кока-колы бутылку! Вот эта мысль – когда что-то ещё можно, но скоро станет уже нельзя, потому что время вроде как на исходе, а ты не трогаешься с места, ты замер, ты зачем-то считаешь секунды, даёшь им умереть нарочно – так почему-то эта мысль всегда прихватит за сердце, и так становится жалко и себя, и всё вокруг … Очень тяжёлая мысль.
Ббу-духх! – пляж, отель, небо взметнулись, ушли под воду. Месть Светика ужасна. Кто ещё здесь может так профессионально турнуть меня с матраса. Не выныривая, нежусь я в пучине, смакую неизвестность, за небанальное решение конфликта благодарю Бога.
Но это было не всё. (Ха, не знаете вы Свету.) Стоило мне показаться, как сверху напало что-то цепкое и вертлявое, и увлекло опять под воду, и стало меня там крутить и придушивать, и я поддавался жестоким манипуляциям, пока мощным разгибом спины не скинул её, получив напоследок фонтаном брызг по носу. Но и тут расслабляться было рано. Противник вынырнул сзади и открыл огонь из противотанкового водомёта, из всех стволов сразу, не давая мне развернуться с контрнаступлением. Я был в сплошном водяном прессинге, не дающем дышать, я уже устал от атаки и хотел перемирия. Я вдруг вспомнил «Гелиопарк», то лучистое существо, доверчиво льнувшее ко мне в бассейне – и очень захотел увидеть Свету такой же, как тогда. Продираясь сквозь отступающую завесу, я всё-таки схватил её на руки и сильно закружил, едва касаясь воды, поднимая хвост из брызг, и все вокруг смотрели, какие красивые и весёлые папа с дочкой, разве что не очень похожие, а я считал круги, взвинчивал темп, ловил её взгляд. Он был весь в том удовольствии, что доставляло ей кружение. Я попробовал другие фигуры – поддержка за бёдра, торпеда, пароходик. Урча и щурясь на солнце, выплёвывая хулиганские струйки, она подставлялась мне, давая себя обхаживать. Тогда я осел и замер. Её взгляд, недоумённый и мутноватый, потребовал продолжения; через секунду он уже налился заговорщическим прищуром, ляжка упруго соскочила с моего бедра, и опять мне в глаза, в нос, в рот полетела вода – едкая, солёная, горькая. Не в силах больше выносить этот бездушный шквал, я повалился на песок.
Тяжело дыша и отфыркиваясь, я слушал свою пустоту.
Лёгкое и мокрое, долгожданное с размаху шлёпнулось мне на спину.
– Ну что, Р-р-р-раман! Самое время выпить за мою победу!
…а ты тщеславна. Да-да, соревновательна и тщеславна. Как важно показать тебе свой верх, а утвердившись, ещё и фору дать «проигравшему» – и в чём?.. да в том же, за что спор и был! Какое детское и недетское свойство, размышляю я, бредя по жаркому песку к субтильной вывеске «Restaurant».
На самом-то деле это бутербродная под навесом. Блюда здесь так же изысканны, как и у бассейна, а цены дармовые: 5, 5.30, 7… (Местные паунды, стало быть, умножаются на два – и получаются доллары.) Это что же, за чизбургер – триста рублей?!
…триста рублей – много это или мало?..
Зато есть здесь такой светлый и прозрачный напиток – узу. Я ещё не знаю, что такого светлого в его прозрачности и какой вообще в нём вкус. Но эта сладкая тормознутость, повисшая и набухшая в окружающем зное, это нарочитое томление воспалённого мозжечка уже отсчитывают секунды до неизбежного разрешения. Я прошу два узу со льдом и, присев за баром, начинаю упоительно смотреть в стаканы.
Через минуту, конечно, появился Перец и примостился на льдинку.
– Так. А на чём это мы остановились?
– Ой, Перчик. А вот теперь некстати. Я ведь ещё не…
– Вот-вот. Как раз кстати. Перелей из двух в один, разбавь кока-колой и отнеси ей, а себе возьми сочку.
Я обалдел.
– Ничего себе ты раскомандовался. Я же на отдыхе.
– Вот-вот. На отдыхе и отдохни. Вот ты приехал на свой остров – и что дальше? Счастье – есть?.. Где он, твой ключик?
– Да погоди ты с ключиком, надо…
– Что, пивка для рывка? Чтобы топтаться всё в одном и том же? В положении твоём, Рома, нет хуже ничего. Если не идёшь вперёд, то идёшь назад. Третьего не дано, пойми!
– Послушай, ты, Пьеро. – (О! Почему назвал я его так?) – С тех пор, как я проснулся, прошло полдня. Я хожу не пимши и не емши. И то, что я хожу – уже подвиг! А мне ещё девчонке надо показать, что никакого у меня похмелья и что вовсе мне не плохо, а очень даже хорошо. Так что дай мне жить! Просто жить, понимаешь?..
– О, нет проблем, Р-р-раман. Я умываю руки. Но скоро будешь ты у меня летать…
Беседовать со стаканчиками на повышенном тоне, а после тяпнуть, запрокинув голову, – сначала один, потом сразу и другой! Вертлявый бармен, конечно, под впечатлением. Лук вот ай хэв фор ю, говорит он мне, подмигивая. Пшикает розовой ледовой массой из дозатора, плещет в стаканы рома… Уот из йор нэйм? Рома? О-у! Ром фор Рома фри оф чардж.
Ну что ж. Способ наработать клиентуру. А вокруг… вокруг всё буйно насыщается красками и наполняется звуками. Голые малоспортивные люди, лежащие, сидящие, бредущие – какие они все симпатичные! Как улыбаются они мне – розовому орангутангу, танцующему с коктейлями… А какой нежный, глубокий и мелкий песочек расступается под ступнёй: ведь мы на Макрониссос бич, лучшем пляже побережья! И уж точно: на всём побережье лучше девушки нет вон той, хрупкой, скромной и умной, с открытой книгой.
Заждалась меня Света. Даже «Кубка огня» целых семь страниц прочитала. Жалуется, что обгорела. Просит подвинуть её под навес. Намазать её всю восьмёркой – двойкой пока рано. Коктейль свой потягивает со мною наперегонки. Смеётся уже о чём-то, распаренная, вытирая с носа пот. Справляется, а что там у нас дальше по плану, Р-р-раман.
И чувствую я, что абсолютно со мной она прежняя, открытая и бесхитростная, и что я ей совершенно, как всегда, необходим, и что всяким несуразным и обидным даже мелочам не затмить пока её ко мне доподлинного отношения. То есть: кредит доверия, получается, практически не растрачен.
С этой приятною мыслью впервые за многострадальный день растягиваюсь я на лежачке и… отрубаюсь.
…что в высшей степени для меня нехарактерно, так как в любом практически состоянии важнейшим для мужчины почитаю умение держать контроль над ситуацией. Так как выключившись из самого средоточия жизни на полчаса и пробудившись уже на её обочине и в испарине, что может сказать мужчина об изменённом этом мире, кроме того, что голова у него болит обновлённо? Не будет же искать ответа в обманчивых глазах напротив?..
– Ой, Роман, ты так храпел!..
Ну вот. Ещё одно физиологическое недоразумение. Слюна-то хоть не текла? Ладно ночью, но так вот в неурочный час да у всех на виду… Я противен сам себе. Срочно, срочно накатить.
(Тут иной читатель, возможно, зевнёт – и будет отчасти прав: сколько можно уже топтаться на месте, в похмельных страданиях, отвлечённых измышлениях, пляжных баталиях?.. Действие где, действие?! – Тс-с-с-с!! Жизнь тихо выпала в осадок и затаилась в прострации.)
В шесть у нас собрание. Разъездная русская гидесса, елейно заливаясь, продаёт экскурсии. Обгоревшие соотечественники послушно и настороженно засели в каре. Холл скучен, конторка деревянна… Я понял, что меня так бесит. Ни попугая, ни фонтанчика – да у отеля нет лица!..
Вновь прибывшим полагается напиток. Виски-колу!! Света насупилась. Света против виски-колы. (Когда успела она заделаться трезвенницей?!) Гидша: да что вы, девушка, он же на отдыхе. Психолог эта гидша. Не гидша, а гадша. Поздновато понял я, что за все прогулочки отдал пятьсот долларов. Путешествие на катере вокруг острова. Надо? Надо. Погружение к рыбкам на подводной лодке! Ну как без него? Поездка на осликах вокруг фермы – Свете персонально обещали раздобыть лошадку. И самое главное: настоящий, взрослый аквапарк! – это из-за него – разноцветного и смазанного недетскими скоростями на рекламках – мы здесь, в Айа-Напе, а не в каком-нибудь Лимассоле. Но почему, откуда, за что эти двойные цены?! – А на Кипре фунт приравнен к английскому, доверительно объясняет гидесса. – О-у! А давайте приравняем к английской местную звёздность, туманно предлагаю я.
Всегда так на этих курортах – быстро спускается вечер, и невыразимая щемящая тревога уже коснулась меня. Вечер задаёт иные темпы, он будто требует проникновенности, лёгкой чувственной глубины, чтоб соответствовать ему. Намекает на то не вполне ясное – но обязывающее к чему-то, пронзительное и томное, – что призвано свершаться в темноте, в изменённом цикадами цветочном воздухе. Он всегда обещает, этот вечер. Всегда манит – и не обманывает. Но хочет всегда больше – и я робею перед ним.
Вот вечер входит ко мне с балкона, чуть коснувшись портьеры, по номеру разлив легенды пальм и фонарей… Я встречаю его виски – виски сделает его ближе и понятней. Показалась из душа Светлана, голая и свежая, фосфоресцируя в полумраке новым загаром. Чутко шевельнулось желание, но я не подхожу. Что-то не даёт мне. Я даже знаю, что. Я не чувствовал её сегодня целый день, за этой суетой, в ленивом мареве. Хоть раз мы посмотрели друг на друга? Остановилось ли мгновение – хоть раз?..
Но я подхожу, и целую, и слышу «хум-хум-хум-хум», родное и далёкое, и чувствую набухшие соски…
– Р-р-рома, тр-р-рахай меня!! – Меж её ног открылась бездна. Я задеваю что-то там очень важное, а она вдруг поймала, нащупала свою лазейку в бесконечность – и сползает в неё, глубже и дальше, технично, глубже и дальше, с лицом, загашенным от удовольствия. Я бью как-то с оттяжкой, всё в одну точку, последовательно взвинчивая её крик до самых высоких нот, и нет этому конца. Вся сила её пружинящего тела на этой оси, она даже подняла голову, чтоб было видно, как входит член, она помогает ему лицом, она умоляет его искажённым лицом…
– Так и не кончила?.. – жалею я Светлану, когда мы отваливаемся друг от друга, мокрые, тяжело дыша. Жадно глотаем минералку из мини-бара… Она закуривает. Я ощущаю себя странно: вроде герой, а долг и не выполнил. Её и правда немножко жалко, а вообще-то всё немножко смешно: опять использовали девчонку. Два раза целых.
– Не кончила – не кончила. Я редко кончаю, Ром.
– Да-а?.. А сначала так не показалось.
– Да всё нормально. Непр-р-ринципиально.
– Ну… всё ещё впереди. Но хорошо-то было?
– Было, коне-е-ечно. Это… Р-р-ромик! Ты поиграешь со мною в карты? Ну, пять мину-у-ут!
Обе партии в подкидного я, естественно, проигрываю. Ромик бесхитростен и начисто лишён здорового соревновательного начала, особенно теперь, большой голой куклой распятый на кровати. Подвешенный за яйца в безвременье. Выбитый этой игрушечной паузой из череды многообещающих вечерних мероприятий, Ромик неспособен на просчёт нехитрых карточных комбинаций, которые так и роятся злорадными всполохами в Светиных глазах. Всё в той же неудобной позе лежит она, голая и сосредоточенная на игре…
Много бы я дал, чтобы проникнуть внутрь, узнать, что там на самом деле. Неужели подкидной?!
– В чём мне пойти?..
(О, понимание! О, доверие!!)
Пошли мы, конечно, в набедренной полоске, завязанной на самых трусиках. Город-курорт Айа-Напа визжал, галдел, глушил сигналами авто, обливался потом, тыкал пальцем, обмирал, глазел, балдел и оборачивался. Бедняга! И что видел он хорошего за свою недолгую жизнь?.. Курусьи окорочка-самоходы. Переспелые дыни, сгоревшие и обвисшие, в мешочках. Плотные утиные задки. (Краснокожих англичанок и всяких прочих шведок.) Пивные баварские бурдючки. Лапландские потешные ходули. Сочные отечественные формы.
…ты всегда права, стихия! О, ты – большая скромница, ты даже мимикрируешь. Меняешь цвет, как хамелеон. Дружишь со всеми, кто рядом. Ветру отвечаешь волнами. Солнцу отвечаешь искрением. Моё тело вымещает тебя, а ты говоришь ему на своём языке – ласковом и равнодушном: добро пожаловать, я уступаю, и в податливости твоей гигантская сила. Сила эта центростремительна. Это сила коллапса. Сила забвения. Ты уже гипнотизируешь, поглощаешь, забираешь к себе. Но… я тебе не нужен! Смотри – вот я уже проснулся. Я помню – я другой, и тёплые объятья наши иллюзорны и прохладны, и бесконечно мы близки и так же далеки.
…а знаешь, почему? Да потому, что для меня весь смысл – в чередовании событий, да ещё в погоне за тем самым неуловимым моментом, который наконец-то сделает меня счастливым. Ты же, о бесстрастная и чуждая стихия! – этим моментом ты живёшь… ты счастлива всегда… и с холодной улыбкой своею созерцаешь ты сиюминутность, длящуюся вечность!! (Вот – наконец – вырвалось то, что скопилось у горла.)
…и в несоприкасаемости наших смыслов и есть весь смысл бытия и равновесие природы!
С размаху окунаю голову и открываю под водой глаза. Косяк усталых рыбок струсил, дёрнулся, пошёл на глубину. Прошу меня простить, опять я со своей непрошеной патетикой, и у меня похмелье. Здесь оно однозначно и свинцово, как приговор военного суда. (Да извинит мне Веня Ерофеев [16] сие никчёмное сравнение!) Свинец оковывает кровь, и морской воздух уже не служит паллиативом. Зачем, о Боже, дал ты смешать мне их напитки?..
О, как далёко берег! Навязчивое сожаление о вчерашнем бередит мне душу, пока я подгрёбываю по направлению. Моя печаль отрывочна, раскаяние неконструктивно. Мне вроде не в чем так себя корить, но в моих грёзах первый кипрский вечер выглядел иначе. Кто мог подумать, что в десять вечера ресторан в отеле уже затих, а на весь курортный город, горящий мёртвыми витринами, открыта единственная пиццерия? И мы, разодетые, будем жевать на нашем торжественном взводе вашу резиновую пиццу и запивать её тёплым виски!! (Это надо же: льда – нету!..) Под шелест уборки, громыхание послушных стуликов, запрокидываемых на столы… Светин взгляд отсутствует. Я реанимирую обманутый праздник каким-то нелепым тостом… Извините – сандэй. Воскресенье здесь священно, как в Индии корова.
Зато: огромная очередь на дискотеку. Портал её футуристичен. Очередь дисциплинированна. Мы идём без очереди. Кто нас остановит? Мы идём не спеша, под руку. Мы деловиты. На мне белоснежная рубашка «Гараж». У неё повязка на бедре и голые ноги на копытах. Очередь смотрит на нас с уважением. Внутри, однако, давка за напитками. Стойка мокрая и не очень чистая. Файв паундз – много это или мало?.. Виски, джин, ром. И всё ведь у них какое-то местное. Тьфу. Ром, виски-колу, Ром!.. Сейчас будут палить из пушки. Из какой ещё пушки?! Пена столбом забила на танцпол. Плюгавые подростки строятся под столб в очередь. Барахтаются, как поросята, в озерках из пенной взвеси. Тыкают вовсю на Светины опасливо ступающие страусиные ноги. Какие уроды, кричит мне на ухо Света… У-у-ух! – я подставляюсь под пушку, принимаю рыхлые удары струи, я весь воздушный, белый, в пюре… (Интересно, можно оценить снаружи, сколь изрядно уже я весел?..) Света плачет на банкетке. Плачет?! Я не понимаю: что, опять из-за Марины?!!…
Я уже почти спасаюсь, давит бремя пережитого, припекает сверху, гонит прочь от здешней тяжёлой глубоководной мысли… Я работаю руками, быстрей-быстрей к берегу.
(Вот со стороны-то, наверно, прикольно – Солнце, Море и Рома!..)
Сегодня утром началась новая жизнь. Началась она с ровного попискивания птичек, солнца, рвущегося в портьеру, с квадратного потолка над квадратной головой, заставившего вздрогнуть: где я?.. Началась она с какого-то дивного алого цветка, до которого я дотянулся прямо с балкона, чтоб поднести покаянно к Светиному приоткрытому сопящему ротику. С её заспанных глаз, подёрнутых уже памятью вчерашнего, но всё же счастливых:
– Первое утро на Кипре!..
Эх, Светик! Спасибо тебе за позитив и за тактичность. Я собираю уверенную улыбку. Я обещаю, как мужчина: больше не повторится. Всё забыли, ладно?.. сейчас на пляж и – в сказку.
Ничего не ответила Светик. Глазами только повела и бойко засобиралась – маска, йо-йо, сигареты, Гарри Поттер… И в движениях наших была приятная суетливость, возбуждённая неприкаянность начала.
Но как же это вдруг очутился я посреди моря? Один?? До пляжа-то мы так и не дошли. Тут же, утомлённые солнцем, и упали в бассейн. Был как раз обед – единственное место поесть почему-то у бассейна, и голые неспортивного вида люди потребляли гамбургеры и жирную картошку. Зрелище глаз не радовало. Чёрная тоска по турецким и египетским олл-инклюзивам охватила меня, и я попросил пива. Да, самого безобидного ледяного пива. Залить раскалённый чугун, клокочущий в голове.
– Роман. Я против пива , – вдруг заявляет Света.
Ага! Против ты. Мой чугун бьёт через край, он готов уже выплеснуться на праведную писклю. Пришлось девчонку наказать. Ни слова не сказать. Выпрыгнуть махом из воды, оставить ей любимый картофель-фри с кока-колой – и испариться.
– Тяжело тебе, Рома.
Ба! Так это ж Перец – головкой красной из воды-то вынырнул, и не глумится вовсе, а вроде факт констатирует.
– Перчик, как я рад тебе! Поговори со мной. Не исчезай, поплавай. Я тебя на матрасик даже могу взять.
– Благодарствуй, не положено нам. Так тяжело ведь?..
– Ох, тяжело, брат, – отвечаю. – Видишь ли… мучение не столько физического, сколько… интеллектуального порядка. Дилемма. Вот выпью я сейчас – и будет легко мне… понимаешь?
– Конечно, понимаю, Рома. Ты продолжай, пожалуйста.
– …ещё выпью – ещё лучше, ну и дальше. И на таком вот искусственном взводе будем мы воспринимать реальность. Но! Тогда это ведь не совсем же я буду уже?.. Краски-то кругом другие, шальные, угарные, – и Света, значит, ненастоящая. А… вот если вообще не похмелиться, например, так это ж какая мука… но – преодоление! И в конце туннеля – голова ясная, открытая для всяческих оценок.
Перец на спинку перевернулся. Задумался.
– И что ж, в Москве не оценил ещё? А?.. В «Кабане». Представление-то какое тебе устроили… Всё зря? Сюда привёз, чтоб приглядеться?
– Ну да. Ведь в необычной обстановке можно увидеть человека с новой, порою неожиданной стороны…
– Ага. А пил тогда зачем?
– Ну как же. Свобода. Вместе. Праздник!
– Нет, Рома. Пил ты потому, что вместе-то как раз ты быть боишься. Потому что там, внутри, где раньше срывал ты всякие колокольчики свои да незабудки, боишься ты увидеть пустоту…
Наверное, я сильно обгорел, думаю я, подплываючи. Так мне, впрочем, и надо. Солнце слепит, сводит спину. Вокруг уже много голов, а впереди открылись человеческие залежи, полоса голых тел под шеренгой синих зонтиков. Над ними, поодаль, невзрачная отсюда сероватая конструкция с неубедительной вывеской: «Dome hotel». Дом наш то есть. И почему-то четыре хлипкие звёздочки рядом, а в Москве на буклете было пять, я точно помню. Это всё меня сильно раздражает, просто бесит. Я не знаю, что я вообще здесь делаю. Что принесло меня сюда! Это надо же – приехал за счастием. Это надо – на свои же деньги, и так мучаться!!
Я не понимаю, как поступить мне со Светой. За что я так на неё взъелся. Хочет девчушка нормальной, трезвой жизни. Не имеет права?! Сидит там себе, дожёвывает последний картофельный ломтик. Глазки, небось, грустные. Всё гадает, какая муха его укусила. Переживает, где это он так долго. И что вообще он там думает – обижать меня ни за что. Сейчас вот возьму и заплачу!..
…ещё можно, можно всё исправить, только быстрей из воды, к бассейну, какой-нибудь цветок, что ль, урвать по дороге, или нет – кока-колы бутылку! Вот эта мысль – когда что-то ещё можно, но скоро станет уже нельзя, потому что время вроде как на исходе, а ты не трогаешься с места, ты замер, ты зачем-то считаешь секунды, даёшь им умереть нарочно – так почему-то эта мысль всегда прихватит за сердце, и так становится жалко и себя, и всё вокруг … Очень тяжёлая мысль.
Ббу-духх! – пляж, отель, небо взметнулись, ушли под воду. Месть Светика ужасна. Кто ещё здесь может так профессионально турнуть меня с матраса. Не выныривая, нежусь я в пучине, смакую неизвестность, за небанальное решение конфликта благодарю Бога.
Но это было не всё. (Ха, не знаете вы Свету.) Стоило мне показаться, как сверху напало что-то цепкое и вертлявое, и увлекло опять под воду, и стало меня там крутить и придушивать, и я поддавался жестоким манипуляциям, пока мощным разгибом спины не скинул её, получив напоследок фонтаном брызг по носу. Но и тут расслабляться было рано. Противник вынырнул сзади и открыл огонь из противотанкового водомёта, из всех стволов сразу, не давая мне развернуться с контрнаступлением. Я был в сплошном водяном прессинге, не дающем дышать, я уже устал от атаки и хотел перемирия. Я вдруг вспомнил «Гелиопарк», то лучистое существо, доверчиво льнувшее ко мне в бассейне – и очень захотел увидеть Свету такой же, как тогда. Продираясь сквозь отступающую завесу, я всё-таки схватил её на руки и сильно закружил, едва касаясь воды, поднимая хвост из брызг, и все вокруг смотрели, какие красивые и весёлые папа с дочкой, разве что не очень похожие, а я считал круги, взвинчивал темп, ловил её взгляд. Он был весь в том удовольствии, что доставляло ей кружение. Я попробовал другие фигуры – поддержка за бёдра, торпеда, пароходик. Урча и щурясь на солнце, выплёвывая хулиганские струйки, она подставлялась мне, давая себя обхаживать. Тогда я осел и замер. Её взгляд, недоумённый и мутноватый, потребовал продолжения; через секунду он уже налился заговорщическим прищуром, ляжка упруго соскочила с моего бедра, и опять мне в глаза, в нос, в рот полетела вода – едкая, солёная, горькая. Не в силах больше выносить этот бездушный шквал, я повалился на песок.
Тяжело дыша и отфыркиваясь, я слушал свою пустоту.
Лёгкое и мокрое, долгожданное с размаху шлёпнулось мне на спину.
– Ну что, Р-р-р-раман! Самое время выпить за мою победу!
…а ты тщеславна. Да-да, соревновательна и тщеславна. Как важно показать тебе свой верх, а утвердившись, ещё и фору дать «проигравшему» – и в чём?.. да в том же, за что спор и был! Какое детское и недетское свойство, размышляю я, бредя по жаркому песку к субтильной вывеске «Restaurant».
На самом-то деле это бутербродная под навесом. Блюда здесь так же изысканны, как и у бассейна, а цены дармовые: 5, 5.30, 7… (Местные паунды, стало быть, умножаются на два – и получаются доллары.) Это что же, за чизбургер – триста рублей?!
…триста рублей – много это или мало?..
Зато есть здесь такой светлый и прозрачный напиток – узу. Я ещё не знаю, что такого светлого в его прозрачности и какой вообще в нём вкус. Но эта сладкая тормознутость, повисшая и набухшая в окружающем зное, это нарочитое томление воспалённого мозжечка уже отсчитывают секунды до неизбежного разрешения. Я прошу два узу со льдом и, присев за баром, начинаю упоительно смотреть в стаканы.
Через минуту, конечно, появился Перец и примостился на льдинку.
– Так. А на чём это мы остановились?
– Ой, Перчик. А вот теперь некстати. Я ведь ещё не…
– Вот-вот. Как раз кстати. Перелей из двух в один, разбавь кока-колой и отнеси ей, а себе возьми сочку.
Я обалдел.
– Ничего себе ты раскомандовался. Я же на отдыхе.
– Вот-вот. На отдыхе и отдохни. Вот ты приехал на свой остров – и что дальше? Счастье – есть?.. Где он, твой ключик?
– Да погоди ты с ключиком, надо…
– Что, пивка для рывка? Чтобы топтаться всё в одном и том же? В положении твоём, Рома, нет хуже ничего. Если не идёшь вперёд, то идёшь назад. Третьего не дано, пойми!
– Послушай, ты, Пьеро. – (О! Почему назвал я его так?) – С тех пор, как я проснулся, прошло полдня. Я хожу не пимши и не емши. И то, что я хожу – уже подвиг! А мне ещё девчонке надо показать, что никакого у меня похмелья и что вовсе мне не плохо, а очень даже хорошо. Так что дай мне жить! Просто жить, понимаешь?..
– О, нет проблем, Р-р-раман. Я умываю руки. Но скоро будешь ты у меня летать…
Беседовать со стаканчиками на повышенном тоне, а после тяпнуть, запрокинув голову, – сначала один, потом сразу и другой! Вертлявый бармен, конечно, под впечатлением. Лук вот ай хэв фор ю, говорит он мне, подмигивая. Пшикает розовой ледовой массой из дозатора, плещет в стаканы рома… Уот из йор нэйм? Рома? О-у! Ром фор Рома фри оф чардж.
Ну что ж. Способ наработать клиентуру. А вокруг… вокруг всё буйно насыщается красками и наполняется звуками. Голые малоспортивные люди, лежащие, сидящие, бредущие – какие они все симпатичные! Как улыбаются они мне – розовому орангутангу, танцующему с коктейлями… А какой нежный, глубокий и мелкий песочек расступается под ступнёй: ведь мы на Макрониссос бич, лучшем пляже побережья! И уж точно: на всём побережье лучше девушки нет вон той, хрупкой, скромной и умной, с открытой книгой.
Заждалась меня Света. Даже «Кубка огня» целых семь страниц прочитала. Жалуется, что обгорела. Просит подвинуть её под навес. Намазать её всю восьмёркой – двойкой пока рано. Коктейль свой потягивает со мною наперегонки. Смеётся уже о чём-то, распаренная, вытирая с носа пот. Справляется, а что там у нас дальше по плану, Р-р-раман.
И чувствую я, что абсолютно со мной она прежняя, открытая и бесхитростная, и что я ей совершенно, как всегда, необходим, и что всяким несуразным и обидным даже мелочам не затмить пока её ко мне доподлинного отношения. То есть: кредит доверия, получается, практически не растрачен.
С этой приятною мыслью впервые за многострадальный день растягиваюсь я на лежачке и… отрубаюсь.
…что в высшей степени для меня нехарактерно, так как в любом практически состоянии важнейшим для мужчины почитаю умение держать контроль над ситуацией. Так как выключившись из самого средоточия жизни на полчаса и пробудившись уже на её обочине и в испарине, что может сказать мужчина об изменённом этом мире, кроме того, что голова у него болит обновлённо? Не будет же искать ответа в обманчивых глазах напротив?..
– Ой, Роман, ты так храпел!..
Ну вот. Ещё одно физиологическое недоразумение. Слюна-то хоть не текла? Ладно ночью, но так вот в неурочный час да у всех на виду… Я противен сам себе. Срочно, срочно накатить.
(Тут иной читатель, возможно, зевнёт – и будет отчасти прав: сколько можно уже топтаться на месте, в похмельных страданиях, отвлечённых измышлениях, пляжных баталиях?.. Действие где, действие?! – Тс-с-с-с!! Жизнь тихо выпала в осадок и затаилась в прострации.)
В шесть у нас собрание. Разъездная русская гидесса, елейно заливаясь, продаёт экскурсии. Обгоревшие соотечественники послушно и настороженно засели в каре. Холл скучен, конторка деревянна… Я понял, что меня так бесит. Ни попугая, ни фонтанчика – да у отеля нет лица!..
Вновь прибывшим полагается напиток. Виски-колу!! Света насупилась. Света против виски-колы. (Когда успела она заделаться трезвенницей?!) Гидша: да что вы, девушка, он же на отдыхе. Психолог эта гидша. Не гидша, а гадша. Поздновато понял я, что за все прогулочки отдал пятьсот долларов. Путешествие на катере вокруг острова. Надо? Надо. Погружение к рыбкам на подводной лодке! Ну как без него? Поездка на осликах вокруг фермы – Свете персонально обещали раздобыть лошадку. И самое главное: настоящий, взрослый аквапарк! – это из-за него – разноцветного и смазанного недетскими скоростями на рекламках – мы здесь, в Айа-Напе, а не в каком-нибудь Лимассоле. Но почему, откуда, за что эти двойные цены?! – А на Кипре фунт приравнен к английскому, доверительно объясняет гидесса. – О-у! А давайте приравняем к английской местную звёздность, туманно предлагаю я.
Всегда так на этих курортах – быстро спускается вечер, и невыразимая щемящая тревога уже коснулась меня. Вечер задаёт иные темпы, он будто требует проникновенности, лёгкой чувственной глубины, чтоб соответствовать ему. Намекает на то не вполне ясное – но обязывающее к чему-то, пронзительное и томное, – что призвано свершаться в темноте, в изменённом цикадами цветочном воздухе. Он всегда обещает, этот вечер. Всегда манит – и не обманывает. Но хочет всегда больше – и я робею перед ним.
Вот вечер входит ко мне с балкона, чуть коснувшись портьеры, по номеру разлив легенды пальм и фонарей… Я встречаю его виски – виски сделает его ближе и понятней. Показалась из душа Светлана, голая и свежая, фосфоресцируя в полумраке новым загаром. Чутко шевельнулось желание, но я не подхожу. Что-то не даёт мне. Я даже знаю, что. Я не чувствовал её сегодня целый день, за этой суетой, в ленивом мареве. Хоть раз мы посмотрели друг на друга? Остановилось ли мгновение – хоть раз?..
Но я подхожу, и целую, и слышу «хум-хум-хум-хум», родное и далёкое, и чувствую набухшие соски…
– Р-р-рома, тр-р-рахай меня!! – Меж её ног открылась бездна. Я задеваю что-то там очень важное, а она вдруг поймала, нащупала свою лазейку в бесконечность – и сползает в неё, глубже и дальше, технично, глубже и дальше, с лицом, загашенным от удовольствия. Я бью как-то с оттяжкой, всё в одну точку, последовательно взвинчивая её крик до самых высоких нот, и нет этому конца. Вся сила её пружинящего тела на этой оси, она даже подняла голову, чтоб было видно, как входит член, она помогает ему лицом, она умоляет его искажённым лицом…
– Так и не кончила?.. – жалею я Светлану, когда мы отваливаемся друг от друга, мокрые, тяжело дыша. Жадно глотаем минералку из мини-бара… Она закуривает. Я ощущаю себя странно: вроде герой, а долг и не выполнил. Её и правда немножко жалко, а вообще-то всё немножко смешно: опять использовали девчонку. Два раза целых.
– Не кончила – не кончила. Я редко кончаю, Ром.
– Да-а?.. А сначала так не показалось.
– Да всё нормально. Непр-р-ринципиально.
– Ну… всё ещё впереди. Но хорошо-то было?
– Было, коне-е-ечно. Это… Р-р-ромик! Ты поиграешь со мною в карты? Ну, пять мину-у-ут!
Обе партии в подкидного я, естественно, проигрываю. Ромик бесхитростен и начисто лишён здорового соревновательного начала, особенно теперь, большой голой куклой распятый на кровати. Подвешенный за яйца в безвременье. Выбитый этой игрушечной паузой из череды многообещающих вечерних мероприятий, Ромик неспособен на просчёт нехитрых карточных комбинаций, которые так и роятся злорадными всполохами в Светиных глазах. Всё в той же неудобной позе лежит она, голая и сосредоточенная на игре…
Много бы я дал, чтобы проникнуть внутрь, узнать, что там на самом деле. Неужели подкидной?!
– В чём мне пойти?..
(О, понимание! О, доверие!!)
Пошли мы, конечно, в набедренной полоске, завязанной на самых трусиках. Город-курорт Айа-Напа визжал, галдел, глушил сигналами авто, обливался потом, тыкал пальцем, обмирал, глазел, балдел и оборачивался. Бедняга! И что видел он хорошего за свою недолгую жизнь?.. Курусьи окорочка-самоходы. Переспелые дыни, сгоревшие и обвисшие, в мешочках. Плотные утиные задки. (Краснокожих англичанок и всяких прочих шведок.) Пивные баварские бурдючки. Лапландские потешные ходули. Сочные отечественные формы.