Страница:
– Ага. Высшее счастье из возможных – это любить и быть любимым! И ты… уже знаешь, что это такое?
– Да! У меня был мальчик ещё в детском саду… – Света загадочно улыбнулась и опять потянулась к сигаретам. – Да нет, мы просто целовались! Первый серьёзный мужчина был у меня, можно сказать, год назад…
О! Таким непринуждённым образом подобрался я к волнующей теме.
– Я была тогда ещё совсем девочкой, только начинала работать моделью. В одном ночном клубе, даже, по-моему, в «Мосту», подошёл ко мне мужчина. Разговорились. Ну, я думала, ему лет 30 с чем-то, а он меня принял за 18-летнюю, на мне ещё тогда косметики был килограмм после показа. А когда я узнала, сколько ему, а он – мне… Короче, он сразу же отвёз меня домой, к маме, дал визитку – звони, говорит, если проблемы. Потом мы с ним перезванивались, несколько раз встречались, он задаривал меня подарками, мобильные мне покупал, а то у меня всё время их тибрят в школе… И каждый раз после встречи, знаешь, так невзначай достаёт тысячу-две долларов – возьми, говорит, на мороженое… Но… относился ко мне, как к ребёнку.
Чай мой давно остыл. А лицо излучает, наверно, радушное недопонимание, потому что Света тут же поясняет:
– Да нет, ты не думай, самое большее мужчине, с кем я… ну, с кем у меня были близкие отношения, было что-то между сорока и пятьюдесятью, как раз этому Паше. Мы с ним долго ничего не имели, а потом как-то у него в офисе… смешно, да? – я так напилась этим «Джек Дэниэлсом», что вообще ничего не помню, а проснулась утром у него дома… Ну, я несколько раз была и на даче у него, а потом узнала от общих знакомых, что, оказывается, он крупный нефтяник и вообще один из богатейших людей Москвы… Но лучше бы я этого и не знала, потому что мне это всё равно, да-да, мне совершенно всё равно – мне главное, что я его… понимаешь, как-то чувствовала – не понимала, может быть, всего, но чувствовала… Ну, а потом… прошло три месяца, он со мной захотел быть вообще всё время, а это, знаешь, уже слишком! – добавила она вдруг весело. – Можно ещё виски с колой?
Неожиданно скоропостижный финал… Бывает же милая порочность. И ведь никто за язык её не тянет – зачем она так охотно, чуть не в цвете выкладывает мне всё сама? Дань это некой бесшабашной моде на откровенность или бравада распущенной девчонки?..
…стоп, Рома, а в чём, собственно, дело. Она же интересна тебе не больше, чем фламинго на твоём балконе – когда ты ещё поговоришь с фламинго?
…но почему тогда заныло сердце, и уж по-новому смотрю я в её дерзкие глазищи?
– Ну, а потом я влюбилась в девушку. Это было в агентстве у Саши Воротулина – ну, ты в курсе, чем занимается Воротулин, самые гнусные блядки. Я ничего такого тогда ещё не знала, а Марина работала там менеджером и всю эту грязь разводила…
Меня осенило.
– Так ты – та самая «красивая маленькая девочка», подружка Марины, про которую мне столько раз ещё Фиса говорила…
– Ну да, наверно, – скромно поёжилась Светик.
– Так я, получается, знал о твоём существовании ещё задолго до нашего знакомства, но Фиса так всё нарочно представила, что я и не понял, что это ты: «Она напилась в стельку – потому что не отобрали в Австрию, а ещё потому, что маленькая и глупенькая… а девчонки, сучки, бросили её, пьяную, – никто не берёт к себе домой…»
Света чуть не утонула в стакане.
– Ну коне-ечно! Света напилась с горя, что её не взяли в Австрию и там не оттрахали как следует! Во-первых, я туда и сама бы не поехала – меня бы мама не отпустила, хоть и очень на меня облизывались Фисины «спонсоры». Во-вторых, 23 февраля, когда я к вам пришла, приползла то есть, была никакая не встреча со спонсорами, а день рождения у Фарида, то ли газовика, то ли нефтяника, я его толком не знаю… Я была-то с Маринкой, это она всех нас туда и потащила. Обыкновенный платный ужин – 200 баксов, а я поспорила с одной девчонкой, что перепью её – и выпила подряд семнадцать «В-52»…
…ну что такое, опять эта неизбывная печаль засосала прямо под сердцем. Что, теперь любое напоминание о Фисе, любое раскрывшееся её враньё так и будут отзываться в моей ране – гулко и вселенски?!
– Давай выпьем за Фису, – неожиданно для себя говорю я. – Без неё наше знакомство вряд ли бы состоялось. – И чокаюсь остывшим чаем.
Светик смеётся. Она начинает уже третий виски с колой. Глазищи разъехались, чувственно так поплыли. (А ей идёт.)
– Да, такая вот я, когда выпью, хи-хи. А после первого же глотка заметно, не знаю, почему.
– А родители как же – скоро же домой?
– А, родители уже давно знают, смотрят сквозь пальцы. У меня просто есть такой лимит – три сигареты в день и пятьдесят грамм спиртного за вечер…
– Который ты уже перебрала раз в…
– Ес-тествен-н-но. Я иногда спорю с мамой или с девчонками, что, например, целую неделю не курю и – ни грамма спиртного… Это как, знаешь, про ту девочку: «Я не пью, не курю и матом не ругаюсь… Ой, п-лять, опять сигарета в водку упала».
Я весело насупил брови. Матерок, пускай анекдотный, резанул из её губок.
– Слушай, а как вообще родители смотрят на то, что ты встречаешься со взрослыми мужчинами?
– Нормально – говорят, «целее буду». Ровесников своих не воспринимаю – детство в жопе играет! Такси когда беру – водители достают… Меня вообще все достают – от тринадцати до пятидесяти!… Ну так вот, про Луценко – её фамилия Луценко… – Света тут же посерьёзнела. – Я её всегда называю по фамилии, это самая лучшая фамилия на свете, она так ей идёт, прямо не могу себе представить, что она не Луценко… Я долго-долго страдала, не могла признаться ей, всё ходила, не знала, как сказать, она была для меня самая красивая на свете… Ну, а Маринка, оказывается, знала, что я в неё влюбилась, – и пригласила меня на Новый год в Париж, причём за несколько месяцев до этого я писала в своём дневнике – знаешь, как бы ниоткуда, из воздуха – «моя любимая, я знаю: когда-нибудь и ты меня полюбишь, мы будем с тобой счастливы и поедем в город любви – Париж». Представляешь, что со мной было, когда мои мечты сбылись?!
Нет – я вовсе не оглоушен, я с натяжкой понимаю и эти отношения и, как очень многие мужчины, не прочь бы иногда что-нибудь такое и подсмотреть. Но Марина для меня – мегера, восточная дьяволица, которая портит всё, к чему прикасается. Так, значит, и ты, Светик, в этом клубе. Искренне жаль. Пока… не остаётся другого, кроме как быть твоим бесстрастным доброжелательным слушателем.
А Света прямо захлёбывается рассказом:
– …ой, никогда не забуду, как мы, уже такие обнюханные, всех русских строили у Эйфелевой башни под нашим флагом!..
– Ах ты, маленькая кокаинистка! Насколько же сильна зависимость? – спрашиваю в шутку.
– Ну, тогда в Париже была большая, – отвечает серьёзно. – Туда к Маринке приехал из Англии Тёма, сын Осиновского – ну, один из них, – он всё время нас снюхивал. Потом возил в Амстердам, там я вообще подсела… Мой рекорд – пятнадцать дорожек за день! Знаешь, одна за другой, уже в конце не воспринимаешь – что нюхай, что нет…
Всё это просто ужасно. Я же другой формации – меня кокс не берёт. Нам – вот, сто грамм… Но откровенность-то девчушки подкупает! И – откуда ни возьмись – нежность неизъяснимая нахлынула: взять за хрупкие плечики, закрыть от пагубных влияний…
– Так вот, и Маринка сказала тогда, что только со мной открыла для себя впервые, что влюбиться, оказывается, можно не только в мужчину…
4
– Да! У меня был мальчик ещё в детском саду… – Света загадочно улыбнулась и опять потянулась к сигаретам. – Да нет, мы просто целовались! Первый серьёзный мужчина был у меня, можно сказать, год назад…
О! Таким непринуждённым образом подобрался я к волнующей теме.
– Я была тогда ещё совсем девочкой, только начинала работать моделью. В одном ночном клубе, даже, по-моему, в «Мосту», подошёл ко мне мужчина. Разговорились. Ну, я думала, ему лет 30 с чем-то, а он меня принял за 18-летнюю, на мне ещё тогда косметики был килограмм после показа. А когда я узнала, сколько ему, а он – мне… Короче, он сразу же отвёз меня домой, к маме, дал визитку – звони, говорит, если проблемы. Потом мы с ним перезванивались, несколько раз встречались, он задаривал меня подарками, мобильные мне покупал, а то у меня всё время их тибрят в школе… И каждый раз после встречи, знаешь, так невзначай достаёт тысячу-две долларов – возьми, говорит, на мороженое… Но… относился ко мне, как к ребёнку.
Чай мой давно остыл. А лицо излучает, наверно, радушное недопонимание, потому что Света тут же поясняет:
– Да нет, ты не думай, самое большее мужчине, с кем я… ну, с кем у меня были близкие отношения, было что-то между сорока и пятьюдесятью, как раз этому Паше. Мы с ним долго ничего не имели, а потом как-то у него в офисе… смешно, да? – я так напилась этим «Джек Дэниэлсом», что вообще ничего не помню, а проснулась утром у него дома… Ну, я несколько раз была и на даче у него, а потом узнала от общих знакомых, что, оказывается, он крупный нефтяник и вообще один из богатейших людей Москвы… Но лучше бы я этого и не знала, потому что мне это всё равно, да-да, мне совершенно всё равно – мне главное, что я его… понимаешь, как-то чувствовала – не понимала, может быть, всего, но чувствовала… Ну, а потом… прошло три месяца, он со мной захотел быть вообще всё время, а это, знаешь, уже слишком! – добавила она вдруг весело. – Можно ещё виски с колой?
Неожиданно скоропостижный финал… Бывает же милая порочность. И ведь никто за язык её не тянет – зачем она так охотно, чуть не в цвете выкладывает мне всё сама? Дань это некой бесшабашной моде на откровенность или бравада распущенной девчонки?..
…стоп, Рома, а в чём, собственно, дело. Она же интересна тебе не больше, чем фламинго на твоём балконе – когда ты ещё поговоришь с фламинго?
…но почему тогда заныло сердце, и уж по-новому смотрю я в её дерзкие глазищи?
– Ну, а потом я влюбилась в девушку. Это было в агентстве у Саши Воротулина – ну, ты в курсе, чем занимается Воротулин, самые гнусные блядки. Я ничего такого тогда ещё не знала, а Марина работала там менеджером и всю эту грязь разводила…
Меня осенило.
– Так ты – та самая «красивая маленькая девочка», подружка Марины, про которую мне столько раз ещё Фиса говорила…
– Ну да, наверно, – скромно поёжилась Светик.
– Так я, получается, знал о твоём существовании ещё задолго до нашего знакомства, но Фиса так всё нарочно представила, что я и не понял, что это ты: «Она напилась в стельку – потому что не отобрали в Австрию, а ещё потому, что маленькая и глупенькая… а девчонки, сучки, бросили её, пьяную, – никто не берёт к себе домой…»
Света чуть не утонула в стакане.
– Ну коне-ечно! Света напилась с горя, что её не взяли в Австрию и там не оттрахали как следует! Во-первых, я туда и сама бы не поехала – меня бы мама не отпустила, хоть и очень на меня облизывались Фисины «спонсоры». Во-вторых, 23 февраля, когда я к вам пришла, приползла то есть, была никакая не встреча со спонсорами, а день рождения у Фарида, то ли газовика, то ли нефтяника, я его толком не знаю… Я была-то с Маринкой, это она всех нас туда и потащила. Обыкновенный платный ужин – 200 баксов, а я поспорила с одной девчонкой, что перепью её – и выпила подряд семнадцать «В-52»…
…ну что такое, опять эта неизбывная печаль засосала прямо под сердцем. Что, теперь любое напоминание о Фисе, любое раскрывшееся её враньё так и будут отзываться в моей ране – гулко и вселенски?!
– Давай выпьем за Фису, – неожиданно для себя говорю я. – Без неё наше знакомство вряд ли бы состоялось. – И чокаюсь остывшим чаем.
Светик смеётся. Она начинает уже третий виски с колой. Глазищи разъехались, чувственно так поплыли. (А ей идёт.)
– Да, такая вот я, когда выпью, хи-хи. А после первого же глотка заметно, не знаю, почему.
– А родители как же – скоро же домой?
– А, родители уже давно знают, смотрят сквозь пальцы. У меня просто есть такой лимит – три сигареты в день и пятьдесят грамм спиртного за вечер…
– Который ты уже перебрала раз в…
– Ес-тествен-н-но. Я иногда спорю с мамой или с девчонками, что, например, целую неделю не курю и – ни грамма спиртного… Это как, знаешь, про ту девочку: «Я не пью, не курю и матом не ругаюсь… Ой, п-лять, опять сигарета в водку упала».
Я весело насупил брови. Матерок, пускай анекдотный, резанул из её губок.
– Слушай, а как вообще родители смотрят на то, что ты встречаешься со взрослыми мужчинами?
– Нормально – говорят, «целее буду». Ровесников своих не воспринимаю – детство в жопе играет! Такси когда беру – водители достают… Меня вообще все достают – от тринадцати до пятидесяти!… Ну так вот, про Луценко – её фамилия Луценко… – Света тут же посерьёзнела. – Я её всегда называю по фамилии, это самая лучшая фамилия на свете, она так ей идёт, прямо не могу себе представить, что она не Луценко… Я долго-долго страдала, не могла признаться ей, всё ходила, не знала, как сказать, она была для меня самая красивая на свете… Ну, а Маринка, оказывается, знала, что я в неё влюбилась, – и пригласила меня на Новый год в Париж, причём за несколько месяцев до этого я писала в своём дневнике – знаешь, как бы ниоткуда, из воздуха – «моя любимая, я знаю: когда-нибудь и ты меня полюбишь, мы будем с тобой счастливы и поедем в город любви – Париж». Представляешь, что со мной было, когда мои мечты сбылись?!
Нет – я вовсе не оглоушен, я с натяжкой понимаю и эти отношения и, как очень многие мужчины, не прочь бы иногда что-нибудь такое и подсмотреть. Но Марина для меня – мегера, восточная дьяволица, которая портит всё, к чему прикасается. Так, значит, и ты, Светик, в этом клубе. Искренне жаль. Пока… не остаётся другого, кроме как быть твоим бесстрастным доброжелательным слушателем.
А Света прямо захлёбывается рассказом:
– …ой, никогда не забуду, как мы, уже такие обнюханные, всех русских строили у Эйфелевой башни под нашим флагом!..
– Ах ты, маленькая кокаинистка! Насколько же сильна зависимость? – спрашиваю в шутку.
– Ну, тогда в Париже была большая, – отвечает серьёзно. – Туда к Маринке приехал из Англии Тёма, сын Осиновского – ну, один из них, – он всё время нас снюхивал. Потом возил в Амстердам, там я вообще подсела… Мой рекорд – пятнадцать дорожек за день! Знаешь, одна за другой, уже в конце не воспринимаешь – что нюхай, что нет…
Всё это просто ужасно. Я же другой формации – меня кокс не берёт. Нам – вот, сто грамм… Но откровенность-то девчушки подкупает! И – откуда ни возьмись – нежность неизъяснимая нахлынула: взять за хрупкие плечики, закрыть от пагубных влияний…
– Так вот, и Маринка сказала тогда, что только со мной открыла для себя впервые, что влюбиться, оказывается, можно не только в мужчину…
– О да. О Марине я наслышан. Конченая бисексуалка.
Молчание на несколько секунд воцаряется за нашим столом. Я молча доедаю салат, Света смотрит в пол, дотягивая виски.
– Мы сейчас всё равно не встречаемся, – обречённо заключает она. – Как раз вот этого «ответа», что в стишке из «Мулен Руж», и нету. А знаешь, что теперь твоя Фиса и моя Марина – самые лучшие подруги на свете? Кстати, я их несколько раз видела на разных тусовках – это такие «бэ»!.. То, что они вместе, идёт им во вред! Я просто не могу с ними находиться, когда они вместе, – одна другую старается переплюнуть…
О, я понимаю, что хочет сказать Света. Маринина порхающая общительность, мишурная искромётность и наигранная обаятельность причудливым образом переплетаются с Фисиным артистизмом, внешней ослепительностью и умением себя подать, подпитываются ими – и вступают с ними в смертный бой в общем подсознательном стремлении к лидерству, к владению мужиками…
– Представляю себе их лица, если бы они нас сейчас увидели, – сказал я. – И давай договоримся: ни слова им о нашей встрече.
– Ну это само собой…
Эх, опять запиликал у неё телефончик. Чтобы не слышать отчётливо в её ушке малюсенького мужского голоса, подозвал я официантку и попросил счёт. Что-то говоря ей, боковым слухом жадно следил за Светой. Она улыбалась опять сквозь меня и, видимо, автоматически оценивая степень моей отвлечённости, беседовала очень камерно и естественно – как с кем-то близким.
– …ну ты же знаешь, Виталечка, кого я люблю!
Эх, полоснуло по сердцу. Да какое бы мне дело, как она и кого… Я, понимаете, вторгаюсь в её маленькую жизнь, где меня не ждали вовсе, стою, можно сказать, смиренно перед маленьким храмом… И готов уже взобраться на алтарь?!
– Это звонил мой тренер по конному спорту. Вечные проблемы с женой! Представляешь, по любому поводу – сразу ко мне советоваться.
– Так ты – психоаналитик!
– Ну да. И ещё очень люблю лошадей. Лошадки – моя слабость… – надувает губки, делая жалобное детское личико. – Скажу тебе по секрету: я еду в Японию, чтобы заработать и сама купить себе лошадку! Я даже знаю, где она у меня будет стоять – в Останкино! – и стала увлечённо объяснять, что как-то прямо на улице увидел её тренер Виталий, сразу угадал в девчонке любовь к лошадям и пригласил её бесплатно у себя заниматься. Был даже конфликт со Стасом, который специально встречался с этим Виталием, потому что боялся, что Света упадёт с лошади или получит другую какую травму, но в итоге всё решилось в пользу спорта, и агентство оплатило даже дорогую профессиональную экипировку – шлем, сапоги, рейтузы и хлыст… И вот теперь она на всех московских площадках самая крутая, а все конники уже знают, что у Виталия появилась новая молоденькая воспитанница. Конницы, конечно, её ненавидят – да и пусть себе!.. Правда, не очень-то удобно кататься всё время на разных – у каждой свой характер, та упрямая, другая глупая, а какая ещё и понесёт, так что свою надо иметь. Но Света хочет заработать именно сама, а так-то знаете, сколько претедентов было уже подарить ей лошадку!..
Нет, увольте. Не могу я более поддерживать эту тему. Зато есть у меня один очень нестандартный топик – козырь, который я оставил напоследок. Моя лакмусовая бумажка, выявляющая уровень собеседницы. Сразу всё ясно – или девушка совсем не въезжает, смотрит участливо – не заболел ли? – или уже преисполнится осознанием значимости и всяческим восхищением. Хотя оно, конечно, не так интересно, как лошадки.
Ну, будь что будет.
Со значением вглядываюсь в её глаза – немного равнодушные, немного пьяные, но готовые воспринять любую информацию:
– Ты знаешь, Светик, я написал словарь. Испанских неологизмов. Причём он толковый, то есть одноязычный, – для самих же испанцев! Семь лет писал.
О, как удивлённо вскинулись тут же бровки!
– …новых слов, понимаешь? – их нет ещё нигде в словарях, они только витают в воздухе да иногда приземляются в газеты и журналы… И вот я за ними несколько лет гонялся. Обычно такие вещи делает целый отряд охотников – опытных и важных, каких-нибудь академиков, а тут – представляешь? – один какой-то русский паренёк да за целой стаей новых слов! – как могу, расцвечиваю я безнадёжно академичную тему, дабы пообразнее донести её до нежного сознания.
И с радостным удивлением отмечаю, что это не очень-то и нужно: казалось, впервые за сегодняшний вечер Светик вынырнула из своих глубин!
Вот и угнался. Пятнадцать тысяч карточек! Любая залётная пресса мною не читалась – проскальзывалась наискосок. Опытный глаз за секунды выхватывал из сотен заурядных слов отчаянные самородки, за которыми нужен был ещё и уход: аккуратно вырезаешь их вместе со средой обитания – контекстом, наклеиваешь на карточки и селишь в новом доме, нет – дворце для избранных: в своей картотеке! Составляешь досье на каждого такого обитателя, прощупываешь его со всех сторон, пытаешься понять, что за фрукт, зачем пришёл в язык и долго ли протянет…
Я что-то разошёлся, как сказку рассказываю Светику. (Не слишком ли навязчиво для первого свидания?) Но она… она-то вся в образах! С честолюбием доброго мага я наконец-то наблюдаю, как каждое слово отдаётся пониманием на её ожившем лице.
– …а так как фрукт заморский, приходилось иногда и консультироваться с носителями… Но больше всё сам додумывал – как их раскусить, представить, преподнести людям, причём на чужом всё языке! А потом одним пальцем перепечатывал полтора года. И наконец – вот они, две тыщи страниц, четыре огромных папки едут в Испанию и… находят издателя!
Вздох облегчения. Это Света переживает за меня. Струнки тщеславия удивлённо напряжены: я чувствую, что она искренна.
– Там, конечно, прибалдели: ничего себе, какой-то 27-летний русский – и наших старичков переплюнул. Ну, сразу у меня интервью на радио, по телевизору показали, в газете прописали… Договор подписали, аванс заплатили. Ну вот, собственно, и всё.
– Что – всё?..
– Всё. Вскоре тему нашли нерентабельной, и проект закрыли.
Играйте, оркестры, звучите и песни, и смех! Минутной печали не надо, друзья, предаваться. Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…
Почему-то темень на Сретенке, и только в глади эклипса мерцают огни далёкого проспекта Мира.
– Нравится тебе Окуджава, Светик?
– Что ты зубы мне заговариваешь! Словарь твой жалко так… – насуплена Светик в поисках решения вопроса. – И что, ничего нельзя сделать?
– А… нет запала.
Когда в начале первого ночи моя огненная колесница бесшумно пролетает над спящим Останкином, её возбуждённому седоку приходит в голову озорная идея: опуститься на Звёздном бульваре и прогулять девчонку по тёмным его аллеям. (Если бы не город, почти бунинским.)
– Хоть за ручку твою подержаться, – подмигиваю ей.
Светик уже знает, что надо немножко подождать, пока я первый выйду из машины и открою ей дверь.
Лёгкая тяжесть разбросанных по сиденью длинных конечностей пружинит в моей руке.
Моя рука, её рука. Моя рука в обнимку с её, чуть влажной, волнующей. Разжимаю кисть, уверенные пальцы ищут прохода между пальцами – и вот мы уже связаны цепким жизнерадостным замочком.
В юности я таким образом безошибочно заглядывал в будущее: пропустит мои пальцы – значит, скоро будет всё.
Тёмные аллеи Звёздного бульвара залиты лунным светом. Никого. Только ночная июньская дикость.
Раскачиваю Светину руку в такт нашим шагам:
– Ну, вот мы и дружим!
Она вдруг переступает неловко вперёд, разворачивается вся… Руки невесомо легли мне на плечи. Прямо передо мною её лёгкое дыхание. И глаза, в которых две лукавые луны, прямо передо мной.
(И тут… патетика момента заставляет меня ещё раз оступиться. Вновь сходить по земляничку, памятуя, однако, о том, что задача у нас – вовсе не насобирать её полное лукошко, но лишь благодарно посмаковать прелестные росяные ягодки, вдруг ниспосланные фортуной.)
Это наивное и естественное, нежданно-желанное приглашение к поцелую вспоминаю я и сейчас, тихо ностальгируя по тому отроческому возбуждению и чувству полёта, унёсшему назад лет на двадцать. Свежая влажность детских губ, мягкая настойчивость языка, узкая полоска голой талии обезоруживающе-непосредственно предоставлены моему дремлющему мужскому коварству. Тёплая удушливая волна шепнула мне: я, маленькая женщина, которой ты боишься коснуться, – так и быть, логическое завершение свидания я беру на себя! И если б не самому мне мало понятная трепетность к этой девчонке, если б не это невнятное желание достойного с ней продолжения, то проснувшийся самец хватко и без стеснения упился бы шёлковыми переливами, дрожащими в его руках!…
Тактично отвожу губы. Светины глазки подёрнуты томлением и виски. Вдруг, не сговариваясь, упираемся лоб в лоб – барашками, глаза в глаза.
Так недолго и влюбиться…
– Ну вот, а я уж думала – одной придётся мучаться.
Смеёмся.
И потом ещё один поцелуй в машине, её жалобная гримаска в ответ на моё обещание позвонить завтра (а то, можно подумать, с утра сама бы стала названивать!) – и хрупкая фигурка, изогнутая в театральном «прощай», раскачивающая тяжёлую дверь подъезда.
Ну что, очарованный вьюноша, как несётся тебе домой в сей пустынный московский час под твою победную долбёжку? Душа поёт, сомненья гложут?.. Да уж, программа-минимум явно перевыполнена, и с этой неоднозначной, бесшабашной, роковой девчушкой, оказывается, можно будет и отвлечься – подразвеять Фисин фатальный ореол над твоей бараньей башкой, подлечить растерзанное самолюбие. Хотя, старик, если ты всерьёз вознадеешься, что на этом поприще будешь одинок, ты полный идиот, – слышу уже рядом знакомые интонации подутихшего было Перца…
И гоню его прочь.
Я это знаю – и не хочу знать. Мне наплевать: я – творец! Я, как могу и умею, плету где-то в тонких мирах грибницу её понимания, её взаимности, её ответа. Я – дирижёр. Увертюра сымпровизирована технично, нефальшиво, на одном дыхании. Я не могу знать, когда у меня сломается палочка или вдруг засвистят, требуя прекращения спектакля.
Мой упоительный ночной маршрут, полный ветра и запахов, лежит домой, в Коньково. Я вылетаю через Гиляровского на пустынное неоновое Садовое. Я напеваю вновь и вновь каждую нотку нашей встречи. Светины биллборды, оказывается, понатыканы везде, они налетают на меня то слева, то справа. Они стреляют в меня сладкими стрелами причастности.
Мне легко и уютно с самим собой, в моём застывшем ощущении полёта. Оно, скорей всего, живёт только во мне – ведь причины, его породившие, давно обсыпались, поменяли форму.
Я очень хочу набрать её номер. Я боюсь, что не попаду в унисон. Как тогда с ней говорить?!
На светофоре пахнуло сиренью. Я улыбаюсь. Откуда на Ленинском сирень?…
Молчание на несколько секунд воцаряется за нашим столом. Я молча доедаю салат, Света смотрит в пол, дотягивая виски.
– Мы сейчас всё равно не встречаемся, – обречённо заключает она. – Как раз вот этого «ответа», что в стишке из «Мулен Руж», и нету. А знаешь, что теперь твоя Фиса и моя Марина – самые лучшие подруги на свете? Кстати, я их несколько раз видела на разных тусовках – это такие «бэ»!.. То, что они вместе, идёт им во вред! Я просто не могу с ними находиться, когда они вместе, – одна другую старается переплюнуть…
О, я понимаю, что хочет сказать Света. Маринина порхающая общительность, мишурная искромётность и наигранная обаятельность причудливым образом переплетаются с Фисиным артистизмом, внешней ослепительностью и умением себя подать, подпитываются ими – и вступают с ними в смертный бой в общем подсознательном стремлении к лидерству, к владению мужиками…
– Представляю себе их лица, если бы они нас сейчас увидели, – сказал я. – И давай договоримся: ни слова им о нашей встрече.
– Ну это само собой…
Эх, опять запиликал у неё телефончик. Чтобы не слышать отчётливо в её ушке малюсенького мужского голоса, подозвал я официантку и попросил счёт. Что-то говоря ей, боковым слухом жадно следил за Светой. Она улыбалась опять сквозь меня и, видимо, автоматически оценивая степень моей отвлечённости, беседовала очень камерно и естественно – как с кем-то близким.
– …ну ты же знаешь, Виталечка, кого я люблю!
Эх, полоснуло по сердцу. Да какое бы мне дело, как она и кого… Я, понимаете, вторгаюсь в её маленькую жизнь, где меня не ждали вовсе, стою, можно сказать, смиренно перед маленьким храмом… И готов уже взобраться на алтарь?!
– Это звонил мой тренер по конному спорту. Вечные проблемы с женой! Представляешь, по любому поводу – сразу ко мне советоваться.
– Так ты – психоаналитик!
– Ну да. И ещё очень люблю лошадей. Лошадки – моя слабость… – надувает губки, делая жалобное детское личико. – Скажу тебе по секрету: я еду в Японию, чтобы заработать и сама купить себе лошадку! Я даже знаю, где она у меня будет стоять – в Останкино! – и стала увлечённо объяснять, что как-то прямо на улице увидел её тренер Виталий, сразу угадал в девчонке любовь к лошадям и пригласил её бесплатно у себя заниматься. Был даже конфликт со Стасом, который специально встречался с этим Виталием, потому что боялся, что Света упадёт с лошади или получит другую какую травму, но в итоге всё решилось в пользу спорта, и агентство оплатило даже дорогую профессиональную экипировку – шлем, сапоги, рейтузы и хлыст… И вот теперь она на всех московских площадках самая крутая, а все конники уже знают, что у Виталия появилась новая молоденькая воспитанница. Конницы, конечно, её ненавидят – да и пусть себе!.. Правда, не очень-то удобно кататься всё время на разных – у каждой свой характер, та упрямая, другая глупая, а какая ещё и понесёт, так что свою надо иметь. Но Света хочет заработать именно сама, а так-то знаете, сколько претедентов было уже подарить ей лошадку!..
Нет, увольте. Не могу я более поддерживать эту тему. Зато есть у меня один очень нестандартный топик – козырь, который я оставил напоследок. Моя лакмусовая бумажка, выявляющая уровень собеседницы. Сразу всё ясно – или девушка совсем не въезжает, смотрит участливо – не заболел ли? – или уже преисполнится осознанием значимости и всяческим восхищением. Хотя оно, конечно, не так интересно, как лошадки.
Ну, будь что будет.
Со значением вглядываюсь в её глаза – немного равнодушные, немного пьяные, но готовые воспринять любую информацию:
– Ты знаешь, Светик, я написал словарь. Испанских неологизмов. Причём он толковый, то есть одноязычный, – для самих же испанцев! Семь лет писал.
О, как удивлённо вскинулись тут же бровки!
– …новых слов, понимаешь? – их нет ещё нигде в словарях, они только витают в воздухе да иногда приземляются в газеты и журналы… И вот я за ними несколько лет гонялся. Обычно такие вещи делает целый отряд охотников – опытных и важных, каких-нибудь академиков, а тут – представляешь? – один какой-то русский паренёк да за целой стаей новых слов! – как могу, расцвечиваю я безнадёжно академичную тему, дабы пообразнее донести её до нежного сознания.
И с радостным удивлением отмечаю, что это не очень-то и нужно: казалось, впервые за сегодняшний вечер Светик вынырнула из своих глубин!
Вот и угнался. Пятнадцать тысяч карточек! Любая залётная пресса мною не читалась – проскальзывалась наискосок. Опытный глаз за секунды выхватывал из сотен заурядных слов отчаянные самородки, за которыми нужен был ещё и уход: аккуратно вырезаешь их вместе со средой обитания – контекстом, наклеиваешь на карточки и селишь в новом доме, нет – дворце для избранных: в своей картотеке! Составляешь досье на каждого такого обитателя, прощупываешь его со всех сторон, пытаешься понять, что за фрукт, зачем пришёл в язык и долго ли протянет…
Я что-то разошёлся, как сказку рассказываю Светику. (Не слишком ли навязчиво для первого свидания?) Но она… она-то вся в образах! С честолюбием доброго мага я наконец-то наблюдаю, как каждое слово отдаётся пониманием на её ожившем лице.
– …а так как фрукт заморский, приходилось иногда и консультироваться с носителями… Но больше всё сам додумывал – как их раскусить, представить, преподнести людям, причём на чужом всё языке! А потом одним пальцем перепечатывал полтора года. И наконец – вот они, две тыщи страниц, четыре огромных папки едут в Испанию и… находят издателя!
Вздох облегчения. Это Света переживает за меня. Струнки тщеславия удивлённо напряжены: я чувствую, что она искренна.
– Там, конечно, прибалдели: ничего себе, какой-то 27-летний русский – и наших старичков переплюнул. Ну, сразу у меня интервью на радио, по телевизору показали, в газете прописали… Договор подписали, аванс заплатили. Ну вот, собственно, и всё.
– Что – всё?..
– Всё. Вскоре тему нашли нерентабельной, и проект закрыли.
Играйте, оркестры, звучите и песни, и смех! Минутной печали не надо, друзья, предаваться. Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…
Почему-то темень на Сретенке, и только в глади эклипса мерцают огни далёкого проспекта Мира.
– Нравится тебе Окуджава, Светик?
– Что ты зубы мне заговариваешь! Словарь твой жалко так… – насуплена Светик в поисках решения вопроса. – И что, ничего нельзя сделать?
– А… нет запала.
Когда в начале первого ночи моя огненная колесница бесшумно пролетает над спящим Останкином, её возбуждённому седоку приходит в голову озорная идея: опуститься на Звёздном бульваре и прогулять девчонку по тёмным его аллеям. (Если бы не город, почти бунинским.)
– Хоть за ручку твою подержаться, – подмигиваю ей.
Светик уже знает, что надо немножко подождать, пока я первый выйду из машины и открою ей дверь.
Лёгкая тяжесть разбросанных по сиденью длинных конечностей пружинит в моей руке.
Моя рука, её рука. Моя рука в обнимку с её, чуть влажной, волнующей. Разжимаю кисть, уверенные пальцы ищут прохода между пальцами – и вот мы уже связаны цепким жизнерадостным замочком.
В юности я таким образом безошибочно заглядывал в будущее: пропустит мои пальцы – значит, скоро будет всё.
Тёмные аллеи Звёздного бульвара залиты лунным светом. Никого. Только ночная июньская дикость.
Раскачиваю Светину руку в такт нашим шагам:
– Ну, вот мы и дружим!
Она вдруг переступает неловко вперёд, разворачивается вся… Руки невесомо легли мне на плечи. Прямо передо мною её лёгкое дыхание. И глаза, в которых две лукавые луны, прямо передо мной.
(И тут… патетика момента заставляет меня ещё раз оступиться. Вновь сходить по земляничку, памятуя, однако, о том, что задача у нас – вовсе не насобирать её полное лукошко, но лишь благодарно посмаковать прелестные росяные ягодки, вдруг ниспосланные фортуной.)
Это наивное и естественное, нежданно-желанное приглашение к поцелую вспоминаю я и сейчас, тихо ностальгируя по тому отроческому возбуждению и чувству полёта, унёсшему назад лет на двадцать. Свежая влажность детских губ, мягкая настойчивость языка, узкая полоска голой талии обезоруживающе-непосредственно предоставлены моему дремлющему мужскому коварству. Тёплая удушливая волна шепнула мне: я, маленькая женщина, которой ты боишься коснуться, – так и быть, логическое завершение свидания я беру на себя! И если б не самому мне мало понятная трепетность к этой девчонке, если б не это невнятное желание достойного с ней продолжения, то проснувшийся самец хватко и без стеснения упился бы шёлковыми переливами, дрожащими в его руках!…
Тактично отвожу губы. Светины глазки подёрнуты томлением и виски. Вдруг, не сговариваясь, упираемся лоб в лоб – барашками, глаза в глаза.
Так недолго и влюбиться…
– Ну вот, а я уж думала – одной придётся мучаться.
Смеёмся.
И потом ещё один поцелуй в машине, её жалобная гримаска в ответ на моё обещание позвонить завтра (а то, можно подумать, с утра сама бы стала названивать!) – и хрупкая фигурка, изогнутая в театральном «прощай», раскачивающая тяжёлую дверь подъезда.
Ну что, очарованный вьюноша, как несётся тебе домой в сей пустынный московский час под твою победную долбёжку? Душа поёт, сомненья гложут?.. Да уж, программа-минимум явно перевыполнена, и с этой неоднозначной, бесшабашной, роковой девчушкой, оказывается, можно будет и отвлечься – подразвеять Фисин фатальный ореол над твоей бараньей башкой, подлечить растерзанное самолюбие. Хотя, старик, если ты всерьёз вознадеешься, что на этом поприще будешь одинок, ты полный идиот, – слышу уже рядом знакомые интонации подутихшего было Перца…
И гоню его прочь.
Я это знаю – и не хочу знать. Мне наплевать: я – творец! Я, как могу и умею, плету где-то в тонких мирах грибницу её понимания, её взаимности, её ответа. Я – дирижёр. Увертюра сымпровизирована технично, нефальшиво, на одном дыхании. Я не могу знать, когда у меня сломается палочка или вдруг засвистят, требуя прекращения спектакля.
Мой упоительный ночной маршрут, полный ветра и запахов, лежит домой, в Коньково. Я вылетаю через Гиляровского на пустынное неоновое Садовое. Я напеваю вновь и вновь каждую нотку нашей встречи. Светины биллборды, оказывается, понатыканы везде, они налетают на меня то слева, то справа. Они стреляют в меня сладкими стрелами причастности.
Мне легко и уютно с самим собой, в моём застывшем ощущении полёта. Оно, скорей всего, живёт только во мне – ведь причины, его породившие, давно обсыпались, поменяли форму.
Я очень хочу набрать её номер. Я боюсь, что не попаду в унисон. Как тогда с ней говорить?!
На светофоре пахнуло сиренью. Я улыбаюсь. Откуда на Ленинском сирень?…
4
Дзрр-дзрр!..
…и полчища, целые сонмы крылатых сизоголовых устройств – двуногих жукообразных, сочленённых голосовым раструбом с бабочковой личиной – исполосуют солнечную зыбь в наглядном радении за возвращение жён, давайте-ка, кто звучнее – дзррр-дзррр…
Дзрр-дзрр!..
А-а-а-а, это туда, на ту, действительную, сторону, с изнанки бытия стремительно уносит меня звонок телефона – настоятельно, механически. Властно.
Жёсткая реальность – ярчайшее рабочее утро в птичьих трелях и солнечных бляшках. Одна из них жжёт и слепит левый глаз, не даёт ему толком раскрыться и начать уже соображать. Я разражаюсь безудержным, всепоглощающим зеванием. Я мощно содрогаюсь до самого восставшего корня. В нём бродят сладчайшие дикие соки.
…и что-то розовое, свежее, которое так же сладко и в губах причмокивает, и в затылке поёживается – что?!
Да!! Это заспанная реминисценция поцелуя, послевкусие вчерашнего события… Того, что вторым незримым солнцем будет светить мне сегодня целый день!
Здравствуй, новый день! Да здравствуй, понедельник!!
(Во рту, конечно, не то что поцелуй реминисцирует – батальон драных кошек нагадил.)
Дзрр-дзрр!..
Полдесятого, однако. Ну никогда, черти, не дадут покоя – сейчас бы ещё полчасика, а лучше часок. Но я обречён: ещё миг, другой – и разбросанные члены вошли в свой калибр, подобравшись для меткого броска к телефону: работа – превыше всего!
Дзрр-дзрр!..
– Слушаю вас. – Умильная, интеллигентская сочность моего баритона (со сна требующая определённой подготовки) не оставляет повода усомниться в том, что на этом конце провода – солидный офис и топ-менеджер в подтяжках. (А на этом-то конце провода, хи-хи, съёмная квартира и голый потягивающийся прохиндей с торчащим пенисом!)
– «Новые горизонты»? – окает провинциальная усердная секретарша. – Владимирский облпотребсоюз беспокоит. Мы давеча заклёпки для Коврова у вас брали, ну, прищепки ваши – девятка там или как она, так мне – ой, чтой-то тут понаписали, ой – дескать, ручей какой-то пришлось растачивать, а то по широте не подходють, а те, которые подходють – так якобы пережимають, а те, что не пережимають, те совсем подрезають – дак вся ночная колбаса и попадала, прям чэпэ, честное слово!
Вот те на. Я уже качаюсь на кожаном кресле, скрестив на столе ноги (любимая рабочая поза). Кстати: очень жарко голой заднице. Глубоко, сочно зеваю.
– Так почто ж растачивали-то – у них, поди, не девятка идёт, а семёрка, по всему видать, – говорю построже. Из самой глубины души зреет уже глухая неприязнь к собеседнице.
– Ой, не знаю, батюшка мой, не знаю. Полгорода без колбасы осталось… Не знаю.
– Уважаемая э-э-э… – листаю клиентскую тетрадь, – Катерина Михайловна, прежде чем что-либо заказывать, следует выяснить у клиента точный типоразмер. Теперь нам, заметьте – на-а-ам, не вам – не остаётся ничего, кроме как скорейшим образом осуществить возврат. Будьте добры, телефончик главного инженера Ковровского мясокомбината… – и тем местом, которым мне жарко, чую ещё и тупое недоверие на том конце провода. Потому добавляю елейно: – Ваш интерес строжайше соблюдётся…
(…а вот уж хренушки – облпотребсоюзы и прочие госконторы должны больше отдыхать. Не увидишь ты, Хавронья Михална, ни копейки больше с твоего Коврова.)
Так-с, а почём мы во Владимир-то отпускаем? – смотрю в талмуд с ценой производителя. И уже бойко так посвистываю: однако, два конца!..
Я не терплю мелкого провинциального жульничества. Без стула, с кошками во рту, в чём мать родила и, извиняюсь, с полным мочевым пузырём – отзываюсь я на беду ковровского работяги, у которого вечером не будет даже колбаски на столе…
Быстрей звонить в Ковров!
– Василий Степаныч, наслышан о ваших неприятностях, завтра же всё меняем!.. Кто – мы? Дело в том, что мы-то как раз и есть непосредственные производители, ООО «Концерн „Новые горизонты“» … А потребсоюз – забудьте! Если они семёрки от девятки не могут отличить… Кстати, почём они вам поставляли? Сколько?!! Да я пятьдесят рублей скину, и ещё, Василий Степаныч, полагается вам, лично вам, понимаете? – премия, рублей пятнадцать за тысячу… Не поймут? Дак мы конфиденциально – всё ж какая прибавка к жалованью… Да вы не смейтесь, я же вам телеграфом буду отправлять!.. А вот ручеёчек-то вы зря растачивали – теперь скрепочка там гулять будет. Ну, не беда – мы вам пожёстче, пожёстче её в следующий раз…
Нет, правда, вот вдруг с утра хорошее настроение – и уж гордость распирает, что можешь-таки влиять на кой-какие события.
…ой, ой, ой! Да как же это я, дорогой читатель, за всё время знакомства нашего таки и не представился в плане, скажем, профессиональном – и вынужден сделать это сейчас, с прилипшим уже к креслу седалищем! К вашим услугам – Роман Дормидовский, Роман Перекатипольский, Роман, так сказать, Краснобаев – единственный руководитель и исполнительный работник вышеупомянутого концерна, его президент, ген. директор, гл. бухгалтер, менеджер, кассир…
Мне достаточно нетрудно совмещать все эти должности, поскольку означенной организации не существует в природе. «Новые горизонты» – некий светлый абстрактный образ, призванный навеять благородные ассоциации в тугих, невегетарианских головах ответработников мясокомбинатов – инженеров, механиков, снабженцев. Непосредственные же поставки осуществляются с различных помоек… То есть не в общепринятом же смысле с помоек – этого ещё не хватало!.. Столь трогательное и справедливое определение пристало к организациям, имеющим лишь печать и расчётный счёт, да ещё директора – как правило, пьющего, а лучше мёртвого. Подобные конторы, призрачные оазисы в зыбкосыпучей (или сыпкозыбучей?) пустыне официального налогообложения, попринимают откуда ни попадя в свои подслеповатые чахоточные поры углекислый безналичный газ… повыпускают уже, однако, кислород (воздух, лавэ!) – а через пару месяцев и вовсе растворятся, будто их и не было. Пресыщенные файлы Учётной палаты вспухли от названий: «ДорСнабАвтоТрейд», «Регионмолинвест», «Турингорпищепром»…
Но не буду уж излагать все секреты, тем более что вовсе никакие это не секреты: кто в курсе – так и лучше меня, кто нет – так и ни к чему, а к нашей главной песне вся эта унылая и пресная кухня имеет отношение весьма и весьма опосредованное.
А что за прищепки такие, из-за которых колбаса-то падает?.. Тут опять нам приходится извиняться перед читателем – за неграмотность техперсонала. Субъект моей скромной деятельности имеет название определённое – вполне звучное, сочное, клёпкое, а потому и функционально соответствующее: клипсы. (Да не пугайтесь – не те, что в ухо вставляются, хоть кое-какая аналогия и налицо.)
Вот выползает из набивочного шприца такой безликий хобот. Он полон скепсиса. Под равнодушной его оболочкой шипит только что народившаяся в кутере [8] молодая нервная масса. В ней такая дребедень: радужные нитраты и нитриты, уже связанный крахмал, остаточное волнение перемолотых хрящиков, спесь шпиговых прожилок, соевые урчания в ледяном плену, и т. д. Ну – фарш, одним словом. И тут по нём ка-а-ак вдруг что-то шипнет-шваркнет, и толком-то не поймёшь, что именно и откуда, с двух сторон чем-то припечатает (гидравлика!), глядь – вон уж и колбаса готовая отваливается, чуть не подпрыгивает, тужит заклипсованную попку! Или: пыжит заклипсованные ушки! – все сравненья меркнут, ибо они условны…
…и полчища, целые сонмы крылатых сизоголовых устройств – двуногих жукообразных, сочленённых голосовым раструбом с бабочковой личиной – исполосуют солнечную зыбь в наглядном радении за возвращение жён, давайте-ка, кто звучнее – дзррр-дзррр…
Дзрр-дзрр!..
А-а-а-а, это туда, на ту, действительную, сторону, с изнанки бытия стремительно уносит меня звонок телефона – настоятельно, механически. Властно.
Жёсткая реальность – ярчайшее рабочее утро в птичьих трелях и солнечных бляшках. Одна из них жжёт и слепит левый глаз, не даёт ему толком раскрыться и начать уже соображать. Я разражаюсь безудержным, всепоглощающим зеванием. Я мощно содрогаюсь до самого восставшего корня. В нём бродят сладчайшие дикие соки.
…и что-то розовое, свежее, которое так же сладко и в губах причмокивает, и в затылке поёживается – что?!
Да!! Это заспанная реминисценция поцелуя, послевкусие вчерашнего события… Того, что вторым незримым солнцем будет светить мне сегодня целый день!
Здравствуй, новый день! Да здравствуй, понедельник!!
(Во рту, конечно, не то что поцелуй реминисцирует – батальон драных кошек нагадил.)
Дзрр-дзрр!..
Полдесятого, однако. Ну никогда, черти, не дадут покоя – сейчас бы ещё полчасика, а лучше часок. Но я обречён: ещё миг, другой – и разбросанные члены вошли в свой калибр, подобравшись для меткого броска к телефону: работа – превыше всего!
Дзрр-дзрр!..
– Слушаю вас. – Умильная, интеллигентская сочность моего баритона (со сна требующая определённой подготовки) не оставляет повода усомниться в том, что на этом конце провода – солидный офис и топ-менеджер в подтяжках. (А на этом-то конце провода, хи-хи, съёмная квартира и голый потягивающийся прохиндей с торчащим пенисом!)
– «Новые горизонты»? – окает провинциальная усердная секретарша. – Владимирский облпотребсоюз беспокоит. Мы давеча заклёпки для Коврова у вас брали, ну, прищепки ваши – девятка там или как она, так мне – ой, чтой-то тут понаписали, ой – дескать, ручей какой-то пришлось растачивать, а то по широте не подходють, а те, которые подходють – так якобы пережимають, а те, что не пережимають, те совсем подрезають – дак вся ночная колбаса и попадала, прям чэпэ, честное слово!
Вот те на. Я уже качаюсь на кожаном кресле, скрестив на столе ноги (любимая рабочая поза). Кстати: очень жарко голой заднице. Глубоко, сочно зеваю.
– Так почто ж растачивали-то – у них, поди, не девятка идёт, а семёрка, по всему видать, – говорю построже. Из самой глубины души зреет уже глухая неприязнь к собеседнице.
– Ой, не знаю, батюшка мой, не знаю. Полгорода без колбасы осталось… Не знаю.
– Уважаемая э-э-э… – листаю клиентскую тетрадь, – Катерина Михайловна, прежде чем что-либо заказывать, следует выяснить у клиента точный типоразмер. Теперь нам, заметьте – на-а-ам, не вам – не остаётся ничего, кроме как скорейшим образом осуществить возврат. Будьте добры, телефончик главного инженера Ковровского мясокомбината… – и тем местом, которым мне жарко, чую ещё и тупое недоверие на том конце провода. Потому добавляю елейно: – Ваш интерес строжайше соблюдётся…
(…а вот уж хренушки – облпотребсоюзы и прочие госконторы должны больше отдыхать. Не увидишь ты, Хавронья Михална, ни копейки больше с твоего Коврова.)
Так-с, а почём мы во Владимир-то отпускаем? – смотрю в талмуд с ценой производителя. И уже бойко так посвистываю: однако, два конца!..
Я не терплю мелкого провинциального жульничества. Без стула, с кошками во рту, в чём мать родила и, извиняюсь, с полным мочевым пузырём – отзываюсь я на беду ковровского работяги, у которого вечером не будет даже колбаски на столе…
Быстрей звонить в Ковров!
– Василий Степаныч, наслышан о ваших неприятностях, завтра же всё меняем!.. Кто – мы? Дело в том, что мы-то как раз и есть непосредственные производители, ООО «Концерн „Новые горизонты“» … А потребсоюз – забудьте! Если они семёрки от девятки не могут отличить… Кстати, почём они вам поставляли? Сколько?!! Да я пятьдесят рублей скину, и ещё, Василий Степаныч, полагается вам, лично вам, понимаете? – премия, рублей пятнадцать за тысячу… Не поймут? Дак мы конфиденциально – всё ж какая прибавка к жалованью… Да вы не смейтесь, я же вам телеграфом буду отправлять!.. А вот ручеёчек-то вы зря растачивали – теперь скрепочка там гулять будет. Ну, не беда – мы вам пожёстче, пожёстче её в следующий раз…
Нет, правда, вот вдруг с утра хорошее настроение – и уж гордость распирает, что можешь-таки влиять на кой-какие события.
…ой, ой, ой! Да как же это я, дорогой читатель, за всё время знакомства нашего таки и не представился в плане, скажем, профессиональном – и вынужден сделать это сейчас, с прилипшим уже к креслу седалищем! К вашим услугам – Роман Дормидовский, Роман Перекатипольский, Роман, так сказать, Краснобаев – единственный руководитель и исполнительный работник вышеупомянутого концерна, его президент, ген. директор, гл. бухгалтер, менеджер, кассир…
Мне достаточно нетрудно совмещать все эти должности, поскольку означенной организации не существует в природе. «Новые горизонты» – некий светлый абстрактный образ, призванный навеять благородные ассоциации в тугих, невегетарианских головах ответработников мясокомбинатов – инженеров, механиков, снабженцев. Непосредственные же поставки осуществляются с различных помоек… То есть не в общепринятом же смысле с помоек – этого ещё не хватало!.. Столь трогательное и справедливое определение пристало к организациям, имеющим лишь печать и расчётный счёт, да ещё директора – как правило, пьющего, а лучше мёртвого. Подобные конторы, призрачные оазисы в зыбкосыпучей (или сыпкозыбучей?) пустыне официального налогообложения, попринимают откуда ни попадя в свои подслеповатые чахоточные поры углекислый безналичный газ… повыпускают уже, однако, кислород (воздух, лавэ!) – а через пару месяцев и вовсе растворятся, будто их и не было. Пресыщенные файлы Учётной палаты вспухли от названий: «ДорСнабАвтоТрейд», «Регионмолинвест», «Турингорпищепром»…
Но не буду уж излагать все секреты, тем более что вовсе никакие это не секреты: кто в курсе – так и лучше меня, кто нет – так и ни к чему, а к нашей главной песне вся эта унылая и пресная кухня имеет отношение весьма и весьма опосредованное.
А что за прищепки такие, из-за которых колбаса-то падает?.. Тут опять нам приходится извиняться перед читателем – за неграмотность техперсонала. Субъект моей скромной деятельности имеет название определённое – вполне звучное, сочное, клёпкое, а потому и функционально соответствующее: клипсы. (Да не пугайтесь – не те, что в ухо вставляются, хоть кое-какая аналогия и налицо.)
Вот выползает из набивочного шприца такой безликий хобот. Он полон скепсиса. Под равнодушной его оболочкой шипит только что народившаяся в кутере [8] молодая нервная масса. В ней такая дребедень: радужные нитраты и нитриты, уже связанный крахмал, остаточное волнение перемолотых хрящиков, спесь шпиговых прожилок, соевые урчания в ледяном плену, и т. д. Ну – фарш, одним словом. И тут по нём ка-а-ак вдруг что-то шипнет-шваркнет, и толком-то не поймёшь, что именно и откуда, с двух сторон чем-то припечатает (гидравлика!), глядь – вон уж и колбаса готовая отваливается, чуть не подпрыгивает, тужит заклипсованную попку! Или: пыжит заклипсованные ушки! – все сравненья меркнут, ибо они условны…