Страница:
А что там мама?.. – да, оказывается, я ей очень понравился, очень-очень, она так и сказала – «мне тоже, говорит, такие мужчины нравятся»… Как, почему, за что такое счастье?! – Светик загадочно вымалчивает. Женские секретики, значит.
И вот уже мы, длинноногие и счастливые, картинно выпархиваем из сияющей машинки. Подъездные бабульки одинаково пооткрывали замшелые рты, прибалдевши. (Удивительное зрелище, я вам скажу.) Мы хохочем, схватясь друг за дружку (чтоб не упасть). Целая батарея сглаза ведёт на Светины хулиганские ножульки прицельный огонь.
А нам хоть бы хны. Помнишь, Светик, подъезд? – Ой… да. Как забыть – точно-точно, он. Ну я и пьяная была-а-а… – И слава богу, а то бы ещё и не познакомились!..
Я ввожу принцессу в интимный полумрак моей берлоги. (Свершилось!) Наклонясь, расстёгиваю на ней туфельки. Нежная кожа икры обжигает пальцы.
– Господи, ты – Света, та самая Света – здесь?!! – вспомнилось окуджавское: «Ваше величество женщина, как вы решились – ко мне…»
– А вот и ванная, помню-помню… Здра-авствуй, зелёный тазик! (Господи, какой ужас.) А вот на этом кресле я спала! А на кухне мы с Фисой сидели, пока не приехало такси наутро, она мне ещё фотографии ваши показывала! – щебечет Светик, пока я мою руки и быстро соображаю – так, белорыбица, маслины, салатики готовы, водка в морозильнике… Что ещё?!
– Сейчас всё будет. Садись и смотри фотографии, это другие, художественные, у Фисы вообще полбука было моих снимков… А тебя будем снимать?
Она кивает, серьёзно насупившись, ножки поджала на уголке (трусики опять видны!), вся в моей папке. Я пчелою жужжу над столом. Иногда поглядываю на её внимательное личико, подсматриваю за её реакцией на эти такие знакомые, родные, выстраданные фото.
– Вот здесь ракурс шикарный… прямо как живая, да ещё это солнце сзади… Вот эта просто класс, у меня слов нет… Почему? – почему… а здесь всего три цвета – вода, такая голубая гладь, розовый матрац и голое тело, – тишь, ничего лишнего. Ой, а это ты сам придумал – чтобы Фису снять с этой чёрной лошадкой? – она же сзади совершенно её линию повторяет! Ген-ниально. Фиса – белая лошадка!.. А сколько ты, Ромик, плёнки извёл, признавайся, чтобы так близко поймать эту чайку?..
Девчонка поражает меня чёткостью видения сути. Откуда, откуда у неё это неожиданное образное чутьё! Наверно, возьмись я комментировать свои фотографии, ничего для неё нового и не сказал бы…
– Ромик, у меня же почти нет фотографий! Я хочу, чтоб ты мне сделал нормальный бук, только не фотографы эти, а именно ты!
Конечно, сделаем, я давно уже безмятежно об этом мечтаю, дай только добраться до природы. Достаю ледяную водку, мажу смачную икру на намасленные кругляши. Всё в моих руках кипит и спорится. Не успела девчонка сигарету выкурить – а стол уж ломится от яств, богатством красок поражая.
– Хозя-я-айственный! А скатерть эту… Фиса выбирала? – спрашивает Света с подтекстом.
Я смеюсь.
– Какое Фиса, она так мелко не плавала. Это я всё по рынкам бегал, по крупицам собирал уют… Ну, с нашей, наконец-то, встречей!
Она выпивает маленькими глотками, но залпом, почти по-мужски. Уф-уф-уф… Быстрей кока-колу, Ромик, сейчас внутренности все разъест… Кока-кола, оказывается, наш культовый напиток, можем выпить литр за день, – именно коку, не пепси… М-да-а. Ну ладно.
– Что-й-то тут тко-ое интере-есненькое.
Света с любопытством разглядывает застеклённый в смешную разноцветную рамку фотоколлаж у неё над головой: сердце – воздушный шарик с насосом (комментарий: «сердце моё переполняют чувства»), сердце – подушечка для иголок (комментарий: «не рань моё сердце колкостями»), сердце – розовая губка (комментарий: «чувства мои к тебе чисты»)… ещё несколько сердец.
– Это тоже не Фиса. Это я придумал на наш с ней последний её день рождения, такой вот артефакт наивного искусства, не возымевший должного действия… Кстати, день рожденья у неё через неделю, а мы с тобой как р-раз будем в доме отдыха! – И я потёр почему-то руки.
Она затянулась сигаретой, напустив на глазки выжидательную пелену:
– Бедный, бедный Роман. Ты её ещё любишь?
– Н-ну да. Как любят призраков давно умерших.
– Нет. Я вижу, что любишь… А если бы я была мужчиной, я бы, вообще-то, тоже в неё влюбилась! Я вообще боялась с тобой встречаться, думала – вас ещё что-то связывает.
9
Я подъезжаю к спортзалу после трудового дня. Очень к концу уже нервного из-за полного и совершенно непонятного отсутствия Светы в моей жизни.
Её заторможенный и какой-то уже непривычно нейтральный голос сообщает, что всё-де нормально, просто батарейка…
– Обрадовать тебя?! Я – сегодня – купил – путёвки!! В один из лучших – «Гелиопарк» называется. Ну, что молчишь? Скажи «ура».
– Ура. – И скороговоркой мне сообщает, что она находится у бабушки, что папа с мамой её делегировали к бабушке, что у неё есть бабушка, она сто лет не видела человека, то есть бабушку. «Бабушку, бабушку», – вторит еле-еле слышным насмешливым эхом мужской голос. (Или глюки?)
Ну бред. Какая – к чёрту – бабушка. Ведь я её чувствую уже, никакими бабушкиными коврижками лишний раз не заманить Свету по семейным делам. Тем более влюблённую!
И накрывает меня всего тут же, ещё такого возбуждённого и радостного, глухое покрывало обиды, недоверия, ревности, не даёт мне смотреть адекватно на закатные пожары в окнах напротив, прибавляет веса гантелям, большим и маленьким.
Не позвоню ей больше. Никогда.
После спортзала решительно еду в центр, гарцую по Манежной, фланирую по Арбату одинокой романтической горой, возбуждаю интерес у вечереющих витрин и гуляющих бабёнок, настигаю декольтированную куропатку в голубом цветастом платье, вонзаю свои вилы ей меж дышащих лопаток, разворачиваю передом, что-то выплёскиваю в коровьи глаза, но уже вижу, что обознался… что какая тёлка мне заменит моего цыплёнка?!…
О, мятущиеся агонии обезглавленного петуха!
Это так-то я расправляюсь со своей воздушной, хрупкой, со своей несбыточной любовью?!
Время к двенадцати, звонок в кармане, чую – «Sveta little», сердце ёк: Рома, я освободилась, а не хочешь ли ты, если можешь, конечно, я бы с удовольствием вышла с тобой на полчасика… И голосок такой свой-свой…
Ф-фух. Ну коза-а. Переведя дыхание, готовый забыть о тяжких часах безвременья, приняв серьёзный, немного небрежный мужской тон, я говорю, что уже почти дома, что у меня были дела, и вообще, что там за бабушка, у которой сидишь до двенадцати… Я вдохновляюсь:
– Светик. Слышишь, мне всё равно, где ты и с кем, если ты что-то делаешь, значит, тебе это нужно. Я никто, чтобы допытываться, и не имею на тебя никаких прав, я хочу быть тебе в первую очередь дру-гом и прошу лишь об одном: не ври – мне – никогда!!
Светик комментирует мою тираду неоднократно повторённым «у-гу», переходящим игриво в подобие «хум-хум».
– Андестэнд?!
– Хум-хум-хум-хум… хум-хум-хум…
– Что такое – хум-хум?!!
– Это лошадки так, когда кивают…
Давайте представим себе роскошную, мягкую, долгожданную среду (ибо наше бабушкино недоразумение пришлось на вторник). Эклипс сияет после вчерашней ночной мойки. Направляется он теперь в Нескучный сад…
Так как настала его очередь в недавно разработанном списке мест для выгула Светика. О том, чтобы поехать ко мне, я и не заикнулся – девчонка может подумать, что я её использую. (Видит бог, насколько это не так!) По-джентльменски соблюдаем квоту – ведь girls just want to have fun?.. [13] И ничего вроде бы не поменялось в наших взглядах и словах после памятного соития…
Воспоминанием о нём исполнен окружающий нас воздух.
Светик уткнулась в очередную чайную розу и время от времени застенчиво улыбается мне «снизу вверх». (Почему застенчиво, почему «снизу вверх»? Наверно, есть почему, оставим это великодушно на суд истории, тем более что она, смешно морща лоб, то и дело поправляет волосики, хочет мне понравиться.)
Фрагменты диалога (без купюр):
ОНА (мечтательно). …Ромик, а ты сегодня часов в десять утра не проезжал мимо моего до-о-ома?
Я. Сегодня в десять часов утра я ещё спал. Что ж ты, позвонила бы сразу.
ОНА (жалобно). Я подумала, зачем тебя отвлекать, ты такой занятой…
Я. О, да… Мне мама скоро кота отдаст.
ОНА. Ой, у тебя будет котик! Я вообще-то котов не люблю, но твоего полюблю. А у меня дома две белки, чао-чао, хорёк, шиншилла! Ну а какой, какой он?
Я. Рыжий, толстый. Кастрат. Мама как узнала, что тебе пятнадцать, за голову схватилась. Говорит – тебе жена нужна, дети.
ОНА. Ну… я же не мешаю тебе… искать жену.
Я (в сторону). Господи, что она говорит, вразуми её, ущипни её за сердце – мною!! (Вслух.) Мешаешь. Я не жены хочу, а любви. (Пауза.) Я не хочу встречаться просто так, потому что сейчас хорошо… Я не хочу думать о том, есть у тебя кто-то ещё или нет. (Пауза.) Светик. Ты способна на серьёзные отношения?
ОНА (широко открыв глаза). Ты правда хочешь? Со мной?
Я. С тобой.
ОНА (затаившись, прикрыв глаза). Только учти – я очень ревнивая!
Я. Очень хорошо. Люблю, когда меня ревнуют. Но боюсь, что будет не очень много поводов. (Ставлю кассету.)
Звучит красивейшая минорная румба, быстрая, несущаяся, вся в гитарных срывах и водоворотах.
ОНА. Даже я понимаю. Амор. Ла роса. (Вдыхает свою розу.)
Я. Ну, самое главное ухватила… (Перевожу по ходу.) Сорвал я самую нежную розу, – я думал, что любовью не поранюсь. Но укололся, и очень больно: ведь роза есть роза… И уронил её, а рану мою лечит теперь пушистая мимоза. Но жжёт она всё больше, и я понял: любовь – начало слова «боль», или «горечь». Ну, слышишь, да? – «amar» – начало слова «amargura» … Игра слов – совпадает просто, хотя корни эти по-испански совершенно разные. Как тебе параллель?
ОНА. Очень здорово, но это не так. (Интенсивно вертит головой.)
Я. Что – не так?
ОНА. Любовь – не боль, неправда, неправда. Это у тех, кто не умеет любить!
Я (в сторону). О, мать-земля! Когда б таких детей ты иногда не посылала миру…
Пройдясь немножко по Нескучному саду, Светику, как говорится, стало скучно. (Да простит меня А. П. Чехов.) То есть не то чтобы прямо скучно – со мной, как повторяет она всё время, не скучно ей никогда – просто захотелось уже приземлиться.
Кстати, а неужели правда нескучно? То есть не то чтобы прямо – поймите верно, ещё мне комплексовать по поводу своей интересности!.. Просто порой и не знаешь, какой обоюдной темой угодить этому не вполне понятному ещё объекту. Пока провисаний не было в наших беседах, ну а вдруг?.. Вот и приходится на всякий случай припасать заготовки!
Уютный, вишнёвый, позапрошловековый, чуть не библиотечный полумрак ресторана «Парижская жизнь» оживляется ненавязчивыми виртуозными аккордами тапёра. Уже почти приручённый Светик довольно ласково смотрит на меня через только что зажжённую официантом свечу. У Светика привычка: заказать пачку «Парламент-лайтс» – и, пока сидим, почти всю выкурить. Нет, кушать я не буду, ты же знаешь, мне «Джек Дэниэлс». Выгодная моя девочка.
На столе появляется заготовка – газетная вырезка о Наоми Кэмпбелл. Статья живая, ироничная. С выражением я читаю выдержки. В них всё пленяет ясностью относительно путей на Олимп. Света вдруг вспоминает: подошёл к ней сегодня смазливый мальчик, ну как – лет тридцать пять, первым делом – несколько фото, улыбается, говорит, снимаем сериал, а вы уже – почти главная героиня…
– Я ему звонить не буду, Ромик. Эх, хорошо было с Воротулиным, везде меня возил просто так… Я у него была единственная платоническая модель . – ( У неё звонит телефончик .) – Алё… Ага-а-а! Ну здр-р-равствуй, ст-тарая перечница! Что ты мне хочешь сказать, карга красноносая, тушканчик китайский? – ( Закрывая трубку, скороговоркой. ) – Извини, Ромик, это моя лучшая подружка, Алевтина, – вот такая девчонка!.. С кем, с Ромой – помнишь, я тебе говорила!.. Хи-хи… Он? Испанскому меня учит!..
…а я улыбался, я слушал, я вслушивался в этот грассирующий трёп, я проникал в выражения её лица, за её улыбки, в перепевы подружечьей общности, я любовался ею, узкоплечей и перламутровой, с невесомой изящностью сыпящей новоиспечёнными оборотцами, и глаза у меня были при этом, наверно, ясные и печальные…
Потом я пил чай, она – виски-колу. Она всерьёз и взахлёб рассказывала мне что-то из жизни животных. Всё время, каждые несколько минут, звонил Виталик, тренер по конному спорту, и почему-то опять доканывал её консультациями по личным вопросам.
– Ты мне уже близкий человек стал, – объясняла она, – и я могу сказать. У нас с Виталькой на первом же занятии установился полный контакт, я с полуслова чувствовала, что он от меня хочет, ну, в плане езды. А жена его жутко приревновала, ну, я тебе рассказывала. Тогда – слушай, что дальше! – Виталька плюнул, посадил меня в машину и увёз на Истру, там у него своя база. Там он и вправду признался мне – ну, в плане любви. Наговорил кучу вещей, сказал, что будет разводиться, потому что видит во мне свою… ну, как бы звезду, и хочет меня сделать чемпионкой. Я ему поклялась, что ни к кому-ни к кому больше никогда ни под каким предлогом заниматься не пойду. Ну, мы покатались, сидим – пьём чай, и тут врывается Лена! Ты представляешь себе, что началось!.. Ну вот, я и думаю: вроде дала человеку слово – а из-за меня, получается, семья рушится, тоже жалко…
– С ума ты сошла, Света, – говорю строго, – быстрее объяснись с ним и иди к другому тренеру.
– Я же дала слово! – Светик укоризненно насупилась. – А меня теперь никто уже и не возьмёт, все в Москве знают, что я – его… Ой, а ты завтра что делаешь? Если хочешь посмотреть, как я занимаюсь…
Хочу ли я!!
– Но ты же будешь с твоим Виталием…
– Нет. Я буду с моим Ромой !
И вот уже мы, длинноногие и счастливые, картинно выпархиваем из сияющей машинки. Подъездные бабульки одинаково пооткрывали замшелые рты, прибалдевши. (Удивительное зрелище, я вам скажу.) Мы хохочем, схватясь друг за дружку (чтоб не упасть). Целая батарея сглаза ведёт на Светины хулиганские ножульки прицельный огонь.
А нам хоть бы хны. Помнишь, Светик, подъезд? – Ой… да. Как забыть – точно-точно, он. Ну я и пьяная была-а-а… – И слава богу, а то бы ещё и не познакомились!..
Я ввожу принцессу в интимный полумрак моей берлоги. (Свершилось!) Наклонясь, расстёгиваю на ней туфельки. Нежная кожа икры обжигает пальцы.
– Господи, ты – Света, та самая Света – здесь?!! – вспомнилось окуджавское: «Ваше величество женщина, как вы решились – ко мне…»
– А вот и ванная, помню-помню… Здра-авствуй, зелёный тазик! (Господи, какой ужас.) А вот на этом кресле я спала! А на кухне мы с Фисой сидели, пока не приехало такси наутро, она мне ещё фотографии ваши показывала! – щебечет Светик, пока я мою руки и быстро соображаю – так, белорыбица, маслины, салатики готовы, водка в морозильнике… Что ещё?!
– Сейчас всё будет. Садись и смотри фотографии, это другие, художественные, у Фисы вообще полбука было моих снимков… А тебя будем снимать?
Она кивает, серьёзно насупившись, ножки поджала на уголке (трусики опять видны!), вся в моей папке. Я пчелою жужжу над столом. Иногда поглядываю на её внимательное личико, подсматриваю за её реакцией на эти такие знакомые, родные, выстраданные фото.
– Вот здесь ракурс шикарный… прямо как живая, да ещё это солнце сзади… Вот эта просто класс, у меня слов нет… Почему? – почему… а здесь всего три цвета – вода, такая голубая гладь, розовый матрац и голое тело, – тишь, ничего лишнего. Ой, а это ты сам придумал – чтобы Фису снять с этой чёрной лошадкой? – она же сзади совершенно её линию повторяет! Ген-ниально. Фиса – белая лошадка!.. А сколько ты, Ромик, плёнки извёл, признавайся, чтобы так близко поймать эту чайку?..
Девчонка поражает меня чёткостью видения сути. Откуда, откуда у неё это неожиданное образное чутьё! Наверно, возьмись я комментировать свои фотографии, ничего для неё нового и не сказал бы…
– Ромик, у меня же почти нет фотографий! Я хочу, чтоб ты мне сделал нормальный бук, только не фотографы эти, а именно ты!
Конечно, сделаем, я давно уже безмятежно об этом мечтаю, дай только добраться до природы. Достаю ледяную водку, мажу смачную икру на намасленные кругляши. Всё в моих руках кипит и спорится. Не успела девчонка сигарету выкурить – а стол уж ломится от яств, богатством красок поражая.
– Хозя-я-айственный! А скатерть эту… Фиса выбирала? – спрашивает Света с подтекстом.
Я смеюсь.
– Какое Фиса, она так мелко не плавала. Это я всё по рынкам бегал, по крупицам собирал уют… Ну, с нашей, наконец-то, встречей!
Она выпивает маленькими глотками, но залпом, почти по-мужски. Уф-уф-уф… Быстрей кока-колу, Ромик, сейчас внутренности все разъест… Кока-кола, оказывается, наш культовый напиток, можем выпить литр за день, – именно коку, не пепси… М-да-а. Ну ладно.
– Что-й-то тут тко-ое интере-есненькое.
Света с любопытством разглядывает застеклённый в смешную разноцветную рамку фотоколлаж у неё над головой: сердце – воздушный шарик с насосом (комментарий: «сердце моё переполняют чувства»), сердце – подушечка для иголок (комментарий: «не рань моё сердце колкостями»), сердце – розовая губка (комментарий: «чувства мои к тебе чисты»)… ещё несколько сердец.
– Это тоже не Фиса. Это я придумал на наш с ней последний её день рождения, такой вот артефакт наивного искусства, не возымевший должного действия… Кстати, день рожденья у неё через неделю, а мы с тобой как р-раз будем в доме отдыха! – И я потёр почему-то руки.
Она затянулась сигаретой, напустив на глазки выжидательную пелену:
– Бедный, бедный Роман. Ты её ещё любишь?
– Н-ну да. Как любят призраков давно умерших.
– Нет. Я вижу, что любишь… А если бы я была мужчиной, я бы, вообще-то, тоже в неё влюбилась! Я вообще боялась с тобой встречаться, думала – вас ещё что-то связывает.
– Связывают воспоминания. Объединяет – ничего. Нас с тобой больше объединяет, да, что же нас объединяет? – чувство света, чувство цвета, чувство такта, чувство слова, вера в любовь, английский, испанский опять же… – я вышучиваюсь, а у самого под темечком одна лишь мысль всё бьётся настороженно – вот тебе и Светик, милый сорванец, неужто она искренна сейчас?..
Беседа наша наливается особым – благостным и целеустремлённым теплом по мере того, как зажигаются внутри лампочки и пустеет бутылка… Беседа наша прозревает помаленьку тем гулким, осязаемым, давно известным, но всегда искомым и вдруг обретённым радостным смыслом, который щедро нисходит на нас лишь с непроизвольным расширением сознания. Как хорошо сидеть-то с ней, вот ведь интересная девчушка, думаю я и ещё думаю: никогда мы с ней вместе не выпивали вот так, всё-то я на машине. Мы говорим о верности в любви, о женской непредсказуемости, о Вагнере, о кока-коле и о целлюлите, о неизбывной красоте испанских условных периодов, о «Чёрном квадрате» Малевича и его отношении к Миро, [12] о холокосте, о непрерывной шампанизации и о мастях лошадок. (Бутылка-то у меня – литровая!) Задумчивым коромыслом стоит дым на кухне, уже открыто смотрит на меня снизу треугольник её трусиков, и темень тревожно заглядывает в окно: дурачок, пора, скоро передержишь её, ведь она – пришла – тебе – отда-а-а-а-а-а-а-а-аться!..
…да знаю я. Господи, а может быть, не надо? Вон глазки какие у неё сейчас хорошие светятся во тьме, немножко поехали, конечно, но душевные, о чём-то думают себе. Как же я её такую буду это. Она и маленькая ещё, господи! Может, подрастёт если?..
Не услышав ниоткуда ответа, я не очень уверенно встаю, чтобы зажечь свечи.
– Ой, как я люблю свечи! – оживилась она. – Всё равно какие, разные, лишь бы горели. Мне казалось в детстве, в них есть что-то такое… какая-то душа.
– Э-э, так ты не Светик, ты – Свечик!
Она вдруг ложится щекой на стол, гипнотизирует свечу. А глазки горят по-колдовски.
– Ну не-е-ет. Вообще-то я – Сту-у-улик … – отвечает Света, подумав немного, загадочно растягивая слова.
– Кто-о?
– Ну Стулик, Стулик. Сту-лик. Это Маринка ещё придумала, у меня потому что фамилия… прикольная – короче, мой прадед стулья делал.
…и какие стулья делал, дубовые, еловые, кондовые, узор-чаты-е, для основательных, поди, задниц…
– Тогда, значит, хотя бы как-нибудь «стульчик» должно быть, по правилам словообразования. А то что-то прочности не хватает… совсем уж маленький, э-э-э… ненадёжный, хлипкий предметец получается для родового назначения… – говорю я этак затуманенно, но тут же хлопаю по лбу себя: – Да как же я не сообразил, ещё Фиса какого-то всё Стульчика припоминала в связи с Мариной… А мне ещё тогда знамение сделалось, как дежа-вю какое или скорее… воспоминание о будущем, мгновенное затмение мозгов!
– Фиса твоя всё путает. Я – Стулик ! – произносит Света многозначительно и, в доказательство как бы, подносит свечку к низу лица, навевая жути. – Я могу быть разной – такой – (лицо овечки) и такой – («Ну, чего надо?!») … – Стулик, Стулик, Стулик!.. Стулик, Стулик, Стулик!.. – заклинает Светин негатив с насупленными бровками.
Да-да, с насупленно негативными бровками.
И!
Что-то просветляется в голове, да, здесь, сейчас, на прокуренной тёмной кухне. Что-то будто вот-вот вылупится из Светика, проявится, подчеркнётся светотенью… То есть, что обнажается суть явлений или там причинно-следственная связь событий – оно сказать высокопарно и по меньшей мере преждевременно. Но я прозреваю, я вспоминаю, я уже знаю откуда-то это словечко – в нём, или за ним, всё естество Светиково проглядывает, вся эта маленькая вселенная коренится. Вот она, Стулик, сказочная фея гремлинов, в строгой вуальке отрешённости! Губы чуть поджаты, глазища как бы в тумане – а сами колдовской происк затаили. (И в голове что-то своё варится, непростое, для кого и ядовитое, на женьшеневых кореньях настоянное, и вроде как пересоленное.)
И говорят глазища:
– Я Стулик здрасьте я уже секс-объект я прекрасно знаю чего вы все хотите иногда попользуюсь а как же когда надо тинейджер типа пацанка школьница а когда лолита ну а вообще-то веду себя положительно меня все любят Стулик я…
– …Стулик, Стулик, Сту-у-у-улик!.. – и Света вся уже другая, губки вытянуты, полураскрыты беззащитно, а глазки вылупленные неясно устремлены в пространство, как будто жалуются: «У-у-у… нас так легко обидеть, обмануть…»
Такой вот перевёртыш. А что делать – надо любить.
Стулик – центр вселенной, нераскрытая матрица бытия!
Что было дальше? Были её игривые заманивающие губы, бретелька, медленно съезжающая по загорелым хрупким плечам, выбеленный холмик груди с острой вершинкой, вздымающийся и тонущий в моих укусах…
(– Ма-аленькая, – извиняясь за свою грудку, шепчет она, притихшая, покорная, еле дышащая – ну что ты, самая лучшая, глупая!)
…мокрая полоска на атласных трусиках. Платье, падающее на ковёр, те нежные, сладкие, молочные косточки таза, вот они, голые, голые, влажные от поцелуев…
И вот!
Вся она – голенькая хрупкая тугая шёлковая дрожащая – перецелованными ножками, немного нескладно повисшими в воздухе – красным лицом в детской полуплачащей гримаске – и таким женским желанным бесконечным стоном – раскрылась обезумевшему мне.
И с каждым толчком задвигая всё дальше и дальше этот улетающий стон, она вдруг дёрнулась, замерла, размякла и тихо прошептала:
– Рома, ты хочешь, что…бы я у…мерла-а?
Я застыл:
– Тебе плохо?!!
И очнувшись как бы, но не раскрывая глаз, она вдруг улыбнулась из-под меня, совсем по-детски. Маленькая слезинка катилась по щеке.
– Мне очень хорошо. Поделай так ещё немножко.
Ну, Стулик, погоди! (Так пугать дядю.) Слизав слезу с гримаски, я уже размашисто, уверенно, мощно, сознательно делаю ей приятно, приятно, пот капает на её губы, я смотрю ей прямо в затуманенное личико…
– Рома! Я, наверно … люблю тебя!!
Ой.
Затыкаю ей ротик. Маленькая, сумасшедшая, не говори об этом!…
Блаженство через край, давно не испытываемое счастье, но не давать им волю, а приласкать родную вспотевшую девочку, пожалеть, растереть моих дышащих ещё гениев по плоскому вздрагивающему животу.
– Понимаешь, – говорит она задумчиво, – я первый раз делаю это просто так … Там, не за бук, не за какой-то интерес, а просто, потому что хочется с тобой быть.
Запыхавшийся, расслабленный, я стараюсь говорить как можно мягче:
– Вот видишь, девочка, не с того как-то конца ты начала, сама уже понимаешь?..
Света активно трясёт головкой.
– Я – твоя девочка!
Вдруг рывком поднимается, закрывает лицо руками… соскакивает с постели, бежит в туалет, шум воды, утробные звуки… Ну вот, такой вечер – и не уследил! (Перепила, недоела икры, закружилась голова?..) Подумалось иронично, но тут же самокритично отмелось: «Второй раз в этой квартире – и в объятьях с унитазом».
Тактично заглянув в ванную, обнаруживаю Светика задумчиво дрожащей в раковине, в обнимку с коленками, как Алёнушка на картине у Васнецова. Надутые губы играются с водичкой, льющейся из поднесённого вплотную душа, а глаза мутно и жалобно смотрят на меня. Бедный затраханный ребёнок.
Просыпается отеческая нежность. Я отнимаю у неё игрушку, я поднимаю за руки её невесомое тельце, я заключаю её, благодарную, тянущуюся мне навстречу, в огромное тёплое полотенце, заботливо перетираю все косточки…
– Я – твоя девочка! – повторяет она уверенно, откинув головку, обвив меня ногой, любуясь своим отражением в зеркале.
Беседа наша наливается особым – благостным и целеустремлённым теплом по мере того, как зажигаются внутри лампочки и пустеет бутылка… Беседа наша прозревает помаленьку тем гулким, осязаемым, давно известным, но всегда искомым и вдруг обретённым радостным смыслом, который щедро нисходит на нас лишь с непроизвольным расширением сознания. Как хорошо сидеть-то с ней, вот ведь интересная девчушка, думаю я и ещё думаю: никогда мы с ней вместе не выпивали вот так, всё-то я на машине. Мы говорим о верности в любви, о женской непредсказуемости, о Вагнере, о кока-коле и о целлюлите, о неизбывной красоте испанских условных периодов, о «Чёрном квадрате» Малевича и его отношении к Миро, [12] о холокосте, о непрерывной шампанизации и о мастях лошадок. (Бутылка-то у меня – литровая!) Задумчивым коромыслом стоит дым на кухне, уже открыто смотрит на меня снизу треугольник её трусиков, и темень тревожно заглядывает в окно: дурачок, пора, скоро передержишь её, ведь она – пришла – тебе – отда-а-а-а-а-а-а-а-аться!..
…да знаю я. Господи, а может быть, не надо? Вон глазки какие у неё сейчас хорошие светятся во тьме, немножко поехали, конечно, но душевные, о чём-то думают себе. Как же я её такую буду это. Она и маленькая ещё, господи! Может, подрастёт если?..
Не услышав ниоткуда ответа, я не очень уверенно встаю, чтобы зажечь свечи.
– Ой, как я люблю свечи! – оживилась она. – Всё равно какие, разные, лишь бы горели. Мне казалось в детстве, в них есть что-то такое… какая-то душа.
– Э-э, так ты не Светик, ты – Свечик!
Она вдруг ложится щекой на стол, гипнотизирует свечу. А глазки горят по-колдовски.
– Ну не-е-ет. Вообще-то я – Сту-у-улик … – отвечает Света, подумав немного, загадочно растягивая слова.
– Кто-о?
– Ну Стулик, Стулик. Сту-лик. Это Маринка ещё придумала, у меня потому что фамилия… прикольная – короче, мой прадед стулья делал.
…и какие стулья делал, дубовые, еловые, кондовые, узор-чаты-е, для основательных, поди, задниц…
– Тогда, значит, хотя бы как-нибудь «стульчик» должно быть, по правилам словообразования. А то что-то прочности не хватает… совсем уж маленький, э-э-э… ненадёжный, хлипкий предметец получается для родового назначения… – говорю я этак затуманенно, но тут же хлопаю по лбу себя: – Да как же я не сообразил, ещё Фиса какого-то всё Стульчика припоминала в связи с Мариной… А мне ещё тогда знамение сделалось, как дежа-вю какое или скорее… воспоминание о будущем, мгновенное затмение мозгов!
– Фиса твоя всё путает. Я – Стулик ! – произносит Света многозначительно и, в доказательство как бы, подносит свечку к низу лица, навевая жути. – Я могу быть разной – такой – (лицо овечки) и такой – («Ну, чего надо?!») … – Стулик, Стулик, Стулик!.. Стулик, Стулик, Стулик!.. – заклинает Светин негатив с насупленными бровками.
Да-да, с насупленно негативными бровками.
И!
Что-то просветляется в голове, да, здесь, сейчас, на прокуренной тёмной кухне. Что-то будто вот-вот вылупится из Светика, проявится, подчеркнётся светотенью… То есть, что обнажается суть явлений или там причинно-следственная связь событий – оно сказать высокопарно и по меньшей мере преждевременно. Но я прозреваю, я вспоминаю, я уже знаю откуда-то это словечко – в нём, или за ним, всё естество Светиково проглядывает, вся эта маленькая вселенная коренится. Вот она, Стулик, сказочная фея гремлинов, в строгой вуальке отрешённости! Губы чуть поджаты, глазища как бы в тумане – а сами колдовской происк затаили. (И в голове что-то своё варится, непростое, для кого и ядовитое, на женьшеневых кореньях настоянное, и вроде как пересоленное.)
И говорят глазища:
– Я Стулик здрасьте я уже секс-объект я прекрасно знаю чего вы все хотите иногда попользуюсь а как же когда надо тинейджер типа пацанка школьница а когда лолита ну а вообще-то веду себя положительно меня все любят Стулик я…
– …Стулик, Стулик, Сту-у-у-улик!.. – и Света вся уже другая, губки вытянуты, полураскрыты беззащитно, а глазки вылупленные неясно устремлены в пространство, как будто жалуются: «У-у-у… нас так легко обидеть, обмануть…»
Такой вот перевёртыш. А что делать – надо любить.
Стулик – центр вселенной, нераскрытая матрица бытия!
Что было дальше? Были её игривые заманивающие губы, бретелька, медленно съезжающая по загорелым хрупким плечам, выбеленный холмик груди с острой вершинкой, вздымающийся и тонущий в моих укусах…
(– Ма-аленькая, – извиняясь за свою грудку, шепчет она, притихшая, покорная, еле дышащая – ну что ты, самая лучшая, глупая!)
…мокрая полоска на атласных трусиках. Платье, падающее на ковёр, те нежные, сладкие, молочные косточки таза, вот они, голые, голые, влажные от поцелуев…
И вот!
Вся она – голенькая хрупкая тугая шёлковая дрожащая – перецелованными ножками, немного нескладно повисшими в воздухе – красным лицом в детской полуплачащей гримаске – и таким женским желанным бесконечным стоном – раскрылась обезумевшему мне.
И с каждым толчком задвигая всё дальше и дальше этот улетающий стон, она вдруг дёрнулась, замерла, размякла и тихо прошептала:
– Рома, ты хочешь, что…бы я у…мерла-а?
Я застыл:
– Тебе плохо?!!
И очнувшись как бы, но не раскрывая глаз, она вдруг улыбнулась из-под меня, совсем по-детски. Маленькая слезинка катилась по щеке.
– Мне очень хорошо. Поделай так ещё немножко.
Ну, Стулик, погоди! (Так пугать дядю.) Слизав слезу с гримаски, я уже размашисто, уверенно, мощно, сознательно делаю ей приятно, приятно, пот капает на её губы, я смотрю ей прямо в затуманенное личико…
– Рома! Я, наверно … люблю тебя!!
Ой.
Затыкаю ей ротик. Маленькая, сумасшедшая, не говори об этом!…
Блаженство через край, давно не испытываемое счастье, но не давать им волю, а приласкать родную вспотевшую девочку, пожалеть, растереть моих дышащих ещё гениев по плоскому вздрагивающему животу.
– Понимаешь, – говорит она задумчиво, – я первый раз делаю это просто так … Там, не за бук, не за какой-то интерес, а просто, потому что хочется с тобой быть.
Запыхавшийся, расслабленный, я стараюсь говорить как можно мягче:
– Вот видишь, девочка, не с того как-то конца ты начала, сама уже понимаешь?..
Света активно трясёт головкой.
– Я – твоя девочка!
Вдруг рывком поднимается, закрывает лицо руками… соскакивает с постели, бежит в туалет, шум воды, утробные звуки… Ну вот, такой вечер – и не уследил! (Перепила, недоела икры, закружилась голова?..) Подумалось иронично, но тут же самокритично отмелось: «Второй раз в этой квартире – и в объятьях с унитазом».
Тактично заглянув в ванную, обнаруживаю Светика задумчиво дрожащей в раковине, в обнимку с коленками, как Алёнушка на картине у Васнецова. Надутые губы играются с водичкой, льющейся из поднесённого вплотную душа, а глаза мутно и жалобно смотрят на меня. Бедный затраханный ребёнок.
Просыпается отеческая нежность. Я отнимаю у неё игрушку, я поднимаю за руки её невесомое тельце, я заключаю её, благодарную, тянущуюся мне навстречу, в огромное тёплое полотенце, заботливо перетираю все косточки…
– Я – твоя девочка! – повторяет она уверенно, откинув головку, обвив меня ногой, любуясь своим отражением в зеркале.
9
– Ну, здесь бы в самую пору и остановиться, – заявит какой здоровый циник. (Быть может, это будет и Перец, который в разгар таких перипетий затаился что-то и, как нарочно, давно уже не беспокоит.)
– …в смысле, если и правда так было тебе зашибись с этой деточкой, как там написано, – аж дух спёрло, – почему бы ещё пару раз и не посовокуплять её, конечно. (И что там, в этом цуцике – если лет двадцати бы ещё, ну, там – грудь, жопа – понятно было.) Развейся, Рома, чего ты. Пока не надоест, пока не достанет её твой диван, пока всё само не кончится. А кончится ой как скоро – у оторвы-то этой малолетней, по всему видно, семь пятниц на неделе.
Ну, как сказал, так и получил бы. (Я драться не умею, убью скорее.) Терпеть не могу кобелиного зубоскальства. Я вижу где-то уже на подступах её душу, вон она, ещё светлая, родничковая, отчаянно тянется ко мне сквозь плотный частокол репейника!.. И я весь ринулся навстречу, я готов все руки ободрать в этих сорных колючках, только бы вынести её нетронутой и отогреть где-нибудь за пазухой.
Кто поинтеллигентней да почувствительней, зашёл бы с тыла:
– Ну, предположим, вынесли, отогрели. А дальше, дальше-то что вы планируете делать с пятнадцатилетней душонкой?
Любить, воспитывать, заботиться, беречь! Любоваться созданием рук своих!
– М-да-а. Такой синдром Пигмалиона. А у неё вы спросили, надо ей это?
Как только скажет, что не надо, готов отступиться. А пока она просится ко мне в девочки, хочет уже от меня… фотографии.
– Нет, я вас вполне понимаю. И дело, вижу, не только в её… если можно так выразиться, нимфетстве. В сочетании с этим важнейшим для вас обстоятельством могут прельщать и проблески интеллекта, и фонтанчики души, и очаровательные лучики непосредственности. Но поймите, даже если эффекты её ощутимой испорченности не проявятся в ближайшее же время – в чём позвольте мне искренне усомниться… – она же совсем ещё ребёнок, а вы это как-то сбрасываете со счетов, уже и раскрылись нараспашку, готовы ей верить, раздаёте авансы, внутренне уже идёте на поводу… Ну, ведь идёте же?
– …
– Ага, верить хочется, самообманываться приятно. Вы для неё – папа, как ни крути. Набокова-то читали, «Лолиту»?
Читал когда-то. Извините, с Лолитой сходство разве что родовое. В интеллекте дистанции огромного размера. Да и вообще – двенадцать лет и пятнадцать…
– Вот-вот. А дальше будет – восемнадцать, двадцать пять… Улавливаете? Весьма быстрый возраст. Не успели вы глазом моргнуть – она призналась вам в любви. Не буду вас сильно разочаровывать, посмотрите сами… если захотите. Кстати, у того же Набокова есть ещё вещица по тематике – «Камера обскура». Почитайте на досуге. Но мой бы вам совет – спустить на тормозах…
– …в смысле, если и правда так было тебе зашибись с этой деточкой, как там написано, – аж дух спёрло, – почему бы ещё пару раз и не посовокуплять её, конечно. (И что там, в этом цуцике – если лет двадцати бы ещё, ну, там – грудь, жопа – понятно было.) Развейся, Рома, чего ты. Пока не надоест, пока не достанет её твой диван, пока всё само не кончится. А кончится ой как скоро – у оторвы-то этой малолетней, по всему видно, семь пятниц на неделе.
Ну, как сказал, так и получил бы. (Я драться не умею, убью скорее.) Терпеть не могу кобелиного зубоскальства. Я вижу где-то уже на подступах её душу, вон она, ещё светлая, родничковая, отчаянно тянется ко мне сквозь плотный частокол репейника!.. И я весь ринулся навстречу, я готов все руки ободрать в этих сорных колючках, только бы вынести её нетронутой и отогреть где-нибудь за пазухой.
Кто поинтеллигентней да почувствительней, зашёл бы с тыла:
– Ну, предположим, вынесли, отогрели. А дальше, дальше-то что вы планируете делать с пятнадцатилетней душонкой?
Любить, воспитывать, заботиться, беречь! Любоваться созданием рук своих!
– М-да-а. Такой синдром Пигмалиона. А у неё вы спросили, надо ей это?
Как только скажет, что не надо, готов отступиться. А пока она просится ко мне в девочки, хочет уже от меня… фотографии.
– Нет, я вас вполне понимаю. И дело, вижу, не только в её… если можно так выразиться, нимфетстве. В сочетании с этим важнейшим для вас обстоятельством могут прельщать и проблески интеллекта, и фонтанчики души, и очаровательные лучики непосредственности. Но поймите, даже если эффекты её ощутимой испорченности не проявятся в ближайшее же время – в чём позвольте мне искренне усомниться… – она же совсем ещё ребёнок, а вы это как-то сбрасываете со счетов, уже и раскрылись нараспашку, готовы ей верить, раздаёте авансы, внутренне уже идёте на поводу… Ну, ведь идёте же?
– …
– Ага, верить хочется, самообманываться приятно. Вы для неё – папа, как ни крути. Набокова-то читали, «Лолиту»?
Читал когда-то. Извините, с Лолитой сходство разве что родовое. В интеллекте дистанции огромного размера. Да и вообще – двенадцать лет и пятнадцать…
– Вот-вот. А дальше будет – восемнадцать, двадцать пять… Улавливаете? Весьма быстрый возраст. Не успели вы глазом моргнуть – она призналась вам в любви. Не буду вас сильно разочаровывать, посмотрите сами… если захотите. Кстати, у того же Набокова есть ещё вещица по тематике – «Камера обскура». Почитайте на досуге. Но мой бы вам совет – спустить на тормозах…
* * *
– Алё, Светик!! Ну наконец-то, где ты там целый день пропадаешь, мобильный отключен, соскучился, как ты, что сама не позвонишь! – Я выпаливаю целую обойму эмоций, как прорванный шлюз.Я подъезжаю к спортзалу после трудового дня. Очень к концу уже нервного из-за полного и совершенно непонятного отсутствия Светы в моей жизни.
Её заторможенный и какой-то уже непривычно нейтральный голос сообщает, что всё-де нормально, просто батарейка…
– Обрадовать тебя?! Я – сегодня – купил – путёвки!! В один из лучших – «Гелиопарк» называется. Ну, что молчишь? Скажи «ура».
– Ура. – И скороговоркой мне сообщает, что она находится у бабушки, что папа с мамой её делегировали к бабушке, что у неё есть бабушка, она сто лет не видела человека, то есть бабушку. «Бабушку, бабушку», – вторит еле-еле слышным насмешливым эхом мужской голос. (Или глюки?)
Ну бред. Какая – к чёрту – бабушка. Ведь я её чувствую уже, никакими бабушкиными коврижками лишний раз не заманить Свету по семейным делам. Тем более влюблённую!
И накрывает меня всего тут же, ещё такого возбуждённого и радостного, глухое покрывало обиды, недоверия, ревности, не даёт мне смотреть адекватно на закатные пожары в окнах напротив, прибавляет веса гантелям, большим и маленьким.
Не позвоню ей больше. Никогда.
После спортзала решительно еду в центр, гарцую по Манежной, фланирую по Арбату одинокой романтической горой, возбуждаю интерес у вечереющих витрин и гуляющих бабёнок, настигаю декольтированную куропатку в голубом цветастом платье, вонзаю свои вилы ей меж дышащих лопаток, разворачиваю передом, что-то выплёскиваю в коровьи глаза, но уже вижу, что обознался… что какая тёлка мне заменит моего цыплёнка?!…
О, мятущиеся агонии обезглавленного петуха!
Это так-то я расправляюсь со своей воздушной, хрупкой, со своей несбыточной любовью?!
Время к двенадцати, звонок в кармане, чую – «Sveta little», сердце ёк: Рома, я освободилась, а не хочешь ли ты, если можешь, конечно, я бы с удовольствием вышла с тобой на полчасика… И голосок такой свой-свой…
Ф-фух. Ну коза-а. Переведя дыхание, готовый забыть о тяжких часах безвременья, приняв серьёзный, немного небрежный мужской тон, я говорю, что уже почти дома, что у меня были дела, и вообще, что там за бабушка, у которой сидишь до двенадцати… Я вдохновляюсь:
– Светик. Слышишь, мне всё равно, где ты и с кем, если ты что-то делаешь, значит, тебе это нужно. Я никто, чтобы допытываться, и не имею на тебя никаких прав, я хочу быть тебе в первую очередь дру-гом и прошу лишь об одном: не ври – мне – никогда!!
Светик комментирует мою тираду неоднократно повторённым «у-гу», переходящим игриво в подобие «хум-хум».
– Андестэнд?!
– Хум-хум-хум-хум… хум-хум-хум…
– Что такое – хум-хум?!!
– Это лошадки так, когда кивают…
* * *
Нет, в самом деле: как всё-таки дела у тебя, читатель? Не устал ещё от описаний милых шалостей нашей лолиты и чувственных излияний наивного и, наверно, всё-таки немного больного дяди? Должен тебя уверить, что это только начало. И разочаровать, если ты приготовился к детективному развороту событий, – его не будет. Ничего не поделаешь – если уж влез в историю, если не совсем уже тебе безразличны наши герои, остаётся сконцентрироваться на, скажем так, статической стороне развития сюжета, – ведь именно в их свиданиях завязывается, зреет и озарённо вылупляется то, что мы рискнули бы назвать и смыслом, и солью, и квинтэссенцией бытия.Давайте представим себе роскошную, мягкую, долгожданную среду (ибо наше бабушкино недоразумение пришлось на вторник). Эклипс сияет после вчерашней ночной мойки. Направляется он теперь в Нескучный сад…
Так как настала его очередь в недавно разработанном списке мест для выгула Светика. О том, чтобы поехать ко мне, я и не заикнулся – девчонка может подумать, что я её использую. (Видит бог, насколько это не так!) По-джентльменски соблюдаем квоту – ведь girls just want to have fun?.. [13] И ничего вроде бы не поменялось в наших взглядах и словах после памятного соития…
Воспоминанием о нём исполнен окружающий нас воздух.
Светик уткнулась в очередную чайную розу и время от времени застенчиво улыбается мне «снизу вверх». (Почему застенчиво, почему «снизу вверх»? Наверно, есть почему, оставим это великодушно на суд истории, тем более что она, смешно морща лоб, то и дело поправляет волосики, хочет мне понравиться.)
Фрагменты диалога (без купюр):
ОНА (мечтательно). …Ромик, а ты сегодня часов в десять утра не проезжал мимо моего до-о-ома?
Я. Сегодня в десять часов утра я ещё спал. Что ж ты, позвонила бы сразу.
ОНА (жалобно). Я подумала, зачем тебя отвлекать, ты такой занятой…
Я. О, да… Мне мама скоро кота отдаст.
ОНА. Ой, у тебя будет котик! Я вообще-то котов не люблю, но твоего полюблю. А у меня дома две белки, чао-чао, хорёк, шиншилла! Ну а какой, какой он?
Я. Рыжий, толстый. Кастрат. Мама как узнала, что тебе пятнадцать, за голову схватилась. Говорит – тебе жена нужна, дети.
ОНА. Ну… я же не мешаю тебе… искать жену.
Я (в сторону). Господи, что она говорит, вразуми её, ущипни её за сердце – мною!! (Вслух.) Мешаешь. Я не жены хочу, а любви. (Пауза.) Я не хочу встречаться просто так, потому что сейчас хорошо… Я не хочу думать о том, есть у тебя кто-то ещё или нет. (Пауза.) Светик. Ты способна на серьёзные отношения?
ОНА (широко открыв глаза). Ты правда хочешь? Со мной?
Я. С тобой.
ОНА (затаившись, прикрыв глаза). Только учти – я очень ревнивая!
Я. Очень хорошо. Люблю, когда меня ревнуют. Но боюсь, что будет не очень много поводов. (Ставлю кассету.)
Звучит красивейшая минорная румба, быстрая, несущаяся, вся в гитарных срывах и водоворотах.
ОНА. Даже я понимаю. Амор. Ла роса. (Вдыхает свою розу.)
Я. Ну, самое главное ухватила… (Перевожу по ходу.) Сорвал я самую нежную розу, – я думал, что любовью не поранюсь. Но укололся, и очень больно: ведь роза есть роза… И уронил её, а рану мою лечит теперь пушистая мимоза. Но жжёт она всё больше, и я понял: любовь – начало слова «боль», или «горечь». Ну, слышишь, да? – «amar» – начало слова «amargura» … Игра слов – совпадает просто, хотя корни эти по-испански совершенно разные. Как тебе параллель?
ОНА. Очень здорово, но это не так. (Интенсивно вертит головой.)
Я. Что – не так?
ОНА. Любовь – не боль, неправда, неправда. Это у тех, кто не умеет любить!
Я (в сторону). О, мать-земля! Когда б таких детей ты иногда не посылала миру…
Пройдясь немножко по Нескучному саду, Светику, как говорится, стало скучно. (Да простит меня А. П. Чехов.) То есть не то чтобы прямо скучно – со мной, как повторяет она всё время, не скучно ей никогда – просто захотелось уже приземлиться.
Кстати, а неужели правда нескучно? То есть не то чтобы прямо – поймите верно, ещё мне комплексовать по поводу своей интересности!.. Просто порой и не знаешь, какой обоюдной темой угодить этому не вполне понятному ещё объекту. Пока провисаний не было в наших беседах, ну а вдруг?.. Вот и приходится на всякий случай припасать заготовки!
Уютный, вишнёвый, позапрошловековый, чуть не библиотечный полумрак ресторана «Парижская жизнь» оживляется ненавязчивыми виртуозными аккордами тапёра. Уже почти приручённый Светик довольно ласково смотрит на меня через только что зажжённую официантом свечу. У Светика привычка: заказать пачку «Парламент-лайтс» – и, пока сидим, почти всю выкурить. Нет, кушать я не буду, ты же знаешь, мне «Джек Дэниэлс». Выгодная моя девочка.
На столе появляется заготовка – газетная вырезка о Наоми Кэмпбелл. Статья живая, ироничная. С выражением я читаю выдержки. В них всё пленяет ясностью относительно путей на Олимп. Света вдруг вспоминает: подошёл к ней сегодня смазливый мальчик, ну как – лет тридцать пять, первым делом – несколько фото, улыбается, говорит, снимаем сериал, а вы уже – почти главная героиня…
– Я ему звонить не буду, Ромик. Эх, хорошо было с Воротулиным, везде меня возил просто так… Я у него была единственная платоническая модель . – ( У неё звонит телефончик .) – Алё… Ага-а-а! Ну здр-р-равствуй, ст-тарая перечница! Что ты мне хочешь сказать, карга красноносая, тушканчик китайский? – ( Закрывая трубку, скороговоркой. ) – Извини, Ромик, это моя лучшая подружка, Алевтина, – вот такая девчонка!.. С кем, с Ромой – помнишь, я тебе говорила!.. Хи-хи… Он? Испанскому меня учит!..
…а я улыбался, я слушал, я вслушивался в этот грассирующий трёп, я проникал в выражения её лица, за её улыбки, в перепевы подружечьей общности, я любовался ею, узкоплечей и перламутровой, с невесомой изящностью сыпящей новоиспечёнными оборотцами, и глаза у меня были при этом, наверно, ясные и печальные…
Потом я пил чай, она – виски-колу. Она всерьёз и взахлёб рассказывала мне что-то из жизни животных. Всё время, каждые несколько минут, звонил Виталик, тренер по конному спорту, и почему-то опять доканывал её консультациями по личным вопросам.
– Ты мне уже близкий человек стал, – объясняла она, – и я могу сказать. У нас с Виталькой на первом же занятии установился полный контакт, я с полуслова чувствовала, что он от меня хочет, ну, в плане езды. А жена его жутко приревновала, ну, я тебе рассказывала. Тогда – слушай, что дальше! – Виталька плюнул, посадил меня в машину и увёз на Истру, там у него своя база. Там он и вправду признался мне – ну, в плане любви. Наговорил кучу вещей, сказал, что будет разводиться, потому что видит во мне свою… ну, как бы звезду, и хочет меня сделать чемпионкой. Я ему поклялась, что ни к кому-ни к кому больше никогда ни под каким предлогом заниматься не пойду. Ну, мы покатались, сидим – пьём чай, и тут врывается Лена! Ты представляешь себе, что началось!.. Ну вот, я и думаю: вроде дала человеку слово – а из-за меня, получается, семья рушится, тоже жалко…
– С ума ты сошла, Света, – говорю строго, – быстрее объяснись с ним и иди к другому тренеру.
– Я же дала слово! – Светик укоризненно насупилась. – А меня теперь никто уже и не возьмёт, все в Москве знают, что я – его… Ой, а ты завтра что делаешь? Если хочешь посмотреть, как я занимаюсь…
Хочу ли я!!
– Но ты же будешь с твоим Виталием…
– Нет. Я буду с моим Ромой !