Паркер К.. Пробирная палата

   Пора сделать что-то умное. Он сбавил шаг, дожидаясь первого из преследователей, а когда тот уже бросился на него, присел, и кочевник, споткнувшись, перелетел через его спину и глухо шлепнулся на землю. Бардас вскочил и встретил второго ударом в лицо левой рукой, на которой еще болталась рукавица. Что-то хрустнуло – наверное, нос, – бедняга пошатнулся и ошалело посмотрел на противника круглыми от ужаса глазами. Не теряя времени Бардас выхватил у него саблю и перерезал кочевнику горло.
   Теперь, когда у него снова было оружие, Бардас уже не опасался третьего. Легко отбив выпад пикой, он одним движением отсек бедолаге левое ухо и, повернув саблю в горизонтальное положение, полоснул его по горлу. Ему было плохо знакомо это оружие – изогнутый клинок не подходил для уколов, рукоять была слишком мала, – но оно имело преимущество над голыми руками. Сделав секундную паузу, чтобы обдумать дальнейшие действия, Бардас повернулся и потрусил в обратном направлении, туда, где был Темрай.
   Парочка оптимистов попыталась преградить путь, но они задержали его ненадолго. Темрай словно прирос к земле; он стоял, трясясь, как кролик, с белым от страха лицом и широко открытыми глазами. Бардаса отделяло от цели всего лишь несколько ярдов. Один из телохранителей сумел ударить его по правому наплечнику и тут же заслужил короткое «спасибо». Теперь между ним и вождем оставалось только двое. Конечно, смерть Темрая ничего не решит – возможно, она означала бы победу в войне, но это интересовало Бардаса в последнюю очередь, – но по крайней мере он смог бы немного восстановить симметрию. Ничего лучше он не придумал. Блок… поворот кисти… клинок вниз и молниеносное движение слева направо, под самым подбородком – вот и еще одним меньше. «Спасибо», – пробормотал он и в этот момент, слегка повернув голову, увидел то, что заставило его забыть и о Темрае, и о войне, и о симметрии в истории. Он увидел брешь.
   Брешь была маленькая. Крохотный разрыв между двумя шеренгами, и она быстро сокращалась, но если поспешить… Бардас знал, что если успеет прорваться, то попадет на дорогу, и тогда ему уже не придется отвоевывать каждый шаг.
   – За ним, – крикнул кто-то, возможно, Темрай.
   Стрела задела левый налокотник и ушла в сторону наступающей цепи. Дважды Бардас едва не упал: в первый раз, когда споткнулся о голову убитого, а во второй, когда наступил на край воронки, – но вес доспехов спас его в обоих случаях, придав дополнительную силу инерции, что позволило сохранить равновесие, устоять на ногах и продолжать бег. В конце пути пришлось оттолкнуть одного и рубануть по плечу другого, но он все же выбрался на дорогу…
   …которая, разумеется, находилась в плачевном состоянии после нескольких дней постоянной бомбардировки. Бардас едва сделал десяток шагов, как земля поползла под ногами, и в следующий момент его уже несло вниз. Бардас сумел немного притормозить, раскинув руки, и в последний момент перед тем, как достичь нижней точки спуска, выставить вперед ноги. Он вскочил и побежал дальше, зная, что его преследователи не отстают. В одном месте он столкнулся с каким-то идиотом, не пожелавшим уступить дорогу, и того отбросило в сторону.
   Как я неловок, подумал Бардас, только создаю помехи движению.
   Внизу, там, где дорога кончалась, его встретило настоящее нагромождение тел, сваленных одно на другое, как мешки с песком у входа в дом, к которому подступает вода. Пока он перелезал через эту кучу, двое из преследовавшей его толпы успели добежать, но вряд ли успели пожалеть о собственной прыти – бой здесь еще продолжался, хотя ни о каком организованном маневре не могло быть и речи; группы людей просто сходились и бились до последнего. Ворота были, конечно, заперты, но Бардас увидел сходни, которые вели к верхушке частокола, и взял курс на них. По пути он отбил пару вяло нанесенных ударов и устало, едва волоча ноги, поднялся по сходням. Там, наверху, никого не было, а потому Бардас отложил саблю и стал снимать с себя доспехи.
   Дело шло быстро: там, где ремни перекрутились или заело пряжку, он просто резал их. Ему удалось избавиться примерно от половины брони, когда внизу послышались крики. Бардас повернулся и увидел группу кочевников, указывающих на него саблями и о чем-то возбужденно переговаривающихся. Он негромко выругался себе под нос, но продолжал работу, порезав руку, когда клинок соскользнул с заклепки. К тому времени, когда кочевники взбежали по сходням, Бардас освободился от своего бремени.
   Они остановились на расстоянии копья, и Бардас чувствовал принесенный ими с собой запах страха. Наверное, стоило ему лишь хлопнуть в ладоши и крикнуть, и двое-трое свалились бы со сходней и убежали. Бардас не мог винить этих людей; путь к величайшей в истории победе труден, и им пришлось пройти через унижение, поражение и смерть.
   – Ладно, – бодро сказал он. – Я ухожу.
   Бардас встал на частокол. Глянул вниз, присел, спустил ноги и, повисев секунду на руках, оттолкнулся и прыгнул. Он упал в реку довольно неуклюже, на спину, с громким плеском, взметнув фонтан брызг.
   Смертельная усталость настигла его на полпути между крепостью и лагерем, и он, придавленный ею, рухнул прямо в грязь, не имея больше сил двигаться. Радостное возбуждение, которое он испытал, вырвавшись из западни, схлынуло, горячка боя прошла еще раньше, и Бардас чувствовал только свинцовую тяжесть в ногах и боль в коленках. Он и сам не знал, сколько лежал с закрытыми глазами, вытянув ноги и раскинув руки – наверное, если бы кто-то наткнулся на него, то счел бы мертвым. За опушенными веками не было больше ничего, как не было ничего вообще на всем свете, кроме перенатруженного тела.
   Потом пошел дождь, и Бардас промок до костей. Вода текла по лбу, заливала глаза, просачивалась в нос, и тут ему пришло в голову, что в лагере есть палатки, где отдыхать намного удобнее. Подняться в вертикальное положение оказалось делом нелегким, потребовавшим исполнения сложных, трудно координируемых маневров, на которые его тело было уже неспособно. Но дождь был особенно холодным, к нему добавился ветер, и потому Бардас все же собрал все силы и побрел к лагерю, волоча левую ногу, которая ни с того ни с сего решила, что не может больше сгибаться в колене.
   Кровать показалась ему вершиной роскоши, но она была слишком далеко, и Бардас опустился на стул. Голова, словно только и дожидавшаяся этого момента, свесилась на грудь. Никто, похоже, не заметил, что он вернулся, и это тоже было к лучшему: его ждала бумажная работа, браться за которую в отсутствие Теудаса он просто не хотел.
   Бардас закрыл глаза, но боль, обосновавшаяся во всех мускулах и суставах, слишком явно напоминала о себе, чтобы он смог уснуть. Тем не менее что-то вроде дремы все же овладело им, но тут в шею кольнуло что-то острое. Это могла быть колючка или металлическая стружка, но Бардас понял, что дело не в них.
   – Привет, – сказал он.
   – И тебе тоже.
   Голос показался знакомым.
   – Кто это?
   – Я, Исъют Хедин, дочь Ниссы. Помнишь меня?
   – Конечно, – ответил Бардас. – Как ты здесь оказалась?
   – Обычным путем. Приплыла на корабле. Ветер все время был попутный, так что получилось быстро. Но я вижу, тебе это не очень интересно, поэтому я просто убью тебя и покончим с этим.
   – Подожди, – сказал Бардас слишком поспешно. – Подожди минутку. – Из-за страха речь получалась сбивчивой, как у пьяного. – Не помню, но, по-моему, мы даже не говорили с тобой об этом. Мне бы хотелось знать, почему ты меня так ненавидишь?
   – Объясню. Ты сломал мне жизнь.
   – Хорошо, согласен. – Бардас медленно перевел дыхание. – Но ведь схватка была честная: ты бы убила меня, если бы…
   – Я говорю не об этом, – оборвала его Исъют. – Конечно, тот факт, что ты лишил меня пальцев, не добавил любви к тебе, но, верно, схватка была честная; причина в другом. И тебе это прекрасно известно.
   Бардас чувствовал, как страх забирает у него остатки сил, как предательски слабеют руки и ноги.
   – Значит, ты до сих пор злишься на меня из-за того, что я убил твоего дядю… – Он никак не мог вспомнить его имя. Хедин и что-то еще. Признаваться в такой забывчивости было бы неучтиво. – Неужели? Прошло столько времени…
   – Да.
   – О! Но с ним у нас тоже была честная схватка. Перестань, ты ведь и сама какое-то время была судебным фехтовальщиком. Честно говоря, не вижу разницы.
   Он ощущал ее дыхание – как это все знакомо, ножи в темноте, полная невозможность увидеть врага, надежда на слух и обоняние… и да, она съела недавно что-то с кориандром.
   – Не видишь, – повторила Исъют. – Меня это не удивляет. Тебе бы стоило прислушиваться к тому, что говорят люди. Я сказала, что хочу убить тебя потому, что ты сломал мне жизнь, и это правда.
   Бардас уже забыл, каким сильным может быть страх, как он заполняет весь мозг, вытесняя мысли, проникая во все уголки тела, словно расползающееся по бумаге масляное пятно.
   – Не вижу логики, – сказал он. – Независимо от того, убил бы я его или нет, Город все равно бы пал, и твоя жизнь все равно пошла бы наперекосяк. Черт возьми, если тебе так хочется играть в логические игры, то подумай вот над чем. Это я спас твою чертову жизнь, ясно? Или это ровным счетом ничего не значит?
   – Ты оказал мне услугу? Конечно, нет. У тебя и в мыслях не было этого.
   Страх никак не ослабевал. Есть на свете такие истерички, которые, потрясая ножами, кричат, что убьют тебя, и потом начинают разговаривать и забывают, чего хотели. Такие не способны посеять страх в душе мужчин, запросто пробивающих себе дорогу через гущу неприятельской армии. Но Исъют не из их числа, и Бардас боялся ее; боялся настолько, что с трудом контролировал речь и мочевой пузырь. В конце концов, она его племянница, если в теории наследственности что-то есть, то ему грозят серьезные неприятности.
   – Ты меня запутала, – сказал он. – Почему бы не объяснить все толком и не заставлять меня гадать?
   – Хорошо, я объясню. – Она немного усилила нажим. – Все очень просто. Ты сделал из меня вот это. – Послушать только, сколько отвращения и ненависти можно вложить в одно слово. – Ты, дядя Бардас, сделал из меня то, что я есть сейчас. И вот что я тебе скажу, ты большой ловкач, ты превратил меня в одну из Лорданов: тоже страшное оружие. Большое тебе спасибо.
   Во рту у Бардаса появилось что-то горькое, он сглотнул.
   – Будь справедлива. Это сделала твоя мать: я здесь ни при чем.
   – О нет, она только начала. Но я ушла от нее, я хотела быть Хедин, а не Лордан. И так было, пока ты не вмешался. Вот почему я хочу убить тебя.
   – Понятно, – сказал Бардас. – Но убив меня, ты сделаешь еще один шаг на пути превращения в того, кем ты не хочешь быть.
   – Нет, – ответила она. – Лорданы своих не убивают. Возьми, к примеру, дядю Горгаса: ты убил его сына, а он простил тебя. Ты мог убить меня, но не убил. Моя мать могла разделаться со мной запросто, в любой момент, но не сделала этого. Вы не так устроены. – Она рассмеялась. – Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что окажу тебе услугу. Ну же, дядя Бардас, назови мне хотя бы одну причину, почему ты хочешь жить. Если бы на моей совести была хотя бы половина того, что натворил ты, я умерла бы от истощения, потому что не смогла бы ни есть, ни пить. Твоя жизнь – нечто совершенно ужасное: моя уже достаточно плоха, а ведь я только начала.
   – Что ты такое говоришь? Если отбросить последствия, то я не могу вспомнить ни единого случая, когда сделал что-то, исходя не из лучших побуждений.
   – Вряд ли стоило так говорить, учитывая обстоятельства.
   – Неужели? – Бардас едва удержался от того, чтобы не встряхнуться, подобно вылезшей из речки собаке. – Я так не думаю. Ты ведь не собираешься убивать меня. Если бы хотела, давно бы уже убила.
   – Ты так считаешь? – сказала Исъют и ткнула ножом ему в шею.
   Позднее, размышляя о случившемся, Бардас решил, что этот тактический успех перевесил все допущенные им в течение дня ошибки. Ловко спровоцировав Исъют, он получил преимущество хотя бы в том, что знал, когда именно последует удар. Это дало возможность резко наклонить голову вперед и в сторону – лезвие прошло по основанию черепа, оставив страшную рану, но от таких не умирают – и одновременно резко оттолкнуть стул с таким расчетом, чтобы его спинка угодила ей в солнечное сплетение. Упав на пол, Бардас перекатился и выбросил руку вперед, туда, где – если ее никто не сдвинул – должна была находиться подставка для письменных принадлежностей Теудаса. После трех лет в шахтах найти предмет на ощупь, по памяти, ему было легче, чем с открытыми глазами и при свете. Рукоятка перочинного ножа сама легла в ладонь, а бросок был просто продолжением упражнения. Он услышал, как лезвие вошло в плоть, услышал судорожный вздох и схватил саблю, которую оставил лежать на столе.
   – Дядя Бардас, нет…
   Сталь полоснула по живому, разрывая кожу, сухожилия и мясо.
   – Спасибо, – инстинктивно сказал он и подождал – всегда считай до десяти, прежде чем сходить с места: еще один ценный урок, вынесенный из подземелий, – вслушиваясь в тишину, потом встал, опустил саблю и пошарил вокруг, отыскивая лампу.
   К тому времени, когда появился свет, она была уже мертва: с перерезанной шейной веной долго не живут. На полу стояла небольшая лужа крови, а в ее глазах застыл страх: наверное, в последний момент она все же осознала, что хочет жить – он не раз видел такое. Рот был открыт, а нож Исъют отбросила, но, конечно, в темноте Бардас этого не заметил. Перочинный ножичек Теудаса рассек ей щеку, зрелище было малоприятное, но сама рана совершенно не опасная в отличие от той, которую она нанесла ему. Бардас задержал на ней взгляд. Одним из Лорданов меньше. Что ж.
   Все продолжается, подумал он, все продолжается. И вот теперь у меня в палатке мертвая девушка.
   Разумеется, она упала самым неподходящим образом, поперек кровати, испачкав всю ее кровью. Так что спать ему пришлось на стуле.
 
   Он уже не помнил, был ли в его жизни хоть один день, когда вокруг не гремели требушеты, когда пыль не заслоняла небо, когда в мире торжествовали тишина и покой.
   Ему вспомнилось одно место, обнаруженное им в детстве. Вся семья ушла из дома, взбудораженная нелепым и неподтвержденным слухом о появившихся на болоте гусях. Гусей, как и следовало ожидать, на месте не оказалось, но они наткнулись на землянику и грибы, которые дядя объявил съедобными. Как обычно в таких случаях, еды принесли больше, чем брали с собой, но дело не в этом. Они были единственной семьей, которая ела отдельно от всего клана. Это считалось странностью, причудой. Но не более того.
   Он вспомнил пещеру: впрочем, назвать это углубление под скалой пещерой было преувеличением, но для десятилетнего мальчишки места вполне хватало, чтобы вообразить, будто он живет в доме, одном из тех странных, непередвижных сооружений, в которых жил Враг.
   Пещера вспомнилась ему по той простой причине, что там у него появилось странное ощущение безопасности и надежности: стены были из камня и глины, а не из войлока. Тогда он впервые подумал о том, что хотел бы жить в доме. И у него все получилось, и он стал жить в доме, но затем пришел Враг (другой Враг, но тот же самый), и весь Эскатой вместе с его домом рухнул, провалился под землю.
   Он вспомнил об этом еще и потому что в тот день, когда они ушли из племени, на лагерь напал Враг: в тот день убили мать Темрая и угнали большую часть стада, из-за чего зимой случился голод, ставший причиной смерти многих людей. Он вспомнил, как они вернулись в лагерь. Как увидели сгоревшие палатки, почерневшие столбы, валяющиеся повсюду тела, которых было так много, что их убирали целый день. Он нахмурился, накладывая ту память на то, что видел только что.
   За долгие годы ему пришлось повидать всякого и в памяти отложилось больше, чем хотелось бы, но ведь шпиону это и надо. Он видит, запоминает, а потом делает то, что ему говорят.
   Пещера оказалась там, где ей и надлежало быть – да и почему бы ей там не быть? – она была меньше, чем ему помнилось, но все же достаточно большая, чтобы укрыть его до утра и дать возможность поработать. Лошадь он привязал к терновому кусту – который тоже никуда не убежал, но давно засох, – после чего взял седельную сумку и забрался в темный тоннель.
   Трут занялся не сразу, только с третьей попытки – уже начался дождь. Потом он зажег лампу и маленькую масляную плиту, принадлежавшую когда-то его дяде. Пламя тревожно подрагивало, грозя вот-вот погаснуть, но все же у него появились свет и тепло, позволявшие согреть руки. Большего ему и не требовалось.
   Он вынул из сумки кусок мяса и посмотрел на него; затем достал маленькую деревянную коробочку, в которой хранилось самое ценное и загадочное сокровище его дяди. Это был нож с длинным и тонким лезвием.
   Дважды подумай, потом отрежь.
   Повторив про себя сию древнюю мудрость, он наметил место для первого надреза.
   Работа была не такая уж трудная – снять кожу, вырезать кость, и он не раз проделывал подобное, но сейчас случай был исключительный, и ему хотелось не только восстановить природный навык, но и проверить себя. Лучше не допускать ошибок, чем исправлять их потом.
   Доставшийся ему кусок представлял немало проблем из-за изгибов и не совсем обычных углов. Дяде часто приходилось выполнять работу куда более сложную, и он достиг в этом деле такого мастерства, что люди приносили ему охотничьи трофеи. Лосей, волков, лис, из которых получались коврики, одеяла, плащи – хотя как можно накрываться одеялом с головой волка, этого он не понимал. Он всегда любил наблюдать за тем, как ловко дядя срезает шкуру с костей, как получается из этой шкуры нечто, очень похожее на то, что было раньше, и одновременно совершенно другое. Его неоформившийся ум никак не мог разгадать загадку: каково истинное отношение между шкурой и тем, что под ней, и как это шкура может быть частью целого, если ее так легко отделить.
   Одни мысли тащили за собой другие: о природе внешнего и внутреннего, о том, что находящееся под поверхностью способно определять форму этой поверхности, о том, что поверхностный слой защищает, хранит и маскирует то, что лежит под ним. Был один парадокс, особенно его забавлявший и заключавшийся в том, что бычья кожа, снятая должным образом, вываренная в воске и получившая определенную форму, способна стать надежной защитой, почти столь же эффективной, как стальная пластина. После долгих раздумий он пришел к выводу, что все дело в памяти – в отличие от стали кожа обладает памятью: сомни ее, и она снова вернется к прежней форме. Иногда он фантазировал. Что было бы, если бы в воске сварили человека? Тогда его кожа превратилась бы в броню, надежно защищающую от любого оружия. С другой стороны, практично ли это, создавать внешнюю защиту, убивая то, что внутри? Никто так и не догадался провести эксперимент, а потому теория оставалась недоказанной.
   Раздумывая о вещах, одновременно далеких от того, чем он занимался, и близких по ассоциативному ряду, он довел работу до конца и получил наконец две части целого: кожу и кость. Он поднял глаза. В котле уже закипала вода, и он опустил кость в кипяток, чтобы выварить мясо и прочие мягкие ткани (на последней стадии ее нужно было выбелить и отполировать), потом разложил кожу и подтянул седельную сумку, в которой лежало необходимое: соль, травы и горшочек с медом. Соль он рассыпал густым слоем по внутренней стороне кожи, потом добавил щепотку трав и скатал кожу в плотную трубку, похожую на письмо, и наконец, срезав с краев горшка воск, снял крышку и опустил кожаную трубку в мед. Крышка стала на место, а он, разогрев над плитой кусочек воска, снова запечатал им горшок.
   Закончив, он отдохнул пару минут, чувствуя усталость как от долгой концентрации, так и от непосредственно физической работы, требовавшей исключительной силы и ловкости пальцев. Потом он подполз к краю пещеры, зачерпнул из лужи дождевой воды, вымыл руки и вытер их клочком травы. Оставалось последнее – почистить нож. Дядя взял с него обещание не допускать, чтобы лезвие заржавело; как только появится ржавчина, предупредил старик, можешь сразу его выбросить – уже не отчистишь.
   Некоторое время он сидел, думая о проделанной работе. Потом лег, вытянул ноги и уснул.
 
   – Геннадий.
   Он сел, голова еще немного кружилась. В комнате было так темно, что он не мог определить, открыты у него глаза или закрыты.
   – Алексий?
   Алексий выступил из темноты и сел рядом с ним на кровать.
   – Извини, я тебя разбудил?
   – Наверное, – ответил Геннадий. – Но не беспокойся. Как ты?
   Алексий нахмурился:
   – Я же мертв.
   – Извини, спросил, не подумав. Я знаю, что ты… очень жаль, – неуклюже добавил Геннадий.
   – Ничего. Я всегда считал, что там, где философия приобретает, дипломатия проигрывает. Подумай, если бы ты не вступил в Орден, а подался в дипломаты, сколько интересных войн ты смог бы начать.
   Геннадий щелкнул языком.
   – Вообще-то я уже заметил кое-что. Со времени своей смерти ты стал намного саркастичнее и язвительнее.
   – Неужели ? – озабоченно спросил Алексий. – Впрочем… да, если подумать как следует, так оно и есть, хотя я этого не замечал, пока ты не упомянул. Наверное, все дело в том, что мне приходится добираться до тебя через фильтры твоей жизнерадостной личности. Отсюда и повышенная дерзость или, если хочешь, игривость. Впрочем, я вовсе не жалуюсь. Мне всегда казалось, что в разговоре я излишне суховат.
   – Рад тебе услужить, – сказал Геннадий. – А теперь…
   – Да, послание.— Алексий ненадолго задумался, – Не знаю, как это выразить без ненужного мелодраматизма. Что ж, попробую… Прощай навсегда.
   – О? А что случилось?
   – Мы заварили кашу, и, похоже, все получилось, – ответил Алексий. – Исъют Хедин мертва. Несколько минут назад ее убил Бардас.
   – О, – снова произнес Геннадий. – И как это событие все меняет? Извини, но я не совсем понимаю его значение.
   – Алексий вздохнул:
   – Пребывание в среде интеллектуальной элиты Ордена не пошло на пользу твоему индуктивному мышлению. Давай рассмотрим повнимательнее. Полагаю, ты мог бы сказать, что Закон утвердил себя или вернулся в нужное русло, если использовать аналогию с рекой, которая никогда мне не нравилась. Если же прибегнуть к аналогии с колесом, то я бы сказал, что оно совершило полный оборот и остановилось, хотя при этом остается без внимания тот факт, что на какое-то время оно сходило с колеи. Благодаря, извини, тебе и мне. Очень жаль.
   – Проклятие!
   – Ох, опять ты произносишь это слово. Можно выразиться и по-другому. Отклонение… отражение… эксцентрика… Хотя я бы выразился так: дурацкая, глупая ошибка. — Он покачал головой. – Но проблема решена. Мы, в некотором смысле, вернулись туда, где были бы, если бы не вмешались. Впрочем, Перимадея все же пала, а неприступной осталась крепость где-то на равнине, которую так и не взял Бардас; и погибла Исъют, а не Бардас; и, конечно, колесо совершило лишний оборот и прошло большее расстояние, втянув в события людей, которые были здесь абсолютно ни при чем. И все-таки главное то, что теперь все кончено. Осталось одно – чтобы ты описал эксперимент, перенес его на бумагу. Не сочти за недоверие, — продолжал он, – но я бы хотел, чтобы с тобой поработал кое-кто еще, нужно добавить объективности, от этого многое зависит. Как насчет той одаренной девушки…
   – Маха Эры? – Геннадий покачал головой. – В прошлом году она перешла на другой курс. Изучает теперь коммерческую стратегию, и, по-моему, дела у нее идут неплохо.
   – Вот как? Жаль.— Алексий вздохнул. – Ну да ладно, думаю, ты кого-нибудь найдешь. Кроме того, ты можешь начать работу лишь после того, как все успокоится, поэтому…
   – Что ты имеешь в виду? – перебил его Геннадий. – Что значит «успокоится»?
   Алексий изобразил руками нечто непонятное.
   – Что это значит? Ну, все должно улечься, найти свой уровень. Ты сам поймешь. – Он поднялся. – Ладно, дружище, пришло время… Я не люблю такие моменты, всегда чувствую себя как-то неловко, как, впрочем, и ты. Мне было приятно работать с тобой, и я очень дорожил твоей дружбой, хотя последствия ее для сотен тысяч людей оказались катастрофическими. Было бы приятно думать, что, может быть, мы еще и встретимся когда-нибудь, но должен сказать, что в моей интерпретации Закона это крайне маловероятно. — Он нахмурился. – Знаю, это звучит неприятно, но мы не из тех людей, которые способны на долгие эмоциональные речи. Возможно, к сожалению.
   Геннадий кивнул:
   – Мне будет тебя не хватать. Но я рад, если все действительно закончилось. А огорчает то, что вышло так, как вышло, ужасно плохо, и все по нашей вине…
   – Отчасти по нашей вине. Не мы создали людей такими, какие они есть, не мы породили проблемы, с которых все началось. В некотором смысле все это случилось бы так или иначе.
   Он замолчал, почесал голову и грустно улыбнулся.
   – Знаешь, я надеялся, что смерть поможет прояснить понимание этого вопроса. Но, боюсь, ничего такого не произошло. Я никогда не понимал Закон и не понимаю его сейчас.