Страница:
- Послушай, Ричард, - начал Дойль спокойно, но проявляя некоторую настойчивость, - что, если ты притворишься, что не поймал меня? Я могу сделать тебя очень богатым человеком. Даю слово...
Дойль успел откинуться назад на спинку стула и, кажется, как раз вовремя кулак цыгана с быстротой захлопывающейся мышеловки остановился в дюйме от его переносицы.
- Вы, джорджо, видимо, думаете, что все ромени просто идиоты, - спокойно откомментировал происходящее Ричард.
Очень кстати принесли пиво и вино. Дойль заставил служанку подождать, пока он прикончит свою порцию пива в два долгих обжигающих глотка. И сразу потребовал принести еще пинту.
Ричард уставился на него.
- Хм, неплохо. Полагаю, никому не будет вреда, если я притащу тебя к нашим в стельку пьяным. - Он проводил удаляющуюся служанку тоскливым взглядом. Совсем даже неплохо выпить немного холодного пива после такой беготни.
Он потягивал вино без всякого воодушевления.
- Да, оно не так уж плохо. Налей немного себе.
- Нет. Пиво - любимый напиток моей Бесси. И с тех самых пор, как она умерла, я не выпил ни капли.
Он решительно, одним глотком, разделался с содержимым стакана и передернулся. Когда служанка принесла Дойлю следующую пинту пива, он заказал еще стакан вина.
Дойль отхлебнул пива и обдумал, взвесил услышанное.
- Моя Ребекка, - сказал он бережно, - любила почти любой вид спиртного, и с тех самых пор, как она... умерла, я пью и за себя, и за нее. Да, я стараюсь пить за двоих. Как минимум за двоих.
Ричард обдумывал услышанное, сосредоточенно нахмурив брови. Некоторое время молчал, затем кивнул.
- Да, пожалуй, это то же самое, - наконец произнес он, - мы показываем, что не забыли их.
Подойдя к столу на этот раз, девушка потребовала заплатить и, получив деньги, оставила на столе кувшин и бутылку. Цыган и Дойль вдумчиво наполнили стаканы.
- За наших дорогих покойниц, - умиленно сказал Окаянный Ричард.
Дойль поднял стакан и кивнул. В наступившей тишине они, не произнося более ни слова, опустошили стаканы, словно боясь, что любое сказанное слово прозвучит неуместно и нарушит торжественность минуты. Затем опустевшие стаканы одновременно с громким стуком поставили на стол. И с торжественной размеренностью движений, не прерывая молчания, наполнили опять.
- А как давно ты потерял Бесси? - спросил Дойль осторожно.
Ричард, не торопясь, выпил добрую половину стакана, прежде чем собрался с силами ответить.
- Семнадцать лет назад, - спокойно произнес он. - Она упала с лошади близ Крофтонского леса. Она всегда прекрасно умела обращаться с лошадьми... Но тогда, ночью... за нами гнались джорджо, мы мчались во весь опор в кромешной тьме... и лошадь угодила ногой в яму. Бесси вылетела из седла и упала... и только, понимаешь, она разбила голову...
Дойль долил себе, потянулся к бутылке с вином и наполнил стакан Ричарда.
- За наших любимых и незабвенных подруг, - проговорил Дойль тихонько, с нескрываемой нежностью в голосе; он с трудом подбирал слова - в горле стоял комок горечи, и на глаза наворачивались слезы.
Они опять осушили стаканы и опять наполнили... Дойль с удивлением обнаружил, что все еще может отчетливо произносить слова, если только говорить медленно и тщательно готовиться к произнесению каждого слова - как в гольфе, тщательно примериваясь перед трудным ударом.
- Ребекка тоже разбила голову... - сообщил он цыгану, пытаясь справиться с вновь нахлынувшей горечью, - разбила голову, и шлем не помог. Шлем тоже разбился вдребезги. Она врезалась головой в столб на шоссе. Я вел, она сидела сзади. - Цыган понимающе кивнул. - Мы ехали на старенькой "хонде", а улицы слишком мокрые, если везешь пассажира. Я ведь знал... да, знал, что может случиться, но мы спешили и ехали слишком быстро... Черт возьми! Ведь на ней же был этот проклятый шлем, и я уже много лет вожу мотоцикл. Я ехал узкими дорогами, и поэтому, когда ты выезжаешь на шоссе Санта-Ана от Бич-бульвар и мчишься по скоростной полосе, и я хотел попасть на более медленную полосу, и когда я отклонился вправо и поехал через разделяющие полосы столбики, я почувствовал, что мотоцикл... заскользил, потерял управление и... и вдруг удар, ужасное потрясение, как землятрясение, понимаешь? О-о... это было так неожиданно, я ничего не мог сделать. И старая "хонда" слишком тяжелая, и... просто опрокинулась. - Он отхлебнул большой глоток, в горле пересохло. Ребекка вылетела из седла и упала. Я пролетел прямо вперед и проехался по асфальту, обдирая локти и колени... Машинам удалось затормозить и не переехать меня, и я поднялся и запрыгал на одной ноге назад - я сломал лодыжку, кроме всего прочего, - обратно к тому месту, где она упала. Ее голова...
Он раскручивал нить воспоминаний под аккомпанемент звяканья горлышка кувшина о край стакана.
- Не надо об этом, - прервал его Ричард, отодвигая кувшин, когда стакан наполнился до краев. - Я тоже видел то, что видел ты. - Он поднял стакан. - За Ребекку и Бесси.
- Да почиют в мире, - сказал Дойль. Когда стаканы со звяканьем опустились на стол, Ричард устремил тяжелый взгляд на Дойля:
- А ты ведь никакой не колдун. Да, я прав?
- О Боже! Хотел бы я быть им.
- Кто-то из вашей компании наверняка колдун. Я видел, как два экипажа исчезли с поля. Раз - и нет их, как блохи.
Дойль угрюмо кивнул:
- Да. Они уехали без меня.
Цыган поднялся и бросил на стол соверен.
- На, возьми, - сказал он, - я скажу им, что преследовал чели, думал, что это ты и есть. Скажу, что, мол, мне пришлось его ударить и сбить с ног, но я понял, что ошибся. И мне пришлось купить этому парню выпивку, чтобы он не позвал копов и меня не упекли в каталажку.
Он повернулся и собрался уходить.
- Ты... - Дойль плохо соображал и не сразу понял смысл происходящего.
Цыган остановился и бросил на него неудобочитаемый взгляд.
- Ты меня отпускаешь? После того как только выпил со мной? - Дойль чувствовал, что самое разумное в данной ситуации просто заткнуться, но не мог заставить себя остановиться и вознамерился во что бы то ни стало выяснить все до конца. - Ты думаешь, что мое предложение... То, что я действительно могу сделать тебя богатым - блеф? Ты мне не веришь?
- Э-э, парень, я всегда думал, что вы, джорджо, настоящие идиоты! - с достоинством произнес Окаянный Ричард.
Он улыбнулся и направился к выходу.
***
Трепетный огонек свечи, мерцая, догорел в лужице растаявшего воска аукцион закончился.
Победитель поднялся, чтобы заняться оформлением бумаг. Он казался скорее удивленным, чем довольным тем, что его предложение цены стало самым последним.
Дойль глянул на часы, и его пробрала дрожь - тридцать пять минут одиннадцатого. Он обвел взглядом помещение: никаких подходящих блондинов - ни с бородой, ни без оной. Проклятие, подумал Дойль, этот сукин сын опаздывает. Мог ли я пропустить его за последние несколько минут? Нет, вряд ли. Он ведь не собирался просто войти и выйти. Насколько я понял, предполагалось, что он спокойно сядет и напишет эту свою треклятую поэму "Двенадцать Часов Тьмы".
Лицо Дойля горело от возбуждения, во рту пересохло, его лихорадило. Ну что же, будем исходить из предположения, что Эшблес так или иначе не минует этого самого места. Подождем. И Дойль заказал пинту портера на два драгоценных пенни. Когда принесли заказ, часы показывали уже без двадцати одиннадцать. Хотя Дойль и старался пить как можно медленнее - как, собственно, и приличествует пить укрепляющее лекарство, - очень скоро стакан был пуст, а часы отсчитали всего лишь третью четверть. Он почувствовал, что алкоголь ударил в голову, ведь у него не было во рту ни крошки вот уже почти сутки. Эшблес все еще не появился.
"А ну, соберись, нечего раскисать, - уговаривал себя Дойль. - Так, теперь кофе. Пива, пожалуй, хватит. Итак, нет никаких оснований для паники. Он просто немного запаздывает. Если подумать, в этом вовсе нет ничего столь уж удивительного, ведь подсчеты времени его приезда имеют более чем вековую давность, - в том виде, в каком ты читал их - но мало того, они основаны на воспоминаниях Эшблеса, как их записал Бейли в 1830-е. В самом деле, небольшая неточность более чем возможна при таких обстоятельствах. Это вполне могло произойти и в одиннадцать тридцать. Это должно было быть в одиннадцать тридцать? Дойль уселся и приготовился ждать.
Торги по поставкам и перепродаже грузов проходили столь же оживленно, и в один прекрасный момент представительный джентльмен, чрезвычайно выгодно продавший плантацию на Багамах, заказал для всех присутствующих по стаканчику рома. Дойль поблагодарил случай и опрокинул выпивку в свое воспаленное горло.
Дойль начинал уже не на шутку сердиться. В самом деле, ему начинало казаться, что подобная беззаботность, чтобы не сказать хуже, показывает недостаток внимания и даже неуважение поэта к своим читателям. Как это еще прикажете понимать? С высокомерной самонадеянностью заявлять, что он был, видите ли, в кофейне ровно в десять тридцать, и не позаботиться появиться аж до сих пор... Ну, извольте видеть - время уже близится к полудню! О чем он вообще думает, если заставляет людей столько ждать? - размышлял Дойль достаточно озлобленно. Еще бы, станет такой думать о других. Конечно, он ведь знаменитый поэт, друг Кольриджа и Байрона... А я кто такой? Дойль мысленно попытался вызвать образ поэта, и благодаря усталости и лихорадке Эшблес предстал как живой, с пугающей ясностью галлюцинации - широкие плечи, резко очерченное львиное лицо и борода викинга. Раньше Дойлю казалось, что это лицо похоже на Хемингуэя, в основном благодаря выражению общительности и легкой насмешки, но сейчас поэт смотрел на него жестко и неприступно. Наверное, он снаружи, стоит и ждет, чтобы меня убить, до того как возникнет из воздуха и войдет, и напишет эту проклятущую поэму.
Эта мысль внезапно потрясла Дойля, и он остановил мальчика и попросил принести карандаш и несколько листов бумаги. И когда ему все принесли, начал записывать по памяти полный текст "Двенадцати Часов Тьмы". Сочиняя статьи о творчестве Эшблеса и потом, когда когда писал его биографию, Дойль читал поэму сотни раз и, несмотря на болезненное головокружение, теперь с легкостью мог воспроизвести каждое слово. К двенадцати тридцати он уже добрался до заключительной, невнятной и темной по смыслу строфы:
Он прошептал: "Бежали воды
От сумерек и до восхода.
Поток
Бежал сквозь ночь.
Потом
Прошли часы его путем,
Его течение измерив,
Чрезмерное для страха мира.
А свет потоком тьму стремил,
И путники ночной страны
Поспешно отступали.
И свет мерцал под их стопами
Двенадцатью Часами Тьмы".
Ну вот, подумал он, и карандаш, выпав из руки, со стуком покатился по столу. Теперь, когда этот сукин сын соблаговолит прийти, дабы в точности соблюсти исторические вехи собственной биографии, я просто-напросто суну ему в нос вот это и скажу: "Если вас заинтересуют эти записи, мистер Вильям Чертов-сын Эшблес, меня можно отыскать у Казиака, по такому-то адресу". Так-то вот.
Дойль аккуратно сложил листки и уселся поудобнее, приготовившись ждать хоть до второго пришествия.
***
Когда начались полоумные пронзительные вопли, Джеки бросилась по переулку к Кеньонскому Двору; старое кремневое ружье подскакивало, болезненно ударяло по лопатке. Она готова была поклясться, что не ошибается, потому что именно такие звуки она слышала тогда - и она опять прибежит слишком поздно. Она вырвалась из переулка в захламленный грязный двор и услышала выстрел - звук выстрела отдавался эхом между полуразрушенными ветхими строениями.
- Проклятие, - тяжело дыша, пробормотала она. Под нечесаной завесой челки ее глаза метались, стараясь ухватить все - от младенца, только начинавшего ходить, до старухи, покидающей двор, - но все население квартала, казалось, спешило к дому, из которого раздался выстрел; слышались выкрики, вопросы; все толпились в ожидании, подняв лица к пыльным мутным окнам.
Джеки бежала стремглав, увертываясь и работая локтями, ловко прокладывая дорогу через шумную толпу к передней двери дома, и, ни на кого не обращая внимания, втиснулась внутрь. Она закрыла за собой дверь и задвинула засов. Кто ты такой, черт побери! А ну, отвечай! - раздался несколько истерический голос. Грузный человек в фартуке пивовара стоял на первой площадке лестницы в дальнем конце комнаты. Дымящееся ружье в правой руке казалось каким-то посторонним предметом, который он еще не заметил, как и пятнышки горчицы на усах, и ружье просто мешало ему размахивать правой рукой, но зато левая рука выделывала какие-то бессмысленные жесты.
- Я знаю, что именно вы только что убили, - тяжело выдохнула Джеки. - Я убил одного сам. Но сейчас это не важно. Кто-нибудь из ваших домашних находится сейчас вне дома? Кто-нибудь покидал дом за последние несколько минут?
- Что? Есть проклятая обезьяна наверху! Я только что пристрелил эту тварь. Боже мой! Никого из семьи нет в доме, благодарение всем святым! Моя жена сойдет с ума, когда узнает.
- Очень хорошо... Так что, вы говорите, эта обезьяна делала, когда вы пристрелили ее?
- Так ты хозяин этой твари? Ах ты, сукин сын, да я тебя в тюрьму упеку за такие штучки! Как ты мог позволить дикому зверю разгуливать на свободе и вламываться в дома честных граждан!
Он начал спускаться со ступеней.
- Нет, он не мой, - сказала Джеки громко, - но я видел другого, такого же, как этот. Что он делал?
Человек прислонил ружье к стене и теперь имел возможность размахивать двумя руками.
- Оно... Иисусе Христе! Эта тварь страшно вопила, как будто горит в огне, и изо рта сочилась кровь, и оно пыталось забраться в кровать моего сына Кенни. Проклятие, оно все еще там - матрац будет совсем...
- Где сейчас Кенни? - прервала Джеки.
- О, он не собирался скоро возвращаться домой. Может быть, придет через несколько часов. Я...
- Черт побери! Да ответьте же мне наконец, где Кенни? - заорала Джеки. Он в ужасной опасности! Человек уставился на нее:
- Обезьяны следуют за Кенни? Я так и знал, что случится что-нибудь в этом роде. Он в "Лающем Ахаве", там, за углом, в переулке Миноритов. Джеки выскочила из дверей и побежала по переулку. Ты, жалкий ублюдок, думала она, да будет благословенно твое неведение, надеюсь, ты никогда не узнаешь, что собственными руками застрелил своего Кенни, не узнав его в чужом и покрытом шерстью теле, и застрелил в тот самый момент, когда он пытался забраться в свою постель.
Переулок Миноритов был перекрыт шеренгой фургонов, везущих тюки старой одежды с Биржи Старьевщиков на Катлер-стрит к Лондонскому мосту, и Джеки подбежала к ближайшему фургону, вскарабкалась по доскам сбоку и с этой привилегированной позиции осмотрела улицу. Да, вот оно - качающаяся вывеска с нарисованным человечком ветхозаветного обличья, голова откинута назад, и рот открыт в виде буквы "О". Она соскочила вниз с фургона под крики кучера о том, что его грабят, и взяла прямой курс к "Лающему Ахаву".
Хотя дверь была открыта и ветерок колыхал занавески на окнах, пожелтевшие от табачного дыма, таверна сильно пропахла дешевым джином и солодовым пивом. Хозяин раздраженно поднял глаза от стойки, когда Джеки с грохотом ввалилась внутрь, но тут же неуверенно улыбнулся, когда вновь пришедший, задыхаясь и выпучив глаза, бросил на стойку полсоверена.
- Здесь должен быть один парень, Кенни. Живет около Кеньонского Двора. Он пьет здесь? - выдохнула Джеки.
Будь здесь, Джо, подумала она, не уходи пока.
За ее спиной раздался голос:
- Эй, парень, что ты тут вынюхиваешь? Может, ты легавый?
Она обернулась и посмотрела на четверых бедно одетых парней за столиком в углу.
- Разве я похож на легавого, ребята! Вы не так поняли, просто у его отца неприятности, и он послал меня за Кенни.
- А, ладно. Возможно, Кенни уже слышал об этом. Пять минут назад он вдруг вскочил и опрометью бросился бежать, как будто вспомнил, что забыл обед на плите.
- Да, он был явно не в себе, - вступил в разговор другой, - я только входил, а он отпихнул меня, даже не взглянув. А ведь старого приятеля, с которым дружишь уже десяток лет, принято приветствовать немного по-другому.
Джеки почувствовала внезапную слабость:
- Пять минут назад?
"Теперь Джо может быть в полумиле отсюда, - подумала она, - в любом направлении, и я никогда не получу достаточно хорошее описание Кенни, чтобы быть полностью уверенной, что это он, даже если я его и найду. И даже если бы я была уверена и нашла его, я не могу застрелить его просто потому, что я почти уверена, что Кенни был застрелен в своей собственной постели и что его тело в настоящий момент занято Джо - Песьей Мордой. Я должна сначала как-нибудь это выяснить, как-нибудь заставить его выдать себя. Возможно, однажды я смогу убить его почти наверняка, но только не сейчас - не сразу после того, как я почти продырявила бедного старину Дойля".
Ну что же, сейчас у нее хотя бы есть точное описание Кенни - маленького роста, толстый, волосы рыжие. А теперь пора уходить отсюда. "Ладно, теперь я знаю, как будет выглядеть Джо - Песья Морда следующую неделю или две".
Если судить по тем местам, где "обезьяна" имеет тенденцию появляться, то, видимо, Джо - Песья Морда предпочитает Ист-Энд, возможно, потому, что там исчезновением людей никого не удивишь, и в этом районе проще уйти от преследования, затерявшись среди многочисленных переулков, дворов, тупиков и мостиков между крышами в трущобах. Да и любую неправдоподобную историю, случившуюся в Ист-Энде, вряд ли кто-нибудь воспримет всерьез, ведь почти все, что выходит за рамки обычного, здесь проще всего объяснить пьянством, употреблением опиума или сумасшествием. Как бы то ни было, следующие пару недель надо обследовать дешевые меблирашки в районе Уайтчепель и Гудмен-филдс и спрашивать низенького, толстого, рыжеватого молодого человека, у которого нет близких друзей. Он немного простоват и говорит о бессмертии с каждым, кто захочет его слушать. И скорей всего ему регулярно приходится брить лоб и руки, ведь тело Кенни начало обрастать шерстью сразу же, как в него переселился Джо - Песья Морда.
"А интересно все-таки, что он такое, - думала Джеки, - и откуда он пришел?" От этих мыслей ее пробрала дрожь, и она понуро побрела в восточном направлении к знакомому пабу, где она могла бы спокойно посидеть немного, заказав двойную порцию бренди. Это был ближайший паб, куда могла забрести ее добыча, и ей живо вспомнился рассказ отца Кенни. Она ведь точно так же, как и он, расправилась с покинутым телом Джо - Песьей Морды. И это тоже истекало кровью. Кровь сочилась изо рта. Это всегда так происходит с покинутыми телами? И если да, то почему?
Она остановилась, внезапно побледнев. Ну да, конечно же, всегда! Старина Джо не желает, чтобы новый постоялец его покинутого тела мог что-нибудь сказать прежде, чем яд убьет его. Перед тем как... выйти из тела, он должен вдобавок к смертельной дозе яда вырвать язык... ну, или сделать что-то в этом роде, чтобы новый владелец точно не мог говорить.
Джеки, которая читала и восхищалась Мэри Уоллстон-крафт, а значит, презирала в женщинах любое проявление беспомощности, вдруг поняла, что вот-вот упадет в обморок.
***
Кофейня "Джамайка" закрывалась в пять часов, и Дойль очутился на тротуаре у входа, причем выпроводили его не слишком вежливо. Он бесцельно побрел по переулку и некоторое время постоял на тротуаре Треднидл-стрит, отсутствующе разглядывая фасад Английского Банка и толпу на улице. В руке он сжимал исписанные листки.
Эшблес так и не появился.
Сотни раз за этот длинный день Дойль мысленно просматривал исторические источники, на которых основывалась его уверенность, что Эшблес обязательно придет: в биографии Бейли совершенно однозначно говорилось, что это была кофейня "Джамайка", десять тридцать утра, вторник, одиннадцатое сентября 1810 года. Ну разумеется, биография Бейли основывалась на воспоминаниях самого Эшблеса через много лет. Но Эшблес представил поэму на рассмотрение в "Курьер" в первых числах сентября, и Дойль не только читал об этом, но на самом деле держал в руках сопроводительное письмо в "Курьер".
"Я написал "Двенадцать Часов Тьмы" во вторник, одиннадцатого прошлого месяца, - писал Эшблес, - в кофейне "Джамайка" близ Биржи, и основная тема поэмы навеяна моим недавним долгим путешествием..." Да будь оно все проклято! Эшблес вполне мог перепутать дату через десять или двадцать лет, но едва ли мог ошибиться меньше чем через месяц! И особенно, если он столь точно указывает день недели и число.
Низенький, толстый, рыжий парень уставился на него с угла у Королевской Биржи, и Дойль, уже наученный проявлять осторожность в отношении незнакомцев, целеустремленно направился к Лондонскому мосту и дальше - через реку к Казиаку.
Мог ли Эшблес намеренно лгать? Но зачем бы он стал это делать? Дойль украдкой посмотрел назад, но рыжий парень вроде бы за ним не увязался. "Тебе лучше расслабиться, - сказал он себе, - стоит кому-нибудь на тебя посмотреть, как ты уже думаешь, что это агенты Хорребина". Ну ладно, подытожил он свои размышления, остается только ждать, что будет дальше.
Полагаю, что следующее достоверное событие в хронологии Эшблеса, это когда он видел, как застрелили одну из Танцующих Обезьян в Биржевом переулке, в кофейне, в субботу, двадцать первого этого месяца. Но я не могу ждать полторы недели. За это время моя пневмония зайдет слишком далеко. Боюсь, что даже медицина двадцатого века уже ничего не сможет сделать.
Я должен - Боже, помоги мне! - должен искать подход к доктору Ромени, От одной только мысли о докторе Ромени ему стало совсем плохо. Может быть, если я... ну, не знаю... если я подвешу на шею пистолет на ремне, и буду держать палец на спусковом крючке, и скажу ему: "Мы договоримся об условиях сделки, или я разнесу себе голову, и ты уже никогда не узнаешь то, что хочешь узнать..." Рискнет ли он проверить, блеф это или нет? И рискну ли я так блефовать?
Он миновал узкую улочку Элдгейт и увидел, как кто-то, насвистывая, прошел по шаткому мостику между крышами. Дойль замедлил шаг и прислушался. Знакомый мотив, и такой грустный и ностальгический, словно специально выбран как музыкальное сопровождение его вечерней одинокой прогулке. Черт возьми, что же это за песня? Что-то очень знакомое, отсутствующе размышлял он, продолжая идти. Это не "Green sleeves", и не "Londonderry Air"...
Iн застыл, вытаращив глаза от такого потрясения. Это "Yesterday", песня "Битлзг", Джона Леннона и Пола Маккартни.
Мгновение он просто стоял, не с силах сдвинуться с места, ошеломленный, как Робинзон Крузо, увидевший на песке человечьи следы.
Потом побежал назад.
- Эй! - вопил он, оказавшись под маленьким мостиком, хотя на мостике сейчас никого не было. - Эй, вернись! Я тоже из двадцатого века!
Прохожие смотрели на него как на сумасшедшего, но на уровне крыш никто не показался. Чертыхнувшись, Дойль отчаянно заорал:
- Кока-кола, Клинт Иствуд, кадиллак!
Он вбежал в здание и, спотыкаясь, на ощупь, стал подниматься по темной лестнице. Ему даже удалось найти открытую дверь на крышу, но там уже никого не было. Он прошел по мостику и дальше вниз по лестнице другого дома. Дойль запыхался, но упорно напевал "Yesterday" так громко, как только мог. Он выкрикивал строчки песни, заглядывая во все коридоры, но это не вызвало никакой ответной реакции, если не считать, конечно, вполне оправданного недовольства жильцов. Никто не знал, что это за песня.
- А ну, заткнись! - прокричал один очень удивленный старик, который, видимо, думал, что поведение Дойля имеет только одну цель - расстроить именно его. - Если ты немедленно отсюда не уберешься, я тебя сейчас так успокою! - И старик погрозил Дойлю кулаком.
Дойль поспешил вниз, пробежал последний пролет лестницы и открыл дверь на улицу. Сейчас он уже сомневался, что действительно слышал именно этот мотив. "Возможно, я просто слышал что-нибудь похожее, - думал он, закрывая за собой дверь. - И я так сильно хотел поверить, что кто-нибудь еще нашел дорогу в 1810-й, что уверил себя в том, что слышу песню "Битлз".
Небо над крышами было пасмурным, сумерки сгущались, скоро совсем стемнеет. Дойль поспешил к Лондонскому мосту. "Я не хочу опоздать, моя смена в конюшне Казиака в шесть тридцать, - вяло размышлял он. - Мне нужна эта работа".
***
Необлетевшая листва на Блумсбери-сквер сверкала золотом и багрянцем в лучах осеннего солнца. В полдень, в четверг, Ахмед Нищий Индус вышел из пивной и с тоской посмотрел на солнце, на траву, на деревья, потом вытер пивную пену с приклеенной бороды и усов и решительно свернул налево - к Мейнард-стрит и Крысиному Замку.
Ветер из сердца трущоб Сент-Джайлс доносил запахи сточных канав, запах дыма и отбросов, разрушая хрупкое очарование этого уголка Лондона.
Джеки не была в Крысином Замке с той самой ночи, пять дней назад, когда она последовала за доктором Ромени к подземной пристани, намереваясь убить Джо - Песью Морду. Сейчас ей захотелось проверить, удалось ли еще кому-нибудь преуспеть в поисках этого покрытого шерстью оборотня.
Когда Джеки свернула направо, в узкую темную расщелину, еще вдобавок сужающуюся кверху - на уровне крыш она была значительно уже, чем внизу у мостовой - именно такой была Меинард-стрит, - маленький мальчик высунулся из сломанного дока для погрузки товаров на третьем этаже заброшенного пакгауза. Под пиратской треуголкой его рыбьи глаза следили за еле волочившим ноги Ахмедом Нищим Индусом, и почти безгубая щель рта раздвинулась в подобии улыбки.
- Ахмед, - прошептал мальчик, - теперь ты мой.
Веревка все еще свисала с ржавого блока под нависающей крышей тремя этажами выше. И осталась она там только потому, что висела слишком далеко от стены - никак не зацепить, высунувшись из доков на каждом этаже, да и снизу с тротуара никак не дотянешься до свисающих концов веревки - слишком высоко. И побуждаемый безмерностью награды, которую посулил Хорребин, ребенок вскочил на доску, на которую до этого опирался руками, и прыгнул через два ярда пустоты и уцепился за старую веревку.
Дойль успел откинуться назад на спинку стула и, кажется, как раз вовремя кулак цыгана с быстротой захлопывающейся мышеловки остановился в дюйме от его переносицы.
- Вы, джорджо, видимо, думаете, что все ромени просто идиоты, - спокойно откомментировал происходящее Ричард.
Очень кстати принесли пиво и вино. Дойль заставил служанку подождать, пока он прикончит свою порцию пива в два долгих обжигающих глотка. И сразу потребовал принести еще пинту.
Ричард уставился на него.
- Хм, неплохо. Полагаю, никому не будет вреда, если я притащу тебя к нашим в стельку пьяным. - Он проводил удаляющуюся служанку тоскливым взглядом. Совсем даже неплохо выпить немного холодного пива после такой беготни.
Он потягивал вино без всякого воодушевления.
- Да, оно не так уж плохо. Налей немного себе.
- Нет. Пиво - любимый напиток моей Бесси. И с тех самых пор, как она умерла, я не выпил ни капли.
Он решительно, одним глотком, разделался с содержимым стакана и передернулся. Когда служанка принесла Дойлю следующую пинту пива, он заказал еще стакан вина.
Дойль отхлебнул пива и обдумал, взвесил услышанное.
- Моя Ребекка, - сказал он бережно, - любила почти любой вид спиртного, и с тех самых пор, как она... умерла, я пью и за себя, и за нее. Да, я стараюсь пить за двоих. Как минимум за двоих.
Ричард обдумывал услышанное, сосредоточенно нахмурив брови. Некоторое время молчал, затем кивнул.
- Да, пожалуй, это то же самое, - наконец произнес он, - мы показываем, что не забыли их.
Подойдя к столу на этот раз, девушка потребовала заплатить и, получив деньги, оставила на столе кувшин и бутылку. Цыган и Дойль вдумчиво наполнили стаканы.
- За наших дорогих покойниц, - умиленно сказал Окаянный Ричард.
Дойль поднял стакан и кивнул. В наступившей тишине они, не произнося более ни слова, опустошили стаканы, словно боясь, что любое сказанное слово прозвучит неуместно и нарушит торжественность минуты. Затем опустевшие стаканы одновременно с громким стуком поставили на стол. И с торжественной размеренностью движений, не прерывая молчания, наполнили опять.
- А как давно ты потерял Бесси? - спросил Дойль осторожно.
Ричард, не торопясь, выпил добрую половину стакана, прежде чем собрался с силами ответить.
- Семнадцать лет назад, - спокойно произнес он. - Она упала с лошади близ Крофтонского леса. Она всегда прекрасно умела обращаться с лошадьми... Но тогда, ночью... за нами гнались джорджо, мы мчались во весь опор в кромешной тьме... и лошадь угодила ногой в яму. Бесси вылетела из седла и упала... и только, понимаешь, она разбила голову...
Дойль долил себе, потянулся к бутылке с вином и наполнил стакан Ричарда.
- За наших любимых и незабвенных подруг, - проговорил Дойль тихонько, с нескрываемой нежностью в голосе; он с трудом подбирал слова - в горле стоял комок горечи, и на глаза наворачивались слезы.
Они опять осушили стаканы и опять наполнили... Дойль с удивлением обнаружил, что все еще может отчетливо произносить слова, если только говорить медленно и тщательно готовиться к произнесению каждого слова - как в гольфе, тщательно примериваясь перед трудным ударом.
- Ребекка тоже разбила голову... - сообщил он цыгану, пытаясь справиться с вновь нахлынувшей горечью, - разбила голову, и шлем не помог. Шлем тоже разбился вдребезги. Она врезалась головой в столб на шоссе. Я вел, она сидела сзади. - Цыган понимающе кивнул. - Мы ехали на старенькой "хонде", а улицы слишком мокрые, если везешь пассажира. Я ведь знал... да, знал, что может случиться, но мы спешили и ехали слишком быстро... Черт возьми! Ведь на ней же был этот проклятый шлем, и я уже много лет вожу мотоцикл. Я ехал узкими дорогами, и поэтому, когда ты выезжаешь на шоссе Санта-Ана от Бич-бульвар и мчишься по скоростной полосе, и я хотел попасть на более медленную полосу, и когда я отклонился вправо и поехал через разделяющие полосы столбики, я почувствовал, что мотоцикл... заскользил, потерял управление и... и вдруг удар, ужасное потрясение, как землятрясение, понимаешь? О-о... это было так неожиданно, я ничего не мог сделать. И старая "хонда" слишком тяжелая, и... просто опрокинулась. - Он отхлебнул большой глоток, в горле пересохло. Ребекка вылетела из седла и упала. Я пролетел прямо вперед и проехался по асфальту, обдирая локти и колени... Машинам удалось затормозить и не переехать меня, и я поднялся и запрыгал на одной ноге назад - я сломал лодыжку, кроме всего прочего, - обратно к тому месту, где она упала. Ее голова...
Он раскручивал нить воспоминаний под аккомпанемент звяканья горлышка кувшина о край стакана.
- Не надо об этом, - прервал его Ричард, отодвигая кувшин, когда стакан наполнился до краев. - Я тоже видел то, что видел ты. - Он поднял стакан. - За Ребекку и Бесси.
- Да почиют в мире, - сказал Дойль. Когда стаканы со звяканьем опустились на стол, Ричард устремил тяжелый взгляд на Дойля:
- А ты ведь никакой не колдун. Да, я прав?
- О Боже! Хотел бы я быть им.
- Кто-то из вашей компании наверняка колдун. Я видел, как два экипажа исчезли с поля. Раз - и нет их, как блохи.
Дойль угрюмо кивнул:
- Да. Они уехали без меня.
Цыган поднялся и бросил на стол соверен.
- На, возьми, - сказал он, - я скажу им, что преследовал чели, думал, что это ты и есть. Скажу, что, мол, мне пришлось его ударить и сбить с ног, но я понял, что ошибся. И мне пришлось купить этому парню выпивку, чтобы он не позвал копов и меня не упекли в каталажку.
Он повернулся и собрался уходить.
- Ты... - Дойль плохо соображал и не сразу понял смысл происходящего.
Цыган остановился и бросил на него неудобочитаемый взгляд.
- Ты меня отпускаешь? После того как только выпил со мной? - Дойль чувствовал, что самое разумное в данной ситуации просто заткнуться, но не мог заставить себя остановиться и вознамерился во что бы то ни стало выяснить все до конца. - Ты думаешь, что мое предложение... То, что я действительно могу сделать тебя богатым - блеф? Ты мне не веришь?
- Э-э, парень, я всегда думал, что вы, джорджо, настоящие идиоты! - с достоинством произнес Окаянный Ричард.
Он улыбнулся и направился к выходу.
***
Трепетный огонек свечи, мерцая, догорел в лужице растаявшего воска аукцион закончился.
Победитель поднялся, чтобы заняться оформлением бумаг. Он казался скорее удивленным, чем довольным тем, что его предложение цены стало самым последним.
Дойль глянул на часы, и его пробрала дрожь - тридцать пять минут одиннадцатого. Он обвел взглядом помещение: никаких подходящих блондинов - ни с бородой, ни без оной. Проклятие, подумал Дойль, этот сукин сын опаздывает. Мог ли я пропустить его за последние несколько минут? Нет, вряд ли. Он ведь не собирался просто войти и выйти. Насколько я понял, предполагалось, что он спокойно сядет и напишет эту свою треклятую поэму "Двенадцать Часов Тьмы".
Лицо Дойля горело от возбуждения, во рту пересохло, его лихорадило. Ну что же, будем исходить из предположения, что Эшблес так или иначе не минует этого самого места. Подождем. И Дойль заказал пинту портера на два драгоценных пенни. Когда принесли заказ, часы показывали уже без двадцати одиннадцать. Хотя Дойль и старался пить как можно медленнее - как, собственно, и приличествует пить укрепляющее лекарство, - очень скоро стакан был пуст, а часы отсчитали всего лишь третью четверть. Он почувствовал, что алкоголь ударил в голову, ведь у него не было во рту ни крошки вот уже почти сутки. Эшблес все еще не появился.
"А ну, соберись, нечего раскисать, - уговаривал себя Дойль. - Так, теперь кофе. Пива, пожалуй, хватит. Итак, нет никаких оснований для паники. Он просто немного запаздывает. Если подумать, в этом вовсе нет ничего столь уж удивительного, ведь подсчеты времени его приезда имеют более чем вековую давность, - в том виде, в каком ты читал их - но мало того, они основаны на воспоминаниях Эшблеса, как их записал Бейли в 1830-е. В самом деле, небольшая неточность более чем возможна при таких обстоятельствах. Это вполне могло произойти и в одиннадцать тридцать. Это должно было быть в одиннадцать тридцать? Дойль уселся и приготовился ждать.
Торги по поставкам и перепродаже грузов проходили столь же оживленно, и в один прекрасный момент представительный джентльмен, чрезвычайно выгодно продавший плантацию на Багамах, заказал для всех присутствующих по стаканчику рома. Дойль поблагодарил случай и опрокинул выпивку в свое воспаленное горло.
Дойль начинал уже не на шутку сердиться. В самом деле, ему начинало казаться, что подобная беззаботность, чтобы не сказать хуже, показывает недостаток внимания и даже неуважение поэта к своим читателям. Как это еще прикажете понимать? С высокомерной самонадеянностью заявлять, что он был, видите ли, в кофейне ровно в десять тридцать, и не позаботиться появиться аж до сих пор... Ну, извольте видеть - время уже близится к полудню! О чем он вообще думает, если заставляет людей столько ждать? - размышлял Дойль достаточно озлобленно. Еще бы, станет такой думать о других. Конечно, он ведь знаменитый поэт, друг Кольриджа и Байрона... А я кто такой? Дойль мысленно попытался вызвать образ поэта, и благодаря усталости и лихорадке Эшблес предстал как живой, с пугающей ясностью галлюцинации - широкие плечи, резко очерченное львиное лицо и борода викинга. Раньше Дойлю казалось, что это лицо похоже на Хемингуэя, в основном благодаря выражению общительности и легкой насмешки, но сейчас поэт смотрел на него жестко и неприступно. Наверное, он снаружи, стоит и ждет, чтобы меня убить, до того как возникнет из воздуха и войдет, и напишет эту проклятущую поэму.
Эта мысль внезапно потрясла Дойля, и он остановил мальчика и попросил принести карандаш и несколько листов бумаги. И когда ему все принесли, начал записывать по памяти полный текст "Двенадцати Часов Тьмы". Сочиняя статьи о творчестве Эшблеса и потом, когда когда писал его биографию, Дойль читал поэму сотни раз и, несмотря на болезненное головокружение, теперь с легкостью мог воспроизвести каждое слово. К двенадцати тридцати он уже добрался до заключительной, невнятной и темной по смыслу строфы:
Он прошептал: "Бежали воды
От сумерек и до восхода.
Поток
Бежал сквозь ночь.
Потом
Прошли часы его путем,
Его течение измерив,
Чрезмерное для страха мира.
А свет потоком тьму стремил,
И путники ночной страны
Поспешно отступали.
И свет мерцал под их стопами
Двенадцатью Часами Тьмы".
Ну вот, подумал он, и карандаш, выпав из руки, со стуком покатился по столу. Теперь, когда этот сукин сын соблаговолит прийти, дабы в точности соблюсти исторические вехи собственной биографии, я просто-напросто суну ему в нос вот это и скажу: "Если вас заинтересуют эти записи, мистер Вильям Чертов-сын Эшблес, меня можно отыскать у Казиака, по такому-то адресу". Так-то вот.
Дойль аккуратно сложил листки и уселся поудобнее, приготовившись ждать хоть до второго пришествия.
***
Когда начались полоумные пронзительные вопли, Джеки бросилась по переулку к Кеньонскому Двору; старое кремневое ружье подскакивало, болезненно ударяло по лопатке. Она готова была поклясться, что не ошибается, потому что именно такие звуки она слышала тогда - и она опять прибежит слишком поздно. Она вырвалась из переулка в захламленный грязный двор и услышала выстрел - звук выстрела отдавался эхом между полуразрушенными ветхими строениями.
- Проклятие, - тяжело дыша, пробормотала она. Под нечесаной завесой челки ее глаза метались, стараясь ухватить все - от младенца, только начинавшего ходить, до старухи, покидающей двор, - но все население квартала, казалось, спешило к дому, из которого раздался выстрел; слышались выкрики, вопросы; все толпились в ожидании, подняв лица к пыльным мутным окнам.
Джеки бежала стремглав, увертываясь и работая локтями, ловко прокладывая дорогу через шумную толпу к передней двери дома, и, ни на кого не обращая внимания, втиснулась внутрь. Она закрыла за собой дверь и задвинула засов. Кто ты такой, черт побери! А ну, отвечай! - раздался несколько истерический голос. Грузный человек в фартуке пивовара стоял на первой площадке лестницы в дальнем конце комнаты. Дымящееся ружье в правой руке казалось каким-то посторонним предметом, который он еще не заметил, как и пятнышки горчицы на усах, и ружье просто мешало ему размахивать правой рукой, но зато левая рука выделывала какие-то бессмысленные жесты.
- Я знаю, что именно вы только что убили, - тяжело выдохнула Джеки. - Я убил одного сам. Но сейчас это не важно. Кто-нибудь из ваших домашних находится сейчас вне дома? Кто-нибудь покидал дом за последние несколько минут?
- Что? Есть проклятая обезьяна наверху! Я только что пристрелил эту тварь. Боже мой! Никого из семьи нет в доме, благодарение всем святым! Моя жена сойдет с ума, когда узнает.
- Очень хорошо... Так что, вы говорите, эта обезьяна делала, когда вы пристрелили ее?
- Так ты хозяин этой твари? Ах ты, сукин сын, да я тебя в тюрьму упеку за такие штучки! Как ты мог позволить дикому зверю разгуливать на свободе и вламываться в дома честных граждан!
Он начал спускаться со ступеней.
- Нет, он не мой, - сказала Джеки громко, - но я видел другого, такого же, как этот. Что он делал?
Человек прислонил ружье к стене и теперь имел возможность размахивать двумя руками.
- Оно... Иисусе Христе! Эта тварь страшно вопила, как будто горит в огне, и изо рта сочилась кровь, и оно пыталось забраться в кровать моего сына Кенни. Проклятие, оно все еще там - матрац будет совсем...
- Где сейчас Кенни? - прервала Джеки.
- О, он не собирался скоро возвращаться домой. Может быть, придет через несколько часов. Я...
- Черт побери! Да ответьте же мне наконец, где Кенни? - заорала Джеки. Он в ужасной опасности! Человек уставился на нее:
- Обезьяны следуют за Кенни? Я так и знал, что случится что-нибудь в этом роде. Он в "Лающем Ахаве", там, за углом, в переулке Миноритов. Джеки выскочила из дверей и побежала по переулку. Ты, жалкий ублюдок, думала она, да будет благословенно твое неведение, надеюсь, ты никогда не узнаешь, что собственными руками застрелил своего Кенни, не узнав его в чужом и покрытом шерстью теле, и застрелил в тот самый момент, когда он пытался забраться в свою постель.
Переулок Миноритов был перекрыт шеренгой фургонов, везущих тюки старой одежды с Биржи Старьевщиков на Катлер-стрит к Лондонскому мосту, и Джеки подбежала к ближайшему фургону, вскарабкалась по доскам сбоку и с этой привилегированной позиции осмотрела улицу. Да, вот оно - качающаяся вывеска с нарисованным человечком ветхозаветного обличья, голова откинута назад, и рот открыт в виде буквы "О". Она соскочила вниз с фургона под крики кучера о том, что его грабят, и взяла прямой курс к "Лающему Ахаву".
Хотя дверь была открыта и ветерок колыхал занавески на окнах, пожелтевшие от табачного дыма, таверна сильно пропахла дешевым джином и солодовым пивом. Хозяин раздраженно поднял глаза от стойки, когда Джеки с грохотом ввалилась внутрь, но тут же неуверенно улыбнулся, когда вновь пришедший, задыхаясь и выпучив глаза, бросил на стойку полсоверена.
- Здесь должен быть один парень, Кенни. Живет около Кеньонского Двора. Он пьет здесь? - выдохнула Джеки.
Будь здесь, Джо, подумала она, не уходи пока.
За ее спиной раздался голос:
- Эй, парень, что ты тут вынюхиваешь? Может, ты легавый?
Она обернулась и посмотрела на четверых бедно одетых парней за столиком в углу.
- Разве я похож на легавого, ребята! Вы не так поняли, просто у его отца неприятности, и он послал меня за Кенни.
- А, ладно. Возможно, Кенни уже слышал об этом. Пять минут назад он вдруг вскочил и опрометью бросился бежать, как будто вспомнил, что забыл обед на плите.
- Да, он был явно не в себе, - вступил в разговор другой, - я только входил, а он отпихнул меня, даже не взглянув. А ведь старого приятеля, с которым дружишь уже десяток лет, принято приветствовать немного по-другому.
Джеки почувствовала внезапную слабость:
- Пять минут назад?
"Теперь Джо может быть в полумиле отсюда, - подумала она, - в любом направлении, и я никогда не получу достаточно хорошее описание Кенни, чтобы быть полностью уверенной, что это он, даже если я его и найду. И даже если бы я была уверена и нашла его, я не могу застрелить его просто потому, что я почти уверена, что Кенни был застрелен в своей собственной постели и что его тело в настоящий момент занято Джо - Песьей Мордой. Я должна сначала как-нибудь это выяснить, как-нибудь заставить его выдать себя. Возможно, однажды я смогу убить его почти наверняка, но только не сейчас - не сразу после того, как я почти продырявила бедного старину Дойля".
Ну что же, сейчас у нее хотя бы есть точное описание Кенни - маленького роста, толстый, волосы рыжие. А теперь пора уходить отсюда. "Ладно, теперь я знаю, как будет выглядеть Джо - Песья Морда следующую неделю или две".
Если судить по тем местам, где "обезьяна" имеет тенденцию появляться, то, видимо, Джо - Песья Морда предпочитает Ист-Энд, возможно, потому, что там исчезновением людей никого не удивишь, и в этом районе проще уйти от преследования, затерявшись среди многочисленных переулков, дворов, тупиков и мостиков между крышами в трущобах. Да и любую неправдоподобную историю, случившуюся в Ист-Энде, вряд ли кто-нибудь воспримет всерьез, ведь почти все, что выходит за рамки обычного, здесь проще всего объяснить пьянством, употреблением опиума или сумасшествием. Как бы то ни было, следующие пару недель надо обследовать дешевые меблирашки в районе Уайтчепель и Гудмен-филдс и спрашивать низенького, толстого, рыжеватого молодого человека, у которого нет близких друзей. Он немного простоват и говорит о бессмертии с каждым, кто захочет его слушать. И скорей всего ему регулярно приходится брить лоб и руки, ведь тело Кенни начало обрастать шерстью сразу же, как в него переселился Джо - Песья Морда.
"А интересно все-таки, что он такое, - думала Джеки, - и откуда он пришел?" От этих мыслей ее пробрала дрожь, и она понуро побрела в восточном направлении к знакомому пабу, где она могла бы спокойно посидеть немного, заказав двойную порцию бренди. Это был ближайший паб, куда могла забрести ее добыча, и ей живо вспомнился рассказ отца Кенни. Она ведь точно так же, как и он, расправилась с покинутым телом Джо - Песьей Морды. И это тоже истекало кровью. Кровь сочилась изо рта. Это всегда так происходит с покинутыми телами? И если да, то почему?
Она остановилась, внезапно побледнев. Ну да, конечно же, всегда! Старина Джо не желает, чтобы новый постоялец его покинутого тела мог что-нибудь сказать прежде, чем яд убьет его. Перед тем как... выйти из тела, он должен вдобавок к смертельной дозе яда вырвать язык... ну, или сделать что-то в этом роде, чтобы новый владелец точно не мог говорить.
Джеки, которая читала и восхищалась Мэри Уоллстон-крафт, а значит, презирала в женщинах любое проявление беспомощности, вдруг поняла, что вот-вот упадет в обморок.
***
Кофейня "Джамайка" закрывалась в пять часов, и Дойль очутился на тротуаре у входа, причем выпроводили его не слишком вежливо. Он бесцельно побрел по переулку и некоторое время постоял на тротуаре Треднидл-стрит, отсутствующе разглядывая фасад Английского Банка и толпу на улице. В руке он сжимал исписанные листки.
Эшблес так и не появился.
Сотни раз за этот длинный день Дойль мысленно просматривал исторические источники, на которых основывалась его уверенность, что Эшблес обязательно придет: в биографии Бейли совершенно однозначно говорилось, что это была кофейня "Джамайка", десять тридцать утра, вторник, одиннадцатое сентября 1810 года. Ну разумеется, биография Бейли основывалась на воспоминаниях самого Эшблеса через много лет. Но Эшблес представил поэму на рассмотрение в "Курьер" в первых числах сентября, и Дойль не только читал об этом, но на самом деле держал в руках сопроводительное письмо в "Курьер".
"Я написал "Двенадцать Часов Тьмы" во вторник, одиннадцатого прошлого месяца, - писал Эшблес, - в кофейне "Джамайка" близ Биржи, и основная тема поэмы навеяна моим недавним долгим путешествием..." Да будь оно все проклято! Эшблес вполне мог перепутать дату через десять или двадцать лет, но едва ли мог ошибиться меньше чем через месяц! И особенно, если он столь точно указывает день недели и число.
Низенький, толстый, рыжий парень уставился на него с угла у Королевской Биржи, и Дойль, уже наученный проявлять осторожность в отношении незнакомцев, целеустремленно направился к Лондонскому мосту и дальше - через реку к Казиаку.
Мог ли Эшблес намеренно лгать? Но зачем бы он стал это делать? Дойль украдкой посмотрел назад, но рыжий парень вроде бы за ним не увязался. "Тебе лучше расслабиться, - сказал он себе, - стоит кому-нибудь на тебя посмотреть, как ты уже думаешь, что это агенты Хорребина". Ну ладно, подытожил он свои размышления, остается только ждать, что будет дальше.
Полагаю, что следующее достоверное событие в хронологии Эшблеса, это когда он видел, как застрелили одну из Танцующих Обезьян в Биржевом переулке, в кофейне, в субботу, двадцать первого этого месяца. Но я не могу ждать полторы недели. За это время моя пневмония зайдет слишком далеко. Боюсь, что даже медицина двадцатого века уже ничего не сможет сделать.
Я должен - Боже, помоги мне! - должен искать подход к доктору Ромени, От одной только мысли о докторе Ромени ему стало совсем плохо. Может быть, если я... ну, не знаю... если я подвешу на шею пистолет на ремне, и буду держать палец на спусковом крючке, и скажу ему: "Мы договоримся об условиях сделки, или я разнесу себе голову, и ты уже никогда не узнаешь то, что хочешь узнать..." Рискнет ли он проверить, блеф это или нет? И рискну ли я так блефовать?
Он миновал узкую улочку Элдгейт и увидел, как кто-то, насвистывая, прошел по шаткому мостику между крышами. Дойль замедлил шаг и прислушался. Знакомый мотив, и такой грустный и ностальгический, словно специально выбран как музыкальное сопровождение его вечерней одинокой прогулке. Черт возьми, что же это за песня? Что-то очень знакомое, отсутствующе размышлял он, продолжая идти. Это не "Green sleeves", и не "Londonderry Air"...
Iн застыл, вытаращив глаза от такого потрясения. Это "Yesterday", песня "Битлзг", Джона Леннона и Пола Маккартни.
Мгновение он просто стоял, не с силах сдвинуться с места, ошеломленный, как Робинзон Крузо, увидевший на песке человечьи следы.
Потом побежал назад.
- Эй! - вопил он, оказавшись под маленьким мостиком, хотя на мостике сейчас никого не было. - Эй, вернись! Я тоже из двадцатого века!
Прохожие смотрели на него как на сумасшедшего, но на уровне крыш никто не показался. Чертыхнувшись, Дойль отчаянно заорал:
- Кока-кола, Клинт Иствуд, кадиллак!
Он вбежал в здание и, спотыкаясь, на ощупь, стал подниматься по темной лестнице. Ему даже удалось найти открытую дверь на крышу, но там уже никого не было. Он прошел по мостику и дальше вниз по лестнице другого дома. Дойль запыхался, но упорно напевал "Yesterday" так громко, как только мог. Он выкрикивал строчки песни, заглядывая во все коридоры, но это не вызвало никакой ответной реакции, если не считать, конечно, вполне оправданного недовольства жильцов. Никто не знал, что это за песня.
- А ну, заткнись! - прокричал один очень удивленный старик, который, видимо, думал, что поведение Дойля имеет только одну цель - расстроить именно его. - Если ты немедленно отсюда не уберешься, я тебя сейчас так успокою! - И старик погрозил Дойлю кулаком.
Дойль поспешил вниз, пробежал последний пролет лестницы и открыл дверь на улицу. Сейчас он уже сомневался, что действительно слышал именно этот мотив. "Возможно, я просто слышал что-нибудь похожее, - думал он, закрывая за собой дверь. - И я так сильно хотел поверить, что кто-нибудь еще нашел дорогу в 1810-й, что уверил себя в том, что слышу песню "Битлз".
Небо над крышами было пасмурным, сумерки сгущались, скоро совсем стемнеет. Дойль поспешил к Лондонскому мосту. "Я не хочу опоздать, моя смена в конюшне Казиака в шесть тридцать, - вяло размышлял он. - Мне нужна эта работа".
***
Необлетевшая листва на Блумсбери-сквер сверкала золотом и багрянцем в лучах осеннего солнца. В полдень, в четверг, Ахмед Нищий Индус вышел из пивной и с тоской посмотрел на солнце, на траву, на деревья, потом вытер пивную пену с приклеенной бороды и усов и решительно свернул налево - к Мейнард-стрит и Крысиному Замку.
Ветер из сердца трущоб Сент-Джайлс доносил запахи сточных канав, запах дыма и отбросов, разрушая хрупкое очарование этого уголка Лондона.
Джеки не была в Крысином Замке с той самой ночи, пять дней назад, когда она последовала за доктором Ромени к подземной пристани, намереваясь убить Джо - Песью Морду. Сейчас ей захотелось проверить, удалось ли еще кому-нибудь преуспеть в поисках этого покрытого шерстью оборотня.
Когда Джеки свернула направо, в узкую темную расщелину, еще вдобавок сужающуюся кверху - на уровне крыш она была значительно уже, чем внизу у мостовой - именно такой была Меинард-стрит, - маленький мальчик высунулся из сломанного дока для погрузки товаров на третьем этаже заброшенного пакгауза. Под пиратской треуголкой его рыбьи глаза следили за еле волочившим ноги Ахмедом Нищим Индусом, и почти безгубая щель рта раздвинулась в подобии улыбки.
- Ахмед, - прошептал мальчик, - теперь ты мой.
Веревка все еще свисала с ржавого блока под нависающей крышей тремя этажами выше. И осталась она там только потому, что висела слишком далеко от стены - никак не зацепить, высунувшись из доков на каждом этаже, да и снизу с тротуара никак не дотянешься до свисающих концов веревки - слишком высоко. И побуждаемый безмерностью награды, которую посулил Хорребин, ребенок вскочил на доску, на которую до этого опирался руками, и прыгнул через два ярда пустоты и уцепился за старую веревку.