Страница:
При свете фонаря Дойль разглядел, что Беннер как-то странно усмехается.
– Я заметил этот эффект во время моей собственной увеселительной прогулки в табор. Представь себе – даже одежда остается там, хотя волосы и ногти все-таки удается взять с собой. Так что Трефф получил по крайней мере часть запланированного развлечения. – Беннер засмеялся. – Возможно, именно поэтому ему возместили только пятьдесят процентов. Дойль разглядывал брезентовый занавес вокруг площадки.
Кареты приблизились к загородке, и Дойль мог лучше разглядеть платформу. Деревянный помост, около фута в высоту, но больше чем дюжина футов в длину и ширину, был установлен за платформой, но только уже внутри загородки. Копыта лошадей загрохотали, как дюжина барабанов, когда лошади втягивали кареты на платформу по пологому деревянному помосту. Несколько человек, выглядевших неуместно в 1983-м, тоже в костюмах для прыжка, быстро устанавливали алюминиевые стойки и натягивали плотное и, очевидно, тяжелое покрытие. И вот кареты оказались в огромном, кубической формы шатре. Ткань шатра тускло поблескивала в свете фонарей.
– Сеть, сплетенная из стального троса, заключенная в свинцовую оболочку, – сказал Беннер. Его голос звучал громче в замкнутом пространстве. – Платформа тоже закрыта с трех сторон.
Дойль старался сдержать дрожь в руках – не хотелось, чтобы Беннер заметил.
– А это действительно будет взрыв? – спросил он, стараясь придать голосу твердость. – Мы почувствуем сильное сотрясение?
– Нет, в действительности ты не почувствуешь ровным счетом ничего. Только… дислокацию.
Дойль слышал, как перешептывались гости в карете под ним, а из другой кареты доносился громкий смех Дерроу. Лошадь громко била копытом по деревянному настилу.
– Чего мы ждем? – прошептал Дойль.
– Надо дать время тем людям все подготовить и убраться отсюда за пределы участка.
Кареты стояли неподвижно, но Дойль все равно продолжал чувствовать тошноту. Смешанный запах бензина и металла в шатре становился невыносимым.
– Мне не хотелось бы говорить, но этот запах… Внезапно что-то изменилось – стремительно, но без движения. Он перестал ощущать глубину пространства – осталась только плоская поверхность, тускло поблескивающая прямо перед его глазами. Он судорожно вцепился в поручень рядом с сиденьем – не было ни севера, ни юга, ни верха, ни низа, и Дойля опять отбросило в привычный кошмар. Прошлой ночью его разбудила стюардесса, но сейчас он снова оказался на той дороге, чувствуя, как старая «хонда» боком скользит по мокрой дороге, – удар, и он куда-то летит и слышит страшный вопль Ребекки, оборвавшийся при ударе об асфальт…
Ему показалось, что деревянная платформа под ними развалилась. Земля закачалась, стойки угрожающе накренились и обрушились, погребая все под тяжелыми складками свинцовой ткани.
Дойль даже обрадовался, когда падающая стойка отскочила от крыши кареты и больно ударила его по плечу. Он почувствовал боль, значит, он по-прежнему в реальном мире – здесь и сейчас. И Дойль стряхнул с себя наваждение той аварии на мокрой дороге. Отвратительный запах стал еще сильнее, так как обрушившийся шатер прижал его голову к крыше кареты. И он подумал, что, возможно, ничто не объединяет нас с окружающей реальностью более основательно, чем скручивающий приступ тошноты.
Но вот свинцовый покров снят, Дойль понял, что ужасный запах исчез, и вдохнул свежий ночной воздух. Он увидел поле в лунном свете, вдали прорисовывались темные силуэты деревьев. – Ты в порядке, Брендан? – Это говорил Беннер и повторял вопрос уже дважды.
– А, да… конечно. Господи Иисусе, вот это прыжок! Как остальные? Как лошади? – Дойль гордился собой, задавая столь спокойные, деловые вопросы. Хотя, конечно, он мог бы говорить более тихо и не трясти так головой.
– Да не переживай ты так, договорились? – сказал Беннер. – Все просто замечательно. На вот, выпей глоток.
Он открутил колпачок походной фляжки и протянул ее Дойлю.
И уже в следующее мгновение Дойль размышлял о том, что, возможно, выпивка даже более эффективное средство для связи с реальностью, чем боль.
– Благодарю, – сказал он уже более спокойно, передавая фляжку обратно.
Беннер кивнул, сунул фляжку в карман и спустился вниз. Он перепрыгнул обломки платформы и присоединился к остальным охранникам. Они выкопали небольшую яму и теперь сворачивали свинцовый шатер – Дойль заметил, что они работают в перчатках. Затем они закопали тюк ткани и вскарабкались на свои места. Охранники проделали все за столь короткое время и столь слаженно, что оставалось только удивляться. Дойль предположил, что все отрепетировано заранее.
– Тебе удалось рассмотреть обломки платформы? Добрых три дюйма снизу напрочь срезано во время прыжка. Если бы мы не были приподняты над уровнем земли, то лошади остались бы без копыт.
Возницы зацокали, и кареты тронулись как ни в чем не бывало. Лошади переступили через обломки досок и неторопливо отправились по траве через луг. Через несколько минут они подъехали к полосе ивовых кустов вдоль дороги. Охранник спрыгнул на землю и побежал посмотреть, что впереди. Припав к земле у обочины, он посмотрел направо, потом налево, подал условный сигнал – и через несколько мгновений по дороге прогромыхала повозка, направляясь в город. Дойль завороженно уставился вослед, думая с благоговейным трепетом, что веселая пара в повозке, мельком увиденная им сквозь придорожные кусты ивняка, была мертва уже за сто лет до его рождения. Лошади с усилием преодолевали придорожную канаву, они то тянули вперед, то делали шаг назад, пытаясь вытянуть кареты на дорогу. Но вот кареты выбрались на дорогу, и лошади бодрой рысью направились к востоку – в Лондон.
Я – порожденье тьмы, пришел издалека…
Перси Биши Шелли
Над тротуарами нарядно сияли окна Оксфорд-стрит. В этот ранний субботний вечер улицу заливал яркий свет газовых фонарей. Элегантно одетая публика неторопливо прогуливалась. Силуэты прохожих четко прорисовывались, освещенные нарядными витринами магазинов. Праздно фланирущие люди взбирались или спускались со ступенек кебов, теснившихся у края тротуара. В воздухе стоял шум и гам от криков кебменов, жужжащего грохота сотни каретных колес по булыжной мостовой. Несколько более приятно для слуха звучали ритмичные выкрики уличных продавцов, бредущих с ярмарки на Тоттенхэм-Корт-роуд. Дойль с удивлением принюхивался к непривычному запаху Лондона – запаху лошадей и сигарного дыма, горячих сосисок и духов. Эту сложную гамму запахов доносил легкий прохладный ветерок.
Когда они повернули на Броад-стрит, Беннер вытащил из кожаной сумки кремневый пистолет, чем-то напоминающий паука. Это была четырехствольная штуковина устрашающего вида, с тускло поблескивающими металлическими частями. Он устроил локоть на крыше кареты, направив дуло пистолета в небо. Посмотрев вперед, Дойль заметил, что остальные охранники сделали то же самое.
– Мы въезжаем на территорию притона Сент-Джайлс, – объяснил Беннер. – Тут очень грубые местные жители, но, надеюсь, они не станут с нами связываться.
Дойль настороженно заглядывал в узкие темные переулки и дворы, куда едва доходили отблески дымного марева, нависшего над всем районом. Они проезжали мимо уличных распродаж, мимо кофейных палаток, лотков со старой одеждой и корзин с овощами под присмотром страшных старух, которые курили глиняные трубки и следили за толпой, полуприкрыв глаза. Кое-кто выкрикивал ругательства вслед проезжавшим каретам, но на таком жаргоне и со столь странным акцентом, что Дойлю удалось только уловить иногда проскальзывавшие «проклятый» и «чертов». Но в этом не чувствовалось никакой угрозы, скорее это походило на чересчур грубый юмор.
Он посмотрел назад и тронул Беннера за руку.
– Я не хотел пугать вас, – сказал он быстро. – Этот фургон, там, сзади – за тележкой с картофелем… Он держится за нами с тех самых пор, как мы выехали на Бейсуотер-роуд.
– Ради Бога, Брендан, мы все время ехали прямо, ведь был всего один поворот, – прошипел Беннер раздраженно, но все-таки обернулся. – Черт, да это всего-навсего… – Он помолчал в задумчивости. – Наверное, это цыганский фургон.
– Ну вот, опять цыгане. Что-то на них не похоже – я имею в виду, они обычно избегают показываться в больших городах.
– Я не знаю, – сказал Беннер медленно, – я не уверен даже, что это цыганский фургон, но я доложу об этом Дерроу.
Улица становилась уже, они ехали дальше по Сент-Мартин-лейн и миновали высокую старую церковь; сюда свет уже совсем не проникал. За ними наблюдали местные жители бандитского вида, и Дойль порадовался, что Беннер вооружен. Дальше улица расширялась и опять становилась светлой и праздничной. Они выехали на широкий бульвар, по-видимому, Стрэнд.
Беннер уложил свое сложное оружие обратно в кожаную сумку.
– «Корона и якорь» – как раз за углом, – сказал он. – И я не видел ваш цыганский фургон уже несколько кварталов. Между двумя зданиями Дойлю удалось разглядеть Темзу, сверкающую в лунном свете. Ему показалось, что мост не там, где он видел его в 1979 году, когда был в Лондоне, но, прежде чем ему удалось как следует сориентироваться, они свернули на маленькую улочку и доскрипели к остановке перед двухэтажным деревянным зданием с вывеской над открытой дверью. «Корона и якорь» – прочитал Дойль.
Начинал накрапывать дождик. Гости выбрались из кареты и остановились в ожидании. Дерроу направился к двери, спрятав руки в меховой муфте.
– Вы, – сказал он, кивая человеку, который управлял передней каретой, – паркуйте машины. Остальные идут в таверну. Ну, все за мной.
Он повел компанию из семнадцати человек в тепло таверны.
– Боже милостивый! – воскликнул мальчик, подбегая к ним. – Вы все на обед? Вам следовало бы предупредить заранее, мы бы тогда приготовили комнату для банкетов. Подождите, я попробую что-нибудь сделать… если найдется достаточно стульев, можно установить их в пивной, и…
– Мы не обедать пришли, – нетерпеливо сказал Дарроу. – Мы пришли послушать речь мистера Кольриджа.
– Да-а? – Мальчик повернулся и прокричал вниз, в зал: – Мистер Лоуренс! Здесь целая толпа! Они думают, что в эту субботу поэт должен говорить здесь!
Дерроу побледнел – только что это был великий Дерроу, и вдруг он стал просто дряхлым стариком в нелепых одеждах. Муфта выпала из рук, ударилась о деревянный пол. И тут-то Дойль, несмотря на разочарование, почувствовал, как в глубине души зарождается и начинает шевелиться безудержный хохот, еще немного, и он достигнет критической массы.
К ним поспешил обеспокоенный Лоуренс в сопровождении толстого старика с длинными седыми волосами.
– Я Лоуренс, управляющий, – сказал он. – Мистер Монтегю назначил лекцию на следующую субботу, восьмого октября, и я ничем не могу помочь. Мистера Монтегю здесь нет, и он будет очень расстроен, если…
Дойль справился с приступом хохота и явно получал удовольствие от происходящего. Он оглядел присутствующих, и тут человек, который стоял рядом с Лоуренсом и вежливо молчал, привлек его внимание. Странно, как будто он уже где-то его видел… Дойль смотрел и не верил своим глазам: круглолицый, болезненного вида… тихий и незаметный… Нет, не может быть! А все-таки… С возрастающим волнением Дойль поднял руку так быстро, что управляющий остановился на середине фразы. Дойль сделал вежливый полупоклон и срывающимся голосом обратился к этому человеку, который все так же молчаливо стоял рядом с управляющим:
– Мистер Кольридж, полагаю?
– Да, – ответил тот. – И я приношу свои извинения всем вам.
– Извините. – Дойль повернулся к Лоуренсу. – Мальчик упомянул, что здесь есть незанятая комната для банкетов. – О, да, это так, но там не подметено и не разведен огонь… и кроме того, мистер Монтегю…
– Монтегю не будет возражать, – сказал Дойль. Он повернулся к Дерроу, лицо которого постепенно приобретало нормальный цвет. – Я уверен, что вы внесете приемлемую сумму, чтобы покрыть непредвиденные расходы, мистер Дерроу. И я думаю, что, если вы дадите этому парню достаточно, он разведет огонь и принесет провизию в комнату для банкетов. В конце концов мистер Кольридж думал, что лекция состоится сегодня вечером. И мы планировали на сегодня, так почему мы должны слушать его лекцию на улице, когда существуют таверны с подходящими комнатами? Я уверен, – сказал он Лоуренсу, – даже мистер Монтегю не сможет найти в этом отступление от логики.
– Хорошо, – сказал управляющий неохотно, – это значит, что потребуется оторвать несколько моих людей от их прямых обязанностей… Нам только лишняя работа с этой вашей лекцией.
– Сотня золотых соверенов! – дико вскричал Дерроу.
– Идет, – выдавил Лоуренс. – Но, пожалуйста, не надо так кричать.
Кольридж, казалось, был слегка шокирован.
– Сэр, я не могу допустить, чтобы вы…
– Я возмутительно богатый человек, – сказал Дерроу. К нему вернулась былая уравновешенность. – Деньги для меня ничто. Беннер, сходите и принесите деньги из кареты, пока мистер Лоуренс показывает нам комнату.
Одной рукой он обнял за плечи Дойля, другой – Кольриджа и последовал за суетливым управляющим.
– Судя по вашему акценту, смею предположить, что вы американцы? – сказал Кольридж немного смущенно.
Дойль отметил, как он произносит звук «р» – должно быть, это девонширский акцент, не исчезнувший за все эти годы. Почему-то из-за этого Кольридж показался ему беззащитным и ранимым.
– Да, – ответил Дерроу. – Мы из Виргинии, Ричмонд.
– А, я всегда хотел посетить Соединенные Штаты. Мои друзья и я думали туда отправиться когда-нибудь.
Комната для банкетов в дальнем конце здания была темная и очень холодная.
– Не стоит подметать, – сказал Дерроу, энергично снимая стулья с длинного стола и расставляя их вокруг стола. – Принесите свечи, растопите камин… да, и побольше вина и бренди, тогда все будет замечательно.
– Будет сделано, мистер Дерроу, – сказал Лоуренс и стремительно выбежал из комнаты.
Кольридж сделал еще глоток бренди и встал. Он окинул взглядом собравшихся. Сейчас их было двадцать один – трое обедавших в соседней комнате услышали о том, что происходит, и решили присоединиться к компании. Один из присоединившихся открыл тетрадь и выжидающе держал карандаш.
– Как вы все, несомненно, знаете, по крайней мере так же хорошо, как и я, – начал поэт, – внутренний тон английской литературы изменился, зазвучав в минорном и мрачном ключе, когда к власти пришла парламентская партия Кромвеля, когда вошел в моду стиль Круглоголовых, которые уверенно отринули «божественное право королей» и обезглавили Карла I. Афинское великолепие царствования Елизаветы, или скорее ее века, объемлющее славу всех наук и искусств – подобного расцвета нация не видела ни в какое другое время, – проложило дорогу суровости пуритан, которые равно избегали и излишеств, и того духа веселой ясности сознания – интуитивного проникновения в суть вещей, – который был столь свойственен их историческим предшественникам. Джону Мильтону было уже тридцать четыре года, когда Кромвель пришел к власти, и поэтому, хотя он поддерживал парламентскую партию и приветствовал строгий, неумолимый порядок и самодисциплину – его способ мышления сформировался в сумеречном свете предыдущего периода…
Сейчас Кольридж уже расстался с извиняющейся интонацией, он развивал эту тему с заметным и всевозрастающим воодушевлением, и голос его звучал все увереннее. Дойль искоса поглядывал на собравшихся. Незнакомец с блокнотом деловито записывал какие-то знаки – очевидно, стенографировал. И Дойль понял, что он-то и должен оказаться тем самым школьным учителем, о котором упоминал Дерроу прошлой ночью. Он завистливо уставился на блокнот. Если мне повезет, думал он, может быть, и удастся заполучить записи. Человек поднял глаза, поймал взгляд Дойля и улыбнулся. Дойль кивнул и быстро отвел взгляд. Не смотри по сторонам, подумал он неистово, продолжай писать.
Супруги Тибодю пристально смотрели на Кольриджа сквозь полуприкрытые веки, и на мгновение Дойль испугался, что старая пара задремала, потом он распознал характерное отсутствующее выражение интенсивной концентрации внимания. И он понял, что они записывают лекцию – записывают в собственной голове, так же точно, как любое видеозаписывающее устройство.
Дерроу смотрел на поэта со спокойной, довольной улыбкой, и Дойль догадался, что он даже не слушал лекцию, но просто радовался, что аудитории, похоже, нравится это шоу.
Боннер смотрел вниз на свои руки, как если бы это было только отдыхом перед неким огромным усилием, которое воспоследует. Может, он волнуется, как мы будем возвращаться через район трущоб? Странно, когда мы ехали сюда, Беннер не слишком-то беспокоился.
– Таким образом, Мильтон очищает и совершенствует сам вопрос о сущности веры, – сказал Кольридж, подводя лекцию к завершению, – и такого рода вера более независима – более действенна, чем вера пуритан. Он говорит нам, что вера – это не экзотический цветок, который старательно охраняют от воздействия повседневного мира, не полезная иллюзия, поддерживаемая софистикой и полуправдами, подобно детской вере в Санта-Клауса, не благоразумная приверженность строгому соблюдению религиозных правил и установлении – но можно сказать, что вера если и должна быть чем-либо, то только ясным распознаванием прообразов и тенденций, которые должно искать – и находить – в каждой частице мирового устройства и которые-то и являются образом Господа. Именно поэтому религия может только быть советом и очищением и не может нести какое-либо принуждение, а только убеждение, которое достигается независимо и затем избирается, и не может быть восхваляемо или осуждаемо. В таком случае это можно рассматривать как преступное ограничение прав личности, преднамеренное удерживание человека в отвержении любых фактов или мнений – недопустимо судить по одному фрагменту мозаики о всей картине в целом. Множество камешков, как светлых, так и темных, которые добавляются к мозаике, вносят свой вклад в прояснение образа Бога.
Он остановился и обвел взглядом аудиторию.
– Спасибо, – сказал он и сел. – Есть ли какие-либо вопросы, добавления или возражения?
Дойль заметил, что, как только огонь красноречия оставил его, он стал тем скромным пожилым человеком, которого они встретили у входа в таверну, – во время лекции он был более впечатляющей фигурой.
Перси Тибодю сердечно предъявила Кольриджу обвинение в приписывании Мильтону собственного сознания греховности, сссылаясь, в поддержку своей точки зрения, на некоторые из его собственных эссе, и явно польщенный поэт ответил довольно подробно, обращая внимание на многие пункты, по которым он отличается от Мильтона.
– Но когда имеешь дело с человеком мильтоновского роста, – сказал он с улыбкой, – суетность побуждений толкает меня подробно останавливаться на взглядах, которые я с ним разделяю.
Дерроу выудил часы из жилетного кармана, посмотрел на них и поднялся на ноги.
– К сожалению, наша компания должна сейчас отправляться, – сказал он. – Время и прилив никого не ждут, и впереди у нас долгий путь.
Все шумно отодвинули стулья от стола и стали одеваться. Почти каждый, включая Дойля, непременно хотел пожать руку Кольриджу, а Перси Тибодю даже поцеловала его в щеку.
– Ваша Сара вряд ли будет возражать против поцелуя женщины моего возраста, – сказала она.
Та женщина, в которой Дойль заподозрил знаменитую спиритуалку, вдруг стала достаточно уверенно впадать в транс. Беннер поспешил подойти и, улыбаясь, прошептал ей что-то.
Она мгновенно вышла из транса и позволила увести себя из комнаты.
– Беннер, – сказал Дерроу. – О, извините, продолжайте. Э-э… Мистер Дойль, не будете ли вы так любезны сказать Клатэроу подать кареты поближе к фасаду?
– Разумеется. – Дойль остановился в дверях, чтобы бросить последний взгляд на Кольриджа, – ему казалось, что он не был достаточно внимателен и не извлек из этого вечера так много, как, скажем, Тибодю. Он сокрушенно вздохнул и направился к выходу.
Везде тьма кромешная, пол в каких-то рытвинах… а Беннер и медиум куда-то запропастились. Дойль пробирался на ощупь, но, вместо того чтобы выйти в холл, вдруг наткнулся на какую-то лестницу. Хм, ступеньки… Тусклый газовый рожок на стене. Должно быть, это другая дорога, подумал он и повернул обратно.
Дойль вздрогнул от неожиданности: у него за спиной стоял очень высокий человек – лицо угловатое, изрезанное глубокими морщинами, словно он прожил долгую жизнь, преизобилующую несчастьями, а голова, как у грифа – такая же лысая.
– О Боже, вы испугали меня! – воскликнул Дойль.
– Извините меня, я, кажется…
С удивительной силой человек схватил руку Дойля и, заломив за спину, дернул вверх. Дойль задохнулся от внезапно нахлынувшей боли и ощутил на лице влажную ткань – судорожно вдохнул, но вместо воздуха в нос ударил резкий запах эфира. Он совершенно растерялся, стал вырываться и лягнул лысого ногой так сильно, что явственно услышал, как каблук башмака стукнул по кости. Сжимающие его сильные руки дрогнули, но не ослабили хватки. Брыкаясь, Дойль уже успел наглотаться паров эфира, как ни старался задержать дыхание. Он почувствовал, что теряет сознание, и вяло удивился: почему бы Дерроу, Беннеру или хотя бы Кольриджу не повернуть за угол и не позвать на помощь.
При последних проблесках обескураженного сознания он вдруг понял, что это и есть «похожий на покойника лысый старик», которого Беннер испугался в шатре, в Излингтоне в 1805 году, пять лет или несколько часов назад.
Вечерняя прогулка, которой Окаянный Ричард наслаждался как временной передышкой от потогонного труда по расплавлению бесконечного запаса ложек из британского металла [3], была сейчас порядком испорчена рассказом Уилбура о том, как их добыча появилась на этом поле.
– Я улизнул оттуда и незаметно так крался за стариком, – тихонько шепнул ему Уилбур, пока они дожидались возвращения Ромени, – а тот неспешно, как бы прогуливаясь, петлял между деревьями. То остановится, то опять несколько шагов сделает. А в руках он нес свои дьявольские игрушки, ну, ты знаешь – глиняный горшок. Тот самый, в нем, говорят, кислота и свинец, и он очень больно кусает, если коснуться двух блестящих пуговиц на крышке. И он останавливался и нажимал на эти пуговицы. Черт его знает, зачем он все это проделывал! Я сам видел – он каждый раз отдергивал руку от боли, но продолжал нажимать и отдергивать руку, когда эта дьявольская штука жалила его пальцы, и еще он нес с собой такую трубу, чтобы в нее смотреть, – ту самую, с непристойными картинками.
Ричард знал, что Уилбур говорит о секстанте. Уилбуру было совершенно невозможно растолковать, что устройство, вызывающее его негодование, вовсе не называется «секс-тент». Уилбур упорно продолжал считать, что их главарь смотрит в «секс-тент» и смакует непристойные картинки с голыми бабами, которые якобы спрятаны в трубе.
– И он останавливался много-много раз. И каждый раз смотрел в нее, в эту штуку. Наверняка он проделывает такое, чтобы подогреть свою стариковскую кровь. Ему помогает, я думаю. Так вот, я следил из-за деревьев, как он двинулся через поле, то и дело останавливаясь и рассматривая картинки. А затем он нажимал на пуговицы и причинял себе боль, мне даже стало жалко старика. Он шел так и шел по полю, но вдруг что-то изменилось – он коснулся горшка, а руку не отдернул. Он посмотрел удивленно на руку, потряс ею и снова коснулся горшка. И опять не дернулся от боли. Я понял, что дьявольская штуковина сломалась. И он побежал к деревьям, быстро-быстро побежал и совсем не останавливался и не смотрел в трубу с картинками. И тут я весь сжался от ужаса, что старикашка видит меня. Нет, он меня не видел. Я осторожно выглянул из-за дерева – он стоял совсем рядом, ярдах в пятидесяти, и угрюмо смотрел на поле. Я боялся пошевелиться: вдруг старик меня заметит? Я совсем не знал, что мне дальше делать – удрать или остаться за деревом.
Уилбур остановился и перевел дыхание – он очень нервничал. Ричард воспользовался паузой и засунул руку под рубашку. Он нащупал голову маленькой деревянной обезьянки и заткнул ей пальцами уши. Ричард полагал, что подобные жуткие рассказы вовсе не для ее ушей – пусть лучше не слушает, это может ее расстроить.
– Ну вот, – продолжал Уилбур, – так мы и оставались еще несколько минут в полной неподвижности. Старик уставился на поле и стоял столбом, уж не знаю, что такого интересного он там углядел – никого и ничего там не было, поле как поле. А я боялся шелохнуться – вдруг он услышит шорох, обернется и увидит меня. Не думаю, чтобы он обрадовался тому, что я за ним подсматривал. И вдруг я услышал громкий звук, похожий на взрыв, и сильный порыв ветра закачал верхушки деревьев. Я выглянул из-за дерева как раз вовремя – посреди, поля стоял большой-большой черный шатер.
– Я заметил этот эффект во время моей собственной увеселительной прогулки в табор. Представь себе – даже одежда остается там, хотя волосы и ногти все-таки удается взять с собой. Так что Трефф получил по крайней мере часть запланированного развлечения. – Беннер засмеялся. – Возможно, именно поэтому ему возместили только пятьдесят процентов. Дойль разглядывал брезентовый занавес вокруг площадки.
Кареты приблизились к загородке, и Дойль мог лучше разглядеть платформу. Деревянный помост, около фута в высоту, но больше чем дюжина футов в длину и ширину, был установлен за платформой, но только уже внутри загородки. Копыта лошадей загрохотали, как дюжина барабанов, когда лошади втягивали кареты на платформу по пологому деревянному помосту. Несколько человек, выглядевших неуместно в 1983-м, тоже в костюмах для прыжка, быстро устанавливали алюминиевые стойки и натягивали плотное и, очевидно, тяжелое покрытие. И вот кареты оказались в огромном, кубической формы шатре. Ткань шатра тускло поблескивала в свете фонарей.
– Сеть, сплетенная из стального троса, заключенная в свинцовую оболочку, – сказал Беннер. Его голос звучал громче в замкнутом пространстве. – Платформа тоже закрыта с трех сторон.
Дойль старался сдержать дрожь в руках – не хотелось, чтобы Беннер заметил.
– А это действительно будет взрыв? – спросил он, стараясь придать голосу твердость. – Мы почувствуем сильное сотрясение?
– Нет, в действительности ты не почувствуешь ровным счетом ничего. Только… дислокацию.
Дойль слышал, как перешептывались гости в карете под ним, а из другой кареты доносился громкий смех Дерроу. Лошадь громко била копытом по деревянному настилу.
– Чего мы ждем? – прошептал Дойль.
– Надо дать время тем людям все подготовить и убраться отсюда за пределы участка.
Кареты стояли неподвижно, но Дойль все равно продолжал чувствовать тошноту. Смешанный запах бензина и металла в шатре становился невыносимым.
– Мне не хотелось бы говорить, но этот запах… Внезапно что-то изменилось – стремительно, но без движения. Он перестал ощущать глубину пространства – осталась только плоская поверхность, тускло поблескивающая прямо перед его глазами. Он судорожно вцепился в поручень рядом с сиденьем – не было ни севера, ни юга, ни верха, ни низа, и Дойля опять отбросило в привычный кошмар. Прошлой ночью его разбудила стюардесса, но сейчас он снова оказался на той дороге, чувствуя, как старая «хонда» боком скользит по мокрой дороге, – удар, и он куда-то летит и слышит страшный вопль Ребекки, оборвавшийся при ударе об асфальт…
Ему показалось, что деревянная платформа под ними развалилась. Земля закачалась, стойки угрожающе накренились и обрушились, погребая все под тяжелыми складками свинцовой ткани.
Дойль даже обрадовался, когда падающая стойка отскочила от крыши кареты и больно ударила его по плечу. Он почувствовал боль, значит, он по-прежнему в реальном мире – здесь и сейчас. И Дойль стряхнул с себя наваждение той аварии на мокрой дороге. Отвратительный запах стал еще сильнее, так как обрушившийся шатер прижал его голову к крыше кареты. И он подумал, что, возможно, ничто не объединяет нас с окружающей реальностью более основательно, чем скручивающий приступ тошноты.
Но вот свинцовый покров снят, Дойль понял, что ужасный запах исчез, и вдохнул свежий ночной воздух. Он увидел поле в лунном свете, вдали прорисовывались темные силуэты деревьев. – Ты в порядке, Брендан? – Это говорил Беннер и повторял вопрос уже дважды.
– А, да… конечно. Господи Иисусе, вот это прыжок! Как остальные? Как лошади? – Дойль гордился собой, задавая столь спокойные, деловые вопросы. Хотя, конечно, он мог бы говорить более тихо и не трясти так головой.
– Да не переживай ты так, договорились? – сказал Беннер. – Все просто замечательно. На вот, выпей глоток.
Он открутил колпачок походной фляжки и протянул ее Дойлю.
И уже в следующее мгновение Дойль размышлял о том, что, возможно, выпивка даже более эффективное средство для связи с реальностью, чем боль.
– Благодарю, – сказал он уже более спокойно, передавая фляжку обратно.
Беннер кивнул, сунул фляжку в карман и спустился вниз. Он перепрыгнул обломки платформы и присоединился к остальным охранникам. Они выкопали небольшую яму и теперь сворачивали свинцовый шатер – Дойль заметил, что они работают в перчатках. Затем они закопали тюк ткани и вскарабкались на свои места. Охранники проделали все за столь короткое время и столь слаженно, что оставалось только удивляться. Дойль предположил, что все отрепетировано заранее.
– Тебе удалось рассмотреть обломки платформы? Добрых три дюйма снизу напрочь срезано во время прыжка. Если бы мы не были приподняты над уровнем земли, то лошади остались бы без копыт.
Возницы зацокали, и кареты тронулись как ни в чем не бывало. Лошади переступили через обломки досок и неторопливо отправились по траве через луг. Через несколько минут они подъехали к полосе ивовых кустов вдоль дороги. Охранник спрыгнул на землю и побежал посмотреть, что впереди. Припав к земле у обочины, он посмотрел направо, потом налево, подал условный сигнал – и через несколько мгновений по дороге прогромыхала повозка, направляясь в город. Дойль завороженно уставился вослед, думая с благоговейным трепетом, что веселая пара в повозке, мельком увиденная им сквозь придорожные кусты ивняка, была мертва уже за сто лет до его рождения. Лошади с усилием преодолевали придорожную канаву, они то тянули вперед, то делали шаг назад, пытаясь вытянуть кареты на дорогу. Но вот кареты выбрались на дорогу, и лошади бодрой рысью направились к востоку – в Лондон.
Глава 2
Я – порожденье тьмы, пришел издалека…
Перси Биши Шелли
Над тротуарами нарядно сияли окна Оксфорд-стрит. В этот ранний субботний вечер улицу заливал яркий свет газовых фонарей. Элегантно одетая публика неторопливо прогуливалась. Силуэты прохожих четко прорисовывались, освещенные нарядными витринами магазинов. Праздно фланирущие люди взбирались или спускались со ступенек кебов, теснившихся у края тротуара. В воздухе стоял шум и гам от криков кебменов, жужжащего грохота сотни каретных колес по булыжной мостовой. Несколько более приятно для слуха звучали ритмичные выкрики уличных продавцов, бредущих с ярмарки на Тоттенхэм-Корт-роуд. Дойль с удивлением принюхивался к непривычному запаху Лондона – запаху лошадей и сигарного дыма, горячих сосисок и духов. Эту сложную гамму запахов доносил легкий прохладный ветерок.
Когда они повернули на Броад-стрит, Беннер вытащил из кожаной сумки кремневый пистолет, чем-то напоминающий паука. Это была четырехствольная штуковина устрашающего вида, с тускло поблескивающими металлическими частями. Он устроил локоть на крыше кареты, направив дуло пистолета в небо. Посмотрев вперед, Дойль заметил, что остальные охранники сделали то же самое.
– Мы въезжаем на территорию притона Сент-Джайлс, – объяснил Беннер. – Тут очень грубые местные жители, но, надеюсь, они не станут с нами связываться.
Дойль настороженно заглядывал в узкие темные переулки и дворы, куда едва доходили отблески дымного марева, нависшего над всем районом. Они проезжали мимо уличных распродаж, мимо кофейных палаток, лотков со старой одеждой и корзин с овощами под присмотром страшных старух, которые курили глиняные трубки и следили за толпой, полуприкрыв глаза. Кое-кто выкрикивал ругательства вслед проезжавшим каретам, но на таком жаргоне и со столь странным акцентом, что Дойлю удалось только уловить иногда проскальзывавшие «проклятый» и «чертов». Но в этом не чувствовалось никакой угрозы, скорее это походило на чересчур грубый юмор.
Он посмотрел назад и тронул Беннера за руку.
– Я не хотел пугать вас, – сказал он быстро. – Этот фургон, там, сзади – за тележкой с картофелем… Он держится за нами с тех самых пор, как мы выехали на Бейсуотер-роуд.
– Ради Бога, Брендан, мы все время ехали прямо, ведь был всего один поворот, – прошипел Беннер раздраженно, но все-таки обернулся. – Черт, да это всего-навсего… – Он помолчал в задумчивости. – Наверное, это цыганский фургон.
– Ну вот, опять цыгане. Что-то на них не похоже – я имею в виду, они обычно избегают показываться в больших городах.
– Я не знаю, – сказал Беннер медленно, – я не уверен даже, что это цыганский фургон, но я доложу об этом Дерроу.
Улица становилась уже, они ехали дальше по Сент-Мартин-лейн и миновали высокую старую церковь; сюда свет уже совсем не проникал. За ними наблюдали местные жители бандитского вида, и Дойль порадовался, что Беннер вооружен. Дальше улица расширялась и опять становилась светлой и праздничной. Они выехали на широкий бульвар, по-видимому, Стрэнд.
Беннер уложил свое сложное оружие обратно в кожаную сумку.
– «Корона и якорь» – как раз за углом, – сказал он. – И я не видел ваш цыганский фургон уже несколько кварталов. Между двумя зданиями Дойлю удалось разглядеть Темзу, сверкающую в лунном свете. Ему показалось, что мост не там, где он видел его в 1979 году, когда был в Лондоне, но, прежде чем ему удалось как следует сориентироваться, они свернули на маленькую улочку и доскрипели к остановке перед двухэтажным деревянным зданием с вывеской над открытой дверью. «Корона и якорь» – прочитал Дойль.
Начинал накрапывать дождик. Гости выбрались из кареты и остановились в ожидании. Дерроу направился к двери, спрятав руки в меховой муфте.
– Вы, – сказал он, кивая человеку, который управлял передней каретой, – паркуйте машины. Остальные идут в таверну. Ну, все за мной.
Он повел компанию из семнадцати человек в тепло таверны.
– Боже милостивый! – воскликнул мальчик, подбегая к ним. – Вы все на обед? Вам следовало бы предупредить заранее, мы бы тогда приготовили комнату для банкетов. Подождите, я попробую что-нибудь сделать… если найдется достаточно стульев, можно установить их в пивной, и…
– Мы не обедать пришли, – нетерпеливо сказал Дарроу. – Мы пришли послушать речь мистера Кольриджа.
– Да-а? – Мальчик повернулся и прокричал вниз, в зал: – Мистер Лоуренс! Здесь целая толпа! Они думают, что в эту субботу поэт должен говорить здесь!
Дерроу побледнел – только что это был великий Дерроу, и вдруг он стал просто дряхлым стариком в нелепых одеждах. Муфта выпала из рук, ударилась о деревянный пол. И тут-то Дойль, несмотря на разочарование, почувствовал, как в глубине души зарождается и начинает шевелиться безудержный хохот, еще немного, и он достигнет критической массы.
К ним поспешил обеспокоенный Лоуренс в сопровождении толстого старика с длинными седыми волосами.
– Я Лоуренс, управляющий, – сказал он. – Мистер Монтегю назначил лекцию на следующую субботу, восьмого октября, и я ничем не могу помочь. Мистера Монтегю здесь нет, и он будет очень расстроен, если…
Дойль справился с приступом хохота и явно получал удовольствие от происходящего. Он оглядел присутствующих, и тут человек, который стоял рядом с Лоуренсом и вежливо молчал, привлек его внимание. Странно, как будто он уже где-то его видел… Дойль смотрел и не верил своим глазам: круглолицый, болезненного вида… тихий и незаметный… Нет, не может быть! А все-таки… С возрастающим волнением Дойль поднял руку так быстро, что управляющий остановился на середине фразы. Дойль сделал вежливый полупоклон и срывающимся голосом обратился к этому человеку, который все так же молчаливо стоял рядом с управляющим:
– Мистер Кольридж, полагаю?
– Да, – ответил тот. – И я приношу свои извинения всем вам.
– Извините. – Дойль повернулся к Лоуренсу. – Мальчик упомянул, что здесь есть незанятая комната для банкетов. – О, да, это так, но там не подметено и не разведен огонь… и кроме того, мистер Монтегю…
– Монтегю не будет возражать, – сказал Дойль. Он повернулся к Дерроу, лицо которого постепенно приобретало нормальный цвет. – Я уверен, что вы внесете приемлемую сумму, чтобы покрыть непредвиденные расходы, мистер Дерроу. И я думаю, что, если вы дадите этому парню достаточно, он разведет огонь и принесет провизию в комнату для банкетов. В конце концов мистер Кольридж думал, что лекция состоится сегодня вечером. И мы планировали на сегодня, так почему мы должны слушать его лекцию на улице, когда существуют таверны с подходящими комнатами? Я уверен, – сказал он Лоуренсу, – даже мистер Монтегю не сможет найти в этом отступление от логики.
– Хорошо, – сказал управляющий неохотно, – это значит, что потребуется оторвать несколько моих людей от их прямых обязанностей… Нам только лишняя работа с этой вашей лекцией.
– Сотня золотых соверенов! – дико вскричал Дерроу.
– Идет, – выдавил Лоуренс. – Но, пожалуйста, не надо так кричать.
Кольридж, казалось, был слегка шокирован.
– Сэр, я не могу допустить, чтобы вы…
– Я возмутительно богатый человек, – сказал Дерроу. К нему вернулась былая уравновешенность. – Деньги для меня ничто. Беннер, сходите и принесите деньги из кареты, пока мистер Лоуренс показывает нам комнату.
Одной рукой он обнял за плечи Дойля, другой – Кольриджа и последовал за суетливым управляющим.
– Судя по вашему акценту, смею предположить, что вы американцы? – сказал Кольридж немного смущенно.
Дойль отметил, как он произносит звук «р» – должно быть, это девонширский акцент, не исчезнувший за все эти годы. Почему-то из-за этого Кольридж показался ему беззащитным и ранимым.
– Да, – ответил Дерроу. – Мы из Виргинии, Ричмонд.
– А, я всегда хотел посетить Соединенные Штаты. Мои друзья и я думали туда отправиться когда-нибудь.
Комната для банкетов в дальнем конце здания была темная и очень холодная.
– Не стоит подметать, – сказал Дерроу, энергично снимая стулья с длинного стола и расставляя их вокруг стола. – Принесите свечи, растопите камин… да, и побольше вина и бренди, тогда все будет замечательно.
– Будет сделано, мистер Дерроу, – сказал Лоуренс и стремительно выбежал из комнаты.
* * *
Кольридж сделал еще глоток бренди и встал. Он окинул взглядом собравшихся. Сейчас их было двадцать один – трое обедавших в соседней комнате услышали о том, что происходит, и решили присоединиться к компании. Один из присоединившихся открыл тетрадь и выжидающе держал карандаш.
– Как вы все, несомненно, знаете, по крайней мере так же хорошо, как и я, – начал поэт, – внутренний тон английской литературы изменился, зазвучав в минорном и мрачном ключе, когда к власти пришла парламентская партия Кромвеля, когда вошел в моду стиль Круглоголовых, которые уверенно отринули «божественное право королей» и обезглавили Карла I. Афинское великолепие царствования Елизаветы, или скорее ее века, объемлющее славу всех наук и искусств – подобного расцвета нация не видела ни в какое другое время, – проложило дорогу суровости пуритан, которые равно избегали и излишеств, и того духа веселой ясности сознания – интуитивного проникновения в суть вещей, – который был столь свойственен их историческим предшественникам. Джону Мильтону было уже тридцать четыре года, когда Кромвель пришел к власти, и поэтому, хотя он поддерживал парламентскую партию и приветствовал строгий, неумолимый порядок и самодисциплину – его способ мышления сформировался в сумеречном свете предыдущего периода…
* * *
Сейчас Кольридж уже расстался с извиняющейся интонацией, он развивал эту тему с заметным и всевозрастающим воодушевлением, и голос его звучал все увереннее. Дойль искоса поглядывал на собравшихся. Незнакомец с блокнотом деловито записывал какие-то знаки – очевидно, стенографировал. И Дойль понял, что он-то и должен оказаться тем самым школьным учителем, о котором упоминал Дерроу прошлой ночью. Он завистливо уставился на блокнот. Если мне повезет, думал он, может быть, и удастся заполучить записи. Человек поднял глаза, поймал взгляд Дойля и улыбнулся. Дойль кивнул и быстро отвел взгляд. Не смотри по сторонам, подумал он неистово, продолжай писать.
Супруги Тибодю пристально смотрели на Кольриджа сквозь полуприкрытые веки, и на мгновение Дойль испугался, что старая пара задремала, потом он распознал характерное отсутствующее выражение интенсивной концентрации внимания. И он понял, что они записывают лекцию – записывают в собственной голове, так же точно, как любое видеозаписывающее устройство.
Дерроу смотрел на поэта со спокойной, довольной улыбкой, и Дойль догадался, что он даже не слушал лекцию, но просто радовался, что аудитории, похоже, нравится это шоу.
Боннер смотрел вниз на свои руки, как если бы это было только отдыхом перед неким огромным усилием, которое воспоследует. Может, он волнуется, как мы будем возвращаться через район трущоб? Странно, когда мы ехали сюда, Беннер не слишком-то беспокоился.
– Таким образом, Мильтон очищает и совершенствует сам вопрос о сущности веры, – сказал Кольридж, подводя лекцию к завершению, – и такого рода вера более независима – более действенна, чем вера пуритан. Он говорит нам, что вера – это не экзотический цветок, который старательно охраняют от воздействия повседневного мира, не полезная иллюзия, поддерживаемая софистикой и полуправдами, подобно детской вере в Санта-Клауса, не благоразумная приверженность строгому соблюдению религиозных правил и установлении – но можно сказать, что вера если и должна быть чем-либо, то только ясным распознаванием прообразов и тенденций, которые должно искать – и находить – в каждой частице мирового устройства и которые-то и являются образом Господа. Именно поэтому религия может только быть советом и очищением и не может нести какое-либо принуждение, а только убеждение, которое достигается независимо и затем избирается, и не может быть восхваляемо или осуждаемо. В таком случае это можно рассматривать как преступное ограничение прав личности, преднамеренное удерживание человека в отвержении любых фактов или мнений – недопустимо судить по одному фрагменту мозаики о всей картине в целом. Множество камешков, как светлых, так и темных, которые добавляются к мозаике, вносят свой вклад в прояснение образа Бога.
Он остановился и обвел взглядом аудиторию.
– Спасибо, – сказал он и сел. – Есть ли какие-либо вопросы, добавления или возражения?
Дойль заметил, что, как только огонь красноречия оставил его, он стал тем скромным пожилым человеком, которого они встретили у входа в таверну, – во время лекции он был более впечатляющей фигурой.
Перси Тибодю сердечно предъявила Кольриджу обвинение в приписывании Мильтону собственного сознания греховности, сссылаясь, в поддержку своей точки зрения, на некоторые из его собственных эссе, и явно польщенный поэт ответил довольно подробно, обращая внимание на многие пункты, по которым он отличается от Мильтона.
– Но когда имеешь дело с человеком мильтоновского роста, – сказал он с улыбкой, – суетность побуждений толкает меня подробно останавливаться на взглядах, которые я с ним разделяю.
Дерроу выудил часы из жилетного кармана, посмотрел на них и поднялся на ноги.
– К сожалению, наша компания должна сейчас отправляться, – сказал он. – Время и прилив никого не ждут, и впереди у нас долгий путь.
Все шумно отодвинули стулья от стола и стали одеваться. Почти каждый, включая Дойля, непременно хотел пожать руку Кольриджу, а Перси Тибодю даже поцеловала его в щеку.
– Ваша Сара вряд ли будет возражать против поцелуя женщины моего возраста, – сказала она.
Та женщина, в которой Дойль заподозрил знаменитую спиритуалку, вдруг стала достаточно уверенно впадать в транс. Беннер поспешил подойти и, улыбаясь, прошептал ей что-то.
Она мгновенно вышла из транса и позволила увести себя из комнаты.
– Беннер, – сказал Дерроу. – О, извините, продолжайте. Э-э… Мистер Дойль, не будете ли вы так любезны сказать Клатэроу подать кареты поближе к фасаду?
– Разумеется. – Дойль остановился в дверях, чтобы бросить последний взгляд на Кольриджа, – ему казалось, что он не был достаточно внимателен и не извлек из этого вечера так много, как, скажем, Тибодю. Он сокрушенно вздохнул и направился к выходу.
Везде тьма кромешная, пол в каких-то рытвинах… а Беннер и медиум куда-то запропастились. Дойль пробирался на ощупь, но, вместо того чтобы выйти в холл, вдруг наткнулся на какую-то лестницу. Хм, ступеньки… Тусклый газовый рожок на стене. Должно быть, это другая дорога, подумал он и повернул обратно.
Дойль вздрогнул от неожиданности: у него за спиной стоял очень высокий человек – лицо угловатое, изрезанное глубокими морщинами, словно он прожил долгую жизнь, преизобилующую несчастьями, а голова, как у грифа – такая же лысая.
– О Боже, вы испугали меня! – воскликнул Дойль.
– Извините меня, я, кажется…
С удивительной силой человек схватил руку Дойля и, заломив за спину, дернул вверх. Дойль задохнулся от внезапно нахлынувшей боли и ощутил на лице влажную ткань – судорожно вдохнул, но вместо воздуха в нос ударил резкий запах эфира. Он совершенно растерялся, стал вырываться и лягнул лысого ногой так сильно, что явственно услышал, как каблук башмака стукнул по кости. Сжимающие его сильные руки дрогнули, но не ослабили хватки. Брыкаясь, Дойль уже успел наглотаться паров эфира, как ни старался задержать дыхание. Он почувствовал, что теряет сознание, и вяло удивился: почему бы Дерроу, Беннеру или хотя бы Кольриджу не повернуть за угол и не позвать на помощь.
При последних проблесках обескураженного сознания он вдруг понял, что это и есть «похожий на покойника лысый старик», которого Беннер испугался в шатре, в Излингтоне в 1805 году, пять лет или несколько часов назад.
* * *
Вечерняя прогулка, которой Окаянный Ричард наслаждался как временной передышкой от потогонного труда по расплавлению бесконечного запаса ложек из британского металла [3], была сейчас порядком испорчена рассказом Уилбура о том, как их добыча появилась на этом поле.
– Я улизнул оттуда и незаметно так крался за стариком, – тихонько шепнул ему Уилбур, пока они дожидались возвращения Ромени, – а тот неспешно, как бы прогуливаясь, петлял между деревьями. То остановится, то опять несколько шагов сделает. А в руках он нес свои дьявольские игрушки, ну, ты знаешь – глиняный горшок. Тот самый, в нем, говорят, кислота и свинец, и он очень больно кусает, если коснуться двух блестящих пуговиц на крышке. И он останавливался и нажимал на эти пуговицы. Черт его знает, зачем он все это проделывал! Я сам видел – он каждый раз отдергивал руку от боли, но продолжал нажимать и отдергивать руку, когда эта дьявольская штука жалила его пальцы, и еще он нес с собой такую трубу, чтобы в нее смотреть, – ту самую, с непристойными картинками.
Ричард знал, что Уилбур говорит о секстанте. Уилбуру было совершенно невозможно растолковать, что устройство, вызывающее его негодование, вовсе не называется «секс-тент». Уилбур упорно продолжал считать, что их главарь смотрит в «секс-тент» и смакует непристойные картинки с голыми бабами, которые якобы спрятаны в трубе.
– И он останавливался много-много раз. И каждый раз смотрел в нее, в эту штуку. Наверняка он проделывает такое, чтобы подогреть свою стариковскую кровь. Ему помогает, я думаю. Так вот, я следил из-за деревьев, как он двинулся через поле, то и дело останавливаясь и рассматривая картинки. А затем он нажимал на пуговицы и причинял себе боль, мне даже стало жалко старика. Он шел так и шел по полю, но вдруг что-то изменилось – он коснулся горшка, а руку не отдернул. Он посмотрел удивленно на руку, потряс ею и снова коснулся горшка. И опять не дернулся от боли. Я понял, что дьявольская штуковина сломалась. И он побежал к деревьям, быстро-быстро побежал и совсем не останавливался и не смотрел в трубу с картинками. И тут я весь сжался от ужаса, что старикашка видит меня. Нет, он меня не видел. Я осторожно выглянул из-за дерева – он стоял совсем рядом, ярдах в пятидесяти, и угрюмо смотрел на поле. Я боялся пошевелиться: вдруг старик меня заметит? Я совсем не знал, что мне дальше делать – удрать или остаться за деревом.
Уилбур остановился и перевел дыхание – он очень нервничал. Ричард воспользовался паузой и засунул руку под рубашку. Он нащупал голову маленькой деревянной обезьянки и заткнул ей пальцами уши. Ричард полагал, что подобные жуткие рассказы вовсе не для ее ушей – пусть лучше не слушает, это может ее расстроить.
– Ну вот, – продолжал Уилбур, – так мы и оставались еще несколько минут в полной неподвижности. Старик уставился на поле и стоял столбом, уж не знаю, что такого интересного он там углядел – никого и ничего там не было, поле как поле. А я боялся шелохнуться – вдруг он услышит шорох, обернется и увидит меня. Не думаю, чтобы он обрадовался тому, что я за ним подсматривал. И вдруг я услышал громкий звук, похожий на взрыв, и сильный порыв ветра закачал верхушки деревьев. Я выглянул из-за дерева как раз вовремя – посреди, поля стоял большой-большой черный шатер.