Страница:
Но то-то и оно, что «Не знаешь, где найдешь, а где потеряешь», что, оказывается, вредный романтизм в отношении к собственности, воспитанный в нас историей, и Богу угоден, потому что, не дорожа земными сокровищами, мы выходим Его самые верные ученики, и для нас удобен, ибо нам ничего не стоит быть в этом пункте прилежными последователями Христа. То-то и оно, что, будучи отлучены от собственнического чувства, мы в той или иной мере сосредоточились — просто ничего другого не остается — на сокровищах идеального ряда, на духовном способе бытия. Недаром мы в другой раз посетуем: «Ну, хорошо: будет у нас товаров невпроворот, на «Кадиллаках» станем ездить, от Кардена одеваться, всеми благами цивилизации пользоваться — ну и что?» Неудобопонятное это рассуждение, диковинное для всякого европейски настроенного ума, отчасти указывает, конечно, на иррациональность русского способа мышления, но ведь у нас миллионер Лев Толстой без малого морил себя голодом, а потом плюнул на все и отправился кочевать.
Возможно, над нами впору и потешаться, да только, как пораскинешь умом, становится очевидно: если ты оголтелый материалист и жизнь для тебя — кратковременная пирушка, то вольному воля, пожалуй, и собирай себе сокровища на земле, но если ты сколько-нибудь серьезно расположенное существо, если твои потребности простираются далее злобы дня, если ты намного сложнее гиппопотама, то земные сокровища тебя не могут удовлетворить, по крайней мере, полностью не могут удовлетворить.
Откровение 10-е:
То есть в этом пункте Нагорной проповеди Христос сообщает нам, что собирать сокровища на земле — даже и лишнее, как золото золотить, ибо тот минимум их, который необходим для поддержания нашей жизни, заранее собран и разумно распределен. На самом деле: положа руку на сердце, станем ли мы отрицать, что с Владимира Мономаха мы фактически не трудились, то есть трудились, конечно, однако не в скрупулезном соответствии с содержанием этого изнурительного глагола, и тем не менее ели-пили, даже иногда вдоволь, и даже в первые пореволюционные годы, когда в России, кажется, вообще никто не работал, то же самое ели-пили, и, стало быть, у нас помереть от голода практически невозможно, хоть ты совсем палец о палец не ударяй. Спросите у наших бичей, бомжей и прочей гулящей публики, так ли это, и вам ответят, что именно так и есть; ну прямо по Христу: просите, и дано будет вам, ищите, и обрящете, стучите, и отворят…
Вообще недаром — повторяюсь — в России победила социалистическая революция, провалившаяся в Германии, Венгрии и Финляндии, особенно если принять ее за неосознанную попытку реализации некоторых евангельских положений, поскольку у нас издавна давали о себе знать практически-христианские настроения, поскольку это, собственно, старинная славянская мечта, чтобы не сеять, не жать и тем не менее сыту быть. И вот в восемнадцатом году обиженные и гонимые переселились из подвалов в профессорские пятикомнатные квартиры, все поголовно получили продовольственные пайки, одежой кое-какой обзавелись в распределителях, и даже бог-государство, взявшее на себя ответственность за манну небесную для народа, через несколько чинов произвело тех, кто был ничем, в господствующее сословие, в соль земли. Правда, в скором времени оказалось, что как-то трудиться все же необходимо, что даже «Кто не работает, тот не ест», но было поздно — отрава скоропалительного счастья проникла в поры, и вот уже сколько десятилетий мы, можно сказать, сеем и жнем для отвода глаз. Таким образом, это не социалистическая идея виновата, что мы сидим на Христовом минимуме, необходимом для поддержания нашей жизни, а известные народные склонности; лютые идеалисты — большевики, которые полезли поперед Бога в рай, и человек преходящий, еще не научившийся трудиться иначе, как из-под палки, но отлично знающий, что в России очень трудно с голоду помереть.
Самое интересное: из всех этих странных противоречий складывается истина, заповеданная Христом, — не пекитесь о хлебе насущном, который в любом случае дастся днесь, не заботьтесь о дне завтрашнем, который устроится сам собой, то есть не отвлекайтесь от своего высшего назначения, думайте о душе.
Откровение 11-е:
Мир вообще принадлежит дуракам, наша отчизна — во всяком случае. Это положение даже не требует иллюстраций, а если и требует, то одной: нет народа и нет правительства на земле, которые стремились бы к третьей мировой бойне, и тем не менее человечество накопило такую массу оружия, что им легко можно выжечь значительную часть околосолнечного пространства. Дальше уж, как говорится, некуда, перед этой иллюстрацией бледнеет и двойной план по мясу, и антиалкогольная кампания восемьдесят пятого года, и в девяносто первом вильнюсский термидор.
Но самое прискорбное — это то, что самодержавие дураков покуда необоримо, что на смену одним, которых мы сметаем ценою крови, за редчайшим исключением, приходят иные, то же самое дураки, бывает, чуть покладистей, сообразительней, а бывает наоборот, ибо человек тонкий и развитой сторонится политики, как проказы; ведь политика, что бы там ни говорили, есть как бы созидательная работа, призрак полезной деятельности, мираж — мировая история творится у станков и за письменными столами, а политики лишь с важным видом констатируют, узаконивают свершившееся, и вот если бы лошадь могла издавать указы, и если бы она сочинила указ о том, что все прочие лошади обязаны питаться овсом и сеном, то это была бы исчерпывающая аллегория на политику вообще; а если бы лошадь могла издавать указы, и если бы она сочинила указ о том, что все прочие лошади обязаны питаться гайками и болтами, то это была бы исчерпывающая аллегория на политику российского образца.
Так что же остается нам, бедолагам, вольным и подневольным работникам на историю, простым смертным, которые известны разве что соседям по этажу? А бисера не метать. Булыжник, бывшее грозное оружие пролетариата, идеологические склоки, разные наивные массовые действа, вроде манифестаций, — это все решительно не про нас, наше орудие — чувство собственного достоинства, которое, может быть, пострашнее демонстраций и баррикад, поскольку оно свойственно только истинным хозяевам жизни, ее творцам, каковые всегда мало шумели и суетились, но спокойно делали свое дело.
Сам Иисус Христос, учивший способных к учению и не вступавший в пустые препирательства с членами синедриона, из чувства долга не захотевший сойти со своего мученического креста, указал нам путь истинный и достойный. Спору нет, путь этот по нашей жизни труден, витиеват и требует полного осознания человеческой своей сути, да ведь только простейшие организмы не знают выбора, а если бы и знали, то не имеют сил пойти по избранному пути, но мы-то и выбор знаем, и в принципе силы есть, чтобы исполнить завет Христов: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».
Откровение 12-е:
Когда две тысячи лет тому назад, при Тиберии-кесаре, сын назаретского плотника Иисус Христос проповедовал свое учение израильтянам, трудно было предугадать, что по прошествии времени в Европе возникнет нация, для которой еще Моисеева заповедь «Не сотвори себе кумира» будет насущнее даже заповеди «Не убий». Эта нация — мы, русские люди, сравнительно неофиты и слишком уж восточные последователи Христа, легко нарушавшие все его заповеди, в частности, потому что не умели блюсти относящуюся к пророкам. Действительно, ни в один грех мы не впадали столь часто и столь охотно, как в грех сотворения кумиров под видом учений, разного рода диссидентов, домыслов и вождей. Еще активнее мы могли бы противостоять Христу разве что в пункте спиртных напитков, да, слава богу, против пьянства в Евангелиях — без малого ничего.
Вот западные христиане как создали себе дополнительного кумира — деньги, так с тех пор и стоят на том, словно завороженные, а у нас то берегини с упырями, то Перун с Макошью, то христианство в никейской редакции, то христианство греко-российского образца, то протопоп Аввакум Петров, то окно в Европу, то республиканизм, то славянофильство, то Лев Толстой… И ладно бы мы верили в эти кумиры цивилизованно, с прохладцей, а то ведь мы в них верили так неистово, так строптиво, что наша вера становилась материальной взаправду, силой, способной творить действительно чудеса. Положим, тот же протопоп Аввакум, безусловно протобольшевик по своей натуре, невзлюбил патриарха Никона и в силу единственно той причины, что русский характер подразумевает мятеж вообще, бунт, как говорится, на ровном месте, повел тысячи людей в изгнание, подземные тюрьмы и на костер из-за двукратной аллилуйи и хождения посолонь. Ну что, казалось бы, Создателю в том, как священник ходит вокруг престола, с востока на запад или с запада на восток, может быть, Ему даже не важно, веруем мы в Него или не веруем, а важны только наши помыслы и дела; так нет: до сих пор существует множество людей, смеющих называть себя христианами, которые, как для домашних животных, держат специальную, черную посуду для христиан же, несколько иначе исповедующих Христа… И что в результате? В результате чисто русские чудеса: море крови, пролитой при Тишайшем даже не «за сена клок», а за здорово живешь, решительно ни за что, ненавистничество, вызванное ничтожными техническими разногласиями, короче говоря, нарушение многих Христовых заповедей из-за нарушения заповеди насчет кумиров и склонности к бунту из ничего.
Но самое злокачественное во всем этом оказывается то, что и воздвигающие кумира, и низвергающие его равно вовлекаются в преступление и соблазн. Возьмем для примера новое христианство, сочиненное Львом Толстым… Что сущность нравственного учения, изложенного в Новом Завете, есть посильная любовь к ближнему, легче всего реализуемая через непротивление злу насилием, — это бесспорно для всякого, кто мыслит по-христиански. Что при Рюриковичах и при Романовых-Голштейн-Готторпских русский клир, точно в пику Учителю, попекал более сильных и здоровых, нежели слабых и больных, — это тоже бесспорно для всякого, кто имеет понятие об истории. Что вряд ли есть персональное загробное бытие — и это скорей всего. Что именно те из людей угодней, соответственней замыслу Создателя и учению Иисуса Христа, кто трудится как ломовая лошадь, носит скверную одежду, не ходит в оперу, не знается с женщинами, кушает вегетарианское и гнушается медициной, — это уже сомнительно, потому что христианство скорее радостно и светло, чем угрюмо и дидактично — но, поднатужившись, понять можно. Другого нельзя понять: зачем нужно было трубить на весь мир об этих простых открытиях, доступных любому организованному уму, не лучше было бы промолчать? Ведь тотчас набежали мятущиеся особы, не знающие, как себя проявить, составили чуть ли не политическую партию толстовцев и пошли мыкать горе по тюрьмам, по Америкам да по ссылкам за непредусмотрительно высказанное словцо. Ведь знал же Лев Николаевич, с каким народом имеет дело, с тем самым народом, который в охотку идет на эшафот за двукратную аллилуйю… Предположим, мыслитель N владеет такой искрометной мыслью, что мир перевернется, если он ее ненароком произнесет, но только мыслитель N ее ни за что не изречет, коли он человек с понятием и придерживается заповедей Христа, поскольку человечество в целом еще дитя, поскольку среди людей огромное большинство так и не выходит из мальчикового состояния, поскольку лучшая часть народа сломя голову понесется воплощать эту мысль в делах, причем немедленно, во что бы то ни стало и вопреки фундаментальным законам физики. Но что было, то было: Толстой основал толстовство, и русская Церковь, которая при Победоносцеве ставила себя ниже государства и выше Бога, которая возводила в праведники темных погромщиков и воинствующих обскурантов, приняла на себя тяжкий грех, провозгласив анафему величайшему писателю и человеку, истинно просвещенному христианской мыслью.
Стало быть, суть не в том, что кумиры под видом пророков, учений, диссидентов, домыслов и вождей сами по себе никуда не годятся, и что злодеи те, кто их сотворяет на погибель себе и прочим, а в том, что слаб человек, что он способен извратить до неузнаваемости самую благостную доктрину. Уж на что, кажется, человеколюбива социалистическая идея, а между тем у нас ее умудрились воплотить в монархии восточного образца. То есть в том-то все и дело, что мир развивается не зависимо от воли теоретиков и трибунов, а как человек с рождения до взрослых кондиций развивается, опираясь, точно на генетический код, на заповеди Иисуса Христа, в которых и путь, и спасение, и жизнь. Ну не выдумало человечество ничего проще и умнее того, что в течение получаса сказал Христос! И не выдумает никогда.
В этом смысле кумиры и сами по себе, действительно, не годятся, и сотворяющие их — суть злодеи себе и прочим, потому что человечество не выдумало ничего проще и умнее того, что в течение получаса сказал Христос. Ведь как говорится, коню понятно: тупое, злостное самодержавие, осуществляемое древним родом и парой сотен превосходно образованных сановников, — это из рук вон плохо, но самодержавие сапожника — это гораздо хуже. Неужели так трудно сообразить: мы больны оттого, что растем, мужаем, что у нас зубки режутся, и если мы решим непременно выздороветь к ближайшему понедельнику, то это будет сумасшествие, а никак не революционная теория, не гениальное предвидение и не созидательное учение, которому суждено пережить Солнечную систему. Оттого-то Христос призывает бояться лжепророков, что мы редкие остолопы и нас легко завести в беспросветное никуда.
Откровения, рассыпанные в Нагорной проповеди Христа, суть до такой степени откровения, истины вроде бы очевидные и в то же время непостижимые, ибо они плохо сообразуются с практикой бытия, что, как ты ни мудрствуй, все остается безбрежным пространство непознанного, неподвластного нашему мятущемуся уму: впрочем, вера на то и вера, что многое воспринимаешь кожей, а не умом, и еще, собственно, неизвестно, какой из этих рецепторов чувствительней к абсолюту. Тем не менее кажется: христианство не уголовный кодекс и, наверное, не в первую очередь средство достижения вечного бытия, а искусство жить безболезненно и безвредно, искусство сосуществования с тем, что мы покуда не в состоянии изменить.
В нашем, российском случае это искусство было бы особенно на руку, так как, мнится, неистребимы многие темные стороны нашей жизни и русского человека, а история нас трепала, как никого.
Почему в нашей земле от веку господствует внутреннее нестроение, и наука, главным образом, приходит со стороны, — это вопрос десятый, нам бы сейчас, сообразуясь с историческим опытом, задаться таким вопросом: а может быть, не о том болит у нас голова, не о том мы заботимся, о чем след? Ну не дал нам Бог заметных успехов в области менеджмента, парламентаризма, юриспруденции, ну и что?! Ведь есть же у нас великая музыка, великая литература, великий подвид человека разумного — русский интеллигент, в котором сконцентрировались многие чаяния Христа… Или еще такой многообещающий парадокс: если наш соотечественник — дурного норова человек, то подобного мерзавца не сыщешь на всей планете, а если он даже нормально порядочный человек, по общерусскому образцу, то он высок до недоумения, как Жанна д’Арк, дзэнбуддист и Шопенгауэр вместе взятые. Тогда, может быть, не зря нас трепала история, может быть, не напрасно судьба обнесла нашу землю успехами внешней цивилизации, недаром же Россия особенно расположена к бытованию по Христу. Тут нам от Создателя как бы величественный намек, дескать, пить-есть — это, конечно, надо, но не в коммерции дело, а именно что кадры решают все. То есть, может быть, среди званых мы-то избранные и суть. Хоть тут и забубенная гипотеза налицо, а все может быть, ибо в Боге ничего нет невозможного, как в любви.
Государство и эволюция
Возможно, над нами впору и потешаться, да только, как пораскинешь умом, становится очевидно: если ты оголтелый материалист и жизнь для тебя — кратковременная пирушка, то вольному воля, пожалуй, и собирай себе сокровища на земле, но если ты сколько-нибудь серьезно расположенное существо, если твои потребности простираются далее злобы дня, если ты намного сложнее гиппопотама, то земные сокровища тебя не могут удовлетворить, по крайней мере, полностью не могут удовлетворить.
Откровение 10-е:
«Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить… Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их».
То есть в этом пункте Нагорной проповеди Христос сообщает нам, что собирать сокровища на земле — даже и лишнее, как золото золотить, ибо тот минимум их, который необходим для поддержания нашей жизни, заранее собран и разумно распределен. На самом деле: положа руку на сердце, станем ли мы отрицать, что с Владимира Мономаха мы фактически не трудились, то есть трудились, конечно, однако не в скрупулезном соответствии с содержанием этого изнурительного глагола, и тем не менее ели-пили, даже иногда вдоволь, и даже в первые пореволюционные годы, когда в России, кажется, вообще никто не работал, то же самое ели-пили, и, стало быть, у нас помереть от голода практически невозможно, хоть ты совсем палец о палец не ударяй. Спросите у наших бичей, бомжей и прочей гулящей публики, так ли это, и вам ответят, что именно так и есть; ну прямо по Христу: просите, и дано будет вам, ищите, и обрящете, стучите, и отворят…
Вообще недаром — повторяюсь — в России победила социалистическая революция, провалившаяся в Германии, Венгрии и Финляндии, особенно если принять ее за неосознанную попытку реализации некоторых евангельских положений, поскольку у нас издавна давали о себе знать практически-христианские настроения, поскольку это, собственно, старинная славянская мечта, чтобы не сеять, не жать и тем не менее сыту быть. И вот в восемнадцатом году обиженные и гонимые переселились из подвалов в профессорские пятикомнатные квартиры, все поголовно получили продовольственные пайки, одежой кое-какой обзавелись в распределителях, и даже бог-государство, взявшее на себя ответственность за манну небесную для народа, через несколько чинов произвело тех, кто был ничем, в господствующее сословие, в соль земли. Правда, в скором времени оказалось, что как-то трудиться все же необходимо, что даже «Кто не работает, тот не ест», но было поздно — отрава скоропалительного счастья проникла в поры, и вот уже сколько десятилетий мы, можно сказать, сеем и жнем для отвода глаз. Таким образом, это не социалистическая идея виновата, что мы сидим на Христовом минимуме, необходимом для поддержания нашей жизни, а известные народные склонности; лютые идеалисты — большевики, которые полезли поперед Бога в рай, и человек преходящий, еще не научившийся трудиться иначе, как из-под палки, но отлично знающий, что в России очень трудно с голоду помереть.
Самое интересное: из всех этих странных противоречий складывается истина, заповеданная Христом, — не пекитесь о хлебе насущном, который в любом случае дастся днесь, не заботьтесь о дне завтрашнем, который устроится сам собой, то есть не отвлекайтесь от своего высшего назначения, думайте о душе.
Откровение 11-е:
«Не бросайте святыни псам и не мечите бисера перед свиньями…»
Мир вообще принадлежит дуракам, наша отчизна — во всяком случае. Это положение даже не требует иллюстраций, а если и требует, то одной: нет народа и нет правительства на земле, которые стремились бы к третьей мировой бойне, и тем не менее человечество накопило такую массу оружия, что им легко можно выжечь значительную часть околосолнечного пространства. Дальше уж, как говорится, некуда, перед этой иллюстрацией бледнеет и двойной план по мясу, и антиалкогольная кампания восемьдесят пятого года, и в девяносто первом вильнюсский термидор.
Но самое прискорбное — это то, что самодержавие дураков покуда необоримо, что на смену одним, которых мы сметаем ценою крови, за редчайшим исключением, приходят иные, то же самое дураки, бывает, чуть покладистей, сообразительней, а бывает наоборот, ибо человек тонкий и развитой сторонится политики, как проказы; ведь политика, что бы там ни говорили, есть как бы созидательная работа, призрак полезной деятельности, мираж — мировая история творится у станков и за письменными столами, а политики лишь с важным видом констатируют, узаконивают свершившееся, и вот если бы лошадь могла издавать указы, и если бы она сочинила указ о том, что все прочие лошади обязаны питаться овсом и сеном, то это была бы исчерпывающая аллегория на политику вообще; а если бы лошадь могла издавать указы, и если бы она сочинила указ о том, что все прочие лошади обязаны питаться гайками и болтами, то это была бы исчерпывающая аллегория на политику российского образца.
Так что же остается нам, бедолагам, вольным и подневольным работникам на историю, простым смертным, которые известны разве что соседям по этажу? А бисера не метать. Булыжник, бывшее грозное оружие пролетариата, идеологические склоки, разные наивные массовые действа, вроде манифестаций, — это все решительно не про нас, наше орудие — чувство собственного достоинства, которое, может быть, пострашнее демонстраций и баррикад, поскольку оно свойственно только истинным хозяевам жизни, ее творцам, каковые всегда мало шумели и суетились, но спокойно делали свое дело.
Сам Иисус Христос, учивший способных к учению и не вступавший в пустые препирательства с членами синедриона, из чувства долга не захотевший сойти со своего мученического креста, указал нам путь истинный и достойный. Спору нет, путь этот по нашей жизни труден, витиеват и требует полного осознания человеческой своей сути, да ведь только простейшие организмы не знают выбора, а если бы и знали, то не имеют сил пойти по избранному пути, но мы-то и выбор знаем, и в принципе силы есть, чтобы исполнить завет Христов: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».
Откровение 12-е:
«Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их».
Когда две тысячи лет тому назад, при Тиберии-кесаре, сын назаретского плотника Иисус Христос проповедовал свое учение израильтянам, трудно было предугадать, что по прошествии времени в Европе возникнет нация, для которой еще Моисеева заповедь «Не сотвори себе кумира» будет насущнее даже заповеди «Не убий». Эта нация — мы, русские люди, сравнительно неофиты и слишком уж восточные последователи Христа, легко нарушавшие все его заповеди, в частности, потому что не умели блюсти относящуюся к пророкам. Действительно, ни в один грех мы не впадали столь часто и столь охотно, как в грех сотворения кумиров под видом учений, разного рода диссидентов, домыслов и вождей. Еще активнее мы могли бы противостоять Христу разве что в пункте спиртных напитков, да, слава богу, против пьянства в Евангелиях — без малого ничего.
Вот западные христиане как создали себе дополнительного кумира — деньги, так с тех пор и стоят на том, словно завороженные, а у нас то берегини с упырями, то Перун с Макошью, то христианство в никейской редакции, то христианство греко-российского образца, то протопоп Аввакум Петров, то окно в Европу, то республиканизм, то славянофильство, то Лев Толстой… И ладно бы мы верили в эти кумиры цивилизованно, с прохладцей, а то ведь мы в них верили так неистово, так строптиво, что наша вера становилась материальной взаправду, силой, способной творить действительно чудеса. Положим, тот же протопоп Аввакум, безусловно протобольшевик по своей натуре, невзлюбил патриарха Никона и в силу единственно той причины, что русский характер подразумевает мятеж вообще, бунт, как говорится, на ровном месте, повел тысячи людей в изгнание, подземные тюрьмы и на костер из-за двукратной аллилуйи и хождения посолонь. Ну что, казалось бы, Создателю в том, как священник ходит вокруг престола, с востока на запад или с запада на восток, может быть, Ему даже не важно, веруем мы в Него или не веруем, а важны только наши помыслы и дела; так нет: до сих пор существует множество людей, смеющих называть себя христианами, которые, как для домашних животных, держат специальную, черную посуду для христиан же, несколько иначе исповедующих Христа… И что в результате? В результате чисто русские чудеса: море крови, пролитой при Тишайшем даже не «за сена клок», а за здорово живешь, решительно ни за что, ненавистничество, вызванное ничтожными техническими разногласиями, короче говоря, нарушение многих Христовых заповедей из-за нарушения заповеди насчет кумиров и склонности к бунту из ничего.
Но самое злокачественное во всем этом оказывается то, что и воздвигающие кумира, и низвергающие его равно вовлекаются в преступление и соблазн. Возьмем для примера новое христианство, сочиненное Львом Толстым… Что сущность нравственного учения, изложенного в Новом Завете, есть посильная любовь к ближнему, легче всего реализуемая через непротивление злу насилием, — это бесспорно для всякого, кто мыслит по-христиански. Что при Рюриковичах и при Романовых-Голштейн-Готторпских русский клир, точно в пику Учителю, попекал более сильных и здоровых, нежели слабых и больных, — это тоже бесспорно для всякого, кто имеет понятие об истории. Что вряд ли есть персональное загробное бытие — и это скорей всего. Что именно те из людей угодней, соответственней замыслу Создателя и учению Иисуса Христа, кто трудится как ломовая лошадь, носит скверную одежду, не ходит в оперу, не знается с женщинами, кушает вегетарианское и гнушается медициной, — это уже сомнительно, потому что христианство скорее радостно и светло, чем угрюмо и дидактично — но, поднатужившись, понять можно. Другого нельзя понять: зачем нужно было трубить на весь мир об этих простых открытиях, доступных любому организованному уму, не лучше было бы промолчать? Ведь тотчас набежали мятущиеся особы, не знающие, как себя проявить, составили чуть ли не политическую партию толстовцев и пошли мыкать горе по тюрьмам, по Америкам да по ссылкам за непредусмотрительно высказанное словцо. Ведь знал же Лев Николаевич, с каким народом имеет дело, с тем самым народом, который в охотку идет на эшафот за двукратную аллилуйю… Предположим, мыслитель N владеет такой искрометной мыслью, что мир перевернется, если он ее ненароком произнесет, но только мыслитель N ее ни за что не изречет, коли он человек с понятием и придерживается заповедей Христа, поскольку человечество в целом еще дитя, поскольку среди людей огромное большинство так и не выходит из мальчикового состояния, поскольку лучшая часть народа сломя голову понесется воплощать эту мысль в делах, причем немедленно, во что бы то ни стало и вопреки фундаментальным законам физики. Но что было, то было: Толстой основал толстовство, и русская Церковь, которая при Победоносцеве ставила себя ниже государства и выше Бога, которая возводила в праведники темных погромщиков и воинствующих обскурантов, приняла на себя тяжкий грех, провозгласив анафему величайшему писателю и человеку, истинно просвещенному христианской мыслью.
Стало быть, суть не в том, что кумиры под видом пророков, учений, диссидентов, домыслов и вождей сами по себе никуда не годятся, и что злодеи те, кто их сотворяет на погибель себе и прочим, а в том, что слаб человек, что он способен извратить до неузнаваемости самую благостную доктрину. Уж на что, кажется, человеколюбива социалистическая идея, а между тем у нас ее умудрились воплотить в монархии восточного образца. То есть в том-то все и дело, что мир развивается не зависимо от воли теоретиков и трибунов, а как человек с рождения до взрослых кондиций развивается, опираясь, точно на генетический код, на заповеди Иисуса Христа, в которых и путь, и спасение, и жизнь. Ну не выдумало человечество ничего проще и умнее того, что в течение получаса сказал Христос! И не выдумает никогда.
В этом смысле кумиры и сами по себе, действительно, не годятся, и сотворяющие их — суть злодеи себе и прочим, потому что человечество не выдумало ничего проще и умнее того, что в течение получаса сказал Христос. Ведь как говорится, коню понятно: тупое, злостное самодержавие, осуществляемое древним родом и парой сотен превосходно образованных сановников, — это из рук вон плохо, но самодержавие сапожника — это гораздо хуже. Неужели так трудно сообразить: мы больны оттого, что растем, мужаем, что у нас зубки режутся, и если мы решим непременно выздороветь к ближайшему понедельнику, то это будет сумасшествие, а никак не революционная теория, не гениальное предвидение и не созидательное учение, которому суждено пережить Солнечную систему. Оттого-то Христос призывает бояться лжепророков, что мы редкие остолопы и нас легко завести в беспросветное никуда.
Откровения, рассыпанные в Нагорной проповеди Христа, суть до такой степени откровения, истины вроде бы очевидные и в то же время непостижимые, ибо они плохо сообразуются с практикой бытия, что, как ты ни мудрствуй, все остается безбрежным пространство непознанного, неподвластного нашему мятущемуся уму: впрочем, вера на то и вера, что многое воспринимаешь кожей, а не умом, и еще, собственно, неизвестно, какой из этих рецепторов чувствительней к абсолюту. Тем не менее кажется: христианство не уголовный кодекс и, наверное, не в первую очередь средство достижения вечного бытия, а искусство жить безболезненно и безвредно, искусство сосуществования с тем, что мы покуда не в состоянии изменить.
В нашем, российском случае это искусство было бы особенно на руку, так как, мнится, неистребимы многие темные стороны нашей жизни и русского человека, а история нас трепала, как никого.
Почему в нашей земле от веку господствует внутреннее нестроение, и наука, главным образом, приходит со стороны, — это вопрос десятый, нам бы сейчас, сообразуясь с историческим опытом, задаться таким вопросом: а может быть, не о том болит у нас голова, не о том мы заботимся, о чем след? Ну не дал нам Бог заметных успехов в области менеджмента, парламентаризма, юриспруденции, ну и что?! Ведь есть же у нас великая музыка, великая литература, великий подвид человека разумного — русский интеллигент, в котором сконцентрировались многие чаяния Христа… Или еще такой многообещающий парадокс: если наш соотечественник — дурного норова человек, то подобного мерзавца не сыщешь на всей планете, а если он даже нормально порядочный человек, по общерусскому образцу, то он высок до недоумения, как Жанна д’Арк, дзэнбуддист и Шопенгауэр вместе взятые. Тогда, может быть, не зря нас трепала история, может быть, не напрасно судьба обнесла нашу землю успехами внешней цивилизации, недаром же Россия особенно расположена к бытованию по Христу. Тут нам от Создателя как бы величественный намек, дескать, пить-есть — это, конечно, надо, но не в коммерции дело, а именно что кадры решают все. То есть, может быть, среди званых мы-то избранные и суть. Хоть тут и забубенная гипотеза налицо, а все может быть, ибо в Боге ничего нет невозможного, как в любви.
Государство и эволюция
Вот почему человечество, хотя и в весьма незначительной, заинтригованной своей части, повадилось читать книги: потому что чтение представляет собою способ постижения мира в себе и себя в мире за счет чьей-то единственно устроенной головы. Ведь литература — особенно русская литература, в силу того что наш писатель есть прежде всего мыслитель по художественной линии, причем щедрый до мотовства, именно редко когда додумывающий мысль до логического конца, — предоставляет читателю уникальную возможность почувствовать себя отчасти литератором, сотворцом. Оттого-то чтение в России не столько увлекательное времяпрепровождение, сколько приятный и лестный труд. Обычно читаешь и думаешь стороной: оказывается, и ты не лыком шит, и у тебя, как показывает практика, есть голова на плечах, способная додумать чужую мысль до логического конца.
Скажем, не было и нет такого заинтригованного человека, которого не оглоушили бы следующие строки из «Войны и мира» (том третий, часть первая, глава первая): «12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления».
Даром что это пока соображение, а не мысль, в заинтригованном читателе оно сразу рождает такую мысль: человек, из психически нормативных, сам по себе не способен на те злодейства, к которым его при известных обстоятельствах обязывает государственная необходимость, и, следовательно, человек нравственнее государства, вероятно, даже и всякой соции, входящей в понятие «государство», только вот, спрашивается, — почему?..
Первое, что приходит на ум: а нипочему! Вон и по Льву Николаевичу Толстому тоже выходит — нипочему; читаем в его дневнике за 1895-й год: «Мы дожили до того, что человек просто добрый и разумный не может быть участником государства, то есть быть солидарным, не говорю про нашу Россию, но быть солидарным в Англии с землевладением, эксплуатацией фабрикантов, капиталистов, с порядками в Индии, сечением, с торговлей опиумом, с истреблением народностей в Африке, с приготовлениями войн и войнами…» — одним словом, что плохо, то плохо, но отчего плохо, — на это ответа нет. Зато налицо мысль, брошенная гением на полдороге, которую донельзя хочется додумать и дописать.
Мысль, разумеется, огромная, может быть, даже неподъемная, и тем не менее желательно нащупать хоть 1/25-ю ответа на это самое «почему». Ведь больше ста лет прошло с тех пор, как человек осознал свое нравственное превосходство над государством и как Толстой поставил вопрос ребром, а между тем сколько зла понаделалось за это время при нашем прямом или косвенном участии, караул! Примерно два десятка бессмысленных революций — бессмысленных потому, что на смену одним разбойникам они приводят других разбойников, какие бы высокие цели ни имелись притом в виду, — две мировые войны и одна холодная, которые разве что Амазонию не задели, многие десятки свар ограниченного масштаба, а принудительные займы в нашем конкретном случае, а кампания против безродных космополитов, а закон о тунеядствующих; караул! То есть, действительно, невыносимо тяжко существовать в качестве психически нормативного существа, не способного не то что человека ударить, а на птичку посмотреть косо, если при известных обстоятельствах тебя могут заставить грабить и убивать: 1/25-я ответа тебя, конечно, не освободит от статуса уголовного преступника в силу государственной необходимости, но, по крайней мере, будет отчасти ясно, почему ты так низко пал.
Видимо, между личностью и обществом, в диапазоне от государства до полеводческого звена, существует некое качественное различие, поскольку отдельно взятый аграрий никогда не пойдет на то, на что он способен в составе группы, например, не забьет конокрада насмерть и не разорит соседа на том основании, что у того две коровы, изба крыта железом и в рационе отсутствует лебеда. Следовательно, у группы свои законы, входящие в жестокое противоречие с законами человеческими: себе подобного самосильно «лишить возраста» — это зась, но прикончить обществом колдуна, умеющего наводить эпизоотии на скотину, — это свободно и логично, как перекур. С другой стороны, Феликс Дзержинский в качестве государственного деятеля не затруднился арестовать целое румынское посольство и, не колеблясь, подписывал распоряжения о казни заложников, в то время как человек он был дипломатичный, чувствительный и ни в одну залетную муху не ткнул пером.
Если учесть, что соции составляются из людей, то эти противоречия переходят в плоскость трансцендентального, но тут возникают дополнительные вопросы, сколько это ни удивительно, ибо к трансцендентальному вообще-то вопросов нет: например, почему Создатель обращает свое учение не к сообществам и государствам, а к отдельно взятому человеку, но при этом заповеди «Не столпотворяйтесь» не существует, хотя зло от всяческого столпотворения налицо? Что было бы, если бы степень коллективизации человека ограничивалась семьей? — Поди, войны не вышли бы за рамки межклановых столкновений, а революции — за рамки конфликта родителей и детей. Наконец, чего ради человек создан по образу и подобию Божию, если он обречен на коллективных началах грабить и убивать?..
Ведь в том-то все и дело, что вопреки предубеждению, будто благородство, порядочность и прочие высокие качества суть выдумки беллетристов, человек приходит в мир нравственным изначально, богоданно, в силу одного факта своего рождения — это сомненью не подлежит. Младенца, который на уровне пуделя понимает человеческую речь, положим, никто не учит восторгаться и сострадать, а он восторгается и сострадает; в качестве исходного материала младенец имеет своим предшественником дикую обезьяну, но он никогда не ударит товарища по лицу; младенцу незнакомы приемы ласки, но первый его человеческий навык — именно поцелуй. Равно, в юные годы жизни наш брат хомо сапиенс не принимает возможности личной смерти и вчуже взирает на нее, как на нечто фантастическое и противоестественное, а если принять в расчет, что в юные годы жизни мы живем больше знанием генетическим, некоторым образом боговдохновенно, то сразу закрадется подозрение, что человек был задуман как бессмертное и совершенное существо. Но тогда, спрашивается, зачем еще на ранней стадии общественности, в эпоху Среднего царства, задолго даже до греко-персидских войн, понадобилось напоминать нашему отдаленному предку, дескать, не укради и не убий? А затем, что знаки родового кода способны воплотиться в правилах и привычках только через общение с внешним миром, в ходе более или менее социального бытия, а таковое заражено некой вредоносной бациллой, разрушительной для человечного в человеке, как вместе взятые национал-социализм, оперетка и алкоголь. Правда, и общество вторит Создателю — не убий, но что стоит его «не убий», если оно практикует войны и гильотину? И что стоит его «не укради», если труженика в России испокон веков обдирают как липку, в частности, крадут у него деньги на содержание армии, которая не умеет воевать, и государственного аппарата, который существует почти исключительно для того, чтобы существовать?
Таким образом, мы рождаемся совершенными, дабы через опыт себе подобных приобщиться к отравленной морали, предопределяющей как наши добрые, так и самые отвратительные дела. Зачем нам навязана столь абсурдная программа, — об этом после, вернее, этого не понять, если не разобраться с техникой превращения богочеловека в общественного раба. Отчасти, видимо, дело в том, что человеку, взятому как чистое духовное вещество, в высокой степени свойственно чувство ответственности за сохранение образа и подобия Божия, ибо даже злостный материалист несвободен от мучительной мысли: как бы на том свете не ответить за свои пакостные свершения, — а в группе разжижается это чувство, убывает в обратной зависимости от числа; двадцать человек, даже из безусловно нормативных, устроят на танцах драку, двести человек уже способны затеять уличные беспорядки с битьем витрин и строительством баррикад, а две тысячи человек ничтоже сумняшеся пойдут стрелять и резать таких же несчастных, как они сами, только что в траншеях напротив униформа другая и по-ненашенски говорят. Кроме того, сдвинутость коллективного сознания против личного объясняется еще тем, что сама по себе соция возникла из необходимости противостоять отдельному человеку, неважно, благонамеренному или сумасшедшему, гению иль злодею, который мыслит и действует вопреки тому своду правил поведения на людях, который называется «общественная мораль». То есть в социальном смысле человек отдельный ужасен тем, что он вряд ли станет стрелять и резать на том основании, что в траншеях напротив по-ненашенски говорят, и поэтому соция принимает такие меры, против которых и святому не устоять. К тому же чем ущербнее общество, чем подозрительней государство, тем шире и экстренней сумма мер; в нашем, российском случае эта сумма не то что победительна, а даже и чересчур: пошлый обман под вывеской просвещения, единообразие под страхом жестокой кары, закрепощение народа под видом прописки или же напрямую, а также культ вождя, воспитание скопческих потребностей, трансцендентальный материализм в качестве государственной философии, беззаконие, возведенное в закон, регулярные кампании по устрашению нации и нацеленность экономики на войну. Естественно, что под таким чрезвычайным давлением богочеловек неизбежно превращается в общественного раба, — а все потому, что самый страшный враг коллектива под названием «государство» не убийца или фальшивомонетчик, но человек отдельный, человек неучтенный, особенно если он никуда не ходит, сидит у себя на кухне да пописывает стишки, и посему на него затруднительно распространить общественную мораль; все потому, что соция есть реликт, отзвук первобытной незащищенности человека, даже стадного способа бытия, которая жива единственно инстинктом самосохранения, и оттого безжалостно губит и подминает под себя то, что нарушает ее ранжир. Немудрено, что у общества свои писаные и неписаные законы, которые редко совпадают с законами человеческими, а главным образом действуют прямо наоборот. Например, если государство выпускает ничем не обеспеченные деньги, то это называется «эмиссия», а если Иванов из Елабуги выпускает ничем не обеспеченные деньги, то за это его казнят. Например, человек отдельный строит личное благосостояние исходя из беззаветных трудов, смекалки, природного дарования, а благосостояние на общественном уровне достигается при помощи государственных займов у нищеты, налогообложения, водки, реквизиций, несправедливой оплаты труда, ценовой политики, разграбления природных богатств, то есть на основе обмана и грабежа. Тем не менее для общественного сознания этот разбой среди бела дня положительно в порядке вещей, как родины и девятины, его-то и называют нормальным отправлением государственности, но такая странная непонятливость объясняется только тем, что обыкновенный человек падок на разные пленительные слова. Собственно, вся метода коллективизации личности опирается на слова: вот древние римляне выдумали прекрасное слово «bello» и совершенно очаровали им современников, хотя оно обозначает массовую поножовщину, каковой в то время была война; французы вывели формулу «Свобода, равенство, братство», и под эту дудку Европа резалась двадцать четыре года; или вот скажи нашему Иванову из Елабуги, что если он сожжет у соседа баньку, то это будет не уголовное преступление, а это будет патриотизм, то он, скорее всего, запросто, с легким сердцем ее сожжет. Недаром Шопенгауэр говорил, что в этом мире почти никого нет, кроме сумасшедших и дураков.
Скажем, не было и нет такого заинтригованного человека, которого не оглоушили бы следующие строки из «Войны и мира» (том третий, часть первая, глава первая): «12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления».
Даром что это пока соображение, а не мысль, в заинтригованном читателе оно сразу рождает такую мысль: человек, из психически нормативных, сам по себе не способен на те злодейства, к которым его при известных обстоятельствах обязывает государственная необходимость, и, следовательно, человек нравственнее государства, вероятно, даже и всякой соции, входящей в понятие «государство», только вот, спрашивается, — почему?..
Первое, что приходит на ум: а нипочему! Вон и по Льву Николаевичу Толстому тоже выходит — нипочему; читаем в его дневнике за 1895-й год: «Мы дожили до того, что человек просто добрый и разумный не может быть участником государства, то есть быть солидарным, не говорю про нашу Россию, но быть солидарным в Англии с землевладением, эксплуатацией фабрикантов, капиталистов, с порядками в Индии, сечением, с торговлей опиумом, с истреблением народностей в Африке, с приготовлениями войн и войнами…» — одним словом, что плохо, то плохо, но отчего плохо, — на это ответа нет. Зато налицо мысль, брошенная гением на полдороге, которую донельзя хочется додумать и дописать.
Мысль, разумеется, огромная, может быть, даже неподъемная, и тем не менее желательно нащупать хоть 1/25-ю ответа на это самое «почему». Ведь больше ста лет прошло с тех пор, как человек осознал свое нравственное превосходство над государством и как Толстой поставил вопрос ребром, а между тем сколько зла понаделалось за это время при нашем прямом или косвенном участии, караул! Примерно два десятка бессмысленных революций — бессмысленных потому, что на смену одним разбойникам они приводят других разбойников, какие бы высокие цели ни имелись притом в виду, — две мировые войны и одна холодная, которые разве что Амазонию не задели, многие десятки свар ограниченного масштаба, а принудительные займы в нашем конкретном случае, а кампания против безродных космополитов, а закон о тунеядствующих; караул! То есть, действительно, невыносимо тяжко существовать в качестве психически нормативного существа, не способного не то что человека ударить, а на птичку посмотреть косо, если при известных обстоятельствах тебя могут заставить грабить и убивать: 1/25-я ответа тебя, конечно, не освободит от статуса уголовного преступника в силу государственной необходимости, но, по крайней мере, будет отчасти ясно, почему ты так низко пал.
Видимо, между личностью и обществом, в диапазоне от государства до полеводческого звена, существует некое качественное различие, поскольку отдельно взятый аграрий никогда не пойдет на то, на что он способен в составе группы, например, не забьет конокрада насмерть и не разорит соседа на том основании, что у того две коровы, изба крыта железом и в рационе отсутствует лебеда. Следовательно, у группы свои законы, входящие в жестокое противоречие с законами человеческими: себе подобного самосильно «лишить возраста» — это зась, но прикончить обществом колдуна, умеющего наводить эпизоотии на скотину, — это свободно и логично, как перекур. С другой стороны, Феликс Дзержинский в качестве государственного деятеля не затруднился арестовать целое румынское посольство и, не колеблясь, подписывал распоряжения о казни заложников, в то время как человек он был дипломатичный, чувствительный и ни в одну залетную муху не ткнул пером.
Если учесть, что соции составляются из людей, то эти противоречия переходят в плоскость трансцендентального, но тут возникают дополнительные вопросы, сколько это ни удивительно, ибо к трансцендентальному вообще-то вопросов нет: например, почему Создатель обращает свое учение не к сообществам и государствам, а к отдельно взятому человеку, но при этом заповеди «Не столпотворяйтесь» не существует, хотя зло от всяческого столпотворения налицо? Что было бы, если бы степень коллективизации человека ограничивалась семьей? — Поди, войны не вышли бы за рамки межклановых столкновений, а революции — за рамки конфликта родителей и детей. Наконец, чего ради человек создан по образу и подобию Божию, если он обречен на коллективных началах грабить и убивать?..
Ведь в том-то все и дело, что вопреки предубеждению, будто благородство, порядочность и прочие высокие качества суть выдумки беллетристов, человек приходит в мир нравственным изначально, богоданно, в силу одного факта своего рождения — это сомненью не подлежит. Младенца, который на уровне пуделя понимает человеческую речь, положим, никто не учит восторгаться и сострадать, а он восторгается и сострадает; в качестве исходного материала младенец имеет своим предшественником дикую обезьяну, но он никогда не ударит товарища по лицу; младенцу незнакомы приемы ласки, но первый его человеческий навык — именно поцелуй. Равно, в юные годы жизни наш брат хомо сапиенс не принимает возможности личной смерти и вчуже взирает на нее, как на нечто фантастическое и противоестественное, а если принять в расчет, что в юные годы жизни мы живем больше знанием генетическим, некоторым образом боговдохновенно, то сразу закрадется подозрение, что человек был задуман как бессмертное и совершенное существо. Но тогда, спрашивается, зачем еще на ранней стадии общественности, в эпоху Среднего царства, задолго даже до греко-персидских войн, понадобилось напоминать нашему отдаленному предку, дескать, не укради и не убий? А затем, что знаки родового кода способны воплотиться в правилах и привычках только через общение с внешним миром, в ходе более или менее социального бытия, а таковое заражено некой вредоносной бациллой, разрушительной для человечного в человеке, как вместе взятые национал-социализм, оперетка и алкоголь. Правда, и общество вторит Создателю — не убий, но что стоит его «не убий», если оно практикует войны и гильотину? И что стоит его «не укради», если труженика в России испокон веков обдирают как липку, в частности, крадут у него деньги на содержание армии, которая не умеет воевать, и государственного аппарата, который существует почти исключительно для того, чтобы существовать?
Таким образом, мы рождаемся совершенными, дабы через опыт себе подобных приобщиться к отравленной морали, предопределяющей как наши добрые, так и самые отвратительные дела. Зачем нам навязана столь абсурдная программа, — об этом после, вернее, этого не понять, если не разобраться с техникой превращения богочеловека в общественного раба. Отчасти, видимо, дело в том, что человеку, взятому как чистое духовное вещество, в высокой степени свойственно чувство ответственности за сохранение образа и подобия Божия, ибо даже злостный материалист несвободен от мучительной мысли: как бы на том свете не ответить за свои пакостные свершения, — а в группе разжижается это чувство, убывает в обратной зависимости от числа; двадцать человек, даже из безусловно нормативных, устроят на танцах драку, двести человек уже способны затеять уличные беспорядки с битьем витрин и строительством баррикад, а две тысячи человек ничтоже сумняшеся пойдут стрелять и резать таких же несчастных, как они сами, только что в траншеях напротив униформа другая и по-ненашенски говорят. Кроме того, сдвинутость коллективного сознания против личного объясняется еще тем, что сама по себе соция возникла из необходимости противостоять отдельному человеку, неважно, благонамеренному или сумасшедшему, гению иль злодею, который мыслит и действует вопреки тому своду правил поведения на людях, который называется «общественная мораль». То есть в социальном смысле человек отдельный ужасен тем, что он вряд ли станет стрелять и резать на том основании, что в траншеях напротив по-ненашенски говорят, и поэтому соция принимает такие меры, против которых и святому не устоять. К тому же чем ущербнее общество, чем подозрительней государство, тем шире и экстренней сумма мер; в нашем, российском случае эта сумма не то что победительна, а даже и чересчур: пошлый обман под вывеской просвещения, единообразие под страхом жестокой кары, закрепощение народа под видом прописки или же напрямую, а также культ вождя, воспитание скопческих потребностей, трансцендентальный материализм в качестве государственной философии, беззаконие, возведенное в закон, регулярные кампании по устрашению нации и нацеленность экономики на войну. Естественно, что под таким чрезвычайным давлением богочеловек неизбежно превращается в общественного раба, — а все потому, что самый страшный враг коллектива под названием «государство» не убийца или фальшивомонетчик, но человек отдельный, человек неучтенный, особенно если он никуда не ходит, сидит у себя на кухне да пописывает стишки, и посему на него затруднительно распространить общественную мораль; все потому, что соция есть реликт, отзвук первобытной незащищенности человека, даже стадного способа бытия, которая жива единственно инстинктом самосохранения, и оттого безжалостно губит и подминает под себя то, что нарушает ее ранжир. Немудрено, что у общества свои писаные и неписаные законы, которые редко совпадают с законами человеческими, а главным образом действуют прямо наоборот. Например, если государство выпускает ничем не обеспеченные деньги, то это называется «эмиссия», а если Иванов из Елабуги выпускает ничем не обеспеченные деньги, то за это его казнят. Например, человек отдельный строит личное благосостояние исходя из беззаветных трудов, смекалки, природного дарования, а благосостояние на общественном уровне достигается при помощи государственных займов у нищеты, налогообложения, водки, реквизиций, несправедливой оплаты труда, ценовой политики, разграбления природных богатств, то есть на основе обмана и грабежа. Тем не менее для общественного сознания этот разбой среди бела дня положительно в порядке вещей, как родины и девятины, его-то и называют нормальным отправлением государственности, но такая странная непонятливость объясняется только тем, что обыкновенный человек падок на разные пленительные слова. Собственно, вся метода коллективизации личности опирается на слова: вот древние римляне выдумали прекрасное слово «bello» и совершенно очаровали им современников, хотя оно обозначает массовую поножовщину, каковой в то время была война; французы вывели формулу «Свобода, равенство, братство», и под эту дудку Европа резалась двадцать четыре года; или вот скажи нашему Иванову из Елабуги, что если он сожжет у соседа баньку, то это будет не уголовное преступление, а это будет патриотизм, то он, скорее всего, запросто, с легким сердцем ее сожжет. Недаром Шопенгауэр говорил, что в этом мире почти никого нет, кроме сумасшедших и дураков.