Пеев Димитр. Джентльмен

   – Или гражданки, – вставил полковник.
   – Задержан где-то…
   – Или закопан, – заключил Шатев.
   – Допускаю, может быть, уже и закопан, – согласился Бурский. – Идет двадцать второй день, как он исчез. Не носовой же платок пропал – человек! Живого или мертвого, у нас или за границей мы обязаны обнаружить его. Надо объявить всеобщий розыск.
   – Да-а-а, – язвительно протянул Цветанов. – И перекопать решительно все поля, луга и леса?
   – А что, надо будет – и за лопаты возьмемся. Но сначала проверим все пункты «скорой помощи», больницы, морги. Бывает, после катастрофы люди долго не приходят в сознание.
   – При нем документы. Сразу бы сообщили.
   – А если их не было? – спросил Шатев.
   – И такое возможно. Но розыск объявить надо прежде всего.
   – Ситуация осложняется, – сказал полковник. – Задействовать механизм розыска – дело нешуточное. А пока дадим вам в помощь молодого энергичного помощника, полного криминалистических иллюзий. Пусть-ка пооботрется возле вас. Дело – по крайней мере на первый взгляд – кажется чистым, без крови и поножовщины, в самый раз для стажера.
   Бурский и Шатев переглянулись. Полковник, нажав кнопку радиотелефона, сказал:
   – Гергина, найди-ка того стажера. Попроси ко мне.
   – Он здесь, товарищ полковник, – раздался голос секретарши. – Ждет не дождется вашего вызова.
   В кабинет вошел высокий светловолосый паренек и отрапортовал, вытянувшись по стойке «смирно»:
   – Товарищ полковник, курсант четвертого курса факультета криминалистики Петко Александров Тодорчев прибыл для прохождения практики.
   – Вольно, курсант. Практику начнешь в группе старшего инспектора Траяна Бурского. – Церемонным жестом он указал на майора. – А это инспектор Николай Шатев. Лично на тебя, Петко, возлагается такая задача: помочь двум твоим старшим коллегам обнаружить следы исчезнувшего человека… Итак, желаю успеха всем троим!
 
    8 октября, вторник
   Первое, что они узнали, запросив Центральный компьютер: Петко Христоф Кандиларов никогда не был под судом и следствием. Затем поступили сообщения с пограничных КПП: после 15 сентября разыскиваемый гражданин Болгарию не покидал.
   Разумеется, он мог пересечь границу с фальшивым паспортом, под чужим именем, то есть незаконно, хотя нарушений границы в указанное время не было зафиксировано.
   Следом начали приходить ответы из окружных управлений милиции, моргов, больниц – безрезультатно.
   Под вечер, когда все возможности исчерпались, Бурский сказал Шатеву и практиканту:
   – Уважаемые коллеги, мы, кажется, в тупике. Что предпримем завтра? Что вы вообще думаете о загадке, заданной нам Кандиларовым?
   – Я думаю, он перебрал с загадками, – устало откликнулся Шатев. – Может, полковник и прав: гуляет с любовницей, допустим по Видину, и обдумывает текст заявления о разводе.
   – Заодно и заявление об увольнении. В райсовете такого прогула не потерпят, тем паче приобретшего огласку.
   – А он им вместо заявления – больничный лист. Запросто! Как бывает, когда любовница – участковый врач…
   – В его годы легче расстаться с участковым врачом, чем с нажитым капиталом. Ты вспомни его апартаменты – это ж пещера Аладдина!
   – Да, о сокровищах этой «пещеры» надо бы поразмышлять особо. Как это средней руки служащий райсовета умудрился поднакопить столько всего? – Шатев задумался. – Послушайте, а ведь если Кандиларов закопан где-нибудь в лесу, в горах, тем более под осыпью, то найдет его не милиция, а палеонтолог двадцать первого века.
   – Остроумно. Только у нас нет времени ждать третьего тысячелетия, – сказал Бурский и обернулся к стажеру: – Вы, Тодорчев, что думаете?
   Паренек смутился, даже слегка покраснел.
   – Смелей, смелей, – приободрил его Шатев. – Наша профессия не для боязливых и не для застенчивых.
   – Видите ли, я думаю, надо исключить возможность того, что этот… Кандиларов… задержался у какой-то женщины. В его годы люди не так уж часто рискуют общественным и семейным положением. Во всяком случае, у вас нет данных о том, что супруги, допустим, не ладили, что дело шло к разводу.
   – Не у вас, а у нас, дорогой коллега, – поправил парня Шатев.
   – Да, у нас. И еще…
   – Не стесняйтесь, говорите.
   – Когда меня посылали к вам, то прямо-таки заверили, что я буду проходить практику в отделе по расследованию убийств и тяжких преступлений против личности. А вместо этого…
   – Вы, кажется, недовольны? Да? Разочарованы? Не торопитесь. Будут у вас еще расследования и потяжелей, это я вам обещаю.
   Зазвонил телефон. Майор поднял трубку. Ответив собеседнику односложным «да», заторопился к выходу.
   – Звонила Кандиларова, – сказал он уже в дверях. – Получила еще одно письмо от мужа – из Стамбула. Полковник Цветанов приказывает поехать и взять у нее это письмо.
   Он вернулся примерно через час. Шатев и Тодорчев терпеливо дожидались, пока Бурский достанет письмо, включит сильную лампу-рефлектор и сядет за свой стол.
   Письмо покоилось в сложенном вдвое листе белой бумаги. Большим пинцетом, извлеченным из среднего ящика стола, майор подцепил конверт и перенес его в круг света. Конверт был тонкий, размером больше обычного, с красными и синими ромбиками по краям, левее марки с изображением Кемаля Ататюрка пестрела наклейка: «Авиа». В сильную лупу ясно прочитывались буквы стамбульской почты и дата – «02.10». Ниже черными чернилами значился адрес Кандиларовой. Виргинии, именно Виргинии Кандиларовой.
   Все так же пинцетом Бурский перевернул конверт. На штемпеле софийской почты значилось вчерашнее число, а в самом низу – приписка: «Отправитель: П. Христов».
   В конверте лежала столь же непривычно большая цветная открытка с изображением знаменитой некогда мечети, а еще раньше – не менее знаменитой византийской церкви «Святая София».
   Послание гласило:
    Милая Виргиния, со вчерашнего дня я нахожусь здесь, в Стамбуле, о чем и спешу тебе сообщить, чтобы не тревожилась за меня. Зачем и какими судьбами попал сюда – объясню при удобном случае. Открытку эту покажи кому следует, если появится необходимость. И знай: случившееся – к добру, как для меня, так, может быть, и для тебя. Вскоре напишу обо всем подробнее, но уже из дальних краев. Надеюсь, что мы снова будем вместе. Прощай. Твой П.»
 
    10 октября, четверг
   Стажер дежурил в отделе: ему пока что не решились поручить самостоятельную задачу. А для Бурского и Шатева два дня промелькнули в беготне, в бесчисленных телефонных разговорах. На третий день настало время докладывать полковнику, и все трое явились к нему в кабинет.
   – Ну, будем носиться как угорелые или пора признать себя побежденными? – начал Цветанов свои подковырки. – Что же, поверите, что Кандиларов улизнул в Турцию, и прекратите расследование? Поскольку, мол, искать пропавшего супруга уже не имеет смысла.
   – Дело Кандиларова, товарищ полковник, не такое уж и простое, – огрызнулся Бурский.
   – Разумеется, разумеется. Нашему брату проще получать денежки в день зарплаты… Несколько труднее предложить, к примеру, интересную версию.
   – Хорошо, тогда выслушайте ее. Графологическая экспертиза установила, что на обеих открытках почерк один – Петко Кандиларова. Дактилоскопический анализ материала столь же категоричен: отпечатки пальцев на открытках – только Кандиларова и его жены. На первой, конечно, обнаружены и другие отпечатки: ведь она была послана без конверта.
   Ага, намекаешь на то, что…
   – Обойдемся без намеков. Традиционные графологические и дактилоскопические методы идентификации подтвердил электронно-вычислительный графоскоп. Экспертиза основывалась на достаточном исходном письменном материале, взятом из квартиры Кандиларова и из райсовета. Установлено также, что текст обеих открыток написан одной и той же авторучкой. Чернила западной марки «Бриллиантшварц», у нас в продаже таких нет:
   – И трех дней не прошло, – невозмутимо сказал полковник, – а как много всего установил электронный графоскоп…
   – Ну, кое-что придется устанавливать нам, а не графоскопу, – обидчиво возразил Бурский. – Первое: действительно ли был Кандиларов в географических пунктах, указанных на открытках. И действительно ли сам отправлял свои послания. И второй вопрос, независимо от ответа на первый: по своей воле Кандиларов писал и отправлял открытки или его принудили?
   – Попробуй-ка принудь меня написать, чего мне не хочется!
   – Да он ведь не полковник милиции, товарищ полковник. К тому же и неизвестно, какими средствами на него воздействовали.
   – Или обманули! – вдруг вырвалось у Тодорчева.
   – Вот именно. Совсем не обязательно насилие над волей, принуждение, проще прибегнуть к хитрости, обмануть, – согласился майор. – Но вернемся к первому вопросу: резонно ли предполагать, что кто-то хотел внушить супруге Кандиларова, а через нее, вероятно, и нам, что ее муж с шестнадцатого по тридцатое сентября находился в санатории шахтеров. Именно внушить, ибо мы-то бесспорно установили, что и духу его там не было. Почему бы не допустить, что и вторым посланием нас хотят ввести в заблуждение? Ведь если признать, что Кандиларов уже в Турции, то сама собой отпадет необходимость искать его в Болгарии.
   – Хочешь сказать, что для нас разыграли спектакль? Мерси! Сначала попытайся ответить на такую реплику из зала: «Твоя версия построена на правиле „почерка преступника“, не так ли?» Мол, тот, кто действовал определенным способом, обязательно его повторит. Только ведь нет правил без исключений. Кто поручится, что наш случай – не исключение?
   Бурский попытался было возразить, но полковник остановил его жестом.
   – Потерпи! Этот твой гипотетический преступник, разве не обязан он был допустить, что как только мы обнаружим обман с первой открыткой, то наверняка поставим под сомнение и достоверность второй?
   – Верно. Не будь первой, я бы не усомнился во второй.
   – Вот так-то! И что из этого вытекает?
   – Автор этих открыток, на мой взгляд, явно перестарался. Переборщил. Но вот почему?..
   – Да, так почему? – торопил полковник.
   – Не исключено, что просто по недомыслию, по собственной глупости. Вообще-то я избегаю оперировать версиями о глупом преступнике, слишком это опасно. Потому допускаю: трюк с открытками был кому-то необходим, чтобы оттянуть время, отдалить начало розыска. И следует признать, трюк удался, мы потеряли три с лишним недели. А сейчас, вполне возможно, трюкачу уже безразлично, если обман и раскроют. Ведь Кандиларов или в Турции, или… – Бурский развел руками.
   – Что – или? Договаривайте.
   – Не знаю. Но сложности предвижу немалые.
   – Товарищ полковник, разрешите и мне, – попросил Шатев.
   – Какие тут разрешения? Да мы все четверо только и ждем, когда нас посетит наконец умная, оригинальная мысль!
   – В обеих открытках обращение к жене – «Милая Виргиния», – сказал Шатев. – А Кандиларова утверждает: иначе, как Джиной, муж ее не называл. Лично ее это больше всего и смутило. «Будто не он писал» – вот что она сказала. Давайте задумаемся. Может быть, муж хотел таким образом предостеречь свою жену, а?
   – Вот это мысль! – воскликнул полковник Цветанов.
   – Если судить по семантическому анализу… – начал было Бурский, но начальство его осадило:
   – Не объясняй нам, пожалуйста, что такое семантика. Давай-ка послушаем капитана. Сдается, у него что-то дельное наклевывается.
   – Я убежден, что это странное обращение – не случайность. Должно быть, в обоих случаях Кандиларов не смог прибегнуть к открытому тексту. Значит, нечто, – Шатев возвысил голос, – препятствовало ему изъясняться свободно. А может, некто?.. Тогда о каком препятствии конкретно может идти речь? О принуждении, например. Об угрозах. О насилии… И другая странность – подпись отправителя: «П. Христов».
   – Что же здесь странного? – удивился полковник. – Любой болгарин в неофициальных письмах прибегает к краткой форме подписи.
   – Но он всю жизнь подписывался не иначе, как Кандиларов! Хотя фамилия его и отдает церковным елеем, ^[1]раньше-то он ее не менял. Почему же теперь, в открытках, вместо Петко Кандиларова – какой-то П. Христов?
   – Все-таки он из Турции пишет, – сказал Бурский. – Объявляет себя невозвращенцем.
   – Ну и что? От турок он скрывается, что ли? – сказал полковник.
   – А то, что «со вчерашнего дня» он в Стамбуле, но дату не уточняет, – гнул свое Бурский.
   – Не хочет, чтобы установили, когда перешел границу.
   – Намекает… да нет, прямо говорит: не намерен, мол, долго задерживаться в Турции, собирается в дальние края.
   – Из Турции их обычно в Америку переправляют, а то и в Австралию, – проговорил полковник.
   – Или, опять-таки, нас надувают. Вынуждают ничего не предпринимать, пока он не скроется черт знает куда, – продолжал размышлять Бурский. – Чтобы и не пытались разыскивать его в Турции.
   – Что еще, капитан Шатев? – немного выждав, спросил Цветанов.
   – Еще… Содержание стамбульской открытки кажется мне чересчур сухим. Все-таки любимая женщина, на двадцать пять лет моложе. Кандиларов порывает с ней, может быть, навсегда. А подпись – точно на пустяковой записочке: «Твой П.» Заметьте: в первой открытке все гораздо сердечнее: «Целую тебя. Твой Петко».
   Шатев замолчал, и трудно было понять, исчерпал он аргументы или ждет поддержки своих коллег.
   – Ну так вот, – сказал полковник, досадливо махнув рукой. Ничто меня не убеждает, что Кандиларов не пьет сейчас шербет на берегах Босфора. И если ни у кого нет более весомых аргументов, то мой вам совет, ребятки: распрощайтесь с пустыми домыслами. Пора передавать дело коллегам из госбезопасности. Оно их заинтересует гораздо больше, чем вас, да и возможностей у них побольше. Глядишь, узнают и где он обретается в Турции, и с кем снюхался, и что поделывает, и куда понесут его ветры эмиграции.
   – Лично я не согласен, товарищ полковник, – заявил вдруг Бурский.
   – С чем это не согласен? – поморщился полковник. – Что у госбезопасности больше возможностей?
   Не очень-то он любил, когда ему перечили так решительно.
   – Не согласен, что нужно у нас дело отнимать. Как бы не попасть впросак перед коллегами из госбезопасности.
   – Не беспокойся за свою репутацию. Если кто и окажется в неловком положении, так только я… Приказываю: розыск прекратить. Пропавший человек найден. Или вам охота тянуть дело Кандиларова до тех пор, пока не выйдете на пенсию?
   Возвращаясь к себе, молчали. Но в душе каждого бушевала буря, и, едва переступив порог кабинета, Шатев громыхнул:
   – Ну подумай, что ж это!..
   – Николай! – резко осек его Бурский и глазами показал на стажера.
   Решением начальника он и сам был недоволен, но его спокойный, выдержанный характер исключал крайности, срывы, а тем более недостойные выражения. Просто в данном случае полковник был прав. Стамбульская открытка достаточно красноречива: в Болгарии следов исчезнувшего нет, так что…
   – И я думаю, что Кандиларов все еще находится в Турции, – сказал стажер Тодорчев.
   – Ишь ты каков! – Шатев нашел наконец, на ком выместить обиду. – Такой молоденький, а уж и подлиза, и карьерист. Знаю я эту породу, вечно на стороне начальничков.
   Парень не испугался, не отступил:
   – Разве у младших нет права на собственное мнение?
   – Погляди-ка на этого собственника!
   – Угомонись, Николай! – Бурский с улыбкой покачал головой. – Я тоже не исключаю, если можно так выразиться, «стамбульских возможностей».
   – И ты, Брут!
   – О, да ты, кажется, Цезарем себя возомнил? – Шуточный тон возымел действие, атмосфера разрядилась.
   Однако общее недовольство непроясненной ситуацией так и осталось.
 
    11 октября, пятница
   Бурский был точен и исполнителен во всем, включая приход на работу. Даже незначительное опоздание он считал грубым нарушением дисциплины. Но и раньше положенного не являлся: считал это потерей личного времени. «Быть точным, появляться минута в минуту, – любил он говорить, – это, знаете ли, мастерство!» Сам будучи воплощением точности, Бурский в душе не одобрял полковника Цветанова, для которого понятия рабочего времени как бы и не существовало («Выдумка для чиновников!») – в том смысле, что признавал он только ранний приход на службу и поздний уход. Главным своим земным предназначением полковник почитал необходимость работать как вол – и тут он решительно расходился во мнениях со своею супругой. Но больше всех других страдала, конечно, его секретарша, которая, хоть и пыталась приноровиться к шефу, на работу приходила поздно, а с работы отпрашивалась рано (опять-таки, по критериям полковника).
   На сей раз Цветанов встретил майора любезно, даже чересчур: последовали расспросы о здоровье, о самочувствии жены, об оценках и поведении детей. Не забыл он проявить интерес и к успехам капитана Шатева, и к успехам стажера.
   Тем временем секретарша принесла кофе и ледяной тоник в высоких бокалах – угощение, обычно предназначавшееся для гостей. Бурский живо смекнул, что и сервис, и дипломатические любезности затеяны неспроста, и терпеливо дожидался главного, стараясь не выказать удивления (лучший способ отомстить за вчерашний приказ).
   – Сам знаешь, Траян, – как-то особенно проникновенно сказал полковник, – точность – вежливость королей. А вежливость милицейских начальников? В умении смело признавать свои ошибки.
   – Полковников или майоров? – не поднимая глаз от кофе, спокойно спросил Бурский.
   – Полковников, само собой, полковников, не беспокойся. Какой начальник из майора! – совсем весело воскликнул Цветанов. – Вроде бы нашел я твоего Кандиларова. Тот или нет – никто пока не знает. Но за последние три недели другие Кандиларовы не исчезали. Вероятней всего, тот.
   – Неужто успел-таки и шербетом в Стамбуле полакомиться?
   – Не ехидствуй, Траян. Лучше почитай сообщение. Бурский так и впился глазами в текст.
   «На ваш запрос от 8 октября: Спелеологи общества „Хвойна“ села Петровско обнаружили вчера в Подлой пещере тело мужчины средних лет, одетого по-городскому. Никаких документов при нем не было. Лицо обезображено до неузнаваемости. В нашем округе исчезнувших граждан нет. Труп находится в морге окружной больницы города Смоляна. Ждем распоряжений. Полковник Пепеланов».
   Мужчина средних лет, одет по-городскому… Зачем понадобилось сообщать столь заурядную подробность? Верно, хотят подчеркнуть, что городское платье – не очень-то подходящая одежда для места, где найдено тело, – для гор, для пещеры… Как она называется?.. Бурский перечитал телефонограмму. Подлая пещера. Какая, интересно, подлость дала ей название?
   – Думаете, Кандиларов? – спросил Бурский.
   – Зачем вопрошаешь меня, низложенного апологета стамбульской версии? Уж коли появился труп, пусть и не Кандиларова, надо ехать. Возьми микроавтобус для бригады экспертов, своих ребят не забудь.
   Лицо обезображено до неузнаваемости… Да, картинка не для слабонервных. Брать ли стажера? Хотелось бы, конечно, отдалить первую встречу Тодорчева с таким неприглядным образом смерти. А если парень догадается, почему его не взяли, и расценит это как пренебрежение? И вот вопрос: взять ли туда Кандиларову? Все-таки предстоит идентификация личности. Но как подумаешь о том, что ей предстоит пережить… К тому же если вдруг окажется, что произошла ошибка…
   Не найдя ответа, Бурский решил посоветоваться с полковником.
   – Кандиларову не брать, – сказал тот. – Кто поручится, что это ее муж? – Поразмышляв, он лукаво улыбнулся: – Ведь может оказаться, что все-таки пьет он шербет на берегах Босфора!.. Тодорчева возьми непременно. Чего щадить его нервишки? Свыкнется. Такая уж у нас профессия.
   С выездом задержались изрядно – на два часа. Не из-за необходимости собрать экспертов (вся их группа готова была двинуться немедленно), а чтобы одеться для поездки в горы. Бурский успел связаться и с окружным управлением милиции в Смоляне, чтобы сориентироваться в обстановке, и позвонить своему старому дружку Аспаруху Лилкову, журналисту пловдивской газеты. Аспаруха он застал дома, тот сочинял очередную статью: работа в редакции начиналась позднее. Лилков с энтузиазмом воспринял идею сопровождать Бурского. Пухи, как называл его Бурский, превосходно знал Чернатицу, эту часть Центральных Родоп. Да и соскучились они друг по другу, будет о чем перемолвиться.
   В Пловдив добирались полтора часа, подкатили прямо к самой редакции. На тротуаре их ждал Лилков, одетый как турист, с внушительным черным кожаным футляром через плечо – предметом его профессиональной гордости. Бурский знал, что в футляре два больших японских фотоаппарата, всегда заряженных (один цветной пленкой, другой черно-белой), полный набор объективов, вспышка, запас пленки и прочие фотопринадлежности. «Истинный журналист обязан знать фотодело, водить машину любой марки и даже вертолет», – говорил Лилков. Насчет вертолета он, увы, загибал, во всем же остальном был, что называется, суперпрофессионалом. «А уметь писать?» – подначивал, бывало, дружка Бурский, на что Пухи ответствовал, похохатывая: «Убей меня бог, не могу выучиться писать плохо!»
   Рядом лежал на скамейке не менее знаменитый выцветший рюкзак Лилкова.
   Приятели обнялись, похлопали друг друга по плечам, затем Бурский, указав на пузатый рюкзак, поинтересовался:
   – Уж не раздобыл ли ты себе еще несколько фотоаппаратов?
   – Что за шутки? Позволь я себе подобную выходку, и моя благоверная Катя тут же меня прикончит. Чаша ее терпения давно переполнилась.
   Бурский познакомил Пухи со своими спутниками, и машина двинулась в сторону Асеновграда. Неуемную страсть к фотографии Лилков делил со страстью к пересудам. («Для журналиста это тоже способ прикормиться!») Устроившись среди оперативников, он с места в карьер приступил к привычному трепу:
   – Эх, братцы, жили б мы где-нибудь на Западе, а? Ну, не в Штатах, так хоть бы в Канаде. Вы бы меня брали с собою на самые что ни на есть интересные дела. Заграбастаю я, к примеру, сумасшедший гонорар – и делю с вами деньгу, поровну, по-братски.
   – Да ты, Пухи, и при социализме с голода не умираешь, – сказал Бурский. – И на дело вот тебя пригласили, и дележки гонорара не требуем.
   – Пригласили… Небось до входа в пещеру, а дальше – стоп, служебная тайна? Снимай окрестные взгорья да перелески. И насчет дележки отвечу: тридцать-сорок левов, больше у нас за статью не зашибешь. Чего и делить-то.
   Бурский проследил, как реагируют его коллеги. Забыл их предупредить, что Пухи нельзя принимать всерьез. Все дипломатично делали вид, что ничего не слышат. Бурский сказал:
   – Ладно, Пухи, перейдем непосредственно к нашему делу. Что ты знаешь о Подлой пещере? Там обнаружен труп, и, может, как раз того, кого мы ищем.
   – Местные зовут ее Черной дырой, иногда – Чудной пещерой. Теперешнее название – результат умственных усилий спелеологов-интеллектуалов. Если поедешь по здешним селам и станешь спрашивать, где Подлая пещера, люди будут только плечами пожимать.
   – Пусть так, но почему ее назвали именно Подлой? Должны же быть причины.
   – Увидишь – вмиг все поймешь. Не приведи тебе господи испытать на себе ее подлость. В пещерах вообще полным-полно всяких подлостей: лабиринты, теснины, сифоны, пропасти, водопады… И черт знает что еще, вплоть до полчищ летучих мышей. Но у Черной дыры есть и свой коронный номер. Вход в нее легкий, удобный, из гладкого песчаника, потолок высокий. И кто войдет в нее впервые, допустим, в одиночку, без проводника, может даже не сгибаться. Но вот шаг, другой, дневной свет вмиг тускнеет, глаза еще не адаптировались к темноте – и бац! – пропасть. «Бац» – в том смысле, что непременно в нее загремишь. Только это не вся еще подлость, не вся! Внизу, метрах в двадцати, ждет тебя не дождется ледяное озерцо. Если ты, падая, не разбился об острые выступы, даже если и в озере не утонул, не спеши праздновать победу. Отыскать путь назад почти невозможно, кругом отвесные каменные стены – то есть вроде как продолжение подлости. Узенький проход вдруг кончается, и ты хочешь не хочешь должен повернуть вправо, переступить на скальный карниз, обогнуть озеро. А ближе к выходу пещера снова становится удобной и гостеприимной. Вот такие-то, братцы, дела…
   Побывав в окружном управлении, поехали в морг, несомненно, самое неприятное место любой больницы. Если садики с гуляющими по дорожкам и сидящими на скамейках выздоравливающими в смешных линялых пижамах навевают мысли о мире и покое, если вид палат располагает к печали, то морг внушает ужас всякому, кто не настроен философски.
   Сначала Бурский вошел туда один. Постояв над телом, к которому его подвели, он вернулся к своей группе.
   – Пухи, ты останься здесь, – распорядился он. – Сторожите вдвоем бесценную твою аппаратуру.
   Он взглянул на стажера. Парень будто прочел его мысли – и заторопился впереди всех к дверям морга. Что поделаешь, придется новичку привыкать.
   Самым страшным было лицо – вернее, отсутствие лица. При виде этого кровавого месива Бурский подумал: «Хорошо все-таки, что не взяли сюда Кандиларову!..»
   Все стояли вокруг, потрясенные видом того, что еще недавно было человеком. Стажер, позеленев, стискивал зубы в последних усилиях сдержать рвоту.