Пеев Димитр. Джентльмен

   – Эй, Петко-воевода, да знаешь, как тебе повезло? Попасть под крылышко таких асов сыскного дела?
   – Да, у нас весь курс знает товарища Бурского, – ответил стажер.
   – Вот даже как? – Капитан засмеялся. – Но я не о личностях говорю, пусть даже и выдающихся. Я о выдающемся уголовном деле, требующем соответственно выдающегося интеллекта.
   – Да что в этом деле такого уж выдающегося? И при чем здесь интеллект?
   – Как при чем? Попал бы ты, к примеру, в ситуацию: скажем, в селе под названием Три Колодца повздорили из-за бабенки два мужика. В сельсовете их разняли, и они вроде утихомирились. А выйдя из сельсовета, один мужик взял да и вломил сопернику булыжником по голове. И это при множестве свидетелей, каждый из которых готов состязаться с другими в описании зверского убийства. Попадешь на такое дело – сразу оценишь наше.
   – Я давно его оценил. Только насчет убийства булыжником – что-то здесь не то… В нашем оперативном районе нет села под названием Три Колодца.
   – Ну так Три Кургана, если тебе больше нравится. Пойми, это – всего лишь дидактический пример, Петко-воевода… Ладно, давай посмотрим, удался ли твой кофе.
   – А знаешь, Ники, – сказал Бурский, – кажется, в твоей шутке есть доля истины.
   – Я стараюсь держаться к ней поближе, – ожидая подвоха, парировал Шатев.
   – Наш случай, я бы сказал, сугубо интеллектуален. Ибо перед нами умный, хитрый и расчетливый противник.
   – Куда уж умней! – засмеялся капитан. – Шлет открытки, а мы сразу устанавливаем, что они липовые.
   – Не сразу, а тогда, когда противнику было надо. Когда они уже сыграли свою роль, оттянули розыск.
   – А отпечатки пальцев на обуви, следы на песке – тоже верх расчетливости?
   – Может быть. Мы ведь еще бьемся над главным вопросом: почему убит Кандиларов? Поверь, не следует успокаиваться: версия о том, что убийца – Нанай Маро (тот, с незаконченным средним), может нас подвести. Впрочем, мне нравится его живописная кличка… Ну ладно, пора мне собираться к Кандиларовой…
   – Как? Мы, кажется, договорились, что пойду я? – удивился Шатев.
   – Не в моем стиле перебрасывать другому неприятные визиты. Ты должен сосредоточить внимание на Ангеле Насуфове. Но прежде чем я отправлюсь, давайте обсудим, что можно и чего нельзя говорить вдове.
   – Было бы над чем голову ломать: его нашли в пещере, с камнем на шее, обезображенным. Идентифицировали по отпечаткам пальцев.
   – Теперь представь, что я ей говорю: «А перед этим его увезли на дачу Бангеева, держали там взаперти, стерег его Насуфов». Подумай, какие ассоциации вызовет у женщины мое сообщение, какие новые сведения могут на нас обрушиться.
   – Может, ты и прав.
   – В настоящее время у нас три канала информации: Кандиларова, Насуфов, Бангеев. И нельзя забывать, что по всем трем может действовать обратная связь: не только мы выясняем новые факты и обстоятельства, но и противник выясняет уровень или полноту наших знаний.
   Нельзя, чтобы нас обошли. Цветанов верно нас нацелил, потому что самое слабое звено там – Кандиларова. Займись мы сначала Бангеевым и Насуфовым – возникает опасность провала.
   – Ты бы уточнил, не слишком силен я в кибернетике, – с обидой в голосе проговорил Шатев.
   – Упоминать ли в беседе с вдовой о пещере, даче, химическом составе воды в легких, наконец, о Бангееве и Насуфове?
   – Если упомянешь дачу, надо говорить, чья. Но ты сам сию минуту проповедовал, что главное в нашей работе – получать, а не давать информацию. Что ж, верный принцип. Вот и следуй ему: сообщи Кандиларовой, что мужа ее случайно обнаружили утонувшим в подземном озере, в Родопах.
   После первого же звонка Кандиларова открыла, словно ждала посетителя, стоя за дверью. А может быть, если судить по одежде, она собиралась выйти. Наряд был торжественный: белое платье с огромными ярко-красными цветами, черные изящные туфли, ожерелье – два ряда больших темных зерен, вероятно гранатовых. На щеках пылали два искусно наведенных ярких пятна. «Вдова – в красном?» – подумал Бурский.
   – Заходите, – пригласила она, – вам повезло, я чуть не ушла.
   В гостиной она усадила гостя в кресло и после неловкой паузы спросила:
   – Надеюсь, вы с новостями? Хотите кофе?
   Глядя на эту молодую красивую женщину, прекрасно одетую, благоухающую французскими духами, Бурский все еще колебался, что и как ей сказать.
   – Неужели его нашли? В Стамбуле?
   – Нет, не в Стамбуле… У нас нашли, в пещере.
   – В какой пещере? Почему в пещере? – Кандиларова, кажется, не сразу осознала смысл страшных слов. – Не может быть!
   – Увы, это так, – тихо сказал майор и вкратце сообщил подробности. Вдова невидящим взглядом смотрела в одну точку. В самом деле потрясена или симулирует? В такие мгновения очень важно проследить за поведением. Сначала она порывисто вскочила, но тут же села, беспомощно сгорбившись. Переживает? А если сама, пусть и косвенно, замешана в убийстве? Они с Шатевым почему-то с самого начала отбросили такую возможность.
   Несколько раз Кандиларова прикладывала к глазам ажурный платочек и наконец, как бы превозмогая боль, попросила:
   – Расскажите! Расскажите…
   Вероятно, хочет услышать подробности. О смерти мужа или о ходе следствия?
   – Неудобно мне рассказывать вам подробности, они, понимаете… Хотя смотреть еще страшней. Он падал в озеро с высоты почти двадцати метров и в падении так обезобразил лицо, что по снимкам мы не могли его опознать. Потому и приходили к вам – взять отпечатки его пальцев… Лучше всего было бы избавить вас от процедуры опознания. Тем более что мы уже уверились: это его тело, вне всяких сомнений.
   – А где… где он сейчас?
   – В морге. Моя задача – кроме сообщения ужасной вести – поговорить с вами о том, когда и как мы вам передадим…
   – В каком смысле – как? – перебила Кандиларова.
   – Мы предлагаем – в закрытом гробу. Иначе, предупреждаю… картина для вас невыносимая.
   – А в гробу – действительно будет он?
   – Вы сомневаетесь? Ведь я представляю здесь законопорядок, понимаете? Впрочем, если у вас есть сомнения, если вы действительно хотели бы…
   – Нет! Нет! Нет! – закричала она с перекошенным лицом, и Бурский отметил про себя, что так сыграть ужас невозможно. – Делайте так, как считаете нужным. Вы сказали о правопорядке. – Кандиларова выдержала долгую паузу, словно колеблясь. – Значит, вы – юрист?
   – Да.
   – Тогда не могли бы вы подсказать… что станет с квартирой, с нашим имуществом – в общем, с наследством?
   – Ваш покойный супруг оставил завещание?
   – Не знаю. С чего бы ему писать завещание?! Он ничем не болел.
   – У него, кажется, есть дети?
   – Да, от первого брака. Но они не поддерживали с отцом никаких отношений.
   – Если завещания нет, все будет поделено согласно закону. А от нажитого совместно в браке…
   – Все здесь нажито в нашем браке! – выпалила женщина.
   – А от нажитого совместно в браке, – спокойно повторил Бурский, – на вашу долю приходится половина.
   – Как так – половина? Здесь все записано на мое имя. Квартира, гарнитуры…
   – Всему свое время. Посоветуйтесь с адвокатом. Теперь же надо назначить день похорон, позаботиться о некрологе. Вручаю вам документы о смерти.
   Документы она положила, не глядя, на столик. Помолчала. Потом спросила:
   – Как писать в некрологе, от чего он умер?
   – Напишите: трагически погиб. На всякий случай оставлю свой телефон.
   Судя по поведению вдовы, единственное, что по-настоящему сейчас ее волновало, – наследство. Бурский испытывал неудержимое желание уйти отсюда как можно скорее. Версия о самоубийстве Кандиларова, кажется, прошла. Но на всякий случай, тщательно обдумав вопрос, Бурский спросил:
   – Как полагаете, почему ваш супруг покончил с собой?
   Она даже не попыталась скрыть изумления.
   – Покончил с собой? Но я поняла – несчастный случай…
   То ли она была глупа, то ли его принимала за дурака.
   – Простите, я ведь сказал о камне, который был привязан…
   – Тогда, значит – самоубийство? Но почему?
   – Именно это я и хотел бы узнать. Не замечали ли вы чего-нибудь такого, что могло бы навести вас на мысль о…
   – Да вы что! Ему и в голову не могла прийти мысль о самоубийстве.
   – Вот, значит, как. А мы, если бы не открытки, оформляя документацию, написали бы «самоубийство».
   «Оформляя документацию» – сказано крепко. Эта стрела пущена в тех, кому Кандиларова передаст сегодняшний разговор. А в том, что ей есть кому передавать, Бурский почти не сомневался. Теперь они посожалеют, что затеяли игру с открытками.
   – Какие открытки? – с отменно разыгранным удивлением вопросила вдова.
   – Те самые, что вы нам любезно передали. Что муж ваш отдыхал на курорте, куда он даже не доехал. Что сбежал в Стамбул, где и духу его не было. Спрашивается, кто посылал открытки? Не с неба же они свалились.
   – И я ужасно изумлена! – пролепетала Кандиларова.
   «Как же, именно ужасно изумлена», – думал Бурский, прощаясь и выражая вдове свои соболезнования.
   Шатев неустанно наблюдал за Ангелом Насуфовым. Уже на третий день он познакомился с ним, и случилось это гораздо проще и непринужденнее, чем можно было ожидать. Нанай Маро оказался личностью сверхконтактной – то, что называется «массовик-затейник».
   Обитал Насуфов большей частью в своем любимом дневном баре «Пуэрто-Рико»: пил коньяк (не иначе как «Преслав») и кока-колу, иногда лениво жевал бутерброд, хрустел соленым миндалем. Из динамиков лился хрипловатый голос – надоевший шлягер довоенных лет, но на музыку здесь внимания не обращали, не она привлекала посетителей. Это были «бизнесмены» и многочисленные их сообщники, на блатном жаргоне презрительно именуемые «шестерками». Время от времени они подсаживались к столикам, шушукались о чем-то и, получив распоряжения, исчезали. Исчезали из бара, чтобы вскоре появиться у валютных магазинов, возле самых фешенебельных отелей, в аэропорту, на вокзале. Финансовые «операции» производились в баре, иногда пакеты оставляли прямо на столе, как бы забывая взять, иногда деньги запихивали прямо в сумку того, кому предназначались.
   «Бизнес» шел полным ходом.
   Нанай Маро был крупным, внушительного вида мужчиной. На смуглом его лице выделялся крючковатый нос, светло-карие глаза казались желтыми из-за нездоровой желтизны белков. Присмотревшись внимательнее, Шатев, однако, не нашел в Нанай Маро никаких признаков нездоровья. Наоборот, он выглядел глыбой, монументом и был, вероятно, страшно силен. «Шестерки» иначе, как «Батя», его не называли.
   Неоднократное появление в «Пуэрто-Рико» чужака, видимо, встревожило завсегдатаев. Капитану поднадоели уже и коньяк, и соленые орешки, к тому же для личного бюджета удовольствие выходило обременительным.
   Однажды Нанай Mapo поманил Шатева перстом. Шатев сделал вид, что не замечает приглашения.
   Тогда Нанай Маро подошел сам и, не спросив разрешения, сел напротив.
   – Што у тебя, сердешный? – вопросил он кротко. – Чего ежишься? Случаем, ботиночки не жмут?
   Отмалчиваться было бессмысленно.
   – Кажись, ты Нанай Маро? – спросил капитан.
   – Кажись, я. Кто тебе сказал это, а?
   – Да один твой паренек.
   – Каков он собою, один мой паренек?
   – Как появится, покажу.
   – Конешно, покажешь. В чем нужда у тебя?
   – Да путешествую, и вот понадобились зелененькие.
   – Пять к одному – не проблема. Хотя и предпочитаем, как дорогой наш народный банк, покупать.
   – Дело-то в том, что я не купить хочу, а поменять… – И, поскольку Нанай Маро молча ждал, Шатев закончил: – Сменять хочу старинный семейный перстень. Большой бриллиант…
   Капитан не только никогда не обладал такой диковинкой, но вообще ничего подобного не видел.
   Насуфов схватил наживку. Он вполне мог, допустим, ответить: «Эти шутки не для меня, хватит тебе здесь околачиваться», а вместо этого сказал:
   – Приволоки. Посмотрим. Оценим.
   – Когда?
   – Когда хошь. Торопиться некуда. Твоя забота. – После паузы добавил: – Только зелененькими?
   Шатев кивнул.
   – Меня больше устроило бы марками, – грустно покачав головой, сказал Нанай Маро.
   Они расстались, не уточняя, о долларах будет вестись речь или о марках.
   Разговор казался Шатеву полезным, хотя и несколько рискованным: он понимал, что мало походит на спекулянта. Именно это и поставил ему в вину полковник Цветанов. Выслушав предупреждение начальства, капитан открыл свой главный козырь.
   – Да, чуть не забыл, – сказал он. – На правой руке Ангела Насуфова красуются электронные часы марки «Сейко». Разрази меня гром, если это не часы Кандиларова. Не пойму, как он может так нагло, напоказ – дурак он, что ли? Или слепой?..
 
    21 октября, понедельник
   На похороны Кандиларова собралось человек сорок-пятьдесят. В церковь пришла и первая его супруга, ныне Мария Бончева, вместе с детьми – Христо и Мариэлой. Называть их детьми можно было весьма условно. Сын, инженер, угрюмый, толстый человек с морщинистым лицом, и сам уже вырастил двоих сыновей (из которых ни одного не назвал именем деда). Грузной и угрюмой была и дочь Кандиларова. Они стояли по обе стороны от своей матери, готовые ее поддержать, хотя пожилая женщина не проявляла никаких признаков волнения или грусти. Эта троица демонстративно застыла в стороне, точно не желая смешиваться с остальными и всем видом показывая, как они презирают их.
   Шатев занял позицию чуть позади Бурского, незаметно шепча ему на ухо фамилии пришедших на скорбную церемонию. Венок, перевитый траурной лентой, был всего один, надпись лаконичная, без подписи: «Петко Кандиларову – от друзей». В сущности, в этом не было ничего подозрительного, однако Тодорчев обошел магазины похоронных принадлежностей, дабы установить, кто заказал венок. К вечеру выяснилось: его заказал коллега Кандиларова, Георгий Авджиев.
   Присутствие на похоронах не принесло следствию никаких новых данных. Кроме разве уверенности в том, что никто всерьез не скорбит о покойном – ни жены, ни дети. Не удивляло и отсутствие Бангеева и Насуфова: уж эти типы ни за что не дали бы так просто «посадить себя в карман».
 
    28 октября, среда
   На утренней оперативке Шатев предложил предпринять решительные меры против убийц.
   – О, неужто они стали известны тебе все наперечет? – хитро спросил полковник.
   – Двое известны: Насуфов и один из его «шестерок» на даче. Плюс Бангеев, который предоставил им свою дачу.
   – Пылкое воображение – штука коварная, особенно в нашей работе. Надо всегда контролировать его, подчинять логике, голосу разума. Конкретно: что ты предлагаешь? Какие меры?
   – Самые элементарные, обусловленные законом. Вызвать Бангеева или встретиться с ним на нейтральной полосе. Допросить – кому, когда, для каких целей предоставлял дачу.
   – А он скажет: знать ничего не знаю, ведать не ведаю! Это же ясно. Очная ставка с Насуфовым пройдет с таким же успехом. Что мы ему инкриминируем? Следы? Показания Ивана? Да, скажет Ангел, был я на даче несколько дней, отдыхал, поправлял здоровье. Ничего не повредил, ничего – боже упаси! – не украл. И что же, мы обвиним его в незаконном проникновении в личное строение?
   Вопросы Цветанов ставил серьезные. Поскольку охотников ответить не нашлось, полковник продолжал:
   – Я согласен, что Насуфов может быть убийцей. Но с какой целью он совершил преступление, по чьему поручению? Пока мы не узнаем это, спешить с арестом нельзя. Думать надо, Шатев. Сам посуди, какой богатый урожай принесли твои наблюдения, обдуманные нами сообща. Ты, Траян, что скажешь?
   – Не пойму, товарищ полковник, что связывает Нанай Маро с Кандиларовым? Они принадлежат к разным социальным слоям. Я допускаю, что они не знали друг друга. Зачем тогда Насуфов похищает его, держит две недели на даче, убивает? Что хотел узнать или получить от своего узника полуграмотный Насуфов? Не был ли он всего лишь орудием в чьих-то руках? Кому служил?
   – Бангееву! – почти закричал Шатев. – Кому еще, кроме Бангеева! Он же хозяин дачи!
   – Примитивное заключение, – холодно остановил его Бурский. – Не витает ли над всем этим делом еще чья-то зловещая тень?
   – Пусть так. Возможно. Но тогда тем более надо потолковать с Бангеевым! Согласен, он станет все отрицать. Поставим его в известность, что мы побывали на его даче.
   – А как ты объяснишь ему наш интерес именно к его даче – на отшибе третьесортного курорта, по окончании дачного сезона? Что ж, выложи тогда и про записочку в потайном кармане Кандиларова, и про вертолет… Молчишь? – Полковник нахмурился. – Может, по-твоему, подоспело время раскрыть наши карты?.. Как ни странно, я верю, что Насуфова послал на дачу Бангеев. Не обои, конечно, менять. Я сам согласился бы поговорить с Нанай Маро, но только при условии, если вы найдете благовидный предлог для такого свидания. Вот и придумайте!
   – А что тут думать? – сказал Тодорчев. – Районное начальство посетило курорт с целью профилактического осмотра. Иван, как и положено сторожу, сообщил, что неизвестные лица проживали на даче в отсутствии владельца. А так как последний прописан в Софии, нам поручили его уведомить.
   – Браво, юноша, – похвалил стажера Цветанов. – Твое предложение элементарно просто, даже наивно, этим-то и подкупает. Как говорится, оно жизненно достоверно. Но ставлю еще одно условие. Кто-то – может, даже Бурский, если он для надежности согласится снова привлечь своего приятеля журналиста… – Говоря о Лилкове, полковник хитро прищурился. – Да, так если они подскочат к Ивану и убедят его играть нашу игру. Без этого игра не выйдет.
   Так и решили. Оставался еще вопрос о бриллиантовом перстне для Нанай Маро. Без перстня Шатев не мог показаться в «Пуэрто-Рико», ибо милиция, как и следовало ожидать, не располагала уникальными драгоценностями. Обратились в «Ювелирторг», но и там только руками развели. А с фальшивым колечком и соваться не стоило. Перстень, предположим, нашелся бы в музее. Но надо ведь будет дать его в руки покупателю. Значит, рисковать государственным достоянием? Конечно, можно устроить так, чтобы милиция, внезапно нагрянув, изобличила спекулянтов и конфисковала якобы краденую вещь, но такие сложности только запутали бы и без того нелегкое дело.
   Чтобы не заглох интерес к сделке, Шатев все же явился в бар, повидался с Нанай Маро. Легенда была такая: перстень покойного деда завещан ему, внуку, да бабка никак не хочет отдавать – как же, воспоминание о супруге, который носил перстень со дня свадьбы и до самой кончины.
   – Стало быть, старушка выпендривается? Бывает, – сказал Нанай Маро. – Сможешь вырвать – тащи, поглядим. А так, байками пробавляться – мерси.
   Пришлось капитану убраться восвояси. Но кроме холодочка, а может, и подозрения, с каким встретил его Насуфов, не укрылось от внимания Шатева еще кое-что: бармен разглядывал его с предельной внимательностью, словно желая запомнить. А всех «шестерок» как ветром сдуло.
 
    24 октября, четверг
   Вечером Бурский позвонил Лилкову:
   – Эй, борзописец, не желаешь еще разочек посмотреть на лучшие в мире горы?
   – Излишний вопрос. Всегда готов. Уж не открываете ли вы новый автомобильный маршрут: София – Старая Церковь?
   – Тебя шеф отпустит?
   – Я замещаю главного – его вызвали в столицу, на очередную перековку. Так что нынче я сам решаю, сочинить ли очерк о дровосеках или эссе о надоях молока на высокогорных пастбищах. Когда тебя ждать?
   – Выезжаю в шесть тридцать.
   – В восемь ноль-ноль кофе будет на столе. Чао.
   Через полтора часа бешеной автомобильной гонки Бурский позавтракал у друга, а затем оба сели в машину. Свежий осенний ветерок продувал насквозь, пришлось включить печку. Когда тронулись в путь, Лилков закурил и, подняв воротник плаща, сказал:
   – Я решил взять у тебя интервью. Ты не против? Бурский пожал плечами.
   – Вероятно, тебе известен один из принципов журналистики: ненаписанные материалы не публикуются, неопубликованные – не оплачиваются. Записывать тебя я не буду, печатать – тоже. Как видишь, интервью вполне бескорыстное.
   – Вопрошай, – разрешил майор.
   – Вопрос первый. Ты давно уже кандидат юридических наук, это дает тебе большие возможности развернуться в жизни. Почему ты ими не пользуешься?
   – Пользоваться?
   – Я в хорошем значении! Ты мог бы работать в НИИ. Или стать судьей, прокурором. Работенка культурная, всеми опять же уважаемая… А то, чем занимаешься ты, не только не уважают, но даже и побаиваются.
   – Ты ведь, Пухи, сам как-то мне объяснял, в чем разница между автором и редактором. «Кто может – пишет. Кто не умеет – редактирует». Я ничего не спутал?
   – Ты конец позабыл! Конец – такой: «А кто и редактировать не способен, сочиняет критические статьи. И уж на самом последнем месте – преподающие литературу».
   – Ну, у нас – нечто подобное: одни (первые!) раскрывают обстоятельства преступления, отвечают на классических семь вопросов: что, где, когда, кто, почему, каким способом и, наконец, с чьей помощью. А после них другие – вторые, третьи, четвертые и прочие – оформляют, предлагают, обвиняют, решают, исполняют, судят, милуют и все такое прочее! И все это в зависимости от деятельности первых. Да, я хочу быть среди первых! Среди тех, кто раскрывает преступления, кто решает логические задачи, подбрасываемые жизнью.
   – Да все мы ежедневно решаем задачи, подбрасываемые житьем-бытьем, – возразил Пухи.
   – Ладно, можно сказать и поскромней – преступником.
   – Логические задачи… Ты что, в шахматы играешь с твоими… э… клиентами?
   – Шахматы не шахматы, а сложностей у нас под завязку: и логических рассуждений, и необходимости предвидеть ходы противника. Во-первых, противник не всегда играет белыми, во-вторых, в этой игре нет правил, вообще никаких, и каждая фигура ходит туда, куда ей заблагорассудится… Я начинал с ненависти, с чувства мести. Мы с тобой уже знали друг друга, когда чьи-то разнузданные сыночки изнасиловали подругу моего брата. И он, понимая, что не сумеет разоблачить и наказать их, покончил с собой. Ему было восемнадцать… Но я жив. И хорошо, что я – жив. Иначе сколько негодяев гуляли бы сейчас на свободе, а не сидели в тюрьме!
   – И до сих пор – ненависть и месть?
   – Говорю же: с этого я начинал. Теперь поутихло. На смену ненависти пришло интеллектуальное отношение к социальной гигиене, к профилактике. Порою и жалость испытываю к преступникам, особенно когда судьба – наследственная предопределенность, социальные условия – была к ним жестока… И тогда я думаю: ведь если бы я оказался в таких же генетических и социальных условиях, а он – в моих, ведь я бы… я был бы преступником, а он бы меня преследовал, наказывал. Но такое приходит в голову редко. Обычно я смотрю на преступление как на болезнь, а себя ощущаю кем-то вроде хирурга. Или вот еще сравнение – тараканы: они не виноваты, что родились тараканами, но мы-то их истребляем!
   – Только тогда, когда они начинают нас одолевать, правда?.. И последний вопрос интервью: были в твоей жизни выдающиеся события?
   – Только одно, в самом начале, при рождении – первого июля тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Пояснять надо?
   – А что пояснять? Дата как дата…
   – Нет, брат, это первый день второй половины первого года второй половины нашего столетия.
   – Мать честная. Как ты этакое придумал?
   – Не придумал. Вычислил, борзописец.
   – Ох, не завидую я твоим противникам по игре.
   Машину оставили перед отелем-рестораном «Горицвет» и, не заходя туда, отправились к сторожу. Дома была только Пенка. Оказывается, Иван пошел звонить в Софию. Пенка указала им конфискованную дачу, где нижний этаж приспособили под почту и даже табличку повесили «Почта – Телефон – Продажа газет и журналов». Сезон кончился, и почтовый начальник отправился в лес на заготовку дров.
   На подходе к почте они увидели Ивана, который кинулся им навстречу с радостным воплем:
   – Да я ж вам, вам собираюсь звонить!
   – Насчет чего? – спросил Лилков.
   – Как насчет чего?.. На дачу кто-то залез. К господину Бангееву!
   – Ты кого-то видел? – спросил Бурский.
   – Да нет, только свет горит – люстра в большой комнате, ну и видно сквозь щели в ставнях.
   – Может, это мы забыли выключить?
   – Выключили, я помню. Опять же замок на кухне сорван.
   – Надо спешить, – сказал Бурский, обернувшись к Лилкову. – Не нравятся мне люстры, которые светятся среди бела дня.
   Подойдя к даче, решили поначалу разведать обстановку. Дверь, выходящая на террасу, была закрыта, а та, что вела в кухню, приотворилась – замок с нее вообще исчез.
   – Пухи, иди понаблюдай за террасой, – распорядился Бурский. – Только к двери близко не подходи.
   – А если из нее кто выскочит?
   – Зови меня. – «Вот промашка – приехал один из Софии…» – подумал Бурский. – Иван, зайди с противоположной стороны. Если что не так, тоже меня зови.
   Он достал пистолет, спустил предохранитель и осторожно переступил порог. Лампочка здесь тоже светилась, но все было так, как они оставили после обыска…
   Нет, не все: на столе стояла большая красная сумка.
   Тишина абсолютная. Бурскому показалось смешным стоять так, судорожно сжимая пистолет, и он уже хотел сунуть его в кобуру под мышку, но вдруг услыхал тихий стон – даже не стон, а сдавленное, еле слышное хрипение. Он прислушался. Хрипение повторилось. Тогда он, рванув на себя дверь, которая распахнулась бесшумно, с пистолетом на изготовку шагнул в гостиную. Свет большой пятирожковой люстры поначалу ослепил, и Бурский не сразу увидел фигуру в кресле.