Вот что значит не выслать головного дозора!
Моя небрежность могла дорого обойтись уже вышедшему на опушку леса отряду.
Когда я доложил Попелю, шедшему во главе первой роты, что в селе колонна немецких танков, он отдал команду: "Назад!"
Так как дорога на Птычу была нам отрезана, Попель решил увести людей и танки поглубже в лес, чтобы отсидеться день и разведать, где можно следующей ночью прорвать окружение и форсировать Икву.
Завести отряд в глубь леса взялся ушедший с нами из Белька Милчи крестьянин, местный молодой чех, который не захотел оставаться с немцами.
- Заведёшь, хлопче, нас туда, куда Макар чертей пастись не загонит? спросил его Попель, всё ещё не разучившийся шутить.
- Заведу! - сказал чех, и он повёл нас незаметной лесной тропой, знакомой только ему да его отцу-старику, как он заверил Попеля.
Всю ночь на 2 июля мы шли в кромешной темноте, спотыкаясь и падая на завалах бурелома, проваливаясь в ямы с жидкой грязью, натыкаясь на ветвистые и цепкие сучья векового береста или бука. Только в голове колонны попеременно, то у проводника, то у Попеля, несмело светил в землю один ручной фонарик. Мы шли за ними, точно слепые, и всякий раз, когда они останавливались, останавливались и мы, плотно сбиваясь друг к другу.
Сначала дорога шла в гору, а потом всё вниз и вниз.
- Вот это дорожка! - часто раздавался довольный голос Попеля.
- Черти - и то лучшей в ад ходят! - поддерживал его Сытник.
Утром наш спуск закончился. Мы пришли в большой и глубокий лесной овраг с огромными деревьями, закрывавшими от нас дневной свет.
Несмотря на то, что на переход была затрачена вся ночь, танковый спидометр показал, что мы прошли всего лишь около четырёх километров.
День в отряде начался открытым партийным собранием возле танков. Среди собравшихся не было полковника Васильева, полкового комиссара Немцева, старшего батальонного комиссара Новикова, подполковника Болховитинова, подполковника Волкова и много других, погибших только вчера. Посланные Попелем разведчики, вернувшись с поля боя, доложили, что они нашли сгоревший танк Васильева с отбитым боком башни, но тела полковника не обнаружили, так же как и тела Болховитинова, танк которого тоже сгорел. Только Новиков найден на своей бессмертной батарее. Он погиб вместе с пушкой под сгоревшим немецким танком.
Попель сделал нам краткую информацию об обстановке. Отряду не удалось прорваться дальше в тыл врага, чтобы рейдом по его коммуникациям выйти на соединение со своими войсками, но всё же приказ фронта выполнен. В боях с нами немцы потеряли больше четырёхсот танков, и, кроме того, мы сковали, оттянули на себя три их танковые дивизии. Мы помешали главным силам танковой армии Клейста выполнить план. "Молния" у Клейста не получилась. Благодаря стойкости нашего отряда Красная Армия сумела, маневрируя, занять новые выгодные рубежи обороны. Теперь важнейшая задача нашей парторганизации состоит в том, чтобы дивизия, продолжая действия в тылу врага,
свято следовала традициям полковника Васильева, не теряла облика воинской части. Выходя из окружения, мы должны нанести противнику возможно более чувствительные потери.
- По данным местных жителей, позади нас аэродром. Вот для начала и ставлю отряду задачу - разгромить этот аэродром, а вы, коммунисты и комсомольцы, должны обеспечить в массе бойцов выполнение этого приказа, закончил Попель свою информацию.
Собрание партийной организации дивизии решило: обязать коммунистов и комсомольцев строго следить за дисциплиной в отряде; помочь командиру собрать отставших одиночек и раненых, а также оружие и боеприпасы с поля боя; выделить людей для разведки по направлению рейда отряда; в каждой роте создать расчётный запас проволоки и плетёные носилки для перетаскивания через воду и болота раненых, а также не умеющих плавать.
Вторым вопросом был приём в партию и комсомол. Собрание бурно аплодировало каждому поручителю, когда он рассказывал о славных боевых делах рекомендуемого им. Мы приняли в партию и комсомол двадцать шесть отличившихся в боях бойцов и командиров.
После окончания партийного собрания я удивился, увидев одиноко сидящего в стороне от всех начальника разведки дивизии. Уже несколько дней я не встречал его и ничего не слышал о нём. Вспомнив, что я до сих пор не доложил ему о приказании Васильева представить к награде за разведку колхозника Мусия, я решил сделать это сейчас. Выслушав мой доклад, он посмотрел на меня удивлёнными, непонимающими глазами.
- Вы в своём уме? Вспомните, что вы в немецком окружении! Может быть, сейчас придётся и эти награды снимать да забрасывать! - сказал он, со злобой ткнул себя в грудь и вскочил.
Я отправился к Попелю, чтобы доложить о происшедшем. Начальник разведки опередил меня.
- Товарищ бригадный комиссар! - обратился он к Попелю. - Насколько я понимаю в войне, мы разбиты и сегодня в западне. В наши планы я больше не верю. Считаю своим долгом честно освободить вас от лишнего рта...
- На этот поступок вы давно подавали надежды, - сказал Попель. - Ну, что ж, идите к прокурору и заявите ему... - и он оборвал на этом разговор.
Начальник разведки ушёл. Его провожали мрачными взглядами командиры, слышавшие этот разговор. Спустя несколько минут из-за танков, у которых майор Сытник сжигал штабные документы, донёсся пистолетный выстрел.
Майор Сытник назначен начальником штаба нашего отряда, вместо полковника, уже официально отстранённого от должности за бездеятельность и растерянность. Эта смена произошла так, что её никто и не заметил. Сытник торопится закончить до ночи подготовку к боевой дороге. Четверо тяжело раненных, которых нельзя взять с собой, перенесены в Велька Милчу к старику-чеху в подполье. Танки, оставшиеся без капли горючего, поставлены в ряд, как в парке. Пулемёты с них сняты, взяты на вооружение отряда, орудийные затворы разобраны и закопаны в землю. Моторы танков приведены в негодность. В ротах плетут из лозы носилки и волокуши. Надо и мне готовиться, больше писать некогда. Неужели точка, которую я сейчас поставил, будет последней? Ну, что ж, не один же я веду дневник!
2 июля отряд выступил с наступлением темноты. Наша рота под командой майора Сытника шла головной. За ней гаоэшелонно на сближенных дистанциях шли остальные четыре роты отряда. Головная и тыловая роты были усиленно вооружены и освобождены от всего, что могло помешать вести бой. Раненых несли бойцы второй и третьей рот.
Впереди меня шли Попель и Сытник, прислушиваясь и настороженно вглядываясь во тьму, поглотившую головное походное охранение. Оттуда не доносилось ни одного звука. Немцы и не подозревали, что мы ушли из леса. Отряд был уже далеко, а они упорно и методично обстреливали лес. Иногда в отсвете далёкой орудийной зарницы сбоку на гребне мелькал силуэт неосторожного бокового дозорного, и снова нас покрывала непроглядная тьма. Дыхание сотен людей сливалось в одно. Казалось, что по лощине движется укрытое ночью громадное безъязыкое существо.
Вначале нашим проводником был молодой чех из Велька Милча. На окраине Туркович Попель нашёл нового проводника - поляка. Он долго подозрительно косился на нас и уверял, что иквинское болото не пройдёшь: "Тамечко едка пучина", но когда удостоверился, что перед ним не переодетые немцы, а Красная Армия, с радостью согласился провести нас к Икве болотными тропами севернее села Птыча.
Часа два мы ползли в болотистой воде, пугая предательски громко крякавших домашних уток и гусей, проваливаясь в трясины, вытягивая друг друга из них.
Каждое отделение тянуло за собой волокушу с одним раненым. Наконец, совсем уже выбившись из сил, мы натолкнулись на сухой островок. Он был покрыт густым, в рост человека осинником и примыкал к самой реке.
Первыми поплыли лучшие пловцы, потянув за собой на восточный берег проволоку. Конец её на обеих сторонах реки был закреплён за кусты. Сделав из волокуш и носилок подобие маленьких паромчиков, мы стали переправлять через реку раненых, а потом таким же путём всех не умеющих плавать.
Как ни торопил бойцов Попель, а всё же рассвет застал нас на переправе и выдал немцам. Появились вражеские самолёты. Они начали штурмовку, обнаружив нас с первого захода. К нашему счастью, пошёл густой дождь. Но всё же мой взвод понёс потери. На холмике среди болота мы похоронили старого солдата, колхозника-добровольца Мусия.
Не успел ещё затихнуть гул самолётов, как наше прикрытие со стороны села подало тревожный сигнал: "Танки противника". Майор Сытник, забрав первую роту, бегом повёл её на помощь прикрытию. Из лесу, куда по болоту бежал мой взвод, навстречу нам раздались орудийные выстрелы. Мы залегли в болотной осоке. Я недоумевал, почему снаряды рвались далеко за нами. Стал прислушиваться к стрельбе. Только я подумал: "Что такое? Это же наши орудия стреляют", как Никитин и Гадючка, лежавшие рядом со мной, почти одновременно радостно воскликнули:
- Наши стреляют!
Да, конечно, наши. Разрывы снарядов блестели среди развернувшихся к атаке немецких бронеавтомобилей, километрах в двух от нас.
"Ошибки не может быть", - подумал я и увидел, что мой взвод, состоявший из одних раненых, вскочив, помчался уже к опушке, из которой стреляли орудия.
- Скорее! Наши! - кричали мне бойцы. Я бросился за ними.
На опушке между деревьями бойцы кого-то окружили. Когда они расступились, чтобы дать мне дорогу, я увидел Кривулю. Он весь был в копоти и масле, но я издали узнал его по буйно растрёпанному чубу и сразу с тревогой подумал о колонне, с которой он ушёл.
- Какими судьбами? Что случилось? - спросил я.
- Ничего не случилось, - сказал он и показал на два видневшиеся из-под маскирующих ветвей танка БТ. - Уже готовы! Едва кончили, как видим - кого-то бомбит немецкая авиация, потом эти броневики... Ну, мы и помогли огоньком.
Как всегда, он говорил так, как будто мне должно быть ясно всё с одного слова. Я попросил его рассказать толком, в чём дело.
- Очень просто! - сказал он.
Дело было в том, что два неисправных БТ из полка Болховитинова, шедшие в колонне, едва двигались и заводились только с буксира. Один из них, пройдя мост, заглох и закупорил выход. Пока Кривуля возился с ним, помогая завести, колёсная колонна ушла далеко. Посоветовавшись с экипажами, Кривуля пришёл к выводу, что догнать колонну на одной первой передаче не удастся, придётся двигаться самостоятельно, поэтому и решил: из четырёх неисправных танков сделать два боеспособных. Отъехав в лес, они приступили к работе. Перестановка коробок перемены передач задержала их в лесу до нашего появления.
Майор Сытник, отбив атаку броневиков и мотопехоты, дал Попелю возможность закончить переправу и увести отряд в лес.
- Вот и хорошо! - обрадовался Попель, когда я доложил ему о Кривуле. Соберите в ротах тяжело раненных и посадите на танки столько, сколько может разместиться на них, и пробивайтесь на Тарнополь. Вывезете раненых и доложите корпусу, что отряд продолжает выполнять новую боевую задачу.
Пока я отбирал раненых, роты выстраивались на поляне. Танкисты становились в ряды поэкипажно. Попель поднялся на штабель брёвен. Ряды вздрогнули, подтянулись ближе к нему.
- Соратники и друзья! - тихо заговорил Попель. - Сегодня мы идём на восток, но вы запомните эти тропы, - завтра мы проложим по ним на запад широкие дороги боевой славы нашего народа! Пусть вечно живёт его вождь товарищ Сталин!
- Ура!!! - тихо, но несмолкаемо долго и грозно несётся над поляной.
- Товарищи! - продолжал Попель, подымая кулак. - И без машин мы останемся грозной силой. Рядом в селе Семидубы - немецкий аэродром. Наша задача разгромить его. Мы будем уничтожать захватчиков всюду, где бы они нам ни попались. За мной, танкисты! - он взмахнул рукой, и его не стало на возвышении, я потерял его из виду среди ротных колонн, которые зашевелились и одна за другой двинулись в лес, ещё не стряхнувший с себя тёмное покрывало ночи.
Наш путь - в другую сторону. Раненые уже разместились на танках - по двенадцать-пятнадцать человек на машину. Тех, которые сами не могут держаться, пришлось привязать к броне верёвками. Люди сидят и лежат на броне так тесно, что танка не видно, со стороны, должно быть, не поймёшь, что это за диковинную машину облепило столько людей. Из пассажиров моего танка твёрдо держится на ногах только колхозник Игнат. Он уже переоделся в керзовую куртку Мусия и опоясался его пулемётной лентой. Я поручил Игнату следить, чтобы во время движения кто-нибудь из раненых не свалился с танка. Он ухаживает за ними, как нянька, бегает вокруг машины, одному что-нибудь под голову сунет, другому флягу наполнит водой.
Сейчас мы двинемся в путь - пусть только колонна отряда скроется в лесу.
- Не могу ехать в госпиталь, - говорит раненный в голову старшина Ворон. - Вон с Удаловым пойду воевать . .. Счастливо пробиваться, - и он соскальзывает с танка, бежит за строем. Удалов машет ему рукой.
- Эй, дружок, пристраивайся к моему взводу.
Гадючка, кажется, чувствует себя обиженным, он молча смотрит вслед уходящим. Вот уже и последние. Замыкая колонну, идёт тыловое охранение. Его ведёт пехотинец младший лейтенант, бежавший в атаку за мазаевским батальоном в памятное утро боя за Трытыны.
Моя пятикилометровка с маршрутом на Тарнополь вся разрисована ориентирами: хутор, могила, верба, яр. Игнат в этих местах двадцать лет батрачил, все стежки и межи исходил. Повторив вслух ориентиры, он заключил:
- Добре буде.
Гадючка, который никак не мог примириться, что его танк, облепленный ранеными, потерял вид боевой машины, не утерпел конечно:
- Що це добре?
- Як мышь, прошмыгнём, - пояснил колхозник, не знавший нрав нашего механика.
Этого было достаточно, чтобы Гадючка всю дорогу неизвестно кому доказывал ту совершенно очевидную истину, что танк - это не мышь, особенно БТ-7, мотор которого при выхлопе стреляет, как пушка, - да и вообще чего лазать по ярам, без толку это, если рёв мотора слышен за пять километров.
Два наших танка идут на юг полями и оврагами, укрытые туманом и моросящим дождём, обходя на тихом газу селения, в которых могли быть немцы. В лесу южнее селения Града останавливаемся на днёвку, так как дождь прошёл и небо стало угрожающе расчищаться.
Узкой просекой танки загнаны в лес. На южной опушке стоят наши наблюдатели. Впереди - мостик и село, миновать его нам никак нельзя: слева река, справа - шоссе, непрерывное движение немецких колонн. Сначала в селе не заметно было немцев, кроме двух солдат, стоявших у моста, но вскоре наблюдатели доложили, что в село въехали автомашины и танки.
Целый день я усердно крутил рукоятку приёмника, надеясь поймать какую-нибудь армейскую рацию, но не услышал в эфире ни одного русского слова. Только под вечер кто-то заговорил в наушниках по-русски с сильным западным акцентом. С первой фразы "советы бегут" стало ясно, что это немецкая пропаганда, но диктор упомянул район Дубно, и я решил послушать. Диктор с пафосом сообщал, что сегодня южнее Дубно уничтожена до единого человека ранее окружённая дивизия полковника Васильева. Сначала эта информация меня рассмешила, но потом я не выдержал и с досадой повернул выключатель. Положение наше не такое, чтобы спокойно слушать эту бессовестную ложь.
Странно, но только сейчас до моего сознания дошло, что мы находимся на территории, занятой немцами, и что наше задание очень мало похоже на транспортировку раненых, как это представлялось нам ещё утром, когда мы стояли на поляне, провожая взглядом уходившие в лес колонны.
Вернувшись с дежурства на южной опушке леса, Гадючка не находит себе места, как неприкаянный бродит вокруг машины: то заглянет внутрь, то включит свет и посмотрит на приборы, то попробует рычаги, то начнёт замеривать остаток горючего, хотя не раз уже делал это. И всё время качает головой, бормочет под нос. Как будто что-то мучает его, он хочет сказать, но не решается. Это так не похоже на Гадючку. Не понимаю, что с ним происходит. В бою он чувствовал себя, как дома, в самые критические минуты мог острить, язвить, задористо завязывал перепалку с Никитиным и при этом всегда оставлял за собой последнее слово. Но после того как мы остались одни, его узнать нельзя. Неужели запаниковал?
Я замечаю, что Кривуля, который сегодня в дороге уже не раз раздражённо прикрикивал на Гадючку за его скучную воркотню, сейчас тоже удивлённо поглядывает на него. Вот кем я не перестаю восхищаться! В какой бы обстановке мы ни были, всюду оказывается, что Кривуля тут самый необходимый человек. Просто поразительно: он моложе почти всех нас, на вид совсем мальчишка, да и сам, видимо, считает себя мальчишкой, говорит о себе всегда как-то легкомысленно, а в деле многие бывалые солдаты могут у него поучиться. Сколько раз, когда нужен был сметливый ум, сноровка или просто житейская практика, он выручал нас. Так и сейчас. Меня очень беспокоило, что наши раненые, корчившиеся на танках в самых неудобных позах и, должно быть, испытывавшие страшные мучения при тряске, не имеют никакой медицинской помощи. Но только мы остановились в лесу, как смотрю - Кривуля уже занялся ранеными, кого-то разбинтовывает, осматривает рану, и по всему видно, что и в этом деле он не профан, во всяком случае санинструктора-то уж заменит. Ни бинтов, ни йоду у нас нет. Он и слова не сказал об этом. Взял заправочное ведро, нацедил из машины бензину и начал промывать загноившиеся раны. Невольно подумаешь, что ему уже не раз приходилось использовать бензин и заправочное ведро в медицинских целях.
Откуда у него все это, где и когда он успел всего этого набраться? Не может быть, чтобы три месяца финской кампании - единственная практика войны у Кривули - дали ему такое преимущество над нами, воюющими впервые. Беспокойно снуя вокруг машины, Гадючка задел ногой и чуть не опрокинул ведро с бензином. Кривуля не выдерживает:
- Скажи, пожалуйста, какие тебя родимцы мучают сегодня? Брось, надоел уже. Целый день бубнишь чего-то себе под нос. Сядь, успокойся.
Гадючка покорно усаживается на крыло машины, отворачивается от Кривули, продолжающего промывать раны лежащих на танке бойцов. Несколько минут механик обиженно молчит и вдруг вскакивает:
- Извиняюсь, товарищ младший политрук, вот я вам один вопрос задам. Ще на курсах трактористов меня учили: техника решает всё. А где наша техника? Десять дней всего провоевали, а в дивизии осталось два танка, так и из тех же сробили санитарные машины! Может, я чего тут недопонимаю, так разъясните мне, втолкуйте в голову: що теперь с танкистами буде?
Я вижу, все насторожились, раненые подняли головы, ждут, что скажет Кривуля. Хватит ли у нас танков в тылу, чтобы все безмашинные танкисты получили новые машины? А если нехватит - что тогда, как будем воевать дальше без танков?
- Ох, Гадючка, Гадючка, недаром у тебя фамилия такая ядовитая, говорит Кривуля.
- От самого себя не спрячешься, - волнуется Гадючка. - Як технике привык. Без техники для меня не война, а одно мучение. Нет, лучше бы сложить голову в бою... Чи мы волки, що ховаемся в лесу от дневного света, от живой людины, чи мыши, як каже, товарищ колхозник. И где? - У себя же дома. Тошно подумать...
- Это всё с молока, - смеётся Кривуля. - Кувшинчик лишний хватил, вот тебя от него и разбирает.
После четырёхдневной голодухи сегодня утром на одном хуторе мы не рассчитали вместимости наших желудков и опорожнили все кувшины, вытащенные из погребов сердобольными крестьянками, за что в дороге пришлось расплачиваться неимоверными страданиями при каждом толчке машины.
Из дальнейшего разговора мне становится ясно, что происходит с Гадючкой. Дело не в том, что для Гадючки на войне без техники одно мучение, как он выражается, хотя и в этом много правды, а в том, что когда мы сражались, всё было ясно и просто, всеми нами владел один помысел выполнить свой долг, и под давлением обстановки, менявшейся каждый час, требовавшей высшего напряжения всех человеческих способностей, некогда было раздумывать, что и отчего, а сейчас эти вопросы встали. Нет, Гадючка не паникует, он просто не может механически принимать происходящее, как свыше данное, независимое от него - это против его существа, - он чувствует себя виновником, и никак не может понять, в чем состоит его вина. Вот что мучает механика. Это мучает всех нас. Кривуля так и понял его. Не отвечая на ядовитый вопрос, что теперь будет с танкистами, он перевёл разговор на тему о том, что "в жизни и на войне, как на длинной ниве, всё может случиться", что война застала нас на дороге, "из-за угла", а всё-таки под Дубно мы набили Клейсту морду, и крепко набили.
Да, ещё вчера я говорил себе, что, хотя за десять дней войны мы и оказались далеко от границы, результаты боёв утешительны для нас: ведь потери противника под Дубно не менее чем в два раза превосходят наши. "Если с такими же результатами идут бои на всех участках фронта, это вскоре коренным образом изменит положение", - думал я. Но вот эти два танка, последние два танка, с которыми мы прячемся в лесу, снова подымают передо мной проклятый вопрос. Они с такой же очевидностью свидетельствуют о тяжести происшедшего, с какой должно быть для моряков, потерпевших кораблекрушение, свидетельствуют о том же выброшенные на пустынный берег обломки их корабля.
*
Под вечер Никитин, вернувшись с наблюдательного поста, привёл с собой девушку, убежавшую из села. От неё мы узнали, что в село вошло пять немецких танков "чуть поменьше наших", как она сказала, и что немцы перепились, безобразничают и охальничают. Сначала девушка всхлипывала, прикрывая рукой разорванную на груди кофточку, но не прошло и нескольких минут, как она уже бойко отвечала на наши вопросы и даже кокетничала с Кривулей, который с серьёзным видом убеждал её, что она вовсе не случайно встретила нас здесь, что мы только её и ожидали.
У Кривули тут же возник смелый план, в осуществлении которого эта девушка должна была оказать нам существенную помощь. Надо воспользоваться тем, что немцы пьянствуют, не дожидаясь ночи, внезапным ударом прорваться через село и мимоходом уничтожить немецкие танки. Успех этого плана зависел от того, сумеем ли мы снять часовых, стоящих у моста, раньше, чем они поднимут тревогу. Следовало отвлечь их внимание. Это-то и должна была сделать девушка. Когда Кривуля разъяснил ей, что от неё требуется, и пообещал за это прокатить на танке до следующего села, где живут её родственники, она не только согласилась, но так быстро вошла в предназначенную ей роль, как будто только для того, чтобы сыграть эту роль, она и прибежала к нам в лес. Увлечённая перспективой весёлого приключения с танкистами, она, видимо, забыла о том, что только что вырвалась из рук пьяных немцев.
Мне кажется, что эта девушка совсем ещё не почувствовала того, что происходит. Для неё фашист ещё не страшный враг, несущий смерть и опустошение, а просто пьяный охальник, от которого можно спрятаться в кусты. Больно наблюдать такую наивность, а мне уже не раз приходилось наблюдать её среди наших молодых соотечественников в этом краю, недавно ставшем советским, в этих глухих сёлах и хуторах, пока еще серьёзно не задетых войной.
- Только вот что, - сказал Кривуля, когда механики завели моторы. - Сам погибай, но товарища выручай из беды.
Я понял, что он напомнил экипажам присягу не потому, что боялся как бы они её не забыли, он хотел подбодрить раненых, которым предстояло прорываться, будучи не защищенными от огня противника броней, прикрывавшей экипажи. Единственное, что мы могли сделать, это замаскировать раненых зеленью. Тут экипажи постарались: так замаскировали раненых, что уже в нескольких шагах от танка их не было видно.
Девушка пошла вперёд, неся на спине узел разного тряпья, собранного и связанного Никитиным.
Достигнув окраины села, мы выдвинулись из-за углового дома. Девушка была уже на мосту. То, что мы увидели, заставило нас раскаяться в своей затее. Один из часовых, закинув
автомат за спину, тащил девушку к реке, должно быть под. мост, а другой подталкивал её.
- Скорей, скорей! - взволнованно заторопил меня. Никитин.
Трудно было сдержаться и не скомандовать Гадючке увеличить скорость, что, наверное, встревожило бы часовых. Я уже чуть было не дал команду, но вдруг заметил револьвер, который держал наготове, выглядывая из башни, Никитин, и понял, что самое главное сейчас - меньше шума. Это же натолкнуло меня на мысль использовать для снятия часовых не пулемёт, как мы думали раньше, а наган.
Занятые девушкой, немцы не обратили внимания на то" что наши танки были замаскированы довольно странно.
Когда мы въезжали на мост, девушка, вырвавшись из рук немца, кинулась нам навстречу. Ни я, ни Никитин не утерпели - высунулись из башни. Немец, преследовавший девушку, перехватил её у самого носа танка. Мы выстрелили одновременно. Я выстрелил в того, который схватил девушку, а Никитин во второго, стоявшего у перил моста и скалившего зубы. Оба немца свалились, кажется, замертво. Никитин, как на крыльях, вылетел из башни, схватил присевшую от испуга девушку и вскинул её на корму, к раненым. Назад, в башню, он вскочил счастливый, улыбающийся, сплюнул на ладони и крикнул:
- Ну, пройдемся, родные, с огоньком!
- С огоньком, с огоньком! - обрадовался Гадючка, который, как только мы выехали из лесу, сразу повеселел.
Наши револьверные выстрелы, слабо прозвучавшие в рёве моторов, никого не встревожили. У ближнего дома стояла грузовая машина. Немецкий солдат потрошил возле неё курицу. Сосредоточенно занятый этим делом, он даже не глянул в нашу сторону, что до глубины души возмутило Гадючку. Скомандовав скорость, я навёл пушку вправо, но в цель навести не успел: Гадючка, рывком прибавив газу, развернул танк и раздавил куроеда вместе с его машиной.
Моя небрежность могла дорого обойтись уже вышедшему на опушку леса отряду.
Когда я доложил Попелю, шедшему во главе первой роты, что в селе колонна немецких танков, он отдал команду: "Назад!"
Так как дорога на Птычу была нам отрезана, Попель решил увести людей и танки поглубже в лес, чтобы отсидеться день и разведать, где можно следующей ночью прорвать окружение и форсировать Икву.
Завести отряд в глубь леса взялся ушедший с нами из Белька Милчи крестьянин, местный молодой чех, который не захотел оставаться с немцами.
- Заведёшь, хлопче, нас туда, куда Макар чертей пастись не загонит? спросил его Попель, всё ещё не разучившийся шутить.
- Заведу! - сказал чех, и он повёл нас незаметной лесной тропой, знакомой только ему да его отцу-старику, как он заверил Попеля.
Всю ночь на 2 июля мы шли в кромешной темноте, спотыкаясь и падая на завалах бурелома, проваливаясь в ямы с жидкой грязью, натыкаясь на ветвистые и цепкие сучья векового береста или бука. Только в голове колонны попеременно, то у проводника, то у Попеля, несмело светил в землю один ручной фонарик. Мы шли за ними, точно слепые, и всякий раз, когда они останавливались, останавливались и мы, плотно сбиваясь друг к другу.
Сначала дорога шла в гору, а потом всё вниз и вниз.
- Вот это дорожка! - часто раздавался довольный голос Попеля.
- Черти - и то лучшей в ад ходят! - поддерживал его Сытник.
Утром наш спуск закончился. Мы пришли в большой и глубокий лесной овраг с огромными деревьями, закрывавшими от нас дневной свет.
Несмотря на то, что на переход была затрачена вся ночь, танковый спидометр показал, что мы прошли всего лишь около четырёх километров.
День в отряде начался открытым партийным собранием возле танков. Среди собравшихся не было полковника Васильева, полкового комиссара Немцева, старшего батальонного комиссара Новикова, подполковника Болховитинова, подполковника Волкова и много других, погибших только вчера. Посланные Попелем разведчики, вернувшись с поля боя, доложили, что они нашли сгоревший танк Васильева с отбитым боком башни, но тела полковника не обнаружили, так же как и тела Болховитинова, танк которого тоже сгорел. Только Новиков найден на своей бессмертной батарее. Он погиб вместе с пушкой под сгоревшим немецким танком.
Попель сделал нам краткую информацию об обстановке. Отряду не удалось прорваться дальше в тыл врага, чтобы рейдом по его коммуникациям выйти на соединение со своими войсками, но всё же приказ фронта выполнен. В боях с нами немцы потеряли больше четырёхсот танков, и, кроме того, мы сковали, оттянули на себя три их танковые дивизии. Мы помешали главным силам танковой армии Клейста выполнить план. "Молния" у Клейста не получилась. Благодаря стойкости нашего отряда Красная Армия сумела, маневрируя, занять новые выгодные рубежи обороны. Теперь важнейшая задача нашей парторганизации состоит в том, чтобы дивизия, продолжая действия в тылу врага,
свято следовала традициям полковника Васильева, не теряла облика воинской части. Выходя из окружения, мы должны нанести противнику возможно более чувствительные потери.
- По данным местных жителей, позади нас аэродром. Вот для начала и ставлю отряду задачу - разгромить этот аэродром, а вы, коммунисты и комсомольцы, должны обеспечить в массе бойцов выполнение этого приказа, закончил Попель свою информацию.
Собрание партийной организации дивизии решило: обязать коммунистов и комсомольцев строго следить за дисциплиной в отряде; помочь командиру собрать отставших одиночек и раненых, а также оружие и боеприпасы с поля боя; выделить людей для разведки по направлению рейда отряда; в каждой роте создать расчётный запас проволоки и плетёные носилки для перетаскивания через воду и болота раненых, а также не умеющих плавать.
Вторым вопросом был приём в партию и комсомол. Собрание бурно аплодировало каждому поручителю, когда он рассказывал о славных боевых делах рекомендуемого им. Мы приняли в партию и комсомол двадцать шесть отличившихся в боях бойцов и командиров.
После окончания партийного собрания я удивился, увидев одиноко сидящего в стороне от всех начальника разведки дивизии. Уже несколько дней я не встречал его и ничего не слышал о нём. Вспомнив, что я до сих пор не доложил ему о приказании Васильева представить к награде за разведку колхозника Мусия, я решил сделать это сейчас. Выслушав мой доклад, он посмотрел на меня удивлёнными, непонимающими глазами.
- Вы в своём уме? Вспомните, что вы в немецком окружении! Может быть, сейчас придётся и эти награды снимать да забрасывать! - сказал он, со злобой ткнул себя в грудь и вскочил.
Я отправился к Попелю, чтобы доложить о происшедшем. Начальник разведки опередил меня.
- Товарищ бригадный комиссар! - обратился он к Попелю. - Насколько я понимаю в войне, мы разбиты и сегодня в западне. В наши планы я больше не верю. Считаю своим долгом честно освободить вас от лишнего рта...
- На этот поступок вы давно подавали надежды, - сказал Попель. - Ну, что ж, идите к прокурору и заявите ему... - и он оборвал на этом разговор.
Начальник разведки ушёл. Его провожали мрачными взглядами командиры, слышавшие этот разговор. Спустя несколько минут из-за танков, у которых майор Сытник сжигал штабные документы, донёсся пистолетный выстрел.
Майор Сытник назначен начальником штаба нашего отряда, вместо полковника, уже официально отстранённого от должности за бездеятельность и растерянность. Эта смена произошла так, что её никто и не заметил. Сытник торопится закончить до ночи подготовку к боевой дороге. Четверо тяжело раненных, которых нельзя взять с собой, перенесены в Велька Милчу к старику-чеху в подполье. Танки, оставшиеся без капли горючего, поставлены в ряд, как в парке. Пулемёты с них сняты, взяты на вооружение отряда, орудийные затворы разобраны и закопаны в землю. Моторы танков приведены в негодность. В ротах плетут из лозы носилки и волокуши. Надо и мне готовиться, больше писать некогда. Неужели точка, которую я сейчас поставил, будет последней? Ну, что ж, не один же я веду дневник!
2 июля отряд выступил с наступлением темноты. Наша рота под командой майора Сытника шла головной. За ней гаоэшелонно на сближенных дистанциях шли остальные четыре роты отряда. Головная и тыловая роты были усиленно вооружены и освобождены от всего, что могло помешать вести бой. Раненых несли бойцы второй и третьей рот.
Впереди меня шли Попель и Сытник, прислушиваясь и настороженно вглядываясь во тьму, поглотившую головное походное охранение. Оттуда не доносилось ни одного звука. Немцы и не подозревали, что мы ушли из леса. Отряд был уже далеко, а они упорно и методично обстреливали лес. Иногда в отсвете далёкой орудийной зарницы сбоку на гребне мелькал силуэт неосторожного бокового дозорного, и снова нас покрывала непроглядная тьма. Дыхание сотен людей сливалось в одно. Казалось, что по лощине движется укрытое ночью громадное безъязыкое существо.
Вначале нашим проводником был молодой чех из Велька Милча. На окраине Туркович Попель нашёл нового проводника - поляка. Он долго подозрительно косился на нас и уверял, что иквинское болото не пройдёшь: "Тамечко едка пучина", но когда удостоверился, что перед ним не переодетые немцы, а Красная Армия, с радостью согласился провести нас к Икве болотными тропами севернее села Птыча.
Часа два мы ползли в болотистой воде, пугая предательски громко крякавших домашних уток и гусей, проваливаясь в трясины, вытягивая друг друга из них.
Каждое отделение тянуло за собой волокушу с одним раненым. Наконец, совсем уже выбившись из сил, мы натолкнулись на сухой островок. Он был покрыт густым, в рост человека осинником и примыкал к самой реке.
Первыми поплыли лучшие пловцы, потянув за собой на восточный берег проволоку. Конец её на обеих сторонах реки был закреплён за кусты. Сделав из волокуш и носилок подобие маленьких паромчиков, мы стали переправлять через реку раненых, а потом таким же путём всех не умеющих плавать.
Как ни торопил бойцов Попель, а всё же рассвет застал нас на переправе и выдал немцам. Появились вражеские самолёты. Они начали штурмовку, обнаружив нас с первого захода. К нашему счастью, пошёл густой дождь. Но всё же мой взвод понёс потери. На холмике среди болота мы похоронили старого солдата, колхозника-добровольца Мусия.
Не успел ещё затихнуть гул самолётов, как наше прикрытие со стороны села подало тревожный сигнал: "Танки противника". Майор Сытник, забрав первую роту, бегом повёл её на помощь прикрытию. Из лесу, куда по болоту бежал мой взвод, навстречу нам раздались орудийные выстрелы. Мы залегли в болотной осоке. Я недоумевал, почему снаряды рвались далеко за нами. Стал прислушиваться к стрельбе. Только я подумал: "Что такое? Это же наши орудия стреляют", как Никитин и Гадючка, лежавшие рядом со мной, почти одновременно радостно воскликнули:
- Наши стреляют!
Да, конечно, наши. Разрывы снарядов блестели среди развернувшихся к атаке немецких бронеавтомобилей, километрах в двух от нас.
"Ошибки не может быть", - подумал я и увидел, что мой взвод, состоявший из одних раненых, вскочив, помчался уже к опушке, из которой стреляли орудия.
- Скорее! Наши! - кричали мне бойцы. Я бросился за ними.
На опушке между деревьями бойцы кого-то окружили. Когда они расступились, чтобы дать мне дорогу, я увидел Кривулю. Он весь был в копоти и масле, но я издали узнал его по буйно растрёпанному чубу и сразу с тревогой подумал о колонне, с которой он ушёл.
- Какими судьбами? Что случилось? - спросил я.
- Ничего не случилось, - сказал он и показал на два видневшиеся из-под маскирующих ветвей танка БТ. - Уже готовы! Едва кончили, как видим - кого-то бомбит немецкая авиация, потом эти броневики... Ну, мы и помогли огоньком.
Как всегда, он говорил так, как будто мне должно быть ясно всё с одного слова. Я попросил его рассказать толком, в чём дело.
- Очень просто! - сказал он.
Дело было в том, что два неисправных БТ из полка Болховитинова, шедшие в колонне, едва двигались и заводились только с буксира. Один из них, пройдя мост, заглох и закупорил выход. Пока Кривуля возился с ним, помогая завести, колёсная колонна ушла далеко. Посоветовавшись с экипажами, Кривуля пришёл к выводу, что догнать колонну на одной первой передаче не удастся, придётся двигаться самостоятельно, поэтому и решил: из четырёх неисправных танков сделать два боеспособных. Отъехав в лес, они приступили к работе. Перестановка коробок перемены передач задержала их в лесу до нашего появления.
Майор Сытник, отбив атаку броневиков и мотопехоты, дал Попелю возможность закончить переправу и увести отряд в лес.
- Вот и хорошо! - обрадовался Попель, когда я доложил ему о Кривуле. Соберите в ротах тяжело раненных и посадите на танки столько, сколько может разместиться на них, и пробивайтесь на Тарнополь. Вывезете раненых и доложите корпусу, что отряд продолжает выполнять новую боевую задачу.
Пока я отбирал раненых, роты выстраивались на поляне. Танкисты становились в ряды поэкипажно. Попель поднялся на штабель брёвен. Ряды вздрогнули, подтянулись ближе к нему.
- Соратники и друзья! - тихо заговорил Попель. - Сегодня мы идём на восток, но вы запомните эти тропы, - завтра мы проложим по ним на запад широкие дороги боевой славы нашего народа! Пусть вечно живёт его вождь товарищ Сталин!
- Ура!!! - тихо, но несмолкаемо долго и грозно несётся над поляной.
- Товарищи! - продолжал Попель, подымая кулак. - И без машин мы останемся грозной силой. Рядом в селе Семидубы - немецкий аэродром. Наша задача разгромить его. Мы будем уничтожать захватчиков всюду, где бы они нам ни попались. За мной, танкисты! - он взмахнул рукой, и его не стало на возвышении, я потерял его из виду среди ротных колонн, которые зашевелились и одна за другой двинулись в лес, ещё не стряхнувший с себя тёмное покрывало ночи.
Наш путь - в другую сторону. Раненые уже разместились на танках - по двенадцать-пятнадцать человек на машину. Тех, которые сами не могут держаться, пришлось привязать к броне верёвками. Люди сидят и лежат на броне так тесно, что танка не видно, со стороны, должно быть, не поймёшь, что это за диковинную машину облепило столько людей. Из пассажиров моего танка твёрдо держится на ногах только колхозник Игнат. Он уже переоделся в керзовую куртку Мусия и опоясался его пулемётной лентой. Я поручил Игнату следить, чтобы во время движения кто-нибудь из раненых не свалился с танка. Он ухаживает за ними, как нянька, бегает вокруг машины, одному что-нибудь под голову сунет, другому флягу наполнит водой.
Сейчас мы двинемся в путь - пусть только колонна отряда скроется в лесу.
- Не могу ехать в госпиталь, - говорит раненный в голову старшина Ворон. - Вон с Удаловым пойду воевать . .. Счастливо пробиваться, - и он соскальзывает с танка, бежит за строем. Удалов машет ему рукой.
- Эй, дружок, пристраивайся к моему взводу.
Гадючка, кажется, чувствует себя обиженным, он молча смотрит вслед уходящим. Вот уже и последние. Замыкая колонну, идёт тыловое охранение. Его ведёт пехотинец младший лейтенант, бежавший в атаку за мазаевским батальоном в памятное утро боя за Трытыны.
Моя пятикилометровка с маршрутом на Тарнополь вся разрисована ориентирами: хутор, могила, верба, яр. Игнат в этих местах двадцать лет батрачил, все стежки и межи исходил. Повторив вслух ориентиры, он заключил:
- Добре буде.
Гадючка, который никак не мог примириться, что его танк, облепленный ранеными, потерял вид боевой машины, не утерпел конечно:
- Що це добре?
- Як мышь, прошмыгнём, - пояснил колхозник, не знавший нрав нашего механика.
Этого было достаточно, чтобы Гадючка всю дорогу неизвестно кому доказывал ту совершенно очевидную истину, что танк - это не мышь, особенно БТ-7, мотор которого при выхлопе стреляет, как пушка, - да и вообще чего лазать по ярам, без толку это, если рёв мотора слышен за пять километров.
Два наших танка идут на юг полями и оврагами, укрытые туманом и моросящим дождём, обходя на тихом газу селения, в которых могли быть немцы. В лесу южнее селения Града останавливаемся на днёвку, так как дождь прошёл и небо стало угрожающе расчищаться.
Узкой просекой танки загнаны в лес. На южной опушке стоят наши наблюдатели. Впереди - мостик и село, миновать его нам никак нельзя: слева река, справа - шоссе, непрерывное движение немецких колонн. Сначала в селе не заметно было немцев, кроме двух солдат, стоявших у моста, но вскоре наблюдатели доложили, что в село въехали автомашины и танки.
Целый день я усердно крутил рукоятку приёмника, надеясь поймать какую-нибудь армейскую рацию, но не услышал в эфире ни одного русского слова. Только под вечер кто-то заговорил в наушниках по-русски с сильным западным акцентом. С первой фразы "советы бегут" стало ясно, что это немецкая пропаганда, но диктор упомянул район Дубно, и я решил послушать. Диктор с пафосом сообщал, что сегодня южнее Дубно уничтожена до единого человека ранее окружённая дивизия полковника Васильева. Сначала эта информация меня рассмешила, но потом я не выдержал и с досадой повернул выключатель. Положение наше не такое, чтобы спокойно слушать эту бессовестную ложь.
Странно, но только сейчас до моего сознания дошло, что мы находимся на территории, занятой немцами, и что наше задание очень мало похоже на транспортировку раненых, как это представлялось нам ещё утром, когда мы стояли на поляне, провожая взглядом уходившие в лес колонны.
Вернувшись с дежурства на южной опушке леса, Гадючка не находит себе места, как неприкаянный бродит вокруг машины: то заглянет внутрь, то включит свет и посмотрит на приборы, то попробует рычаги, то начнёт замеривать остаток горючего, хотя не раз уже делал это. И всё время качает головой, бормочет под нос. Как будто что-то мучает его, он хочет сказать, но не решается. Это так не похоже на Гадючку. Не понимаю, что с ним происходит. В бою он чувствовал себя, как дома, в самые критические минуты мог острить, язвить, задористо завязывал перепалку с Никитиным и при этом всегда оставлял за собой последнее слово. Но после того как мы остались одни, его узнать нельзя. Неужели запаниковал?
Я замечаю, что Кривуля, который сегодня в дороге уже не раз раздражённо прикрикивал на Гадючку за его скучную воркотню, сейчас тоже удивлённо поглядывает на него. Вот кем я не перестаю восхищаться! В какой бы обстановке мы ни были, всюду оказывается, что Кривуля тут самый необходимый человек. Просто поразительно: он моложе почти всех нас, на вид совсем мальчишка, да и сам, видимо, считает себя мальчишкой, говорит о себе всегда как-то легкомысленно, а в деле многие бывалые солдаты могут у него поучиться. Сколько раз, когда нужен был сметливый ум, сноровка или просто житейская практика, он выручал нас. Так и сейчас. Меня очень беспокоило, что наши раненые, корчившиеся на танках в самых неудобных позах и, должно быть, испытывавшие страшные мучения при тряске, не имеют никакой медицинской помощи. Но только мы остановились в лесу, как смотрю - Кривуля уже занялся ранеными, кого-то разбинтовывает, осматривает рану, и по всему видно, что и в этом деле он не профан, во всяком случае санинструктора-то уж заменит. Ни бинтов, ни йоду у нас нет. Он и слова не сказал об этом. Взял заправочное ведро, нацедил из машины бензину и начал промывать загноившиеся раны. Невольно подумаешь, что ему уже не раз приходилось использовать бензин и заправочное ведро в медицинских целях.
Откуда у него все это, где и когда он успел всего этого набраться? Не может быть, чтобы три месяца финской кампании - единственная практика войны у Кривули - дали ему такое преимущество над нами, воюющими впервые. Беспокойно снуя вокруг машины, Гадючка задел ногой и чуть не опрокинул ведро с бензином. Кривуля не выдерживает:
- Скажи, пожалуйста, какие тебя родимцы мучают сегодня? Брось, надоел уже. Целый день бубнишь чего-то себе под нос. Сядь, успокойся.
Гадючка покорно усаживается на крыло машины, отворачивается от Кривули, продолжающего промывать раны лежащих на танке бойцов. Несколько минут механик обиженно молчит и вдруг вскакивает:
- Извиняюсь, товарищ младший политрук, вот я вам один вопрос задам. Ще на курсах трактористов меня учили: техника решает всё. А где наша техника? Десять дней всего провоевали, а в дивизии осталось два танка, так и из тех же сробили санитарные машины! Может, я чего тут недопонимаю, так разъясните мне, втолкуйте в голову: що теперь с танкистами буде?
Я вижу, все насторожились, раненые подняли головы, ждут, что скажет Кривуля. Хватит ли у нас танков в тылу, чтобы все безмашинные танкисты получили новые машины? А если нехватит - что тогда, как будем воевать дальше без танков?
- Ох, Гадючка, Гадючка, недаром у тебя фамилия такая ядовитая, говорит Кривуля.
- От самого себя не спрячешься, - волнуется Гадючка. - Як технике привык. Без техники для меня не война, а одно мучение. Нет, лучше бы сложить голову в бою... Чи мы волки, що ховаемся в лесу от дневного света, от живой людины, чи мыши, як каже, товарищ колхозник. И где? - У себя же дома. Тошно подумать...
- Это всё с молока, - смеётся Кривуля. - Кувшинчик лишний хватил, вот тебя от него и разбирает.
После четырёхдневной голодухи сегодня утром на одном хуторе мы не рассчитали вместимости наших желудков и опорожнили все кувшины, вытащенные из погребов сердобольными крестьянками, за что в дороге пришлось расплачиваться неимоверными страданиями при каждом толчке машины.
Из дальнейшего разговора мне становится ясно, что происходит с Гадючкой. Дело не в том, что для Гадючки на войне без техники одно мучение, как он выражается, хотя и в этом много правды, а в том, что когда мы сражались, всё было ясно и просто, всеми нами владел один помысел выполнить свой долг, и под давлением обстановки, менявшейся каждый час, требовавшей высшего напряжения всех человеческих способностей, некогда было раздумывать, что и отчего, а сейчас эти вопросы встали. Нет, Гадючка не паникует, он просто не может механически принимать происходящее, как свыше данное, независимое от него - это против его существа, - он чувствует себя виновником, и никак не может понять, в чем состоит его вина. Вот что мучает механика. Это мучает всех нас. Кривуля так и понял его. Не отвечая на ядовитый вопрос, что теперь будет с танкистами, он перевёл разговор на тему о том, что "в жизни и на войне, как на длинной ниве, всё может случиться", что война застала нас на дороге, "из-за угла", а всё-таки под Дубно мы набили Клейсту морду, и крепко набили.
Да, ещё вчера я говорил себе, что, хотя за десять дней войны мы и оказались далеко от границы, результаты боёв утешительны для нас: ведь потери противника под Дубно не менее чем в два раза превосходят наши. "Если с такими же результатами идут бои на всех участках фронта, это вскоре коренным образом изменит положение", - думал я. Но вот эти два танка, последние два танка, с которыми мы прячемся в лесу, снова подымают передо мной проклятый вопрос. Они с такой же очевидностью свидетельствуют о тяжести происшедшего, с какой должно быть для моряков, потерпевших кораблекрушение, свидетельствуют о том же выброшенные на пустынный берег обломки их корабля.
*
Под вечер Никитин, вернувшись с наблюдательного поста, привёл с собой девушку, убежавшую из села. От неё мы узнали, что в село вошло пять немецких танков "чуть поменьше наших", как она сказала, и что немцы перепились, безобразничают и охальничают. Сначала девушка всхлипывала, прикрывая рукой разорванную на груди кофточку, но не прошло и нескольких минут, как она уже бойко отвечала на наши вопросы и даже кокетничала с Кривулей, который с серьёзным видом убеждал её, что она вовсе не случайно встретила нас здесь, что мы только её и ожидали.
У Кривули тут же возник смелый план, в осуществлении которого эта девушка должна была оказать нам существенную помощь. Надо воспользоваться тем, что немцы пьянствуют, не дожидаясь ночи, внезапным ударом прорваться через село и мимоходом уничтожить немецкие танки. Успех этого плана зависел от того, сумеем ли мы снять часовых, стоящих у моста, раньше, чем они поднимут тревогу. Следовало отвлечь их внимание. Это-то и должна была сделать девушка. Когда Кривуля разъяснил ей, что от неё требуется, и пообещал за это прокатить на танке до следующего села, где живут её родственники, она не только согласилась, но так быстро вошла в предназначенную ей роль, как будто только для того, чтобы сыграть эту роль, она и прибежала к нам в лес. Увлечённая перспективой весёлого приключения с танкистами, она, видимо, забыла о том, что только что вырвалась из рук пьяных немцев.
Мне кажется, что эта девушка совсем ещё не почувствовала того, что происходит. Для неё фашист ещё не страшный враг, несущий смерть и опустошение, а просто пьяный охальник, от которого можно спрятаться в кусты. Больно наблюдать такую наивность, а мне уже не раз приходилось наблюдать её среди наших молодых соотечественников в этом краю, недавно ставшем советским, в этих глухих сёлах и хуторах, пока еще серьёзно не задетых войной.
- Только вот что, - сказал Кривуля, когда механики завели моторы. - Сам погибай, но товарища выручай из беды.
Я понял, что он напомнил экипажам присягу не потому, что боялся как бы они её не забыли, он хотел подбодрить раненых, которым предстояло прорываться, будучи не защищенными от огня противника броней, прикрывавшей экипажи. Единственное, что мы могли сделать, это замаскировать раненых зеленью. Тут экипажи постарались: так замаскировали раненых, что уже в нескольких шагах от танка их не было видно.
Девушка пошла вперёд, неся на спине узел разного тряпья, собранного и связанного Никитиным.
Достигнув окраины села, мы выдвинулись из-за углового дома. Девушка была уже на мосту. То, что мы увидели, заставило нас раскаяться в своей затее. Один из часовых, закинув
автомат за спину, тащил девушку к реке, должно быть под. мост, а другой подталкивал её.
- Скорей, скорей! - взволнованно заторопил меня. Никитин.
Трудно было сдержаться и не скомандовать Гадючке увеличить скорость, что, наверное, встревожило бы часовых. Я уже чуть было не дал команду, но вдруг заметил револьвер, который держал наготове, выглядывая из башни, Никитин, и понял, что самое главное сейчас - меньше шума. Это же натолкнуло меня на мысль использовать для снятия часовых не пулемёт, как мы думали раньше, а наган.
Занятые девушкой, немцы не обратили внимания на то" что наши танки были замаскированы довольно странно.
Когда мы въезжали на мост, девушка, вырвавшись из рук немца, кинулась нам навстречу. Ни я, ни Никитин не утерпели - высунулись из башни. Немец, преследовавший девушку, перехватил её у самого носа танка. Мы выстрелили одновременно. Я выстрелил в того, который схватил девушку, а Никитин во второго, стоявшего у перил моста и скалившего зубы. Оба немца свалились, кажется, замертво. Никитин, как на крыльях, вылетел из башни, схватил присевшую от испуга девушку и вскинул её на корму, к раненым. Назад, в башню, он вскочил счастливый, улыбающийся, сплюнул на ладони и крикнул:
- Ну, пройдемся, родные, с огоньком!
- С огоньком, с огоньком! - обрадовался Гадючка, который, как только мы выехали из лесу, сразу повеселел.
Наши револьверные выстрелы, слабо прозвучавшие в рёве моторов, никого не встревожили. У ближнего дома стояла грузовая машина. Немецкий солдат потрошил возле неё курицу. Сосредоточенно занятый этим делом, он даже не глянул в нашу сторону, что до глубины души возмутило Гадючку. Скомандовав скорость, я навёл пушку вправо, но в цель навести не успел: Гадючка, рывком прибавив газу, развернул танк и раздавил куроеда вместе с его машиной.