Танк Кривули шёл рядом с моим. Правая сторона улицы - моя, левая - его: таков был уговор. Но так как все пять немецких танков стояли на одной стороне улицы, на правой, нам пришлось поделить их. Немецкие танкисты высыпали из домов, когда один танк уже горел ярким пламенем. Спасаясь от нашего пулемётного огня, они кинулись за дома, в сады и огороды.
   Надо было скорее выбираться из села, но пришлось задержаться с последним танком. Он почему-то упорно не загорался, а Кривуля хотел добить его во что бы то ни стало. Наконец, мы покончили с ним и помчались дальше на юг, под спасательный покров наступавшей ночи.
   Игнат, сидя на крыле моей передней машины, все время вертел головой. Не забыл ли он намеченные нами по маршруту ориентиры? Оказалось, что ориентиры он помнит отлично, а головой вертит оттого, что вокруг поля, на которых он ещё не так давно батрачил у панов.
   - Праворуч! Ливоруч! - уверенно командует он на перекрёстках дорог.
   В своей мягкой фетровой шляпе, так выгоревшей, что уже не поймешь, какого она была цвета, в керзовой танкистской куртке, опоясанный и перехваченный крест-накрест пулемётной лентой, он напоминает нам партизан времён гражданской войны, каких мы видели в кино и на картинах. Меня забавляет отношение к нему Гадючки, для которого присутствие на танке человека не в военной форме кажется совершенно недопустимым нарушением порядка. Со своего сидения Гадючке не видно крыла танка, но он ни на минуту не может забыть, что на этом крыле восседает живописная фигура Игната.
   - Ну, як там наш дядько, не свалился ще в кювет? - то и дело спрашивает он по переговорному устройству меня или Никитина.
   Хотя Игнат уже около недели воюет с нами, был уже и в разведке и в бою, Гадючка ни разу ещё не назвал его "товарищ боец", всё - "дядько" или, это уж как поощрение, "товарищ доброволец".
   До Игната эти тонкости не доходят. Фетровая шляпа нисколько не мешает ему чувствовать себя старым солдатом, который уже не первый раз воюет с "германом". Одно только плохо - не отвык ещё он при каждой встрече, кто бы к нему ни обратился, снимать шляпу и низко, чуть не до земли, кланяться сказывается долгая жизнь в панской неволе, и это действует на всех нас неприятно.
   Было уже совсем темно, когда мы расстались с девушкой, так нежданно-негаданно пришедшей к нам на помощь. После стрельбы и суматохи, поднятой нами в селе, она долго не могла придти в себя. Приткнувшись на корме среди раненых, девушка сжалась в комочек и испуганно озиралась, как пойманный зверёк. Я с Никитиным, по очереди вылезая из башни, а то и оба сразу, тщетно пытались убедить её, что опасность позади и стрельбы больше не будет. В ответ она только качала головой и разводила руками. Но вот на одном перекрёстке Игнат скомандовал "праворуч", и она тотчас вскочила и, прежде чем мы поняли, в чём дело, спрыгнула с танка на повороте, да так ловко, что и Никитин и я почти в один голос воскликнули: - Ну и коза!
   Помахав нам рукой, она побежала в сторону огоньков села, которое мы должны были объехать глухим проселком.
   *
   Опять я усердно кручу рукоятку приёмника, пытаясь поймать хоть одну нашу армейскую волну, чтобы установить, далеко ли от нас ещё линия фронта. Наконец, уже отчаявшись в успехе этого занятия, я услышал в наушниках русский голос, по силе которого определил, что говорящий находится от нас не дальше двадцати километров.
   "Лев... лев ... я - орел, я - орел, иду в ..." - он указывал координаты.
   Наши! - подскочив от радости, крикнул Никитин, слушавший во вторые наушники.
   - Конечно, наши! - уверенно сказал я, так как знал, что "лев" позывной нашего корпуса.
   Ведущей рации я не слышал, но по ответам "орла" понял, что какое-то подразделение танков тоже выходит из окружения. Очевидно, оно было послано кого-то разыскивать, так как "орел" сообщал, что "Васю" он не нашел, оставил свои пять коробок и пробивается с боями к "Тане", что, вероятно, означало к Тарнополю.
   "Нет, хоть позывные рации и наши, но корпус этот не наш", - решил я, дослушав передачу до конца.
   Все-таки мы напали на след нашего корпуса. Это был KB резерва корпусной разведки, одиноко стоящий на обочине дороги, не подавая никаких признаков жизни, но во всей своей грозной боевой мощи. В свете зарницы, полыхавшей всю ночь, мы сразу узнали его по высокой башне с лесенкой. Таких машин у нас только две, и обе в корпусной разведке. Трудно было поверить, что экипаж спит в машине, хотя казалось, что это так. Вернее было предположить, что из-за отсутствия горючего экипаж заминировал танк и покинул его. Но, опустив фонарик, я увидел на земле труп танкиста. Неподалеку от него мы обнаружили трупы и остальных членов экипажа и несколько коробок от дымовых шашек. Теперь ясно было, что здесь произошло. Я представляю картину схватки, в которую вступил этот Илья Муромец, прикрывавший отход корпуса, с немецкими танками, наседавшими на него, как моськи на слона. Снаряды немцев оставляли на его броне только вмятины. Я насчитал их больше двух десятков. О действии снарядов KB свидетельствовали четыре разбитых средних немецких танка, стоявшие поодаль от него.
   Судя по состоянию трупов, эта схватка произошла два дня назад. Корпусная разведка должна была действовать в арьергарде. Значит, корпус уже где-то далеко.
   В боевом отделении KB оказалась толовая мина. Никитин поджег шнур, бросил пару гранат, и мы продолжали путь.
   Вскоре я опять услышал "орла". Он шёл на новый рубеж. Не имея корпусного кода, я не мог определить, куда он идёт. Понял только, что в Мшанцах немцы, и он разгоняет их. Мысленно поблагодарив "орла" за такие ценные для нас сведения, я нашёл этот пункт на карте.
   Посоветовавшись с Кривулей, мы решили не идти к "орлу", а придерживаться своего маршрута, параллельного его движению.
   - Пусть этот орёл шумит там, а мы проскочим тишком, - резюмировал наше решение Кривуля.
   До нас уже стал доноситься орудийный гул. Часа через три хода мы увидели, что приближающиеся вспышки выстрелов в основном группируются правее и левее нашего направления.
   - Ото праворуч блыскае немец у села Чистулув, а ливоруч - у Лозова, сказал Игнат, когда мы остановились у какого-то холмика, чтобы осмотреться и приготовиться к прорыву через линию фронта. - Возьмём серединкой и яром выскочим до зализницы, - предложил он.
   Впереди был небольшой хутор. Мы решили обойти его оврагом, как только появится утренний туман. Гул выстрелов правее и левее нас редел. Оба экипажа, стоя у своих машин, смотрели в сторону Тарнополя, где в черноте ночи мигало что-то светлое, должно быть далекие вспышки огня, бессильные прорезать тьму. Все молчали, точно на каком-то торжестве. Раненые тоже поглядывали с танков вперёд. Кто мог, готовился использовать винтовку или гранату.
   Утренняя заря не обманула нашего ожидания. С появлением её на восточной черте горизонта овраг стал наполняться туманом. При заводке танков Гадючка показал всё своё мастерство. Я не думал, что можно так тихо завести мотор БТ-7, как сделал это он. С мокрыми шинелями на выхлопных трубах и затемнёнными стоп-фонарями наши танки осторожно продвигались извилистым оврагом.
   Сначала шли мы в густом тумане, и по сторонам ничего не было видно, потом, следуя извилинами оврага, поднялись выше, туман поредел, и в нём смутно вырисовывались вверху над оврагом крыша дома и какая-то вышка. У края оврага замаячила человеческая фигура. На донесшийся к нам вниз оклик Игнат ответил по-немецки: "Нейн". Повернувшись ко мне, он тихо сказал:
   - То я с нимцами балакал.
   Его ответ, конечно, не обманул немцев. По гребню забегали, закричали:
   - Хальт! Хальт!
   Не отвечая на крики, мы медленно продвигались вперёд, к спасительному повороту оврага. Захлопали винтовочные выстрелы, пронеслась красная, огненная трасса снаряда. Но мы уже снова опускались вниз, в густой туман. Огненная трасса уткнулась в крутой скат. При разрыве снаряда я с радостью подумал: "Высоко, не достанут".
   Но все-таки этот выстрел подстегнул меня, как кнут.
   - Третью, полный газ! - крикнул я Гадючке, забыв, что хотел тихо выйти из оврага, чтобы внезапно с огнём пронестись над немецкими окопами, которые, как я думал, должны быть за хутором.
   Машина запрыгала на ухабах и рытвинах оврага. Почти рядом, обгоняя нас, мчался танк Кривули. В рёве моторов я услыхал стук пулемёта и чей-то крик на корме танка. И опять только привычный шум. Машина время от времени отрывается от земли, несётся, оглушая нас своим воем во мгле тумана, до краев заполнявшего овраг. Меня швыряет от стенки к стенке, я упираюсь руками в башню и думаю с мольбою в душе: "Только бы в яму не попасть".
   В это время раздались крики на корме танка:
   - Стой! Стой!
   Я понял, что кто-то из раненых свалился за борт. Остановив машину, мы выскочили из неё всем экипажем. Кривуля тоже остановил свой танк, подъехал борт к борту и, развернув башню пушкой назад, приготовился прикрывать нас огнём, хотя дальше кормы машины ничего не мог видеть в тумане.
   Подняв упавшего, мы убедились, что он уже мёртвый - пуля пробила ему голову. Среди раненых на танке оказался ещё один убитый и одного слегка задело пулей.
   Стрельба затихла. Вокруг незаметно было никаких признаков фронта. Вдруг над нами просвистели один за другим два снаряда.
   - Наши бьют! - закричал Кривуля из башни своей машины так громко и радостно, что Никитин схватил меня за руку и мы с ним замерли, не понимая, что произошло.
   Смысл его слов дошёл до нас только после того, как мы услышали ленивый оклик:
   - Кто идёт? Стоп!
   Этот оклик покрыл раскатистый хохот Кривули.
   - Вот так Егор вскочил на бугор! - смеялся Кривуля. - Спрашиваешь: "Кто идёт", а тут, брат, давно уже проехали.
   Все сразу поняли, что мы миновали немецкую передовую линию, и на шутку Кривули ответили дружным, весёлым, из души вырвавшимся смехом.
   При повторном оклике, в котором чувствовалось, что человек выполняет только скучную формальность, я, смеясь, спросил:
   - Эй, что вы там делаете наверху?
   - Как что - оборону держим! - ответил тот. Этот ответ вызвал ещё более дружный взрыв смеха.
   - Хороша оборона! - сказал уже со злостью Кривуля, выскочивший из своей башни.
   Оставив Кривулю у машин, я поднялся наверх и пошёл с этим бойцом на командный пункт его батальона. Я надеялся там уточнить обстановку - и выяснить, какой дорогой ехать в город, чтобы не наскочить на минное поле.
   Командира батальона я застал на склоне высотки сидящим в окопчике глубиной по колено. Он, видимо, боролся с одолевавшим его сном. Остальное батальонное начальство спало в таких же маленьких окопчиках, которых на склоне этой высотки было с десяток.
   - А, танкисты! Значит, воевать будем, а то я думал уже откатываться дальше, - обрадовался комбат, увидев меня.
   Узнав, что мы пробились с ранеными из-под Дубно и направляемся в Тарнополь, разыскиваем штаб корпуса, он разочарованно махнул рукой:
   - Какой тут вам штаб корпуса, когда я, комбат, три дня не знаю, где штаб нашего полка.
   На мой вопрос о минных полях, он ответил, усмехнувшись:
   - Можете спокойно ехать, никаких мин нет.
   Мне не понравился тон этого комбата, и я сказал, что мы могли спокойно проехать его передний край, если бы не пришлось остановиться, чтобы подобрать упавшего с танка, - никто даже не выстрелил.
   - Ну и что ж из того? - сказал он. - Сейчас по оврагам заслоны не нужны. Сейчас оврагами ходят только наши, а немец ездит на машинах по дорогам. Его и арканом не затянешь в овраг. Да и при чём тут овраг, когда справа от меня до самой железной дороги ни одного солдата нет. Вчера была там рота, но к вечеру ушла прикрывать шоссе на Проскуров.
   Теперь он говорил уже так, точно я был виноват в этом, всё больше возбуждаясь, а закончил неожиданно равнодушной, усталой усмешкой:
   - А вы мне говорите о каком-то овражке!
   Такое настроение для меня новость. Конечно, если верить комбату, положение его тяжёлое. Всю ночь он слушал, как гудели немецкие машины слева, со стороны Лозовой, а теперь ждет, что вот-вот противник пойдёт в наступление, обойдёт его справа и отрежет от города. Но этой равнодушной усмешки я не могу понять. Под Дубно мы видели людей, поддавшихся чувству страха, растерявшихся, но в общей массе, сражавшейся с непоколебимой стойкостью и упорством, с подлинным величием, вселявшим уверенность даже в робкие души, это были пылинки, которые смахнёшь, чтобы они тебя не запачкали, и забудешь. А это - опаснее, это - ржавчина.
   Комбат показал мне приказ, наспех написанный ему кем-то на клочке бумаги: "Упорно удерживать рубеж", и с той же окончательно взбесившей меня равнодушной усмешкой сказал:
   - А рубеж - четыре километра на батальон при одной пушечке.
   - Да, обеспечение слабое, вряд ли удержите без желания и труда, ответил я и ушел, не попрощавшись.
   Всю дорогу до Тарнополя перед глазами, как живой, стоял полковник Васильев, такой, каким он навсегда остался в моей памяти, точно сросшийся с башней танка, с флажком в руке, устремлённый вперёд, к нёсшейся на нас лаве немецких танков. Знал ли он, что в последний раз идёт в контратаку, когда, обращаясь к нам, говорил: "Честь отчизны - наша честь"? Тем, кто сражался с ним и видел его гибель, напоминать об этом уже больше не придётся.
   В Тарнополь мы въехали при восходе солнца и громыхании артиллерийской канонады.
   На окраине у шоссе, в садах стояло пять танков, вокруг которых суетились люди. Тут же я увидел ремонтную машину. Только мы обрадовались, узнав, что это танки нашего корпуса, как нас постигло жестокое разочарование. Старшина ремонтной летучки сообщил,, что корпус ещё 29 июня ушёл по дороге на Проскуров, а он оставлен здесь только для того, чтобы собрать застрявшие в городе неисправные танки.
   Нам не оставалось ничего больше, как разыскивать штаб армии. Старшина сказал, что какой-то большой штаб находится в деревне под Волочиском, и попросил меня захватить с собой три его танка, которые могут идти своим ходом, сдать их штабу для отправки в ремонт. Я согласился, и мы двинулись через город в сторону Волочиска.
   Поток машин, подвод и людей не умещался в узких полуразрушенных улицах, усыпанных черепицей разбитых крыш, прегражденных, как шлагбаумами, телеграфными столбами, с которых свисали оборванные провода. Пожара не видно, но кажется, что горит со всех сторон, в городе полно дыма.
   Остановившись на одном из перекрёстков, мы увидели несколько вооружённых всадников, сучивших голыми пятками на неоседланных конях. Всадники рысили по тротуару, обгоняя воинскую колонну. Поверх длиннополых домотканных рубах на них были надеты жилеты, а на головах городские шляпы с мягкими широкими полями.
   Игнат замахал им и соскочил с крыла танка. Всадники остановились. Поговорив с ними, Игнат вернулся смущённый.
   - То наши хлопцы, - сказал он.
   Я понял, что Игната тянет к своим,и ответил, что нам остаётся только поблагодарить его за неоценимую помощь.
   - Кличут до себя. Сгуртуем загин, да и в лис, - сказал он, как бы извиняясь.
   - О, це я приветствую, - воскликнул Гадючка, высунувшись из своего люка. - Добре, добре, дядько, - иди до партизан.
   Прощаясь с экипажем обоих танков и ранеными, Игнат каждому пожал руку. Потом, сняв шляпу, он церемонно отдал всем общий поклон, закинул винтовку за спину и с помощью одного из всадников забрался на круп его коня.
   Не знаю, куда они отправились и как они представляют себе партизанскую борьбу с немцами. Но на душе сразу стало так, точно я сбросил тяжёлый камень, висевший на мне после неприятного разговора с комбатом.
   Только, повернув за угол, мы выехали на центральную улицу, как двигавшийся по ней бурный поток машин и подвод начал вдруг застывать, взбухать, как будто впереди что-то произошло, запрудило дорогу. Мгновение казалось, что поток сейчас хлынет назад, всё сметая и ломая, но он постепенно затихал в каком-то медленном, непонятном круговороте.
   Артиллерийский командир, ехавший на лошади рядом с моим танком, протиснулся вперёд, рискуя быть раздавленным, так как машины съезжались всё плотнее и плотнее, вытесняя мечущихся людей и с мостовой и с тротуаров, выжимая их наверх, заставляя вскакивать на подножки, цепляться за борта. Прежде чем я понял, в чём дело, уже не видно было ни машин, ни грузов, наполнявших их кузова. Всё скрыла тысячная толпа. Она поднялась над потоком машин, замерла, вытянув головы в странной тишине, которую, казалось, не нарушал грохот канонады и взрывов. И вдруг я услышал вырвавшийся из хрипа висевшего на балконе репродуктора знакомый голос с мягкой, неповторимо доброй интонацией: "...если... лучшие дивизии немецко-фашистской армии оказались разбитыми нашей Красной Армией, то это значит, что гитлеровская фашистская армия... будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма".
   Тщетно я и Никитин, свесившись с башни, а Гадючка почти совсем вывалившись из своего переднего люка, напрягали слух, но больше ни одной цельной фразы уловить не удалось, хотя этот, голос, вырывавшийся из тесного радиорупора, точно волной прибоя захлестывая горящий город и, как магнит, притягивая к себе многоголовый, застывший на улице живой поток, покрывал грохот канонады. Мы, не шевелясь, продолжали жадно слушать, ловя отдельные слова, вдруг доносившиеся ясно и чётко, как будто говоривший был совсем рядом, где-то за стеной дома или даже на балконе.
   - Во, чуете? - то и дело обращается к нам снизу Гадючка, с таким довольным видом, точно каждое слово вождя, которое долетает до нас, подтверждает то, что наш механик давно говорил нам, но мы ему тогда не верили, сомневались и сейчас должны чувствовать себя посрамлёнными. Это же самое я замечаю в выражении лиц многих окружающих нас людей, торжествующе обменивающихся взглядами друг с другом, нетерпеливо ищущих глазами кого-то в толпе, кто должен быть посрамлён. Но посрамлённых что-то незаметно. Все оглядываются с довольным видом.
   - Федька! - громко кричит кому-то красноармеец, высунувшись из шофёрской кабинки стоявшей впереди нас трехтонки. - Что я тебе говорил?
   Меня волнует, что люди услышали ещё что-то очень важное, что я пропустил, мне хочется крикнуть, спросить: "Что, что такое товарищ Сталин сказал?", но мне кажется, что самое главное я услышал, и я тоже ловлю себя на том, что ищу, с кем бы переглянуться радостным взглядом, сказать: "А ведь мы были правы!"
   "Ну, конечно, иначе и быть не может, это же ясно", - безмолвно отвечает мне Никитин с тем чувством уверенности во всём том, что он делает, которое перед боем в перепалках с Гадючкой он выражает обыкновенно добродушной улыбкой атлета, как бы говорящей: "Мне же все-таки с башни больше видно, чем тебе из твоей нижней щели".
   Оглядываюсь, ищу Кривулю. В башне второго танка его не видно. Из неё вытягивается, выставив вперёд ухо, только один башнёр. Не пойму, где Кривуля. Не сидит же он внизу? Увидел я его, когда передача уже закончилась и замерший на улице поток зашевелился, забурлил. Вынырнув из-за грузовой машины, сияющий, с растрёпанным чубом, он вскочил на борт моего танка и прокричал мне прямо в ухо:
   - Вперёд, за нашу победу!
   Оказалось, что он как-то ухитрился пробраться к самому рупору и прослушал почти всю передачу грамзаписи вчерашнего выступления товарища Сталина.
   - Ну, что, что? - спросил я.
   Так я же сказал уже: "Вперёд, за нашу победу!" А паникеров надо за шиворот брать. Смысл речи такой.