Страница:
Выйдя из метро на станции «Фрунзенская», я прошелся пешком по Комсомольскому проспекту, благо, декабрь в этом году стоял настолько теплый, что я даже не сменил до сих пор свою шляпу на шапку, и минут через пятнадцать уже был у себя дома.
Такая любимая мною ещё до недавних пор квартира показалась мне почему-то сейчас неуютной и заброшенной. Я открыл форточку и напустил в комнату свежего воздуха, затем вскипятил себе на кухне кофе, пощелкал программами телевизора, полежал минут пять на диване, прислушиваясь к своим ощущениям, но чего-то все равно не хватало.
«Ленкиного присутствия, — догадался я, оглядывая квартиру и видя вокруг себя одни только свои вещи. — Ее голоса, запаха, халата на стуле, стопки школьных тетрадей на краю кухонного стола…»
Открыв шкаф, я отыскал там свой теплый тренировочный костюм и кое-что из других дорожных вещей и покинул квартиру. Не став входить в метро на станции «Фрунзенская», я отправился пешком прямо до «Парка культуры», чтобы уже оттуда, не делая лишней пересадки с Красносельской линии, сразу доехать по Кольцевой до станции метро «Курская» и, перейдя с неё на «Чкаловскую», добраться до «Братиславской».
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — обращаясь явно ко мне, произнесла, стоя возле ограды одного из самых красивых храмов Москвы — Николы в Хамовниках (в котором, по преданию, было впервые провозглашено об отлучении от Церкви писателя Льва Толстого), женщина в темном одеянии и опущенном до самых бровей платке. — Пожертвуйте на строительство церкви во имя иконы Божией Матери «Курская-Коренная». Сегодня как раз её праздник, — и она протянула мне небольшую бумажную иконку с отпечатанным типографским способом изображением Богородицы, на груди Которой был нарисован небольшой круг, из которого, как из иллюминатора подводной лодки, смотрел на меня молодой Иисус Христос.
— Как вы сказали она называется? — переспросил я. — «Курская»?
— Да, — кивнула послушница. — «Курская-Коренная».
Я наугад вытащил из кармана пару бумажных купюр и, сунув их в прорезь висящего у неё на груди ящика, взял из её рук тоненький прямоугольничек бумаги, который бережно вложил за обложку паспорта и спрятал в карман пальто. Потом дошел до станции «Парк культуры», доехал в переполненном вагоне до «Курской» и, перейдя на станцию «Чкаловская», сел в пустой вагон и развернул ещё пахнущую краской газету. «Капитан-лейтенант Рашид Аряпов раскрыл тайну гибели „Курска“. Именно поэтому его предсмертную записку скрывают от нас», — назывался последний материал Исламовой из Североморска.
«Вторая записка, поднятая с погибшего „Курска“, прошла мимо общественного сознания. Колесников — да, это была сенсация и одновременно ужас с подступающими к горлу рыданиями. Содержание же второй записки „замылили“. „В девятом отсеке двадцать три человека… — зачитывал по телевидению Клебанов. — Самочувствие плохое, поглотители СО отказали… Давление повышается, при выходе на поверхность не выдержим декомпрессии… Продержимся ещё не более суток“. Казалось, это копия Колесниковского текста. Автора записки не нашли.
Окольным путем, втеревшись в доверие к чиновникам Северного флота, мне удалось узнать, что автор второй записки — командир трюмной группы дивизиона капитан-лейтенант Рашид Аряпов, — писала Машка. — Записку Дмитрия Колесникова — целиком, без купюр! — дали прочитать его отцу Роману Дмитриевичу Колесникову. Записку Аряпова не дали читать НИКОМУ. Вдове Дмитрия «личный» кусочек текста передали ещё в ноябре. Вдову Рашида Аряпова водят за нос и поныне.
Мне доподлинно известно: Главная военная прокуратура ЗНАЕТ, кто написал вторую записку. И молчит. А это значит, что текст записки раскрывает главную тайну. Тайну гибели подлодки «Курск».
В начале ноября водолазы подняли из девятого отсека тело Рашида Аряпова. Халима не видела мужа и не была на похоронах — у татар беременным женщинам запрещается ходить на кладбище, а она была уже на шестом месяце…
Халима и Рашид познакомились в Узбекистане, в её и его родном поселке Лаши, что в Самаркандской области. Свадьбу играли 28 апреля 2000 года. Халима говорит, что ничего не помнит, была, как в полуобмороке. В тот самый день в Питерском ЗАГСе регистрировался лучший друг Рашида Аряпова Дима Колесников. До гибели «Курска» оставалось три с половиной месяца…
…Старенький видеомагнитофон, домашняя пленка. На пленке любительский фильм — люки, трапы, тесные коридоры. По трапам лезут и хохочут Рашид, Халима и Оля Колесникова. Дима Колесников — снимал, и поэтому его нет на пленке. «Это вот торпедный отсек, это те самые торпеды… Оля, облокотись на торпеду! Халима, что ты прячешься — иди тоже облокотись. Ой, какие у нас смелые девушки…»
Дима и Рашид в тот день привели своих жен знакомиться с их «Курском». «Это ядерный реактор, это пульт управления — здесь Рашид воюет…» Показывали девчонкам черные комбинезоны с надписью «Курск»-99: Средиземное море». «Дима, я потрясена, — сказала тогда мужу побледневшая Оля Колесникова. — У вас ТАКАЯ ответственная работа!» Халима ошарашено молчала. Она — уже была тогда беременная…
Позже я узнаю, что 12 (опять это число!) февраля 2001 года Халима родит сына, которого назовет Ильгиз. Говорят, что маленький Иль рождался с очень серьезным лицом. «Никогда такого не видела!» — ахнула акушерка, а завотделом, узнав, чей ребенок появился на свет, категорически запретила брать с Аряповой деньги за роды…
— Когда я первый раз услышала о второй записке, — говорит Халима, — я сразу поняла, что её написал Рашид. Ведь если в девятый отсек сбежались люди из шестого, седьмого, восьмого и девятого отсеков, то старшими по званию там оказались Колесников, Садиленко и мой муж. Они и должны были анализировать ситуацию…
9 ноября предчувствие Халимы получило официальное подтверждение. В видяевский Дом офицеров приехал отчитываться об операции заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Владимир Доброскоченко, который сказал:
«Как вам известно, подняли вторую записку». — Мы: «Что там?» — Он: «Все перешли в девятый отсек. Кислорода хватит на сутки. Чувствуем себя хуже». — И ещё какие-то технические подробности — я не поняла. Что ремней у них каких-то нет… Доброскоченко сказал, что записка написана на листке, вырванном из детектива. Что была завернута в полиэтилен и спрятана в одежде подводника. Мы спросили: «Известно ли, кто написал эту записку». И он так уверенно сказал: «Да, известно. Рашид Аряпов».
Халима подошла к вице-адмиралу: «Скажите, есть там личная информация?» — «Нет». — «А можно мне прочитать записку?» — «Обращайтесь в прокуратуру Северного флота». Было начало ноября, скользко, и беременная Халима в Североморск не поехала. А когда начала добиваться правды, военные чиновники стали её попросту «футболить».
«Записка не подписана, и сейчас с ней проводится экспертиза», — отвечали ей.
Халима была в недоумении. Почерководческая экспертиза? Так пусть дадут посмотреть на записку ей — она сразу опознает почерк Рашида… И вообще — зачем нужна эта экспертиза? Записку ведь нашли на теле её мужа. Не мог же кто-то написать её и сунуть в карман товарищу?»
Далее Исламова рассказывала о своем визите к следователю ГВП по особо важным делам майору юстиции Артуру Егиеву:
«— Работа над установлением автора второй записки продолжается, — сказал он. — Но ничего конкретного о том, как продолжается дело, я, к сожалению, сказать не могу. Есть тайна следствия, и я обязан её соблюдать.
— Если у вас есть догадки, что вторая записка принадлежит Рашиду Аряпову, то почему её не показали жене погибшего? Уж она-то его почерк хорошо знает.
— Я не могу ответить на этот вопрос. Обращайтесь официально к помощнику Главного военного прокурора по связям с прессой, может, он что и ответит. Но вряд ли он вам скажет больше того, что уже сказал генерал Шеин…
Генерал же майор юстиции Виктор Шеин, начальник управления ГВП РФ в одном из интервью по поводу второй записки, найденной водолазами на «Курске», заявил:
— В октябре-ноябре с борта крейсера подняты различные документы, в том числе и две записки, одна из которых написана капитан-лейтенантом Колесниковым, автор второй записки следствию пока неизвестен. Содержание второй записки не оглашается, что продиктовано тайной следствия».
Завершая свою статью, Машка ставила два вопроса и сама же на них отвечала:
1. Почему ради установления истины следователи не показывают вдове капитан-лейтенанта Аряпова записку её мужа?
По-видимому, во второй записке описывается ситуация на гибнущей лодке. Обнародование записки может напрочь отмести все прочие версии и остановиться на версии, которую правительственная комиссия считает наименее вероятной — ЧП в первом отсеке.
2. В каком отсеке была обнаружена вторая записка?
До сих пор нет точных сведений о том, удалось ли водолазам проникнуть в 7-й, 6-й, 5-й и другие отсеки. Однако задним числом мы все-таки узнали, что водолазы подняли бортовой журнал «и другую документацию», которые обычно находятся в командирском отсеке.»
После всего этого шел добавленный, по-видимому, Гусаковым вывод редакции:
«Мы изначально и упорно придерживались версии о том, что на лодке взорвалась сначала одна торпеда, а затем рванули еще, как минимум, пять. По некоторым данным, недавно эта версия о взрыве на борту лодки обрела „статус“ основной и у официальных лиц — это подтверждает и интервью вице-премьера Ильи Клебанова одной из иностранных газет. Дело за малым — обнародовать официальные выводы. Но они потянут за собой слишком много — и слишком для многих — неудобных вопросов. Не исключено, что именно поэтому мы никогда не узнаем тайну предсмертных записок моряков „Курска“. А значит, и тайну гибели непотопляемой подлодки…»
— Станция «Братиславская», — раздался над моей головой громкий голос динамика и, свернув газету, я встал с места и вышел на платформу.
…А на исходе следующего дня я уже был в Североморске.
— Значит, опять расстаемся? — потупилась перед моим выходом из дома Ленка.
— Ничего не поделаешь, — пожал я плечами. — Такая работа.
— Да, я понимаю. Просто…
— Ты что-то хотела сказать?
— Да, — кивнула она головой, пряча еле сдерживаемые за ресницами слезы. — А впрочем… Ладно. Узнаешь потом, как вернешься… Только постарайся хоть на этот раз не пропадать дольше, чем на полгода, — и, не сдержавшись, всхлипнула и уткнулась мне в грудь лицом.
— Ну вот, — растерялся я, чувствуя, как мне вдруг стремительно перехотелось куда бы то ни было ехать. — Ну… ну перестань, пожалуйста, а то я сейчас тоже раскисну. А мне надо быть в форме…
— Хорошо, — покачала она головой. — Я перестану. Только ты уж не исчезай надолго, а то я больше не выдержу.
— Договорились, — сказал я, целуя её на прощание, а минут пятнадцать спустя уже мчался в вагоне метро к началу своего нового этапа жизни и журналистской деятельности.
Впрочем, первый «командировочный» репортаж я написал ещё не вылетев из Москвы, в здании центрального аэровокзала, где, разговорившись со случайным соседом по залу ожидания, узнал, что он работает инженером одного из северодвинских заводов, на котором превращают в металлолом отходившие свой срок подлодки. Заметка называлась «140 субмарин распилят на части» и имела всего несколько строчек объема:
«До конца восьмидесятых годов Северодвинск вполне справедливо считался российский центром атомного судостроения. А вот сегодня его можно смело переименовать в центр утилизации. Строится здесь с каждым годом все меньше, а перерабатывается все больше. Нынче в этом северном городе на Белом море выстроилась целая очередь из списанных подводных лодок — 140 атомных субмарин уже „уволены“ со службы и подлежат утилизации. 109 из них принадлежит Северному флоту. Принято решение о выведении из боевого состава всех лодок первого и второго поколений».
Причем, эту заметульку я успел продиктовать в редакцию прямо с аэровокзального таксофона, а уже на следующий день, 12 декабря, оставив вещи в гостинице города Североморска, куда я добрался накануне вечером, я был вместе с другими журналистами и телевизионщиками в военном гарнизоне Видяево, где в зале местного Дома офицеров командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов по поручению президента России вручал награды родственникам погибших моряков атомохода «Курск».
«Весь экипаж подлодки, — писал я в своей корреспонденции с места проведения церемонии, — все 118 человек отмечены орденами Мужества, однако их пока получили близкие только 31 моряка, проживающие в Видяеве. Звезда Героя России вдове командира подлодки Ирине Лячиной будет вручена позднее лично президентом РФ Владимиром Путиным.
Не обошлось и без эксцессов. После вручения наград родственники некоторых из погибших моряков начали выражать негодование тем, что и по сей день не названы виновники трагедии и не оглашены причины, повлекшие катастрофу. Когда страсти достигли наивысшего предела и некоторых родственников стали выносить на носилках с сердечными приступами, командующий Северным флотом Попов демонстративно покинул зал».
Тем же вечером я возвратился в Североморск и, продиктовав по телефону информацию в корпункт нашего мурманского приложения (с тем, чтобы они напечатали её у себя и переслали факсом в Москву), лег отдыхать. На следующий день, едва я успел умыться над пожелтевшей от времени раковиной умывальника и натянуть на себя брюки и свитер, ко мне зашли познакомиться корреспонденты «Независимой газеты» и «Комсомолки», которые сказали, что в принципе меня сюда уже можно было и не посылать, потому что вчерашняя акция в видяевском Доме офицеров — это скорее всего последнее, имеющее отношение к «Курску», событие вплоть до его предстоящего подъема летом будущего года.
— Но, может, какие-нибудь пресс-конференции планируются, не слышали?
— Вряд ли, — махнул рукой корреспондент «Комсомолки». — В правительственной комиссии наметились разногласия по поводу причин случившегося, так что теперь каждая сторона начнет высказываться по отдельности, где-нибудь на страницах своих ведомственных изданий. Да вот, кстати, прочитай — главком ВМФ России Владимир Куроедов уже предъявил публичные претензии к конструкторам «Курска», — и он протянул мне свежий номер журнала «Морской сборник».
Из слов главнокомандующего ВМФ России следовало, что ему абсолютно непонятно, как это так получается, что «при нашем запасе прочности в 30 процентов, а у американцев 12 процентов, при подводных столкновениях гибнут именно наши лодки». Вывод из сказанного напрашивался сам собой: техническое несовершенство российского подводного флота как раз и явилось причиной катастрофы на К-141.
— А вы сами что по этому поводу думаете? — повернулся я к своим коллегам.
— Да как тебе сказать? — поднялся с места спецкор «Независимой газеты», вынимая из кармана бутылку спирта. — У тебя тут стаканы найдутся? Отлично… Ну так вот, я разговаривал на днях с ветеранами из числа офицеров-подводников, и среди них тоже укореняется версия о гибели «Курска» из-за технического несовершенства нашего подводного флота. Они вспоминают, что где-то в 1979-1981 годах под льдами Северного флота уже чуть не случилась катастрофа с одним из наших атомоходов аналогичной конструкции. Тогда, следуя на глубине 300 метров, подлодка вместо прямолинейного движения изменила курс с дифферентом на нос, то есть по направлению к морскому дну. Для экипажа самопроизвольное изменение курса происходило совершенно незаметно. Скорость составляла около 36 узлов (то есть примерно 65 километров в час). На такой скорости, говорят бывалые моряки, внутри подводного корабля все трясется и ревет, это только в художественных фильмах подводные лодки перемещаются с бесшумностью акул. Команда почувствовала что-то неладное лишь тогда, когда один из приборов корабельной автоматики при заваливании носа лодки на угол 45 градусов выдал электронную команду гребным винтам на «задний ход». К тому времени АПЛ ушла уже далеко за отметку предельного погружения в 400 метров. Выжить помогли тот самый трехкратный запас прочности да сравнительно большая глубина в этом районе океана, а если бы дно было ближе, то…
Он разлил спирт по стаканам, вынул откуда-то три холодные котлеты, хлеб и несколько сморщенных мандаринов.
— …Феномен электронного сбоя так и остался невыясненным, командование флота и по сей день хранит эту историю за семью печатями. Но если эта версия верна, то можно предположить, что «Курск» попал в аналогичную ситуацию, только ему не хватило глубины (она составляла всего 100 метров). И столкнулся он не с подводным кораблем, а с куда более прочным материалом — гранитным дном Баренцева моря. Последствия были точно такие же, что и по официальной версии: разгерметизация химических компонентов двигателя торпеды, находившейся в торпедном аппарате, пожар в первом отсеке и — через 2 минуты 15 секунд, при достижении температуры свыше 500 градусов на борту — взрыв основной части боезапаса.
Он поднял свой стакан, приглашая всех выпить.
Выдохнув воздух, я протолкнул в себя обжигающий горло и губы спирт и принялся торопливо заедать котлетой.
— А доказательства? — спросил я, чуть прожевав и отдышавшись. — Чем эта версия предпочтительнее всех остальных?
— Вероятность такой версии, — не спеша очищая мандаринку, пояснил представитель «Независимой», — подтверждается, в частности, той пеленой тумана, которой правительственная комиссия окутала результаты обследования 60 тонн фрагментов подводной лодки «Курск», которые были подняты со дна моря ещё более месяца назад. Даже студент-криминалист знает, что столкновение двух огромных металлических предметов можно выявить и предметно доказать в ходе не очень сложных лабораторных исследований. Причем следы столкновения могут рассказать о многом: о времени и силе удара, его направленности, и даже материале, из которого выполнен объект, нанесший ущерб. Правительственная же комиссия хранит гробовое молчание, не знакомя общественность даже с данными экспресс-анализов…
Он взял со стола бутылку и ещё раз наполнил стаканы.
— Со дня катастрофы прошло уже четыре месяца, а ясности в причинах аварии не больше, чем в первые дни. Российские власти упорствуют со своей официальной версией гибели подлодки от столкновения с иностранной субмариной, при этом они готовы ухватиться буквально за соломинку — ненароком кем-то брошенное слово. Хотя и располагают 60-тонной «доказательной базой». Рассчет на то, что интерес к катастрофе со временем пройдет, абсолютно неверен. Общественность не успокоится, пока ей не будут представлены соответствующие доказательства. А вот рассчет на то, что истинные причины трагедии будут оглашены, когда поменяются ныне действующие первые лица, имеющие отношение к трагедии, более правдоподобен. При таком подходе к делу и летом следующего года, когда планируется подъем на поверхность бренного корпуса «Курска» без первого отсека, самого нужного для выявления существа катастрофы, ясности в причинах будет не больше, чем сегодня.
Мы допили принесенную бутылку спирта и отправились обедать. По пути прихватили в одном из встретившихся магазинов ещё две бутылки водки, а поэтому, что мы ели и о чем говорили в столовой, я, честно говоря, не помню. Очнулся я уже в своем гостиничном номере, лежащим прямо в штанах и свитере на кровати. Тулуп мой валялся на полу у входа, ботинки были разбросаны по номеру, шапка лежала на столе среди стаканов.
Во рту стояла страшная сушь, и я понял, что, хочешь — не хочешь, а мне сейчас придется разлепить глаза и подняться. «Главное, это не пить воды, когда проснешься», — вспомнились мне наставления провожавшего меня до номера Вадима… Или Владимира? Ни фига, блин, не вспомнить, какая-то дыра в памяти…
Стараясь не делать резких движений головой, я тихонечко встал с кровати и дошел до стола. Там, между кусками недоеденного хлеба, стаканами и шапкой лежал маленький ярко-оранжевый мандарин и, жадно схватив его дрожащей рукой, я сорвал кожуру и, разломив на две половинки, по очереди затолкал их в рот и втянул в себя глотки оживляющего кисло-сладкого сока.
А утром ко мне опять заявились мои новые знакомцы и повели с собой опохмеляться. Очнулся я уже в своем гостиничном номере, лежащим прямо в штанах и свитере на кровати…
…Дня через четыре я понял, что вернусь домой законченным алкоголиком, и предпринял попытку вернуть себя к трезвой жизни. Коротко говоря, я — сбежал. Проснувшись рано утром и представив, как через какие-нибудь час-полтора распахнется дверь и на пороге появятся Вадим и Владимир, и надо будет опять вталкивать в себя этот опротивевший, обжигающий все нутро спирт, я поднялся с кровати, привел себя, насколько это было возможно, в человеческий вид, проверил, не потерял ли я за эти дни паспорт и деньги, а потом прихватил на всякий случай фотоаппарат и покинул гостиницу. Куда я сейчас пойду, я не думал, у меня не было какого-нибудь четкого плана на день, но оставаться в номере и пить было уже невыносимо.
Прослонявшись около часа по утреннему городу, я оказался на его окраине. За спиной досыпал свои утренние часы Североморск, в кармане тулупа грелись завернутые в бумагу бутерброды, которые я на всякий случай купил в одном из работающих всю ночь на каждом этаже гостиницы буфетов, а прямо передо мной лежала уходящая в сторону Видяева дорога — я помню, как нас везли по ней несколько дней назад автобусом на вручение наград. Перед самим гарнизоном было два кордона безопасности, но в стороне от дороги, за полосой безлюдной холодной тундры, чувствовалось, хоть мы и ехали туда и обратно по темноте, как бьются о скалы волны Баренцева моря. И сейчас мне вдруг нестерпимо захотелось попасть туда — не просто на береговую полосу, заваленную в районе города пустыми металлическими бочками из-под солярки и бензина, а именно на ту пустынную прибрежную кромку под скалами, где нет ни людей, ни шума машин, ни тем более никакого спирта, а есть только море, небо да ощущение холодного безмолвия…
За спиной послышался шум догоняющей меня машины и, оглянувшись, я увидел направляющуюся в сторону Видяева легковушку. Подняв руку, я помахал ею, прося водителя остановиться. Он спокойно притормозил рядом со мной, и распахнул дверцу.
— В Видяево?
— Не совсем… Я хочу выйти где-нибудь по дороге, поглядеть на море.
— А обратно как? — удивился он.
— Да как и сейчас. Кто-нибудь же да будет ехать мимо?
— Наверное…
Потихоньку мы разговорились. Хозяина машины, 43-летнего офицера-подводника, звали Александр Харламов, он был родом из Казахстана, но уже много лет служил здесь на базе в Видяево, занимая должность заместителя командира одной из флотилий.
— …Для нас это трагедия, — говорил он, вглядываясь в припорошенную снегом дорогу. — Мы же там все друг друга знаем. Я знаком со всеми офицерами, служившими на этой лодке. Провожал их, когда они выходили из базы.
— А с командиром «Курска» Лячиным — тоже были знакомы?
— Геннадия Петровича я знаю ещё с 70-х годов, как и его жену Ирину. Это один из самых больших профессионалов. Он начал службу, как и я, на обычной дизельной подлодке, так что у него есть опыт… У меня, кстати, тоже были аварии. Однажды в моей подлодке произошел пожар. Но не суметь всплыть — такого со мной никогда не случалось. Даже «Комсомолец» в 1989 году сумел всплыть, прежде чем мы его потеряли. Здесь же произошло что-то совсем непонятное…
Отъехав десятка полтора километров, он остановил машину и кивнул в сторону черневших неподалеку скал.
— Ну что, здесь, что ли?
— Да мне все равно… Можно и здесь.
Мы пожали на прощанье друг другу руки, и я вышел из нагретого салона автомобиля. День был достаточно теплым, ночью выпал тонкий слой чистого белого снега и, оставляя на нем неглубокие четкие следы, я пошел к притаившемуся за скалистыми утесами морю.
Взбираясь с уступа на уступ, с камня на камень, я неторопливо двигался вдоль лежащего внизу свинцово-темного моря в сторону заслоняющей собой весь береговой обзор скалистой глыбы. В голове от свежего морского ветра заметно просветлело, самочувствие мое улучшилось настолько, что появился даже аппетит, и я шел, жуя на ходу бутерброды, пока не оказался на вершине самой высокой точки. И застыл, забыв проглотить разжеванный во рту кусок бутерброда.
Прямо передо мной, в огражденной двумя скалистыми грядами бухточке, словно лежащая на узкой ладони моря черная эбонитовая колодка гигантского ножа с кнопкой выброса лезвия, по-дельфиньи поблескивая лоснящимся мокрым корпусом с возвышающейся над ним башней рубки, практически совсем рядом с берегом грозно покоилась среди волн 154-метровая громадина «Курска». Да-да-да, я не оговорился — за эти четыре месяца, что мы писали о трагедии с нашей подлодкой и печатали её фотографии, я настолько изучил её облик, что мог бы теперь, как говорится, узнать её и с закрытыми глазами. Я не обознался — это была именно она, та самая АПЛ К-141 «Курск» проекта 949-А класса «Антей» (натовская классификация «Оскар-II»), которая, по всем данным, должна была в эту самую минуту лежать грудой искореженного металла на дне Баренцева моря в 150 километрах отсюда…
Ничего не понимая, я начал осторожно спускаться вниз по уступам, чтобы, подойдя поближе к берегу, поточнее убедиться в том, что это не галлюцинация. Когда я был уже почти у самой воды, на поверхности лодки вдруг что-то громко лязгнуло и появилась чья-то фигура в черной шинели. Не зная, каким боком все это может мне обернуться, я на всякий случай метнулся в сторону и прижался грудью к большому темно-зеленому валуну, надежно заслонившему меня со стороны моря.
Такая любимая мною ещё до недавних пор квартира показалась мне почему-то сейчас неуютной и заброшенной. Я открыл форточку и напустил в комнату свежего воздуха, затем вскипятил себе на кухне кофе, пощелкал программами телевизора, полежал минут пять на диване, прислушиваясь к своим ощущениям, но чего-то все равно не хватало.
«Ленкиного присутствия, — догадался я, оглядывая квартиру и видя вокруг себя одни только свои вещи. — Ее голоса, запаха, халата на стуле, стопки школьных тетрадей на краю кухонного стола…»
Открыв шкаф, я отыскал там свой теплый тренировочный костюм и кое-что из других дорожных вещей и покинул квартиру. Не став входить в метро на станции «Фрунзенская», я отправился пешком прямо до «Парка культуры», чтобы уже оттуда, не делая лишней пересадки с Красносельской линии, сразу доехать по Кольцевой до станции метро «Курская» и, перейдя с неё на «Чкаловскую», добраться до «Братиславской».
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — обращаясь явно ко мне, произнесла, стоя возле ограды одного из самых красивых храмов Москвы — Николы в Хамовниках (в котором, по преданию, было впервые провозглашено об отлучении от Церкви писателя Льва Толстого), женщина в темном одеянии и опущенном до самых бровей платке. — Пожертвуйте на строительство церкви во имя иконы Божией Матери «Курская-Коренная». Сегодня как раз её праздник, — и она протянула мне небольшую бумажную иконку с отпечатанным типографским способом изображением Богородицы, на груди Которой был нарисован небольшой круг, из которого, как из иллюминатора подводной лодки, смотрел на меня молодой Иисус Христос.
— Как вы сказали она называется? — переспросил я. — «Курская»?
— Да, — кивнула послушница. — «Курская-Коренная».
Я наугад вытащил из кармана пару бумажных купюр и, сунув их в прорезь висящего у неё на груди ящика, взял из её рук тоненький прямоугольничек бумаги, который бережно вложил за обложку паспорта и спрятал в карман пальто. Потом дошел до станции «Парк культуры», доехал в переполненном вагоне до «Курской» и, перейдя на станцию «Чкаловская», сел в пустой вагон и развернул ещё пахнущую краской газету. «Капитан-лейтенант Рашид Аряпов раскрыл тайну гибели „Курска“. Именно поэтому его предсмертную записку скрывают от нас», — назывался последний материал Исламовой из Североморска.
«Вторая записка, поднятая с погибшего „Курска“, прошла мимо общественного сознания. Колесников — да, это была сенсация и одновременно ужас с подступающими к горлу рыданиями. Содержание же второй записки „замылили“. „В девятом отсеке двадцать три человека… — зачитывал по телевидению Клебанов. — Самочувствие плохое, поглотители СО отказали… Давление повышается, при выходе на поверхность не выдержим декомпрессии… Продержимся ещё не более суток“. Казалось, это копия Колесниковского текста. Автора записки не нашли.
Окольным путем, втеревшись в доверие к чиновникам Северного флота, мне удалось узнать, что автор второй записки — командир трюмной группы дивизиона капитан-лейтенант Рашид Аряпов, — писала Машка. — Записку Дмитрия Колесникова — целиком, без купюр! — дали прочитать его отцу Роману Дмитриевичу Колесникову. Записку Аряпова не дали читать НИКОМУ. Вдове Дмитрия «личный» кусочек текста передали ещё в ноябре. Вдову Рашида Аряпова водят за нос и поныне.
Мне доподлинно известно: Главная военная прокуратура ЗНАЕТ, кто написал вторую записку. И молчит. А это значит, что текст записки раскрывает главную тайну. Тайну гибели подлодки «Курск».
В начале ноября водолазы подняли из девятого отсека тело Рашида Аряпова. Халима не видела мужа и не была на похоронах — у татар беременным женщинам запрещается ходить на кладбище, а она была уже на шестом месяце…
Халима и Рашид познакомились в Узбекистане, в её и его родном поселке Лаши, что в Самаркандской области. Свадьбу играли 28 апреля 2000 года. Халима говорит, что ничего не помнит, была, как в полуобмороке. В тот самый день в Питерском ЗАГСе регистрировался лучший друг Рашида Аряпова Дима Колесников. До гибели «Курска» оставалось три с половиной месяца…
…Старенький видеомагнитофон, домашняя пленка. На пленке любительский фильм — люки, трапы, тесные коридоры. По трапам лезут и хохочут Рашид, Халима и Оля Колесникова. Дима Колесников — снимал, и поэтому его нет на пленке. «Это вот торпедный отсек, это те самые торпеды… Оля, облокотись на торпеду! Халима, что ты прячешься — иди тоже облокотись. Ой, какие у нас смелые девушки…»
Дима и Рашид в тот день привели своих жен знакомиться с их «Курском». «Это ядерный реактор, это пульт управления — здесь Рашид воюет…» Показывали девчонкам черные комбинезоны с надписью «Курск»-99: Средиземное море». «Дима, я потрясена, — сказала тогда мужу побледневшая Оля Колесникова. — У вас ТАКАЯ ответственная работа!» Халима ошарашено молчала. Она — уже была тогда беременная…
Позже я узнаю, что 12 (опять это число!) февраля 2001 года Халима родит сына, которого назовет Ильгиз. Говорят, что маленький Иль рождался с очень серьезным лицом. «Никогда такого не видела!» — ахнула акушерка, а завотделом, узнав, чей ребенок появился на свет, категорически запретила брать с Аряповой деньги за роды…
— Когда я первый раз услышала о второй записке, — говорит Халима, — я сразу поняла, что её написал Рашид. Ведь если в девятый отсек сбежались люди из шестого, седьмого, восьмого и девятого отсеков, то старшими по званию там оказались Колесников, Садиленко и мой муж. Они и должны были анализировать ситуацию…
9 ноября предчувствие Халимы получило официальное подтверждение. В видяевский Дом офицеров приехал отчитываться об операции заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Владимир Доброскоченко, который сказал:
«Как вам известно, подняли вторую записку». — Мы: «Что там?» — Он: «Все перешли в девятый отсек. Кислорода хватит на сутки. Чувствуем себя хуже». — И ещё какие-то технические подробности — я не поняла. Что ремней у них каких-то нет… Доброскоченко сказал, что записка написана на листке, вырванном из детектива. Что была завернута в полиэтилен и спрятана в одежде подводника. Мы спросили: «Известно ли, кто написал эту записку». И он так уверенно сказал: «Да, известно. Рашид Аряпов».
Халима подошла к вице-адмиралу: «Скажите, есть там личная информация?» — «Нет». — «А можно мне прочитать записку?» — «Обращайтесь в прокуратуру Северного флота». Было начало ноября, скользко, и беременная Халима в Североморск не поехала. А когда начала добиваться правды, военные чиновники стали её попросту «футболить».
«Записка не подписана, и сейчас с ней проводится экспертиза», — отвечали ей.
Халима была в недоумении. Почерководческая экспертиза? Так пусть дадут посмотреть на записку ей — она сразу опознает почерк Рашида… И вообще — зачем нужна эта экспертиза? Записку ведь нашли на теле её мужа. Не мог же кто-то написать её и сунуть в карман товарищу?»
Далее Исламова рассказывала о своем визите к следователю ГВП по особо важным делам майору юстиции Артуру Егиеву:
«— Работа над установлением автора второй записки продолжается, — сказал он. — Но ничего конкретного о том, как продолжается дело, я, к сожалению, сказать не могу. Есть тайна следствия, и я обязан её соблюдать.
— Если у вас есть догадки, что вторая записка принадлежит Рашиду Аряпову, то почему её не показали жене погибшего? Уж она-то его почерк хорошо знает.
— Я не могу ответить на этот вопрос. Обращайтесь официально к помощнику Главного военного прокурора по связям с прессой, может, он что и ответит. Но вряд ли он вам скажет больше того, что уже сказал генерал Шеин…
Генерал же майор юстиции Виктор Шеин, начальник управления ГВП РФ в одном из интервью по поводу второй записки, найденной водолазами на «Курске», заявил:
— В октябре-ноябре с борта крейсера подняты различные документы, в том числе и две записки, одна из которых написана капитан-лейтенантом Колесниковым, автор второй записки следствию пока неизвестен. Содержание второй записки не оглашается, что продиктовано тайной следствия».
Завершая свою статью, Машка ставила два вопроса и сама же на них отвечала:
1. Почему ради установления истины следователи не показывают вдове капитан-лейтенанта Аряпова записку её мужа?
По-видимому, во второй записке описывается ситуация на гибнущей лодке. Обнародование записки может напрочь отмести все прочие версии и остановиться на версии, которую правительственная комиссия считает наименее вероятной — ЧП в первом отсеке.
2. В каком отсеке была обнаружена вторая записка?
До сих пор нет точных сведений о том, удалось ли водолазам проникнуть в 7-й, 6-й, 5-й и другие отсеки. Однако задним числом мы все-таки узнали, что водолазы подняли бортовой журнал «и другую документацию», которые обычно находятся в командирском отсеке.»
После всего этого шел добавленный, по-видимому, Гусаковым вывод редакции:
«Мы изначально и упорно придерживались версии о том, что на лодке взорвалась сначала одна торпеда, а затем рванули еще, как минимум, пять. По некоторым данным, недавно эта версия о взрыве на борту лодки обрела „статус“ основной и у официальных лиц — это подтверждает и интервью вице-премьера Ильи Клебанова одной из иностранных газет. Дело за малым — обнародовать официальные выводы. Но они потянут за собой слишком много — и слишком для многих — неудобных вопросов. Не исключено, что именно поэтому мы никогда не узнаем тайну предсмертных записок моряков „Курска“. А значит, и тайну гибели непотопляемой подлодки…»
— Станция «Братиславская», — раздался над моей головой громкий голос динамика и, свернув газету, я встал с места и вышел на платформу.
…А на исходе следующего дня я уже был в Североморске.
— Значит, опять расстаемся? — потупилась перед моим выходом из дома Ленка.
— Ничего не поделаешь, — пожал я плечами. — Такая работа.
— Да, я понимаю. Просто…
— Ты что-то хотела сказать?
— Да, — кивнула она головой, пряча еле сдерживаемые за ресницами слезы. — А впрочем… Ладно. Узнаешь потом, как вернешься… Только постарайся хоть на этот раз не пропадать дольше, чем на полгода, — и, не сдержавшись, всхлипнула и уткнулась мне в грудь лицом.
— Ну вот, — растерялся я, чувствуя, как мне вдруг стремительно перехотелось куда бы то ни было ехать. — Ну… ну перестань, пожалуйста, а то я сейчас тоже раскисну. А мне надо быть в форме…
— Хорошо, — покачала она головой. — Я перестану. Только ты уж не исчезай надолго, а то я больше не выдержу.
— Договорились, — сказал я, целуя её на прощание, а минут пятнадцать спустя уже мчался в вагоне метро к началу своего нового этапа жизни и журналистской деятельности.
Впрочем, первый «командировочный» репортаж я написал ещё не вылетев из Москвы, в здании центрального аэровокзала, где, разговорившись со случайным соседом по залу ожидания, узнал, что он работает инженером одного из северодвинских заводов, на котором превращают в металлолом отходившие свой срок подлодки. Заметка называлась «140 субмарин распилят на части» и имела всего несколько строчек объема:
«До конца восьмидесятых годов Северодвинск вполне справедливо считался российский центром атомного судостроения. А вот сегодня его можно смело переименовать в центр утилизации. Строится здесь с каждым годом все меньше, а перерабатывается все больше. Нынче в этом северном городе на Белом море выстроилась целая очередь из списанных подводных лодок — 140 атомных субмарин уже „уволены“ со службы и подлежат утилизации. 109 из них принадлежит Северному флоту. Принято решение о выведении из боевого состава всех лодок первого и второго поколений».
Причем, эту заметульку я успел продиктовать в редакцию прямо с аэровокзального таксофона, а уже на следующий день, 12 декабря, оставив вещи в гостинице города Североморска, куда я добрался накануне вечером, я был вместе с другими журналистами и телевизионщиками в военном гарнизоне Видяево, где в зале местного Дома офицеров командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов по поручению президента России вручал награды родственникам погибших моряков атомохода «Курск».
«Весь экипаж подлодки, — писал я в своей корреспонденции с места проведения церемонии, — все 118 человек отмечены орденами Мужества, однако их пока получили близкие только 31 моряка, проживающие в Видяеве. Звезда Героя России вдове командира подлодки Ирине Лячиной будет вручена позднее лично президентом РФ Владимиром Путиным.
Не обошлось и без эксцессов. После вручения наград родственники некоторых из погибших моряков начали выражать негодование тем, что и по сей день не названы виновники трагедии и не оглашены причины, повлекшие катастрофу. Когда страсти достигли наивысшего предела и некоторых родственников стали выносить на носилках с сердечными приступами, командующий Северным флотом Попов демонстративно покинул зал».
Тем же вечером я возвратился в Североморск и, продиктовав по телефону информацию в корпункт нашего мурманского приложения (с тем, чтобы они напечатали её у себя и переслали факсом в Москву), лег отдыхать. На следующий день, едва я успел умыться над пожелтевшей от времени раковиной умывальника и натянуть на себя брюки и свитер, ко мне зашли познакомиться корреспонденты «Независимой газеты» и «Комсомолки», которые сказали, что в принципе меня сюда уже можно было и не посылать, потому что вчерашняя акция в видяевском Доме офицеров — это скорее всего последнее, имеющее отношение к «Курску», событие вплоть до его предстоящего подъема летом будущего года.
— Но, может, какие-нибудь пресс-конференции планируются, не слышали?
— Вряд ли, — махнул рукой корреспондент «Комсомолки». — В правительственной комиссии наметились разногласия по поводу причин случившегося, так что теперь каждая сторона начнет высказываться по отдельности, где-нибудь на страницах своих ведомственных изданий. Да вот, кстати, прочитай — главком ВМФ России Владимир Куроедов уже предъявил публичные претензии к конструкторам «Курска», — и он протянул мне свежий номер журнала «Морской сборник».
Из слов главнокомандующего ВМФ России следовало, что ему абсолютно непонятно, как это так получается, что «при нашем запасе прочности в 30 процентов, а у американцев 12 процентов, при подводных столкновениях гибнут именно наши лодки». Вывод из сказанного напрашивался сам собой: техническое несовершенство российского подводного флота как раз и явилось причиной катастрофы на К-141.
— А вы сами что по этому поводу думаете? — повернулся я к своим коллегам.
— Да как тебе сказать? — поднялся с места спецкор «Независимой газеты», вынимая из кармана бутылку спирта. — У тебя тут стаканы найдутся? Отлично… Ну так вот, я разговаривал на днях с ветеранами из числа офицеров-подводников, и среди них тоже укореняется версия о гибели «Курска» из-за технического несовершенства нашего подводного флота. Они вспоминают, что где-то в 1979-1981 годах под льдами Северного флота уже чуть не случилась катастрофа с одним из наших атомоходов аналогичной конструкции. Тогда, следуя на глубине 300 метров, подлодка вместо прямолинейного движения изменила курс с дифферентом на нос, то есть по направлению к морскому дну. Для экипажа самопроизвольное изменение курса происходило совершенно незаметно. Скорость составляла около 36 узлов (то есть примерно 65 километров в час). На такой скорости, говорят бывалые моряки, внутри подводного корабля все трясется и ревет, это только в художественных фильмах подводные лодки перемещаются с бесшумностью акул. Команда почувствовала что-то неладное лишь тогда, когда один из приборов корабельной автоматики при заваливании носа лодки на угол 45 градусов выдал электронную команду гребным винтам на «задний ход». К тому времени АПЛ ушла уже далеко за отметку предельного погружения в 400 метров. Выжить помогли тот самый трехкратный запас прочности да сравнительно большая глубина в этом районе океана, а если бы дно было ближе, то…
Он разлил спирт по стаканам, вынул откуда-то три холодные котлеты, хлеб и несколько сморщенных мандаринов.
— …Феномен электронного сбоя так и остался невыясненным, командование флота и по сей день хранит эту историю за семью печатями. Но если эта версия верна, то можно предположить, что «Курск» попал в аналогичную ситуацию, только ему не хватило глубины (она составляла всего 100 метров). И столкнулся он не с подводным кораблем, а с куда более прочным материалом — гранитным дном Баренцева моря. Последствия были точно такие же, что и по официальной версии: разгерметизация химических компонентов двигателя торпеды, находившейся в торпедном аппарате, пожар в первом отсеке и — через 2 минуты 15 секунд, при достижении температуры свыше 500 градусов на борту — взрыв основной части боезапаса.
Он поднял свой стакан, приглашая всех выпить.
Выдохнув воздух, я протолкнул в себя обжигающий горло и губы спирт и принялся торопливо заедать котлетой.
— А доказательства? — спросил я, чуть прожевав и отдышавшись. — Чем эта версия предпочтительнее всех остальных?
— Вероятность такой версии, — не спеша очищая мандаринку, пояснил представитель «Независимой», — подтверждается, в частности, той пеленой тумана, которой правительственная комиссия окутала результаты обследования 60 тонн фрагментов подводной лодки «Курск», которые были подняты со дна моря ещё более месяца назад. Даже студент-криминалист знает, что столкновение двух огромных металлических предметов можно выявить и предметно доказать в ходе не очень сложных лабораторных исследований. Причем следы столкновения могут рассказать о многом: о времени и силе удара, его направленности, и даже материале, из которого выполнен объект, нанесший ущерб. Правительственная же комиссия хранит гробовое молчание, не знакомя общественность даже с данными экспресс-анализов…
Он взял со стола бутылку и ещё раз наполнил стаканы.
— Со дня катастрофы прошло уже четыре месяца, а ясности в причинах аварии не больше, чем в первые дни. Российские власти упорствуют со своей официальной версией гибели подлодки от столкновения с иностранной субмариной, при этом они готовы ухватиться буквально за соломинку — ненароком кем-то брошенное слово. Хотя и располагают 60-тонной «доказательной базой». Рассчет на то, что интерес к катастрофе со временем пройдет, абсолютно неверен. Общественность не успокоится, пока ей не будут представлены соответствующие доказательства. А вот рассчет на то, что истинные причины трагедии будут оглашены, когда поменяются ныне действующие первые лица, имеющие отношение к трагедии, более правдоподобен. При таком подходе к делу и летом следующего года, когда планируется подъем на поверхность бренного корпуса «Курска» без первого отсека, самого нужного для выявления существа катастрофы, ясности в причинах будет не больше, чем сегодня.
Мы допили принесенную бутылку спирта и отправились обедать. По пути прихватили в одном из встретившихся магазинов ещё две бутылки водки, а поэтому, что мы ели и о чем говорили в столовой, я, честно говоря, не помню. Очнулся я уже в своем гостиничном номере, лежащим прямо в штанах и свитере на кровати. Тулуп мой валялся на полу у входа, ботинки были разбросаны по номеру, шапка лежала на столе среди стаканов.
Во рту стояла страшная сушь, и я понял, что, хочешь — не хочешь, а мне сейчас придется разлепить глаза и подняться. «Главное, это не пить воды, когда проснешься», — вспомнились мне наставления провожавшего меня до номера Вадима… Или Владимира? Ни фига, блин, не вспомнить, какая-то дыра в памяти…
Стараясь не делать резких движений головой, я тихонечко встал с кровати и дошел до стола. Там, между кусками недоеденного хлеба, стаканами и шапкой лежал маленький ярко-оранжевый мандарин и, жадно схватив его дрожащей рукой, я сорвал кожуру и, разломив на две половинки, по очереди затолкал их в рот и втянул в себя глотки оживляющего кисло-сладкого сока.
А утром ко мне опять заявились мои новые знакомцы и повели с собой опохмеляться. Очнулся я уже в своем гостиничном номере, лежащим прямо в штанах и свитере на кровати…
…Дня через четыре я понял, что вернусь домой законченным алкоголиком, и предпринял попытку вернуть себя к трезвой жизни. Коротко говоря, я — сбежал. Проснувшись рано утром и представив, как через какие-нибудь час-полтора распахнется дверь и на пороге появятся Вадим и Владимир, и надо будет опять вталкивать в себя этот опротивевший, обжигающий все нутро спирт, я поднялся с кровати, привел себя, насколько это было возможно, в человеческий вид, проверил, не потерял ли я за эти дни паспорт и деньги, а потом прихватил на всякий случай фотоаппарат и покинул гостиницу. Куда я сейчас пойду, я не думал, у меня не было какого-нибудь четкого плана на день, но оставаться в номере и пить было уже невыносимо.
Прослонявшись около часа по утреннему городу, я оказался на его окраине. За спиной досыпал свои утренние часы Североморск, в кармане тулупа грелись завернутые в бумагу бутерброды, которые я на всякий случай купил в одном из работающих всю ночь на каждом этаже гостиницы буфетов, а прямо передо мной лежала уходящая в сторону Видяева дорога — я помню, как нас везли по ней несколько дней назад автобусом на вручение наград. Перед самим гарнизоном было два кордона безопасности, но в стороне от дороги, за полосой безлюдной холодной тундры, чувствовалось, хоть мы и ехали туда и обратно по темноте, как бьются о скалы волны Баренцева моря. И сейчас мне вдруг нестерпимо захотелось попасть туда — не просто на береговую полосу, заваленную в районе города пустыми металлическими бочками из-под солярки и бензина, а именно на ту пустынную прибрежную кромку под скалами, где нет ни людей, ни шума машин, ни тем более никакого спирта, а есть только море, небо да ощущение холодного безмолвия…
За спиной послышался шум догоняющей меня машины и, оглянувшись, я увидел направляющуюся в сторону Видяева легковушку. Подняв руку, я помахал ею, прося водителя остановиться. Он спокойно притормозил рядом со мной, и распахнул дверцу.
— В Видяево?
— Не совсем… Я хочу выйти где-нибудь по дороге, поглядеть на море.
— А обратно как? — удивился он.
— Да как и сейчас. Кто-нибудь же да будет ехать мимо?
— Наверное…
Потихоньку мы разговорились. Хозяина машины, 43-летнего офицера-подводника, звали Александр Харламов, он был родом из Казахстана, но уже много лет служил здесь на базе в Видяево, занимая должность заместителя командира одной из флотилий.
— …Для нас это трагедия, — говорил он, вглядываясь в припорошенную снегом дорогу. — Мы же там все друг друга знаем. Я знаком со всеми офицерами, служившими на этой лодке. Провожал их, когда они выходили из базы.
— А с командиром «Курска» Лячиным — тоже были знакомы?
— Геннадия Петровича я знаю ещё с 70-х годов, как и его жену Ирину. Это один из самых больших профессионалов. Он начал службу, как и я, на обычной дизельной подлодке, так что у него есть опыт… У меня, кстати, тоже были аварии. Однажды в моей подлодке произошел пожар. Но не суметь всплыть — такого со мной никогда не случалось. Даже «Комсомолец» в 1989 году сумел всплыть, прежде чем мы его потеряли. Здесь же произошло что-то совсем непонятное…
Отъехав десятка полтора километров, он остановил машину и кивнул в сторону черневших неподалеку скал.
— Ну что, здесь, что ли?
— Да мне все равно… Можно и здесь.
Мы пожали на прощанье друг другу руки, и я вышел из нагретого салона автомобиля. День был достаточно теплым, ночью выпал тонкий слой чистого белого снега и, оставляя на нем неглубокие четкие следы, я пошел к притаившемуся за скалистыми утесами морю.
Взбираясь с уступа на уступ, с камня на камень, я неторопливо двигался вдоль лежащего внизу свинцово-темного моря в сторону заслоняющей собой весь береговой обзор скалистой глыбы. В голове от свежего морского ветра заметно просветлело, самочувствие мое улучшилось настолько, что появился даже аппетит, и я шел, жуя на ходу бутерброды, пока не оказался на вершине самой высокой точки. И застыл, забыв проглотить разжеванный во рту кусок бутерброда.
Прямо передо мной, в огражденной двумя скалистыми грядами бухточке, словно лежащая на узкой ладони моря черная эбонитовая колодка гигантского ножа с кнопкой выброса лезвия, по-дельфиньи поблескивая лоснящимся мокрым корпусом с возвышающейся над ним башней рубки, практически совсем рядом с берегом грозно покоилась среди волн 154-метровая громадина «Курска». Да-да-да, я не оговорился — за эти четыре месяца, что мы писали о трагедии с нашей подлодкой и печатали её фотографии, я настолько изучил её облик, что мог бы теперь, как говорится, узнать её и с закрытыми глазами. Я не обознался — это была именно она, та самая АПЛ К-141 «Курск» проекта 949-А класса «Антей» (натовская классификация «Оскар-II»), которая, по всем данным, должна была в эту самую минуту лежать грудой искореженного металла на дне Баренцева моря в 150 километрах отсюда…
Ничего не понимая, я начал осторожно спускаться вниз по уступам, чтобы, подойдя поближе к берегу, поточнее убедиться в том, что это не галлюцинация. Когда я был уже почти у самой воды, на поверхности лодки вдруг что-то громко лязгнуло и появилась чья-то фигура в черной шинели. Не зная, каким боком все это может мне обернуться, я на всякий случай метнулся в сторону и прижался грудью к большому темно-зеленому валуну, надежно заслонившему меня со стороны моря.