Страница:
останется от тебя, они пусть судят.
Мы направились к аулу. Я не торопясь, спокойно рассказал Шарыпу
подробности моих ночных блужданий. Рассказал, как я встретил Манике, как,
боясь испугать ее во время приступа болезни, решил дать ей проснуться
самой.
- Неужели ты мне не веришь, Шарып? - чуть не умоляя, спросил я его.
- Уши верят тебе. Глаза не верят! Голова не верит! - И он стал
приводить доказательства, которые повергли меня в отчаяние.
Оказывается, я не случайно подарил Манике такой хороший ситец на
платье. Не случайно уехал на закате солнца, чего никогда не делают русские,
потому что они не умеют ездить по звездам. Оказывается, я умышленно
использовал лунную болезнь его дочери, назначив ей место встречи в степи,
далеко от аула. И Шарып разгадал это еще вчера вечером. Поэтому он и
упрашивал меня остаться, предупреждал несчастливым днем, пугал дождем.
Шарып сказал, что он будто бы не спал всю ночь, дожидаясь, когда
Манике побежит на встречу со мной. И она будто бы не спала, а затем,
притворившись сонной, вышла из юрты. И все это было логично,
последовательно до половины рассказа.
- Почему же ты не остановил свою дочь? - спросил я. - Если ты не спал,
если ты все видел?
- Боялся пугать, - откровенно солгал Шарып.
- Хорошо, - загорячился я. - Если ты видел все, значит, ты видел все.
И тебе не в чем меня упрекнуть. Не в чем!
Шарып, явно вывертываясь, сказал:
- Как я мог видеть все, когда я бегал будить свидетелей?
- Но ведь ты мог и не будить их. Ты мог разделаться со мной в степи до
того, как я встретил Манике.
- У тебя ружье, - потупя голову, сказал Шарып.
- Ты заврался! - крикнул я Шарыпу, когда мы уже подходили к юрте. - Ты
спроси Манике, она скажет тебе правду.
- Зачем ее спрашивать! Она ничего не знает. - Тут Шарып нашел новую
уловку: будто бы Манике сошлется на сон и скажет, что она ничего не может
вспомнить.
- Но ведь ты же говоришь, Шарып, что она не спала, а лишь притворялась
сонной, когда вышла из юрты!
На это Шарып заметил, что дочь, конечно, не признается в обмане, она
побоится это сделать.
Придя в юрту, измученный этой игрой в словесные шахматы, я спросил:
- Что же ты хочешь, в конце концов, от меня?
И Шарып ответил:
- Плати калым и бери девку!
Мой язык онемел. Я почувствовал легкий озноб и, вместо того чтобы
ответить по сути дела, сказал глупость:
- А чем я могу тебе заплатить за нее? У меня нет баранов.
- Деньги есть, - сказал он.
- На мои деньги едва ли можно купить фунт шерсти.
- Чай есть, - наступал Шарып. - Два кирпича.
Так глупо повернувшийся разговор продолжался еще глупее. Я стал
доказывать, что за два кирпича продавать девушку, которую он кормил
семнадцать лет, крайне невыгодно.
На это Шарып заявил, что ему лучше знать, сколько стоит опозорившая
его дочь. И если бы позволял закон, он отдал бы ее даром.
Полемическая логика и здравый смысл, оставившие меня на время,
вернулись снова, и я снова принялся убеждать:
- А куда я ее возьму? Я все время в разъездах!
Шарып на это сказал:
- Дам ей лошадь. У тебя лошадь, у нее лошадь. Будете вместе ездить.
Теперь для меня стало окончательно ясно, что Шарып всеми способами
хочет избавиться от дочери. Даже хочет дать в придачу лошадь.
Он вдруг поднялся и сказал:
- Подумай! Поговори с невестой. - И ушел из юрты.
Когда мы остались с Манике вдвоем, она, слышавшая за занавеской наш
разговор, появившись оттуда, сказала:
- Отцу меня не надо! Тебе не надо. Луне не надо. Всем не надо. Кому же
меня надо?
Заплакав, она уткнулась в мою грудь, потом, подняв свои темные глаза,
полные слез и мольбы, стала просить:
- Возьми меня стряпать, пол мести, лошадь кормить... Я все буду!
И, как в хорошо разыгрываемой пьесе, в это время вошла бабка Манике.
- Она верно сказывает, - начала старуха, - с рук ее надо сбыть отцу. А
ты пожалей ее.
- Да я же не собираюсь жениться. Понимаешь, не собираюсь... Мне
девятнадцать лет!
- Как не понимать, я все понимаю! Ты на русской женишься. А внучку
тоже пожалеть можно... - жалостливо попросила старуха.
- Да как я ее пожалею? Ты в уме?
А та:
- Пожалеть ее легко. Свези в село. Сходи к попу. Поп пристроит.
Тут у меня в голове как-то сразу стало светлее. И я подумал: если ее
может пристроить поп, почему же мы, комсомольцы, не можем пристроить ее?
Пристроим, обязательно пристроим.
В какую-то долю минуты все прояснилось.
- Хорошо, - сказал я.
Вскоре вернулся Шарып. Он, может быть, даже был за юртой и подслушал
наш разговор. Я повторил ему свое решение. Он свистнул, выйдя из юрты.
Председатель привел мою лошадь. Я вручил Шарыпу оставшиеся два кирпича чая.
Плачущая мать вынесла завернутые в кошму пожитки Манике, а затем и
швейную машину. Сержан запрягал лошадь в телегу. Торопились. Видимо,
боялись, как бы не передумал. А я твердо решил, и мне все было совершенно
ясно.
Провожать нас вышел весь аул. Послышались какие-то причитания,
какие-то одобряющие возгласы. Я поехал верхом. Сержан, еле дав сестре
сесть, тронулся за мной.
Вскоре аул скрылся за горизонтом.
Потом, когда притомилась лошадь, мы решили покормить Шарыпову клячу.
Хотелось перекусить и самим.
Сержан, стреножив коней, пустил их в степь. Манике на правах "жены"
разостлала войлок, полученный ею в приданое, и стала делить мясо. У меня
была "аварийная" бутылка. Я налил себе и Сержану.
- Поздравь, брат, сестру с новой жизнью.
Сержан с жадностью выпил, закашлялся, потом весело забормотал:
- Хорошо, Манике, жить будешь. Хорошо будешь жить. Русский калач
кушать. Самогонку пить. Ах, хорошо! Очень хорошо!
Заночевали мы в степи. Кляча не протащила скрипучей телеги на
деревянном ходу и до полдороги, а Серому хомут оказался тесен. Мы с
Сержаном спали на телеге, а "новобрачная" улеглась под телегой.
Опять поднялась полная луна. Я просыпался ночью, чтобы проверить, спит
ли Манике. Она спала спокойно на своем войлоке. Луна, осветив девушку, не
беспокоила ее в эту ночь. Видимо, она раздумала превращать Манике в синюю
звезду.
Утром чуть свет я дважды поднес Сержану из бутылки и, когда он стал
достаточно болтлив, спросил его:
- А как твой отец узнал, что мы должны были встретиться вчера с
Манике?
"Некрепко запертый" Сержан, почувствовав себя далеко от родного аула,
не стал таиться. И он рассказал все, как было. А было так...
Шарып услышал топот коня. Моего коня. У казахов необыкновенно чуткий
слух. Шарып по топоту определил, что это Серый. Затем он вышел из юрты и
увидел, что я блуждаю вокруг да около. Тогда Шарып разбудил Манике и,
погрозив ей плетью, приказал идти ко мне. Идти, воздевши к луне руки. А
сыну велел бежать за свидетелями.
Манике, слушая этот рассказ, заплакала и уползла под телегу. Мне очень
хотелось спросить, зачем она обманула меня. Но я сам себе ответил на этот
вопрос. Загнанная, нелюбимая, она не могла поступить иначе. Страх быть
избитой сделал свое дело. И я сказал:
- Не плачь, Манике! Ты ни в чем не виновата. У тебя будет хорошая
жизнь...
Какая именно и почему хорошая, я еще и сам не знал, но верил в это, а
веря - утверждал.
Запрягли клячу. Оседлали Серого. Тронулись. Часа через два начались
русские и украинские деревни. А там уж рукой подать и до дома. Приехали
после обеда.
В нашей бане, получившей теперь вывеску "Молодежное общежитие Э 1",
никого не было. Я провел Манике и тут же, при ее брате, указал место в
бывшем предбаннике. За печкой был просторный закуток. Я взял свою простыню
и превратил ее в занавеску.
- Пока будешь жить тут, - сказал я. - Вечером из ящиков сделаем
русскую кровать. А теперь пойдем в комитет комсомола.
Манике юркнула в свой закуток и переоделась в единственное
праздничное, мало чем отличавшееся от будничного платье.
Сержан тем временем распряг свою клячу, и та страшно обрадовалась
овсу, полученному за счет Серого.
На дворе уже было известно, что я привез "кыргызку" - так по старой
привычке называли казахов.
- Стряпку привезли, - послышался чей-то голос. - Не разодрались бы
четыре селезня из-за одной гагары...
Забойщик Григорий Мякишев на это возразил:
- Не раздерутся. В ней и тридцати фунтов живого веса нету.
Я, видимо, посмотрел достаточно неодобрительно. А меня побаивались. Я
умел ставить на место забияк и приклеивать такие прозвища, которые не скоро
отдирались. К тому же я как-никак был "партейный человек, комсомолист".
Просмешники смолкли.
В волостном комитете я застал секретаря Гната Ковтуна. Его-то мне и
нужно было.
- Выслушай, - попросил я. - И не перебивай. А потом я уйду, и будешь
спрашивать их.
Подоспели еще двое. Тоже члены волостного комитета. И я начал
рассказывать все, с первой встречи.
Манике, хотя ее и никто не спрашивал, подтверждая, кивала головой. И
когда я закончил свой рассказ и объяснил цель прихода в комитет, Гнат
сказал:
- А я при тебе ее спрошу. - И, обратившись к Манике и Сержану,
спросил: - Правду ли он сказал?
- Правда, все правда. Только моя бабушка надо бы еще говорить! Хорошая
бабушка. Русского попа вылечила.
Раздался смех. Гнат Ковтун пообещал спросить меня об этом потом.
- Пусть поживет у вас, - согласился Гнат, - осмотрится, а потом решим.
- И, обратившись к Манике, сказал: - Ты не бойся. Хорошо тебе будет.
Грамоте выучим. Комсомолкой будешь, Манике. Комсомолкой.
Прощаясь с нами, Ковтун велел прислать к нему Бату, Ваську Груздева и
Белолобова.
- Хочу кое в чем предупредить. На всякий случай...
Время шло. Манике стала неузнаваемой. Откуда взялась бойкая речь,
веселость... Поступив на молочный завод, она хорошо справлялась с работой.
Успевала готовить нам пищу и учиться в ликбезе.
К осени Манике предложили переехать в общежитие Э 3. Появилось девичье
общежитие. Манике отказалась. Побежала к Гнату Ковтуну:
- Зачем я туда пойду? У меня здесь все!
- А что все-то, что все-то? - спросил тогда ее Гнат Ковтун.
- Все! - сказала она. - Хозяйство. Четверо. Как я их могу бросить! Они
меня не бросили. Нельзя мне уходить...
Это, конечно, был благородный ответ, но причины его оказались более
глубокими. Дело в том, что Манике расцветала день ото дня. Она уже щеголяла
в красной косыночке, в красненьком с белыми горошками платьице, в башмачках
на высоких каблуках. Ее швейная машина не бездействовала. Манике быстро
переняла моды и научилась пользоваться зеркалом, подаренным ей Бату.
Он сказал ей, поднося зеркало: "Не простое оно. Чаще смотрись - лучше
будешь".
Мне трудно судить о свойствах этого зеркала, только весной Манике
однажды сказала мне, смеясь:
- Смотрю в зеркало - себя не вижу, Бату вижу. Что ты скажешь?
И я ответил, тоже смеясь:
- Я тебя купил, я тебя и продавать буду, когда время придет.
Манике покорно умолкла.
После этого прошло месяца три. Признаков лунатической болезни не было
и в помине. Она поднялась ночью только раз и тут же проснулась.
- Ты что, Манике? - спросил я. - Опять на луну запросилась?
- Нет, нет! - ответила она. - Плохой сон видела. Отец в степь посылал.
Тебя встречать. Помнишь?
А потом и не вспоминала о болезни. Доктор правильно сказал: "Не
разговаривайте никогда об ее болезни. В полнолуние давайте снотворное". Он
прописал тогда бром. А теперь она обходилась и без лекарства.
Манике приняли в комсомол. Она сама заполняла анкету. Автобиографию
писал я. Ее комсомольский билет хранился в сундучке у Бату. Бату вел себя с
Манике очень корректно. Но по всему было видно, что этой корректности едва
ли хватит до зимы.
И вот настал день - Бату надел новую рубашку, начистил сапоги,
нарядилась и Манике. В белое. Не по сезону. На улице была поздняя осень. Я
возился с ведомостями по отправке скота. Бату вечером появился в конторе с
Манике. Оба торжественные. Сияющие. У Бату в руках была какая-то коробка. Я
догадался примерно, о чем пойдет речь, но не ждал такого остроумия от Бату.
Он сказал так.
- Дорогой отец месяц! (Луной меня было назвать нельзя.) Ты повелитель
всех звезд. Всего неба. Даже солнце боится всходить, пока ты не закатишься.
Дорогой Костя! Продай синюю звезду желтой звезде...
Тут Бату торопливо раскрыл коробку и положил передо мной две плитки
кирпичного чая, точно такой же ситец, какой я подарил тогда Манике.
Мне все это страшно понравилось, и я очень строго спросил Манике:
- Хочешь ли ты, дочь луны, синяя звезда Манике, назваться женой этой
желтой звезды по имени Бату?
А Манике, бывшая уже не раз на гастролях разъездного театра, стала
вдруг передо мной на колени и с серьезностью сказала:
- Костя! Продай меня, пожалуйста, Бату!
Я не торопясь взял чай. Проверил меру ситца. Поднял Манике с колен и
торжественно объявил:
- Беру калым! Будь его женой!
Манике и Бату, повиснув на моей шее, повалили меня и целовали уже по
очереди лежачего.
Тут бы и можно закончить без того затянувшийся рассказ. Но нужно знать
Гната Ковтуна. Он рассудил по-своему:
- Все это хорошо... Комнатушка у них будет. Пока пусть поживут на
частной квартире. Неудобно в молодежном общежитии находиться женатым. Но из
всего нужно извлекать политическую пользу. Свадьбу их справим у ее отца, в
ауле. Пусть Бату скажет все, что нужно сказать. И она скажет тоже, что
нужно сказать...
Так это и было. Но я не ездил с ними к Шарыпу. Меня выдвинули на
должность гуртоправа, и я погнал тогда табуны коров в Омск. Мне не удалось
видеть встречу отца и дочери.
Зато теперь, спустя много лет, об этом мне рассказывают Бату и Манике
в кругу своей семьи.
Он - главный зоотехник совхоза, а она, уже немолодая женщина, заведует
школой.
- Да уж было ли это все, милая Манике? - спрашиваю я. - Стоит ли нам
ворошить эти далекие годы?
И Манике отвечает:
- Стоит. Обязательно стоит. Без этого нельзя понять нового. Понять и
любить нашу жизнь. Стоит, обязательно стоит, - повторяет она, - вспоминать
старое: иначе люди забудут, откуда мы шли и как далеко ушли.
В последний предотъездный вечер инженер Константин Петрович Мо-ков и я
прогуливались по живописной набережной многолюдного летом курортного города
Гагры.
Мысленно простившись с морем, закатившимся солнцем и собираясь
вернуться в свой санаторий, мы встретили двух женщин. Одной из них едва ли
было больше двадцати пяти, а другой за пятьдесят. Они были, несомненно,
матерью и дочерью. Я их принял за индианок. Красота младшей и следы красоты
старшей были так выразительны, что я не удивился, когда Константин Петрович
замедлил шаги и уставился на встречных. Но меня привела в замешательство
бледность лица Константина Петровича.
Я видел, как он и пожилая женщина с огромными жгучими черными глазами
узнали друг друга, и мне показалось, что она уже готовилась произнести
первый слог имени "Константин", как вдруг, не сговариваясь, они сговорились
не узнавать один другого.
Это длилось менее минуты, но я, кажется, успел заметить, как в ее
глазах появилась радость, сменившаяся испугом, а потом мольба. Мольба
пощадить ее и пройти мимо.
Так он и сделал, а я спросил без обиняков:
- Не правда ли, одна из этих индианок ваша знакомая?
- Да, - со вздохом ответил Константин Петрович. - Только это не
индианка, а цыганка. Я не узнал бы ее. Прошло так много лет... Но с нею шла
дочь, так повторившая мать... Дайте мне прийти в себя, и я постараюсь
вспомнить одну маленькую историю двадцатых годов.
После ужина Константин Петрович принялся рассказывать...
Деревушка Лисянка, где я прожил два года, хотя и не находилась на краю
земли, но мы в те годы чувствовали себя там так далеко от губернского
города Омска, что временами не верилось, есть ли этот Омск и существуют ли
города вообще.
Я приехал сюда семнадцатилетним. Оказавшись мобилизованным, я стал
продовольственным работником по сбору разверстки, а позднее
продовольственного налога.
Осень и зима, особенно первая половины зимы, были очень тяжелым
временем. Хлеб нужно было не только собрать и сохранить, но и отправить,
что тогда, при расстроенном транспорте, было чудовищно трудно. Спали по
три-четыре часа. А иногда и того меньше.
Зато весной и летом мы освобождались от всякой работы. Многие
охотились, ловили рыбу, работали по найму у местных крестьян или занимались
ремеслами. Отпусков никаких не давалось. И это понятно. Уехавший в отпуск
обычно не возвращался. Устраивался на завод или уходил в армию. Гражданская
война тогда еще не кончилась, и мы, молодые люди, искали бранной славы.
Особенно Султан. С него и начну.
Султан, двумя годами старше меня, родом из-под Уфы, по национальности
башкир, убежал из дома на разгром Колчака. Был ранен. Лечился в Омске, и до
полного выздоровления его откомандировали к нам. Лошадь была любимым
животным Султана. Он хвалился тем, что будто бы сел на коня до того, как
выучился ходить. За это преувеличение Султана никто не осуждал. Он скакал
верхом, джигитовал, знал характер коней настолько хорошо, что можно было
поверить и небылице. Поэтому Султана назначили "начальником конюшни", или,
попросту говоря, конюхом, так как никакой конюшни не существовало. У
каждого из нас была своя лошадь. Этого требовали частые разъезды. Была и у
меня лошадка Рыжик. Но о ней позднее. Прежде доскажу о Султане.
Султан был широкоплеч, невысок и ловок. Его вечно смеющееся лицо,
добрые карие глаза, подвижность, находчивость очаровывали всякого, кто
встречался с ним.
- Меня даже Чапаев полюбил, - рассказывал он. - Как увидал, сразу
похвалил. Только лошадь у него не нашлась для меня. С ним бы вместе
воевал... - Чапаева Султан видел лишь дважды, а говорил о нем столько,
будто прошел с ним весь боевой путь.
Больше всего Султан любил рассуждать об электрификации, но и тут не
обходилось без лошади. Говорил он примерно так:
- Электрификация все будет делать. Щи варить. Ложки мыть. Посуду
вытирать. Даже лошадь запрягать не надо. Электрификация лошадь выведет,
хомут наденет. В оглобли заведет. Супонь затянет. Вожжи подаст. Ты только
садись да поезжай куда надо.
Теперь о Рыжике. Рыжика выбраковали из табуна, формируемого для
фронта. Это была очень маленькая рыжая лошадка. Я с первых же дней полюбил
доброе, отзывчивое на ласку животное. И даже подмешивал ему в воду сахарин
(сахару в те годы почти не было). Для Рыжика собирались куски хлеба,
оставшиеся после обеда, добывался самый чистый овес.
Маленький, но быстроногий Рыжик не отставал от хороших длинноногих
коней. Лучшего коня я и не желал. Рыжика даже можно было не привязывать, а
просто оставить у коновязи, а потом подозвать к себе или отослать домой, в
Лисянку. Стоило хлопнуть его по холке и сказать: "Рыжий, беги к Султану", -
и он неторопливой рысцой направлялся напрямки по степи в деревню.
Перехватить или оседлать Рыжика другому человеку было невозможно. Если
его хотели поймать, подозревая, что лошадь убежала "без спросу", он давал
такого стрекача, что нечего было и думать о погоне. А если кто-то чужой
отваживался на него сесть, он ложился, а потом начинал валяться на спине.
Может быть, эти качества тоже способствовали выбраковке рыжего конька из
военного табуна.
Радуя меня день ото дня, моя лошадь осенью так огорчила меня, что я
даже бегал к ветеринару. Рыжик стал походить на осла, обросши невероятно
длинной шерстью! Я тогда еще не знал, что таким образом природа Кулунды,
щедрая летом и суровая зимой, заботится о маленькой сибирской лошадке перед
наступлением холодов.
Перезимовал Рыжик отлично. Как в шубе. А весной начал линять. Шерсть
лезла из него клочьями. Не отчистишься, бывало, проехав верхом.
Весной Рыжик стал снова короткошерстным. Муаровым. Шерсть у него
курчавилась на боках и груди. Сытый, гладкий, мытый, резвый, он
останавливал всякого своей игрушечной прелестью.
- Цирковая лошадь! - однажды сказал про Рыжика Султан. - Гриву только
надо стричь. Щеткой. Хвост тоже стричь надо. Тоже подгулял. Давай
исправлять.
- Давай, - согласился я.
И вскоре косматая грива превратилась в ровную щеточку, так
подчеркнувшую красивую шею лошади. Ее лоб украшала так же ровно
подстриженная челочка, и я почему-то вспомнил милую, далекую девушку Соню
Дулесову. И от этого Рыжик мне стал еще дороже.
Насколько было возможно, мы укоротили и хвост.
Теперь Рыжик стал настоящей цирковой лошадью, а мы, оказавшись весной
не у дел, решили обучать нашего конька некоторым номерам. Каким именно, мы
еще не знали. Ни тот, ни другой, разумеется, не были дрессировщиками. Но
предприимчивый и выросший среди башкирских конников Султан научил Рыжика
вставать на дыбы и ходить на задних ногах.
Это было уже зрелище. И не только мальчишки со всей Лисянки, но и
взрослые приходили любоваться, когда рыжий конь делал пять-шесть шагов на
двух ногах да еще поворачивался. Но настоящая цирковая слава пришла к
Рыжику позднее.
Обладая многими достоинствами, наш четвероногий артист был щекотлив.
Он до такой степени боялся щекотки, что стоило прикоснуться к его животу,
как он начинал ржать, будто хихикая, и топтаться, будто танцуя. Другая
лошадь ударила бы за это копытом, а он выражал свое неудовольствие пляской.
Султан, заметя это, применил простой дрессировочный метод. Перед тем
как пощекотать живот лошади, Султан, свистнув, произносил: "Рыжик, Рыжик,
попляши, у тя ножки хороши!"
Проделывая это много раз, Султан добился своего. Не подходя к Рыжику,
он издали свистел, а потом произносил: "Рыжик, Рыжик, попляши!" И Рыжик
плясал и "хихикал". Но так как он начинал ржать и плясать сразу же после
свистка, нам пришлось перестроиться. Мы, показывая нашу дрессированную
лошадь другим, прежде произносили "магические цирковые слова", а потом
свистели.
Заканчивая о Рыжике, я должен сказать и о Пестрянке: она хотя и не
главное, но не маловажное действующее лицо моего рассказа.
Наверно, никто и никогда не объяснит мне, зачем и для чего появилась у
меня эта корова. Может быть, я купил ее потому, что она была сказочно мала
и чем-то напоминала одну из тех коров, которые продавались во времена моего
детства уложенными в картонную коробку, на которой было написано: "Стадо".
Может быть, я ее купил и потому, что за нее взяли только один мешок
пшеницы, а мы, давно не получавшие ничего, вдруг получили вознаграждение
натурой, зерном. И у меня оказалось мешков десять пшеницы. Может быть, и
вернее всего, я ее купил еще и потому, что Султан сказал про корову:
- Тоже цирковая!
Да, наверно, это и решило покупку Пестрянки - так я ее назвал позднее.
Пестрянка не давала молока. И, как сказала бабушка (хозяйка дома, в
котором мы жили), купленная мною корова никогда не будет давать молока и
приносить телят. Потому что Пестрянка была порченая. А порченая она была
потому, что ее сглазили. Короче говоря, это была корова-уродец, коровий
лилипут, если уместно такое слово.
Корова не только не росла, но, как мне казалось, становилась меньше.
Может быть, оттого, что подрастал и здоровел я. И было с чего...
Кулундинская степь несказанно привольна летом. Воздух так чист и
сладок, что им не надышишься даже в зной, а уж вечером-то так и тянет
полынным здоровьем, запахом зреющих хлебов. Молока невпроед. Случался и
кумыс. Казахи охотно привозили его нам в бурдюках за небольшую расплату
пшеницей, которую они в то время не сеяли и даже не собирались этого
делать. Но не будем терять нити...
- Давай учить корову, - предложил Султан.
- Давай! - с радостью снова согласился я.
Тут надо принять во внимание мое недоигранное детство, трудную,
бессонную зиму и полнейшее летнее безделье. Даже окладные листы составлять
было рано. Хлеб-то еще и в дудку пока не пошел, как определишь сбор зерна?
А вдруг засуха или дожди... Или наоборот - неслыханный урожай... Кулунда
щедра и коварна даже по сей день, когда уже многое изучено и покорено.
Султан решил учить Пестрянку прыгать в обруч. Это было очень
заманчиво. Цветной полосатый обруч. У коровы золотые рожки и золотые
копытца. На хвосте бант. В ушах огромные, тоже золотые (скажем -
позолоченные деревянные) серьги. На шее бубенчики и колокольчики. Чем не
цирк?!
Я не очень верил, что Султан научит Пестрянку прыгать в обруч. Но
напрасно...
На лужайке перед домом Султан набил в два ряда колья. Он оплел их
ветками. Получился клинообразный загончик. Султан заводил в него Пестрянку
и сжимал легонько, но, видимо, достаточно больно ее хвост. Корова бросалась
в угол загона и прыгала через плетневый порог в узкое отверстие, которым
оканчивались сужающиеся стенки загона.
Корову заводили снова и снова. Привыкнув к однообразным операциям, она
не сопротивлялась. За это Султан вознаграждал ее отличной мучной болтушкой.
Прошло немало дней. Редкое терпение и настойчивость Султана делали
свое дело. И однажды он сказал:
- Получается!
Плетень постепенно терял свои ветки. Вместо порога в его выходном
отверстии был поставлен пестрый обруч. С каждым днем корова заходила в
пригончик охотнее. Потому что кормление происходило только после урока. А
до этого Пестрянка выдерживалась голодом. Наконец остались всего лишь два
кола и прикрепленный к ним обруч. А затем только обруч. Я держал его перед
коровой, а Султан, придерживая Пестрянку за хвост, произносил свое: "Ап!" -
и она прыгала в обруч. За это давали ей чуть-чуть болтушки, а затем опять
обруч и снова порция болтушки.
Настало время, когда стоило поднести к корове обруч, крикнуть:
Мы направились к аулу. Я не торопясь, спокойно рассказал Шарыпу
подробности моих ночных блужданий. Рассказал, как я встретил Манике, как,
боясь испугать ее во время приступа болезни, решил дать ей проснуться
самой.
- Неужели ты мне не веришь, Шарып? - чуть не умоляя, спросил я его.
- Уши верят тебе. Глаза не верят! Голова не верит! - И он стал
приводить доказательства, которые повергли меня в отчаяние.
Оказывается, я не случайно подарил Манике такой хороший ситец на
платье. Не случайно уехал на закате солнца, чего никогда не делают русские,
потому что они не умеют ездить по звездам. Оказывается, я умышленно
использовал лунную болезнь его дочери, назначив ей место встречи в степи,
далеко от аула. И Шарып разгадал это еще вчера вечером. Поэтому он и
упрашивал меня остаться, предупреждал несчастливым днем, пугал дождем.
Шарып сказал, что он будто бы не спал всю ночь, дожидаясь, когда
Манике побежит на встречу со мной. И она будто бы не спала, а затем,
притворившись сонной, вышла из юрты. И все это было логично,
последовательно до половины рассказа.
- Почему же ты не остановил свою дочь? - спросил я. - Если ты не спал,
если ты все видел?
- Боялся пугать, - откровенно солгал Шарып.
- Хорошо, - загорячился я. - Если ты видел все, значит, ты видел все.
И тебе не в чем меня упрекнуть. Не в чем!
Шарып, явно вывертываясь, сказал:
- Как я мог видеть все, когда я бегал будить свидетелей?
- Но ведь ты мог и не будить их. Ты мог разделаться со мной в степи до
того, как я встретил Манике.
- У тебя ружье, - потупя голову, сказал Шарып.
- Ты заврался! - крикнул я Шарыпу, когда мы уже подходили к юрте. - Ты
спроси Манике, она скажет тебе правду.
- Зачем ее спрашивать! Она ничего не знает. - Тут Шарып нашел новую
уловку: будто бы Манике сошлется на сон и скажет, что она ничего не может
вспомнить.
- Но ведь ты же говоришь, Шарып, что она не спала, а лишь притворялась
сонной, когда вышла из юрты!
На это Шарып заметил, что дочь, конечно, не признается в обмане, она
побоится это сделать.
Придя в юрту, измученный этой игрой в словесные шахматы, я спросил:
- Что же ты хочешь, в конце концов, от меня?
И Шарып ответил:
- Плати калым и бери девку!
Мой язык онемел. Я почувствовал легкий озноб и, вместо того чтобы
ответить по сути дела, сказал глупость:
- А чем я могу тебе заплатить за нее? У меня нет баранов.
- Деньги есть, - сказал он.
- На мои деньги едва ли можно купить фунт шерсти.
- Чай есть, - наступал Шарып. - Два кирпича.
Так глупо повернувшийся разговор продолжался еще глупее. Я стал
доказывать, что за два кирпича продавать девушку, которую он кормил
семнадцать лет, крайне невыгодно.
На это Шарып заявил, что ему лучше знать, сколько стоит опозорившая
его дочь. И если бы позволял закон, он отдал бы ее даром.
Полемическая логика и здравый смысл, оставившие меня на время,
вернулись снова, и я снова принялся убеждать:
- А куда я ее возьму? Я все время в разъездах!
Шарып на это сказал:
- Дам ей лошадь. У тебя лошадь, у нее лошадь. Будете вместе ездить.
Теперь для меня стало окончательно ясно, что Шарып всеми способами
хочет избавиться от дочери. Даже хочет дать в придачу лошадь.
Он вдруг поднялся и сказал:
- Подумай! Поговори с невестой. - И ушел из юрты.
Когда мы остались с Манике вдвоем, она, слышавшая за занавеской наш
разговор, появившись оттуда, сказала:
- Отцу меня не надо! Тебе не надо. Луне не надо. Всем не надо. Кому же
меня надо?
Заплакав, она уткнулась в мою грудь, потом, подняв свои темные глаза,
полные слез и мольбы, стала просить:
- Возьми меня стряпать, пол мести, лошадь кормить... Я все буду!
И, как в хорошо разыгрываемой пьесе, в это время вошла бабка Манике.
- Она верно сказывает, - начала старуха, - с рук ее надо сбыть отцу. А
ты пожалей ее.
- Да я же не собираюсь жениться. Понимаешь, не собираюсь... Мне
девятнадцать лет!
- Как не понимать, я все понимаю! Ты на русской женишься. А внучку
тоже пожалеть можно... - жалостливо попросила старуха.
- Да как я ее пожалею? Ты в уме?
А та:
- Пожалеть ее легко. Свези в село. Сходи к попу. Поп пристроит.
Тут у меня в голове как-то сразу стало светлее. И я подумал: если ее
может пристроить поп, почему же мы, комсомольцы, не можем пристроить ее?
Пристроим, обязательно пристроим.
В какую-то долю минуты все прояснилось.
- Хорошо, - сказал я.
Вскоре вернулся Шарып. Он, может быть, даже был за юртой и подслушал
наш разговор. Я повторил ему свое решение. Он свистнул, выйдя из юрты.
Председатель привел мою лошадь. Я вручил Шарыпу оставшиеся два кирпича чая.
Плачущая мать вынесла завернутые в кошму пожитки Манике, а затем и
швейную машину. Сержан запрягал лошадь в телегу. Торопились. Видимо,
боялись, как бы не передумал. А я твердо решил, и мне все было совершенно
ясно.
Провожать нас вышел весь аул. Послышались какие-то причитания,
какие-то одобряющие возгласы. Я поехал верхом. Сержан, еле дав сестре
сесть, тронулся за мной.
Вскоре аул скрылся за горизонтом.
Потом, когда притомилась лошадь, мы решили покормить Шарыпову клячу.
Хотелось перекусить и самим.
Сержан, стреножив коней, пустил их в степь. Манике на правах "жены"
разостлала войлок, полученный ею в приданое, и стала делить мясо. У меня
была "аварийная" бутылка. Я налил себе и Сержану.
- Поздравь, брат, сестру с новой жизнью.
Сержан с жадностью выпил, закашлялся, потом весело забормотал:
- Хорошо, Манике, жить будешь. Хорошо будешь жить. Русский калач
кушать. Самогонку пить. Ах, хорошо! Очень хорошо!
Заночевали мы в степи. Кляча не протащила скрипучей телеги на
деревянном ходу и до полдороги, а Серому хомут оказался тесен. Мы с
Сержаном спали на телеге, а "новобрачная" улеглась под телегой.
Опять поднялась полная луна. Я просыпался ночью, чтобы проверить, спит
ли Манике. Она спала спокойно на своем войлоке. Луна, осветив девушку, не
беспокоила ее в эту ночь. Видимо, она раздумала превращать Манике в синюю
звезду.
Утром чуть свет я дважды поднес Сержану из бутылки и, когда он стал
достаточно болтлив, спросил его:
- А как твой отец узнал, что мы должны были встретиться вчера с
Манике?
"Некрепко запертый" Сержан, почувствовав себя далеко от родного аула,
не стал таиться. И он рассказал все, как было. А было так...
Шарып услышал топот коня. Моего коня. У казахов необыкновенно чуткий
слух. Шарып по топоту определил, что это Серый. Затем он вышел из юрты и
увидел, что я блуждаю вокруг да около. Тогда Шарып разбудил Манике и,
погрозив ей плетью, приказал идти ко мне. Идти, воздевши к луне руки. А
сыну велел бежать за свидетелями.
Манике, слушая этот рассказ, заплакала и уползла под телегу. Мне очень
хотелось спросить, зачем она обманула меня. Но я сам себе ответил на этот
вопрос. Загнанная, нелюбимая, она не могла поступить иначе. Страх быть
избитой сделал свое дело. И я сказал:
- Не плачь, Манике! Ты ни в чем не виновата. У тебя будет хорошая
жизнь...
Какая именно и почему хорошая, я еще и сам не знал, но верил в это, а
веря - утверждал.
Запрягли клячу. Оседлали Серого. Тронулись. Часа через два начались
русские и украинские деревни. А там уж рукой подать и до дома. Приехали
после обеда.
В нашей бане, получившей теперь вывеску "Молодежное общежитие Э 1",
никого не было. Я провел Манике и тут же, при ее брате, указал место в
бывшем предбаннике. За печкой был просторный закуток. Я взял свою простыню
и превратил ее в занавеску.
- Пока будешь жить тут, - сказал я. - Вечером из ящиков сделаем
русскую кровать. А теперь пойдем в комитет комсомола.
Манике юркнула в свой закуток и переоделась в единственное
праздничное, мало чем отличавшееся от будничного платье.
Сержан тем временем распряг свою клячу, и та страшно обрадовалась
овсу, полученному за счет Серого.
На дворе уже было известно, что я привез "кыргызку" - так по старой
привычке называли казахов.
- Стряпку привезли, - послышался чей-то голос. - Не разодрались бы
четыре селезня из-за одной гагары...
Забойщик Григорий Мякишев на это возразил:
- Не раздерутся. В ней и тридцати фунтов живого веса нету.
Я, видимо, посмотрел достаточно неодобрительно. А меня побаивались. Я
умел ставить на место забияк и приклеивать такие прозвища, которые не скоро
отдирались. К тому же я как-никак был "партейный человек, комсомолист".
Просмешники смолкли.
В волостном комитете я застал секретаря Гната Ковтуна. Его-то мне и
нужно было.
- Выслушай, - попросил я. - И не перебивай. А потом я уйду, и будешь
спрашивать их.
Подоспели еще двое. Тоже члены волостного комитета. И я начал
рассказывать все, с первой встречи.
Манике, хотя ее и никто не спрашивал, подтверждая, кивала головой. И
когда я закончил свой рассказ и объяснил цель прихода в комитет, Гнат
сказал:
- А я при тебе ее спрошу. - И, обратившись к Манике и Сержану,
спросил: - Правду ли он сказал?
- Правда, все правда. Только моя бабушка надо бы еще говорить! Хорошая
бабушка. Русского попа вылечила.
Раздался смех. Гнат Ковтун пообещал спросить меня об этом потом.
- Пусть поживет у вас, - согласился Гнат, - осмотрится, а потом решим.
- И, обратившись к Манике, сказал: - Ты не бойся. Хорошо тебе будет.
Грамоте выучим. Комсомолкой будешь, Манике. Комсомолкой.
Прощаясь с нами, Ковтун велел прислать к нему Бату, Ваську Груздева и
Белолобова.
- Хочу кое в чем предупредить. На всякий случай...
Время шло. Манике стала неузнаваемой. Откуда взялась бойкая речь,
веселость... Поступив на молочный завод, она хорошо справлялась с работой.
Успевала готовить нам пищу и учиться в ликбезе.
К осени Манике предложили переехать в общежитие Э 3. Появилось девичье
общежитие. Манике отказалась. Побежала к Гнату Ковтуну:
- Зачем я туда пойду? У меня здесь все!
- А что все-то, что все-то? - спросил тогда ее Гнат Ковтун.
- Все! - сказала она. - Хозяйство. Четверо. Как я их могу бросить! Они
меня не бросили. Нельзя мне уходить...
Это, конечно, был благородный ответ, но причины его оказались более
глубокими. Дело в том, что Манике расцветала день ото дня. Она уже щеголяла
в красной косыночке, в красненьком с белыми горошками платьице, в башмачках
на высоких каблуках. Ее швейная машина не бездействовала. Манике быстро
переняла моды и научилась пользоваться зеркалом, подаренным ей Бату.
Он сказал ей, поднося зеркало: "Не простое оно. Чаще смотрись - лучше
будешь".
Мне трудно судить о свойствах этого зеркала, только весной Манике
однажды сказала мне, смеясь:
- Смотрю в зеркало - себя не вижу, Бату вижу. Что ты скажешь?
И я ответил, тоже смеясь:
- Я тебя купил, я тебя и продавать буду, когда время придет.
Манике покорно умолкла.
После этого прошло месяца три. Признаков лунатической болезни не было
и в помине. Она поднялась ночью только раз и тут же проснулась.
- Ты что, Манике? - спросил я. - Опять на луну запросилась?
- Нет, нет! - ответила она. - Плохой сон видела. Отец в степь посылал.
Тебя встречать. Помнишь?
А потом и не вспоминала о болезни. Доктор правильно сказал: "Не
разговаривайте никогда об ее болезни. В полнолуние давайте снотворное". Он
прописал тогда бром. А теперь она обходилась и без лекарства.
Манике приняли в комсомол. Она сама заполняла анкету. Автобиографию
писал я. Ее комсомольский билет хранился в сундучке у Бату. Бату вел себя с
Манике очень корректно. Но по всему было видно, что этой корректности едва
ли хватит до зимы.
И вот настал день - Бату надел новую рубашку, начистил сапоги,
нарядилась и Манике. В белое. Не по сезону. На улице была поздняя осень. Я
возился с ведомостями по отправке скота. Бату вечером появился в конторе с
Манике. Оба торжественные. Сияющие. У Бату в руках была какая-то коробка. Я
догадался примерно, о чем пойдет речь, но не ждал такого остроумия от Бату.
Он сказал так.
- Дорогой отец месяц! (Луной меня было назвать нельзя.) Ты повелитель
всех звезд. Всего неба. Даже солнце боится всходить, пока ты не закатишься.
Дорогой Костя! Продай синюю звезду желтой звезде...
Тут Бату торопливо раскрыл коробку и положил передо мной две плитки
кирпичного чая, точно такой же ситец, какой я подарил тогда Манике.
Мне все это страшно понравилось, и я очень строго спросил Манике:
- Хочешь ли ты, дочь луны, синяя звезда Манике, назваться женой этой
желтой звезды по имени Бату?
А Манике, бывшая уже не раз на гастролях разъездного театра, стала
вдруг передо мной на колени и с серьезностью сказала:
- Костя! Продай меня, пожалуйста, Бату!
Я не торопясь взял чай. Проверил меру ситца. Поднял Манике с колен и
торжественно объявил:
- Беру калым! Будь его женой!
Манике и Бату, повиснув на моей шее, повалили меня и целовали уже по
очереди лежачего.
Тут бы и можно закончить без того затянувшийся рассказ. Но нужно знать
Гната Ковтуна. Он рассудил по-своему:
- Все это хорошо... Комнатушка у них будет. Пока пусть поживут на
частной квартире. Неудобно в молодежном общежитии находиться женатым. Но из
всего нужно извлекать политическую пользу. Свадьбу их справим у ее отца, в
ауле. Пусть Бату скажет все, что нужно сказать. И она скажет тоже, что
нужно сказать...
Так это и было. Но я не ездил с ними к Шарыпу. Меня выдвинули на
должность гуртоправа, и я погнал тогда табуны коров в Омск. Мне не удалось
видеть встречу отца и дочери.
Зато теперь, спустя много лет, об этом мне рассказывают Бату и Манике
в кругу своей семьи.
Он - главный зоотехник совхоза, а она, уже немолодая женщина, заведует
школой.
- Да уж было ли это все, милая Манике? - спрашиваю я. - Стоит ли нам
ворошить эти далекие годы?
И Манике отвечает:
- Стоит. Обязательно стоит. Без этого нельзя понять нового. Понять и
любить нашу жизнь. Стоит, обязательно стоит, - повторяет она, - вспоминать
старое: иначе люди забудут, откуда мы шли и как далеко ушли.
В последний предотъездный вечер инженер Константин Петрович Мо-ков и я
прогуливались по живописной набережной многолюдного летом курортного города
Гагры.
Мысленно простившись с морем, закатившимся солнцем и собираясь
вернуться в свой санаторий, мы встретили двух женщин. Одной из них едва ли
было больше двадцати пяти, а другой за пятьдесят. Они были, несомненно,
матерью и дочерью. Я их принял за индианок. Красота младшей и следы красоты
старшей были так выразительны, что я не удивился, когда Константин Петрович
замедлил шаги и уставился на встречных. Но меня привела в замешательство
бледность лица Константина Петровича.
Я видел, как он и пожилая женщина с огромными жгучими черными глазами
узнали друг друга, и мне показалось, что она уже готовилась произнести
первый слог имени "Константин", как вдруг, не сговариваясь, они сговорились
не узнавать один другого.
Это длилось менее минуты, но я, кажется, успел заметить, как в ее
глазах появилась радость, сменившаяся испугом, а потом мольба. Мольба
пощадить ее и пройти мимо.
Так он и сделал, а я спросил без обиняков:
- Не правда ли, одна из этих индианок ваша знакомая?
- Да, - со вздохом ответил Константин Петрович. - Только это не
индианка, а цыганка. Я не узнал бы ее. Прошло так много лет... Но с нею шла
дочь, так повторившая мать... Дайте мне прийти в себя, и я постараюсь
вспомнить одну маленькую историю двадцатых годов.
После ужина Константин Петрович принялся рассказывать...
Деревушка Лисянка, где я прожил два года, хотя и не находилась на краю
земли, но мы в те годы чувствовали себя там так далеко от губернского
города Омска, что временами не верилось, есть ли этот Омск и существуют ли
города вообще.
Я приехал сюда семнадцатилетним. Оказавшись мобилизованным, я стал
продовольственным работником по сбору разверстки, а позднее
продовольственного налога.
Осень и зима, особенно первая половины зимы, были очень тяжелым
временем. Хлеб нужно было не только собрать и сохранить, но и отправить,
что тогда, при расстроенном транспорте, было чудовищно трудно. Спали по
три-четыре часа. А иногда и того меньше.
Зато весной и летом мы освобождались от всякой работы. Многие
охотились, ловили рыбу, работали по найму у местных крестьян или занимались
ремеслами. Отпусков никаких не давалось. И это понятно. Уехавший в отпуск
обычно не возвращался. Устраивался на завод или уходил в армию. Гражданская
война тогда еще не кончилась, и мы, молодые люди, искали бранной славы.
Особенно Султан. С него и начну.
Султан, двумя годами старше меня, родом из-под Уфы, по национальности
башкир, убежал из дома на разгром Колчака. Был ранен. Лечился в Омске, и до
полного выздоровления его откомандировали к нам. Лошадь была любимым
животным Султана. Он хвалился тем, что будто бы сел на коня до того, как
выучился ходить. За это преувеличение Султана никто не осуждал. Он скакал
верхом, джигитовал, знал характер коней настолько хорошо, что можно было
поверить и небылице. Поэтому Султана назначили "начальником конюшни", или,
попросту говоря, конюхом, так как никакой конюшни не существовало. У
каждого из нас была своя лошадь. Этого требовали частые разъезды. Была и у
меня лошадка Рыжик. Но о ней позднее. Прежде доскажу о Султане.
Султан был широкоплеч, невысок и ловок. Его вечно смеющееся лицо,
добрые карие глаза, подвижность, находчивость очаровывали всякого, кто
встречался с ним.
- Меня даже Чапаев полюбил, - рассказывал он. - Как увидал, сразу
похвалил. Только лошадь у него не нашлась для меня. С ним бы вместе
воевал... - Чапаева Султан видел лишь дважды, а говорил о нем столько,
будто прошел с ним весь боевой путь.
Больше всего Султан любил рассуждать об электрификации, но и тут не
обходилось без лошади. Говорил он примерно так:
- Электрификация все будет делать. Щи варить. Ложки мыть. Посуду
вытирать. Даже лошадь запрягать не надо. Электрификация лошадь выведет,
хомут наденет. В оглобли заведет. Супонь затянет. Вожжи подаст. Ты только
садись да поезжай куда надо.
Теперь о Рыжике. Рыжика выбраковали из табуна, формируемого для
фронта. Это была очень маленькая рыжая лошадка. Я с первых же дней полюбил
доброе, отзывчивое на ласку животное. И даже подмешивал ему в воду сахарин
(сахару в те годы почти не было). Для Рыжика собирались куски хлеба,
оставшиеся после обеда, добывался самый чистый овес.
Маленький, но быстроногий Рыжик не отставал от хороших длинноногих
коней. Лучшего коня я и не желал. Рыжика даже можно было не привязывать, а
просто оставить у коновязи, а потом подозвать к себе или отослать домой, в
Лисянку. Стоило хлопнуть его по холке и сказать: "Рыжий, беги к Султану", -
и он неторопливой рысцой направлялся напрямки по степи в деревню.
Перехватить или оседлать Рыжика другому человеку было невозможно. Если
его хотели поймать, подозревая, что лошадь убежала "без спросу", он давал
такого стрекача, что нечего было и думать о погоне. А если кто-то чужой
отваживался на него сесть, он ложился, а потом начинал валяться на спине.
Может быть, эти качества тоже способствовали выбраковке рыжего конька из
военного табуна.
Радуя меня день ото дня, моя лошадь осенью так огорчила меня, что я
даже бегал к ветеринару. Рыжик стал походить на осла, обросши невероятно
длинной шерстью! Я тогда еще не знал, что таким образом природа Кулунды,
щедрая летом и суровая зимой, заботится о маленькой сибирской лошадке перед
наступлением холодов.
Перезимовал Рыжик отлично. Как в шубе. А весной начал линять. Шерсть
лезла из него клочьями. Не отчистишься, бывало, проехав верхом.
Весной Рыжик стал снова короткошерстным. Муаровым. Шерсть у него
курчавилась на боках и груди. Сытый, гладкий, мытый, резвый, он
останавливал всякого своей игрушечной прелестью.
- Цирковая лошадь! - однажды сказал про Рыжика Султан. - Гриву только
надо стричь. Щеткой. Хвост тоже стричь надо. Тоже подгулял. Давай
исправлять.
- Давай, - согласился я.
И вскоре косматая грива превратилась в ровную щеточку, так
подчеркнувшую красивую шею лошади. Ее лоб украшала так же ровно
подстриженная челочка, и я почему-то вспомнил милую, далекую девушку Соню
Дулесову. И от этого Рыжик мне стал еще дороже.
Насколько было возможно, мы укоротили и хвост.
Теперь Рыжик стал настоящей цирковой лошадью, а мы, оказавшись весной
не у дел, решили обучать нашего конька некоторым номерам. Каким именно, мы
еще не знали. Ни тот, ни другой, разумеется, не были дрессировщиками. Но
предприимчивый и выросший среди башкирских конников Султан научил Рыжика
вставать на дыбы и ходить на задних ногах.
Это было уже зрелище. И не только мальчишки со всей Лисянки, но и
взрослые приходили любоваться, когда рыжий конь делал пять-шесть шагов на
двух ногах да еще поворачивался. Но настоящая цирковая слава пришла к
Рыжику позднее.
Обладая многими достоинствами, наш четвероногий артист был щекотлив.
Он до такой степени боялся щекотки, что стоило прикоснуться к его животу,
как он начинал ржать, будто хихикая, и топтаться, будто танцуя. Другая
лошадь ударила бы за это копытом, а он выражал свое неудовольствие пляской.
Султан, заметя это, применил простой дрессировочный метод. Перед тем
как пощекотать живот лошади, Султан, свистнув, произносил: "Рыжик, Рыжик,
попляши, у тя ножки хороши!"
Проделывая это много раз, Султан добился своего. Не подходя к Рыжику,
он издали свистел, а потом произносил: "Рыжик, Рыжик, попляши!" И Рыжик
плясал и "хихикал". Но так как он начинал ржать и плясать сразу же после
свистка, нам пришлось перестроиться. Мы, показывая нашу дрессированную
лошадь другим, прежде произносили "магические цирковые слова", а потом
свистели.
Заканчивая о Рыжике, я должен сказать и о Пестрянке: она хотя и не
главное, но не маловажное действующее лицо моего рассказа.
Наверно, никто и никогда не объяснит мне, зачем и для чего появилась у
меня эта корова. Может быть, я купил ее потому, что она была сказочно мала
и чем-то напоминала одну из тех коров, которые продавались во времена моего
детства уложенными в картонную коробку, на которой было написано: "Стадо".
Может быть, я ее купил и потому, что за нее взяли только один мешок
пшеницы, а мы, давно не получавшие ничего, вдруг получили вознаграждение
натурой, зерном. И у меня оказалось мешков десять пшеницы. Может быть, и
вернее всего, я ее купил еще и потому, что Султан сказал про корову:
- Тоже цирковая!
Да, наверно, это и решило покупку Пестрянки - так я ее назвал позднее.
Пестрянка не давала молока. И, как сказала бабушка (хозяйка дома, в
котором мы жили), купленная мною корова никогда не будет давать молока и
приносить телят. Потому что Пестрянка была порченая. А порченая она была
потому, что ее сглазили. Короче говоря, это была корова-уродец, коровий
лилипут, если уместно такое слово.
Корова не только не росла, но, как мне казалось, становилась меньше.
Может быть, оттого, что подрастал и здоровел я. И было с чего...
Кулундинская степь несказанно привольна летом. Воздух так чист и
сладок, что им не надышишься даже в зной, а уж вечером-то так и тянет
полынным здоровьем, запахом зреющих хлебов. Молока невпроед. Случался и
кумыс. Казахи охотно привозили его нам в бурдюках за небольшую расплату
пшеницей, которую они в то время не сеяли и даже не собирались этого
делать. Но не будем терять нити...
- Давай учить корову, - предложил Султан.
- Давай! - с радостью снова согласился я.
Тут надо принять во внимание мое недоигранное детство, трудную,
бессонную зиму и полнейшее летнее безделье. Даже окладные листы составлять
было рано. Хлеб-то еще и в дудку пока не пошел, как определишь сбор зерна?
А вдруг засуха или дожди... Или наоборот - неслыханный урожай... Кулунда
щедра и коварна даже по сей день, когда уже многое изучено и покорено.
Султан решил учить Пестрянку прыгать в обруч. Это было очень
заманчиво. Цветной полосатый обруч. У коровы золотые рожки и золотые
копытца. На хвосте бант. В ушах огромные, тоже золотые (скажем -
позолоченные деревянные) серьги. На шее бубенчики и колокольчики. Чем не
цирк?!
Я не очень верил, что Султан научит Пестрянку прыгать в обруч. Но
напрасно...
На лужайке перед домом Султан набил в два ряда колья. Он оплел их
ветками. Получился клинообразный загончик. Султан заводил в него Пестрянку
и сжимал легонько, но, видимо, достаточно больно ее хвост. Корова бросалась
в угол загона и прыгала через плетневый порог в узкое отверстие, которым
оканчивались сужающиеся стенки загона.
Корову заводили снова и снова. Привыкнув к однообразным операциям, она
не сопротивлялась. За это Султан вознаграждал ее отличной мучной болтушкой.
Прошло немало дней. Редкое терпение и настойчивость Султана делали
свое дело. И однажды он сказал:
- Получается!
Плетень постепенно терял свои ветки. Вместо порога в его выходном
отверстии был поставлен пестрый обруч. С каждым днем корова заходила в
пригончик охотнее. Потому что кормление происходило только после урока. А
до этого Пестрянка выдерживалась голодом. Наконец остались всего лишь два
кола и прикрепленный к ним обруч. А затем только обруч. Я держал его перед
коровой, а Султан, придерживая Пестрянку за хвост, произносил свое: "Ап!" -
и она прыгала в обруч. За это давали ей чуть-чуть болтушки, а затем опять
обруч и снова порция болтушки.
Настало время, когда стоило поднести к корове обруч, крикнуть: