— А как? Ни адреса, ничего…
— Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он человек умный. Поймёт, что такие дела тянуть нельзя.
— Это верно, Стеша, — согласился Иван Ермолаевич с женой. — Она, видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными сынами оказывались. А им ни гугу!
— Мы порознь одну думу думаем, Иван, — радовалась Степанида Лукинична.
— Надо подмогчи Ийечке. И Алёшке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю, мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.
— Полюбит, — подтвердил Иван Ермолаевич. — И я слова найду, чтобы полюбил.
Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки, Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку.
— Удачи тебе, Иван…
И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу. Легко дышится ему. Весёлый падает с неба снежок.
— Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич?
А он, задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.
— И не спрашивай, — ответил он ей. — Дело у меня беспременное есть. Вот и тороплюсь.
Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут. Можно и хорошее дело спугнуть.
— Беги, беги… Там тебя бабка ждёт.
Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки, шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды Лукиничны. Тоже жарконько цвела…
Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алёше с чужим сыном. Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и…
За все своя плата.
А женись бы он тогда на ней — бегал бы сейчас в векшегоновском доме мальчугашечка с золотыми кудерышками, с весёлыми василёчками под писаными бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а прыткими-прыткими…
Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лёшу. Таким хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь, когда она своё кружево на своей пуге плетёт, и мало ей дела до Ивана Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы.
Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на перекрёстке двух просек и увидел Адама Викторовича.
Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг неё был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо специально принесённой, скамеечке. Он был так увлечён, что и не заметил подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.
Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о прошлом Адама Викторовича.
Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика, горнового Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И его, не в пример старшим братьям, решено было учить «большой грамоте». Самым дешёвым по оплате за право учения в те годы было духовное училище. Туда и отдали Адама. Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь воспитать попа — выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов, казённых заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живёт и теперь.
Постояв минуту-другую, Иван Ермолаевич кашлянул, а потом поклонился Красноперову:
— Здравствуй, Адам Викторович.
Красноперов оглянулся:
— Здорово, Иван Ермолаевич. А я давным-давно тебя поджидаю.
— Значит, как бы чувствовал… Это хорошо… А что ты, позволь полюбопытствовать, делаешь? — спросил старик Векшегонов, чтобы не сразу объяснить причину прихода.
— Муравьёв проверяю.
— Ну и как?
— Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
— Не знаю, как и начать, Адам Викторович… Насчёт правнука хотел спросить.
— Какого правнука?
— И твоего и вроде бы как моего тоже… Дело-то ведь теперь ясное.
— Кажется, проясняется, — слегка нахмурившись, сказал Красноперов. — А что ты хотел спросить о нем?
Иван Ермолаевич снова замялся и не сразу объявил цель своего прихода.
— Да так, вообще… На кого хоть похож он? На неё или на этого, который… Ну как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На кого он похож все-таки?
Адам Викторович хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову, ответил:
— На борова.
— Ну да, конечно…
— Черноватый он волосиками? — осторожно задал Иван Ермолаевич новый вопрос.
— Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А разве суть в цвете его волос?
— Да нет. Я только к тому, Адам, завёл речь… Если он на Ийю похож, тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
— Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я ей дед. Ты любишь своего, и я свою сироту люблю. Она не только без отца и без матери, но и без бабки на меня осталась. В военные годы Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И никто на неё ласкового взгляда не кинул.
— А мой Алёшка?
— Взгляд ли это был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание упустить то, что само в руки даётся… Я не виню за это внучку. Если солнышко в её душу не заглядывало, так пусть в ней хоть отблеск от чужого окна сверкнёт.
Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
— Не надо так, Адам, казнить меня за внука. Хочешь, я тебе в ноги поклонюсь?
— Ты ей поклонись. Она стоит этого. Она большего стоит. И это не дедовское умилительное славословие. Это стих, не могущий быть рождённым немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
— Адам, ты попроще. Я ведь мало учен и не так чтобы много книг прочитал, — взмолился опять Иван Ермолаевич. — Прости, что я насчёт Ийиного сыночка от всей души полюбопытствовал.
— Да что ты опять, Иван, у меня прощения просишь? В её судьбе я даже не пятое колесо. Но если бы случись при Алексее сын или дочь от Руфины Дулесовой или от какой-то другой разлучницы… Ийя не стала бы спрашивать, чёрен он, белобрыс или рыж, кривобок или горбат. Она бы прижала его к своей груди и назвалась матерью.
— Так и Алёшка то же самое говорит, — стал оправдываться Иван Ермолаевич. — Он давно его сынком своим называет. И мы его со Степанидой за родного полюбили заглазно. А Ийя даже поминать о нем не велит. Имечка не называет.
— И правильно делает, — твёрдо сказал Адам. — Малый дитенок не курёнок. Им нельзя играть. Нужно Алексею с Ийей о самих себе решить, а потом уж и…
— Самим о себе им решать нечего, — заговорил Иван Ермолаевич круто. — Все решено. И перерешения никакого не может быть. Это я говорю тебе. Ты меня знаешь, каков я в гневе. Если что не так, не пожалею и любимого внука от сердца оторвать. Они для меня четыре года муж и жена. Весной венчаны, любовью обручены, как и мы со Степанидой Лукиничной. Понял ты или нет этот стих?
— Да вроде начинаю понимать, — ответил все ещё насторожённо Красноперов.
— Как звать правнука, Адам?
— А как бы тебе хотелось, Иван?
— Мало ли как… — Иван Ермолаевич вдруг прослезился. — Не обо всем скажешь, чего хочешь, о чем думаешь.
— А ты не бойся своих желаний. Глядишь, они и сбудутся.
— Не морочил бы ты меня, Адам, дал бы ты мне челябинский адресок…
— А зачем он тебе? — спросил Красноперов, испытующе глядя из-под очков на присмиревшего Ивана Ермолаевича.
— Хочу сам поехать туда. Сам его в дом ввести. Сам!
— Ну что ж, — поразмыслил Адам Викторович, — коли такое у тебя желание, я противиться не буду. Только адреса наизусть не помню. Улицу знаю, а номера запамятовал. Зайди в дом, там я тебе его и запишу.
Адам Викторович поднялся, не торопясь взял скамеечку и, широко шагая, направился к дому. Векшегонов рысцой побежал за ним.
— Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он человек умный. Поймёт, что такие дела тянуть нельзя.
— Это верно, Стеша, — согласился Иван Ермолаевич с женой. — Она, видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными сынами оказывались. А им ни гугу!
— Мы порознь одну думу думаем, Иван, — радовалась Степанида Лукинична.
— Надо подмогчи Ийечке. И Алёшке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю, мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.
— Полюбит, — подтвердил Иван Ермолаевич. — И я слова найду, чтобы полюбил.
Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки, Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку.
— Удачи тебе, Иван…
И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу. Легко дышится ему. Весёлый падает с неба снежок.
— Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич?
А он, задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.
— И не спрашивай, — ответил он ей. — Дело у меня беспременное есть. Вот и тороплюсь.
Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут. Можно и хорошее дело спугнуть.
— Беги, беги… Там тебя бабка ждёт.
Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки, шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды Лукиничны. Тоже жарконько цвела…
Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алёше с чужим сыном. Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и…
За все своя плата.
А женись бы он тогда на ней — бегал бы сейчас в векшегоновском доме мальчугашечка с золотыми кудерышками, с весёлыми василёчками под писаными бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а прыткими-прыткими…
Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лёшу. Таким хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь, когда она своё кружево на своей пуге плетёт, и мало ей дела до Ивана Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы.
Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на перекрёстке двух просек и увидел Адама Викторовича.
Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг неё был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо специально принесённой, скамеечке. Он был так увлечён, что и не заметил подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.
Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о прошлом Адама Викторовича.
Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика, горнового Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И его, не в пример старшим братьям, решено было учить «большой грамоте». Самым дешёвым по оплате за право учения в те годы было духовное училище. Туда и отдали Адама. Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь воспитать попа — выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов, казённых заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живёт и теперь.
Постояв минуту-другую, Иван Ермолаевич кашлянул, а потом поклонился Красноперову:
— Здравствуй, Адам Викторович.
Красноперов оглянулся:
— Здорово, Иван Ермолаевич. А я давным-давно тебя поджидаю.
— Значит, как бы чувствовал… Это хорошо… А что ты, позволь полюбопытствовать, делаешь? — спросил старик Векшегонов, чтобы не сразу объяснить причину прихода.
— Муравьёв проверяю.
— Ну и как?
— Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
— Не знаю, как и начать, Адам Викторович… Насчёт правнука хотел спросить.
— Какого правнука?
— И твоего и вроде бы как моего тоже… Дело-то ведь теперь ясное.
— Кажется, проясняется, — слегка нахмурившись, сказал Красноперов. — А что ты хотел спросить о нем?
Иван Ермолаевич снова замялся и не сразу объявил цель своего прихода.
— Да так, вообще… На кого хоть похож он? На неё или на этого, который… Ну как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На кого он похож все-таки?
Адам Викторович хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову, ответил:
— На борова.
— Ну да, конечно…
— Черноватый он волосиками? — осторожно задал Иван Ермолаевич новый вопрос.
— Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А разве суть в цвете его волос?
— Да нет. Я только к тому, Адам, завёл речь… Если он на Ийю похож, тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
— Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я ей дед. Ты любишь своего, и я свою сироту люблю. Она не только без отца и без матери, но и без бабки на меня осталась. В военные годы Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И никто на неё ласкового взгляда не кинул.
— А мой Алёшка?
— Взгляд ли это был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание упустить то, что само в руки даётся… Я не виню за это внучку. Если солнышко в её душу не заглядывало, так пусть в ней хоть отблеск от чужого окна сверкнёт.
Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
— Не надо так, Адам, казнить меня за внука. Хочешь, я тебе в ноги поклонюсь?
— Ты ей поклонись. Она стоит этого. Она большего стоит. И это не дедовское умилительное славословие. Это стих, не могущий быть рождённым немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
— Адам, ты попроще. Я ведь мало учен и не так чтобы много книг прочитал, — взмолился опять Иван Ермолаевич. — Прости, что я насчёт Ийиного сыночка от всей души полюбопытствовал.
— Да что ты опять, Иван, у меня прощения просишь? В её судьбе я даже не пятое колесо. Но если бы случись при Алексее сын или дочь от Руфины Дулесовой или от какой-то другой разлучницы… Ийя не стала бы спрашивать, чёрен он, белобрыс или рыж, кривобок или горбат. Она бы прижала его к своей груди и назвалась матерью.
— Так и Алёшка то же самое говорит, — стал оправдываться Иван Ермолаевич. — Он давно его сынком своим называет. И мы его со Степанидой за родного полюбили заглазно. А Ийя даже поминать о нем не велит. Имечка не называет.
— И правильно делает, — твёрдо сказал Адам. — Малый дитенок не курёнок. Им нельзя играть. Нужно Алексею с Ийей о самих себе решить, а потом уж и…
— Самим о себе им решать нечего, — заговорил Иван Ермолаевич круто. — Все решено. И перерешения никакого не может быть. Это я говорю тебе. Ты меня знаешь, каков я в гневе. Если что не так, не пожалею и любимого внука от сердца оторвать. Они для меня четыре года муж и жена. Весной венчаны, любовью обручены, как и мы со Степанидой Лукиничной. Понял ты или нет этот стих?
— Да вроде начинаю понимать, — ответил все ещё насторожённо Красноперов.
— Как звать правнука, Адам?
— А как бы тебе хотелось, Иван?
— Мало ли как… — Иван Ермолаевич вдруг прослезился. — Не обо всем скажешь, чего хочешь, о чем думаешь.
— А ты не бойся своих желаний. Глядишь, они и сбудутся.
— Не морочил бы ты меня, Адам, дал бы ты мне челябинский адресок…
— А зачем он тебе? — спросил Красноперов, испытующе глядя из-под очков на присмиревшего Ивана Ермолаевича.
— Хочу сам поехать туда. Сам его в дом ввести. Сам!
— Ну что ж, — поразмыслил Адам Викторович, — коли такое у тебя желание, я противиться не буду. Только адреса наизусть не помню. Улицу знаю, а номера запамятовал. Зайди в дом, там я тебе его и запишу.
Адам Викторович поднялся, не торопясь взял скамеечку и, широко шагая, направился к дому. Векшегонов рысцой побежал за ним.
16
Давно не бывал в этом доме старик Векшегонов. Ничего здесь не переменилось. Те же чучела птиц, жуки и бабочки под стеклом на иголках. И тот же запах.
Проведя Ивана Ермолаевича в свою комнату, Красноперов прошёл в соседнюю. Это была комната Ийи. Вскоре, вернувшись, Адам Викторович сказал:
— Иваша, посиди здесь малость, а я сбегаю на трамвайную остановку. Что там ни говори, а ведь мы теперь каким-то боком родня. И хоть четвертинку, да надо распить.
— О чем разговор? Я ведь, Адам, сюда тоже к тебе не чужим человеком шёл. Не изволь беспокоиться, пол-литра при мне.
Это развеселило Адама:
— Спасибо, Иван. От души спасибо. Хорошо, что ты подумал об этом… Только уж ты извини меня, в своём доме гостевой водки не пью. Я сейчас… Да и не только ради этого я ухожу. Ещё кое-что хочу.
Оставшись один, Иван Ермолаевич стал рассматривать стены, просевший от времени пол, старую кафельную печь. Все был ветхо. Отжил дом старого лесничего.
Думая о доме, Иван Ермолаевич не расслышал, как скрипнула дверь и как из Ийиной комнаты появился малыш.
— Ты кто? — спросил он.
Иван Ермолаевич оглянулся. В дверях стоял мальчик. На его головке вились крупными кольцами золотые кудри. Под писаными бровками цвели два синих василька.
«Не чудится ли?» — испугался Иван Ермолаевич и, проверяя себя, робко спросил:
— Ты тут живёшь?
И мальчик ответил голосом Ийи:
— Нет. Я тут не живу, а жду.
У Ивана Ермолаевича задрожали руки. Но это было не наваждение. Все же ещё раз нужно проверить:
— А чего же ты ждёшь тут, кудряш?
И опять зазвенел голос Ийи:
— Жду, когда мама поведёт меня к папе.
— А как звать твоего папу, красавчик?
Мальчик ответил отчётливо и заученно:
— Так же, как и меня, Алексей Векшегонов. Только он Романович, а я Алексеевич.
Этот ответ ничего уже не прибавил к увиденному и понятому минуту назад. Но как нужно было поступать и что делать дальше, Иван Ермолаевич не знал.
Схватить мальчика? Зацеловать его?
Но какое впечатление произведёт это на ребёнка? Не напугает ли он его своей трясущейся бородой? Нужно было спросить что-то ещё, чтобы сдержать душащие Ивана Ермолаевича слезы. И он сказал:
— Хорошее у тебя имя — Алексей Векшегонов.
— А тебя как зовут?
Этот вопрос застал врасплох Ивана Ермолаевича.
— Меня? — замялся он. — А я, понимаешь, тоже, шут побери, Векшегонов.
Мальчик лукаво посмотрел на Ивана Ермолаевича и не поверил ему:
— Такие Векшегоновы не бывают.
— А какие же они бывают, Алешенька?
— Такие, которые никогда не плачут. Никогда-никогда. Хочешь, — сказал он, подбегая к Ивану Ермолаевичу, — щипни мою руку, больно-пребольно, и я не зареву. Щипай!
Иван Ермолаевич наскоро утёр рукой глаза и уже совсем по-свойски сказал:
— Зачем же мне испытывать тебя, дорогой товарищ Векшегонов? Я и без того вижу, что ты стойкий мужик.
Маленькому Алёше это очень понравилось:
— А мы, Векшегоновы, все такие… И папа, и дедушка, и пра.
— А пра-то кто? — спросил Иван Ермолаевич, усаживая мальчика на колени.
— Пра — это самый главный мой дедушка, Иван Ермолаевич.
Сердце старика сладко сжалось. Слезы опять были готовы хлынуть из его глаз. Но он боялся уронить своё достоинство перед маленьким Алёшей. Ему так хотелось сказать, что он и есть его пра Иван Ермолаевич. Но было страшно: вдруг да Алёша опять не поверит ему? И он спросил:
— А откуда ты так хорошо знаешь про этого самого пра?
— От мамы. У меня ещё и дядя есть. Дядя Серёжа. У него ружьё и собака. А у бабушки-пра вылеченная кошка. Мурзей.
— Это хорошо. Славная, стало быть, у тебя мамочка, Алешенька. Ну а папочку-то ты своего узнаешь, ежели встретишь его?
Алёша вытаращил глазёнки, как будто ему задали несуразный вопрос. Не отвечая, он спрыгнул с колен Ивана Ермолаевича и убежал в комнату. Оттуда он вернулся с альбомом.
— Вот смотри! — сказал он. — Это папа… Это тоже папа… И это папа… И это… А тут он маленький. Видишь, какой он похожий на меня.
Для переживаний Ивана Ермолаевича данных оказалось более чем достаточно. А маленький Алёша безумолчно щебетал, рассказывая о своём отце такие подробности, что трудно было поверить, что эти слова принадлежат ребёнку.
Послышались шаги. Это вернулся Красноперов. Войдя, он поставил на стол четвертушку и как ни в чем не бывало спросил:
— Ну как ты тут? Жив ещё?
Старики молча обнялись. Алёша смотрел на них, широко раскрыв глазёнки. Адам Викторович погладил мальчика по головке и весело сказал ему:
— Сегодня кончились твои ожидания, Алексей Алексеевич. Ты пойдёшь к отцу. Тебя твой дедушка-пра отведёт домой.
— Правда? — с дрожью в голосе спросил Алёша.
— Разве я когда-нибудь обманывал тебя, Алексей Алексеевич?.. Варвара Акимовна! — крикнул Красноперов.
Появилась знакомая Ивану Ермолаевичу старуха Веснина. Она будто ждала вызова, находясь где-то за дверью.
— Здравствуй, Ермолаевич.
— Здравствуй, Акимовна.
— Грибков подать? — спросила она. — Или ещё что?
— Да нет, Варвара Акимовна, — ответил Красноперов. — Одень, обуй Алексея Алексеевича. Сегодня он войдёт в свой дом.
— Это раз-раз, — заторопилась Варвара Акимовна. — Где ты, птенец?
— А я сам… Я сам, — послышался голос мальчика, силящегося надеть свою шубку.
У Ивана Ермолаевича вздрагивала в коленном суставе левая нога. Ему самому хотелось одеть Алёшу и как можно скорее взять его на руки. Да нельзя. Нужно блюсти чин.
Адам Викторович достал из шкафа банку с маринованными опятами и два стакана. Вышиб пробку. Разлил водку. Смерил, ровно ли налил. Потом сказал, кивнув на мальчика:
— Вот как оно бывает… Будь здоров, Иваша!
— И ты тоже! — чокнулся и поклонился Адаму Иван Ермолаевич.
Маленький Алёша притих. Он все ещё не верил, что его поведут к папе и маме.
Но его повели…
Проведя Ивана Ермолаевича в свою комнату, Красноперов прошёл в соседнюю. Это была комната Ийи. Вскоре, вернувшись, Адам Викторович сказал:
— Иваша, посиди здесь малость, а я сбегаю на трамвайную остановку. Что там ни говори, а ведь мы теперь каким-то боком родня. И хоть четвертинку, да надо распить.
— О чем разговор? Я ведь, Адам, сюда тоже к тебе не чужим человеком шёл. Не изволь беспокоиться, пол-литра при мне.
Это развеселило Адама:
— Спасибо, Иван. От души спасибо. Хорошо, что ты подумал об этом… Только уж ты извини меня, в своём доме гостевой водки не пью. Я сейчас… Да и не только ради этого я ухожу. Ещё кое-что хочу.
Оставшись один, Иван Ермолаевич стал рассматривать стены, просевший от времени пол, старую кафельную печь. Все был ветхо. Отжил дом старого лесничего.
Думая о доме, Иван Ермолаевич не расслышал, как скрипнула дверь и как из Ийиной комнаты появился малыш.
— Ты кто? — спросил он.
Иван Ермолаевич оглянулся. В дверях стоял мальчик. На его головке вились крупными кольцами золотые кудри. Под писаными бровками цвели два синих василька.
«Не чудится ли?» — испугался Иван Ермолаевич и, проверяя себя, робко спросил:
— Ты тут живёшь?
И мальчик ответил голосом Ийи:
— Нет. Я тут не живу, а жду.
У Ивана Ермолаевича задрожали руки. Но это было не наваждение. Все же ещё раз нужно проверить:
— А чего же ты ждёшь тут, кудряш?
И опять зазвенел голос Ийи:
— Жду, когда мама поведёт меня к папе.
— А как звать твоего папу, красавчик?
Мальчик ответил отчётливо и заученно:
— Так же, как и меня, Алексей Векшегонов. Только он Романович, а я Алексеевич.
Этот ответ ничего уже не прибавил к увиденному и понятому минуту назад. Но как нужно было поступать и что делать дальше, Иван Ермолаевич не знал.
Схватить мальчика? Зацеловать его?
Но какое впечатление произведёт это на ребёнка? Не напугает ли он его своей трясущейся бородой? Нужно было спросить что-то ещё, чтобы сдержать душащие Ивана Ермолаевича слезы. И он сказал:
— Хорошее у тебя имя — Алексей Векшегонов.
— А тебя как зовут?
Этот вопрос застал врасплох Ивана Ермолаевича.
— Меня? — замялся он. — А я, понимаешь, тоже, шут побери, Векшегонов.
Мальчик лукаво посмотрел на Ивана Ермолаевича и не поверил ему:
— Такие Векшегоновы не бывают.
— А какие же они бывают, Алешенька?
— Такие, которые никогда не плачут. Никогда-никогда. Хочешь, — сказал он, подбегая к Ивану Ермолаевичу, — щипни мою руку, больно-пребольно, и я не зареву. Щипай!
Иван Ермолаевич наскоро утёр рукой глаза и уже совсем по-свойски сказал:
— Зачем же мне испытывать тебя, дорогой товарищ Векшегонов? Я и без того вижу, что ты стойкий мужик.
Маленькому Алёше это очень понравилось:
— А мы, Векшегоновы, все такие… И папа, и дедушка, и пра.
— А пра-то кто? — спросил Иван Ермолаевич, усаживая мальчика на колени.
— Пра — это самый главный мой дедушка, Иван Ермолаевич.
Сердце старика сладко сжалось. Слезы опять были готовы хлынуть из его глаз. Но он боялся уронить своё достоинство перед маленьким Алёшей. Ему так хотелось сказать, что он и есть его пра Иван Ермолаевич. Но было страшно: вдруг да Алёша опять не поверит ему? И он спросил:
— А откуда ты так хорошо знаешь про этого самого пра?
— От мамы. У меня ещё и дядя есть. Дядя Серёжа. У него ружьё и собака. А у бабушки-пра вылеченная кошка. Мурзей.
— Это хорошо. Славная, стало быть, у тебя мамочка, Алешенька. Ну а папочку-то ты своего узнаешь, ежели встретишь его?
Алёша вытаращил глазёнки, как будто ему задали несуразный вопрос. Не отвечая, он спрыгнул с колен Ивана Ермолаевича и убежал в комнату. Оттуда он вернулся с альбомом.
— Вот смотри! — сказал он. — Это папа… Это тоже папа… И это папа… И это… А тут он маленький. Видишь, какой он похожий на меня.
Для переживаний Ивана Ермолаевича данных оказалось более чем достаточно. А маленький Алёша безумолчно щебетал, рассказывая о своём отце такие подробности, что трудно было поверить, что эти слова принадлежат ребёнку.
Послышались шаги. Это вернулся Красноперов. Войдя, он поставил на стол четвертушку и как ни в чем не бывало спросил:
— Ну как ты тут? Жив ещё?
Старики молча обнялись. Алёша смотрел на них, широко раскрыв глазёнки. Адам Викторович погладил мальчика по головке и весело сказал ему:
— Сегодня кончились твои ожидания, Алексей Алексеевич. Ты пойдёшь к отцу. Тебя твой дедушка-пра отведёт домой.
— Правда? — с дрожью в голосе спросил Алёша.
— Разве я когда-нибудь обманывал тебя, Алексей Алексеевич?.. Варвара Акимовна! — крикнул Красноперов.
Появилась знакомая Ивану Ермолаевичу старуха Веснина. Она будто ждала вызова, находясь где-то за дверью.
— Здравствуй, Ермолаевич.
— Здравствуй, Акимовна.
— Грибков подать? — спросила она. — Или ещё что?
— Да нет, Варвара Акимовна, — ответил Красноперов. — Одень, обуй Алексея Алексеевича. Сегодня он войдёт в свой дом.
— Это раз-раз, — заторопилась Варвара Акимовна. — Где ты, птенец?
— А я сам… Я сам, — послышался голос мальчика, силящегося надеть свою шубку.
У Ивана Ермолаевича вздрагивала в коленном суставе левая нога. Ему самому хотелось одеть Алёшу и как можно скорее взять его на руки. Да нельзя. Нужно блюсти чин.
Адам Викторович достал из шкафа банку с маринованными опятами и два стакана. Вышиб пробку. Разлил водку. Смерил, ровно ли налил. Потом сказал, кивнув на мальчика:
— Вот как оно бывает… Будь здоров, Иваша!
— И ты тоже! — чокнулся и поклонился Адаму Иван Ермолаевич.
Маленький Алёша притих. Он все ещё не верил, что его поведут к папе и маме.
Но его повели…
17
Адам Викторович проводил счастливого Ивана Ермолаевича до трамвая:
— Ты извини, но я не должен вводить его в твой дом. А вечерком я наведаюсь. Прибереги свою поллитровую.
В вагон старик вошёл гордо через переднюю площадку. Он взял два билета, но занял одно место. Закутав и без того тепло одетого Алёшу в полы своей шубейки, он шептал ему:
— Счастье-то какое… Счастье-то какое, Алешенька…
В трамвае появились знакомые со станкостроительного завода. Они с любопытством смотрели на Ивана Ермолаевича, прижимающего к своей груди синеглазого мальчика. Перешёптывались. Недоумевали. Наконец одна из женщин, жена токаря Сударушкина, спросила:
— Кого ты и куда везёшь, Иван Ермолаевич?
А тот только и ждал этого вопроса. Ему так хотелось, чтобы все слышали его ответ. И он ответил громко. На весь вагон:
— Я везу домой своего правнука, Алексея Алексеевича Векшегонова.
И мальчик подтвердил сказанное:
— Да!
На улице ещё не начинало смеркаться, а Иван Ермолаевич так боялся, что он не успеет до сумерек. Ему хотелось пронести Алёшу на своих руках засветло по Старозаводской улице. И это ему удалось.
Старик медленно шёл мимо дулесовского дома, но, чувствуя, что этого недостаточно, остановился, спустил с рук маленького Алёшу и сказал:
— Теперь маленечко своими ножками пошагаем.
Алёше давно хотелось пробежаться по незнакомой дороге. И он побежал по ней.
— Товарищ Векшегонов, — нарочно громко предупреждал правнука Иван Ермолаевич, — не споткнись смотри, а то мне знаешь как на орехи от твоего папочки достанется.
Это слышали многие. Сегодня будет о чем поговорить на Старозаводской улице.
А Степанида Лукинична то и дело смотрела в окно.
— Да что ты, бабушка, ждёшь кого, что ли? — спросил Алексей.
— Дед где-то запропастился…
— Явится. Никуда не денется, — успокоил он бабку и продолжал рассказывать Ийе о новом станке.
Иван Ермолаевич вошёл в дом так тихо, что никто и не слыхал, как он раздел в прихожей Алёшу. Приведя мальчика в полный порядок, он торжественно ввёл его в большую горницу.
У Степаниды Лукиничны запал язык. Стоявшая спиной Ийя не заметила вошедших. Алексей, сердясь, через силу доедая третью котлету, тоже не обратил внимания на появившихся.
— Кто это, Алешенька? — спросил Иван Ермолаевич и указал пальцем на Алексея.
— Папа! — бойко ответил мальчик.
Алексей замер, из его рук выпала вилка.
— Здравствуй! — крикнул Алёша и подбежал к отцу.
Алексей был белее снега:
— И! Милая И!.. Этого не может, И…
Алексей схватил маленького Алёшу, а Ийя, еле удерживаясь на ногах, прошла за перегородку.
— Вот как оно бывает, — повторил Иван Ермолаевич слова Красноперова и пошёл вслед за Ийей.
Степанида Лукинична все ещё не обрела дара речи. Она сразу узнала живое повторение своего внука. Ей не надо объяснять, что и как. И это так взволновало её, что у неё не оказалось даже слез. Она целовала такие знакомые ручки маленького Алёши и, может быть, впервые неодобрительно посмотрела на большого Алексея.
А до него только-только начинало доходить все случившееся.
Маленький Алёша, обнимая отца, не переставал шептать ему на ухо, не то утверждая, не то спрашивая:
— Ты папа… Ты папа… Ты папа…
Громко хлопнула дверь. Это вбежал Серёжа. Снова хлопнула дверь. Появились отец и мать — Роман Иванович и Любовь Степановна Векшегоновы. Слухи быстрее телеграмм.
— Доченька моя милая! — бросилась к Ийе Любовь Степановна и залилась слезами.
— Он! Он! Как две капли, — твердил Роман Иванович, любуясь маленьким Алёшей.
А мальчик, пугливо прижимаясь к отцу, не знал, скольких людей он соединил сегодня и скольких — размежевал.
— Ты извини, но я не должен вводить его в твой дом. А вечерком я наведаюсь. Прибереги свою поллитровую.
В вагон старик вошёл гордо через переднюю площадку. Он взял два билета, но занял одно место. Закутав и без того тепло одетого Алёшу в полы своей шубейки, он шептал ему:
— Счастье-то какое… Счастье-то какое, Алешенька…
В трамвае появились знакомые со станкостроительного завода. Они с любопытством смотрели на Ивана Ермолаевича, прижимающего к своей груди синеглазого мальчика. Перешёптывались. Недоумевали. Наконец одна из женщин, жена токаря Сударушкина, спросила:
— Кого ты и куда везёшь, Иван Ермолаевич?
А тот только и ждал этого вопроса. Ему так хотелось, чтобы все слышали его ответ. И он ответил громко. На весь вагон:
— Я везу домой своего правнука, Алексея Алексеевича Векшегонова.
И мальчик подтвердил сказанное:
— Да!
На улице ещё не начинало смеркаться, а Иван Ермолаевич так боялся, что он не успеет до сумерек. Ему хотелось пронести Алёшу на своих руках засветло по Старозаводской улице. И это ему удалось.
Старик медленно шёл мимо дулесовского дома, но, чувствуя, что этого недостаточно, остановился, спустил с рук маленького Алёшу и сказал:
— Теперь маленечко своими ножками пошагаем.
Алёше давно хотелось пробежаться по незнакомой дороге. И он побежал по ней.
— Товарищ Векшегонов, — нарочно громко предупреждал правнука Иван Ермолаевич, — не споткнись смотри, а то мне знаешь как на орехи от твоего папочки достанется.
Это слышали многие. Сегодня будет о чем поговорить на Старозаводской улице.
А Степанида Лукинична то и дело смотрела в окно.
— Да что ты, бабушка, ждёшь кого, что ли? — спросил Алексей.
— Дед где-то запропастился…
— Явится. Никуда не денется, — успокоил он бабку и продолжал рассказывать Ийе о новом станке.
Иван Ермолаевич вошёл в дом так тихо, что никто и не слыхал, как он раздел в прихожей Алёшу. Приведя мальчика в полный порядок, он торжественно ввёл его в большую горницу.
У Степаниды Лукиничны запал язык. Стоявшая спиной Ийя не заметила вошедших. Алексей, сердясь, через силу доедая третью котлету, тоже не обратил внимания на появившихся.
— Кто это, Алешенька? — спросил Иван Ермолаевич и указал пальцем на Алексея.
— Папа! — бойко ответил мальчик.
Алексей замер, из его рук выпала вилка.
— Здравствуй! — крикнул Алёша и подбежал к отцу.
Алексей был белее снега:
— И! Милая И!.. Этого не может, И…
Алексей схватил маленького Алёшу, а Ийя, еле удерживаясь на ногах, прошла за перегородку.
— Вот как оно бывает, — повторил Иван Ермолаевич слова Красноперова и пошёл вслед за Ийей.
Степанида Лукинична все ещё не обрела дара речи. Она сразу узнала живое повторение своего внука. Ей не надо объяснять, что и как. И это так взволновало её, что у неё не оказалось даже слез. Она целовала такие знакомые ручки маленького Алёши и, может быть, впервые неодобрительно посмотрела на большого Алексея.
А до него только-только начинало доходить все случившееся.
Маленький Алёша, обнимая отца, не переставал шептать ему на ухо, не то утверждая, не то спрашивая:
— Ты папа… Ты папа… Ты папа…
Громко хлопнула дверь. Это вбежал Серёжа. Снова хлопнула дверь. Появились отец и мать — Роман Иванович и Любовь Степановна Векшегоновы. Слухи быстрее телеграмм.
— Доченька моя милая! — бросилась к Ийе Любовь Степановна и залилась слезами.
— Он! Он! Как две капли, — твердил Роман Иванович, любуясь маленьким Алёшей.
А мальчик, пугливо прижимаясь к отцу, не знал, скольких людей он соединил сегодня и скольких — размежевал.
18
Счастливую пору переживал старый векшегоновский дом. Неожиданное отцовство заполнило всего Алексея. Радость была так велика, что он не мог поверить в неё. Особенно ночью. Просыпаясь, он спрашивал себя: «Правда ли это?» А потом, вскочив, Алексей подбегал к белой кроватке. В ней спал его сын. Сколько теперь в нем заключено!
— Милый мой, — шептал Алёша, — как хорошо, что ты ничего не знаешь о своём отце… Милый мой, как мне стыдно…
Стоя на коленях у белой кроватки, Алексей хотел и не мог найти себе хоть какое-то оправдание. Почему не пришло ему в голову то, что сейчас так ясно? Ийя в первый же день встречи прямо намекнула ему… А он? Как он теперь презирает за это себя…
Он знает, что Ийя никогда ни о чем не напомнит ему. В её доброй душе нет места для злой памяти. Зато Алексей навсегда сохранит в себе свой позор и никогда не даст ему замолчать.
Никто не знает угрызений совести Алексея Векшегонова. Да и до неё ли теперь людям на счастливом повороте его жизни, который не может не радовать даже вчуже всякого хорошего человека…
В людской молве снова вспомнилось забытое и родилась устная повесть, которая с каждым пересказом обрастала новыми подробностями. Имена Ийи, Алексея, Руфины и маленького Алёши называли и те, кто их не знал.
Старуха Митроха Ведерникова стала желанной гостьей многих домов. Уж она-то не от кого, а от самой Степаниды Лукиничны знала чистую правду и своими глазами видела векшегоновского правнука.
Живёт в народе неодолимая потребность рассказывания и слушания «роковых историй», особенно тех, где героями оказываются знакомые люди, с которыми можно встретиться и поговорить, а затем прямым или окольным путём узнать, что будет дальше.
На все лады прославляют люди Ийю Красноперову, приписывая ей самые лучшие черты женщины, матери, человека. Особенно приятно людям, что после долгой разлуки, когда любовь Алексея так широко раскрыла свои объятия, Ийя не захотела воспользоваться самым главным. Она не привела своего малютку, не поставила сына самой тяжёлой гирей на весах своего счастья. Значит, хотелось ей, чтобы сама любовь, а не кто-то, ни даже самое дорогое в этой любви — их ребёнок, соединила её с Алексеем. И это даёт повод, особенно женским устам, называть Ийю «большой силы женщиной, не ищущей для своей любви никаких подпорок».
Восторгаясь Ийей, люди приписывают ей и то, чего не было. Так уж водится. Молва никогда не знает меры.
Серёжа Векшегонов, затенённый счастливой развязкой любви брата, оставался пока незамеченным даже близкими. Было как-то не до него. А железный петух-флюгер на штоке башенки недостроенного дома, поворачиваясь туда-сюда по ветру, как бы напоминал о Серёже. Петух, широко раскрыв клюв, как бы спрашивал: а с ним-то что будет? Что будет с ним?
Благожелательные и простодушные люди всегда хотят лучшего. Многим теперь казалось, что ничто уже не мешает Сергею и Руфине открыть счастливую дверь и зажить в мире. Многие ждали, что вот-вот задымит труба дома с башенкой и дым оповестит людей, что в оставленные комнаты пришло тепло. И это казалось неизбежным.
Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.
Но дым из трубы пока не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина Дулесова. На завод она ходила дальней дорогой — берегом пруда, чтобы не выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?
А маленький Алёша ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра. Ходил в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал всякого, кто встречался с ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо дулесовского дома, Руфина оказывалась у окна. Она задёргивала оконную занавеску, но от этого ничего не меняется. Все равно мальчуган идёт мимо. Идёт не по улице, а по ней, по Руфине. Идёт и ступает не по рыхлому белому снегу, а по её, Руфининому, сердцу, брошенному ему под ноги.
Какое могущество в этом ребёнке! Могущество, которому нечего противопоставить. Теперь уже не остаётся никаких надежд.
День ото дня становится все тяжелее. И кажется, нет в её жизни просвета. Мать и тётка говорят одно и то же: «Надо перетерпеть, перемаяться, а потом полегчает… У жизни на все есть лекарства».
Пустые слова. Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или вылежался, и все. Не смягчает страдания и сон. Наоборот, ночью все оказывается гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице. Руфине все ещё хочется ненавидеть Ийю, а совесть внушает уважение к сопернице. Руфина сопротивляется, а уважение растёт помимо её воли. Ийя стоит перед ней, уверенная, спокойная, величавая. Она кажется высокой-высокой. И не во сне, а наяву Руфина видит себя рядом с Ийей шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.
Как хочется забыть, не видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться. Уйти от своего «я». Самоуверенного «я». Самого злого врага, сидевшего в ней и натворившего столько бед. А этот враг, это ненасытное неизбывное «я» живёт в ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется не за благополучие всех и для всех, а за благополучие своего «я». И звание линии — линия коммунистического труда, — которое рано или поздно будет присвоено, тоже должно украсить её «я», хотя она и пытается изо всех сил убедить себя, что не стремится к славе.
Себя не обманешь. Разум утверждает одно, а чувства — другое. Коммунистический труд исключает притворство. Видимо, в её душе ещё не родилось то, чем живёт Алексей и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и Серёжа. Их труд — смысл их жизни, а не способ существования. Они не кичатся, а наслаждаются сделанным. У Ийи семь или восемь новых синтетических материалов, созданных его на химическом комбинате. Это огромный успех для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и продающихся в магазинах, и пришедших на завод, а она всего лишь, как-то между прочим, сказала Николаю Олимпиевичу: «Да, я принимала в этом участие».
Она всего лишь «принимала участие» в том, что принадлежит её уму и настойчивости. Об этом так определённо напечатано и в наших и в зарубежных журналах. Можно очернить и эту скромность, назвав её «скрытой гордыней». И Руфина уже пробовала искать в ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит история с «неизвестным сыном» Ийи. Как тогда она очернила её… А не ради ли счастья Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала ожидаемое материнство и, уехав, не осталась даже тенью между Руфиной и Алексеем? Она не напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила себя для них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина сломала свою первую свадьбу, Ийя не торжествовала.
Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?
Нет, не могла.
Ийю можно ненавидеть, но не уважать её нельзя.
Томительны дни. Мучительны тёмные ночи. Но где-то в сознании Руфины брезжат просветы. Пусть отражённые, но брезжат.
Как хочется Руфине уйти от самой себя…
— Милый мой, — шептал Алёша, — как хорошо, что ты ничего не знаешь о своём отце… Милый мой, как мне стыдно…
Стоя на коленях у белой кроватки, Алексей хотел и не мог найти себе хоть какое-то оправдание. Почему не пришло ему в голову то, что сейчас так ясно? Ийя в первый же день встречи прямо намекнула ему… А он? Как он теперь презирает за это себя…
Он знает, что Ийя никогда ни о чем не напомнит ему. В её доброй душе нет места для злой памяти. Зато Алексей навсегда сохранит в себе свой позор и никогда не даст ему замолчать.
Никто не знает угрызений совести Алексея Векшегонова. Да и до неё ли теперь людям на счастливом повороте его жизни, который не может не радовать даже вчуже всякого хорошего человека…
В людской молве снова вспомнилось забытое и родилась устная повесть, которая с каждым пересказом обрастала новыми подробностями. Имена Ийи, Алексея, Руфины и маленького Алёши называли и те, кто их не знал.
Старуха Митроха Ведерникова стала желанной гостьей многих домов. Уж она-то не от кого, а от самой Степаниды Лукиничны знала чистую правду и своими глазами видела векшегоновского правнука.
Живёт в народе неодолимая потребность рассказывания и слушания «роковых историй», особенно тех, где героями оказываются знакомые люди, с которыми можно встретиться и поговорить, а затем прямым или окольным путём узнать, что будет дальше.
На все лады прославляют люди Ийю Красноперову, приписывая ей самые лучшие черты женщины, матери, человека. Особенно приятно людям, что после долгой разлуки, когда любовь Алексея так широко раскрыла свои объятия, Ийя не захотела воспользоваться самым главным. Она не привела своего малютку, не поставила сына самой тяжёлой гирей на весах своего счастья. Значит, хотелось ей, чтобы сама любовь, а не кто-то, ни даже самое дорогое в этой любви — их ребёнок, соединила её с Алексеем. И это даёт повод, особенно женским устам, называть Ийю «большой силы женщиной, не ищущей для своей любви никаких подпорок».
Восторгаясь Ийей, люди приписывают ей и то, чего не было. Так уж водится. Молва никогда не знает меры.
Серёжа Векшегонов, затенённый счастливой развязкой любви брата, оставался пока незамеченным даже близкими. Было как-то не до него. А железный петух-флюгер на штоке башенки недостроенного дома, поворачиваясь туда-сюда по ветру, как бы напоминал о Серёже. Петух, широко раскрыв клюв, как бы спрашивал: а с ним-то что будет? Что будет с ним?
Благожелательные и простодушные люди всегда хотят лучшего. Многим теперь казалось, что ничто уже не мешает Сергею и Руфине открыть счастливую дверь и зажить в мире. Многие ждали, что вот-вот задымит труба дома с башенкой и дым оповестит людей, что в оставленные комнаты пришло тепло. И это казалось неизбежным.
Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.
Но дым из трубы пока не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина Дулесова. На завод она ходила дальней дорогой — берегом пруда, чтобы не выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?
А маленький Алёша ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра. Ходил в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал всякого, кто встречался с ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо дулесовского дома, Руфина оказывалась у окна. Она задёргивала оконную занавеску, но от этого ничего не меняется. Все равно мальчуган идёт мимо. Идёт не по улице, а по ней, по Руфине. Идёт и ступает не по рыхлому белому снегу, а по её, Руфининому, сердцу, брошенному ему под ноги.
Какое могущество в этом ребёнке! Могущество, которому нечего противопоставить. Теперь уже не остаётся никаких надежд.
День ото дня становится все тяжелее. И кажется, нет в её жизни просвета. Мать и тётка говорят одно и то же: «Надо перетерпеть, перемаяться, а потом полегчает… У жизни на все есть лекарства».
Пустые слова. Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или вылежался, и все. Не смягчает страдания и сон. Наоборот, ночью все оказывается гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице. Руфине все ещё хочется ненавидеть Ийю, а совесть внушает уважение к сопернице. Руфина сопротивляется, а уважение растёт помимо её воли. Ийя стоит перед ней, уверенная, спокойная, величавая. Она кажется высокой-высокой. И не во сне, а наяву Руфина видит себя рядом с Ийей шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.
Как хочется забыть, не видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться. Уйти от своего «я». Самоуверенного «я». Самого злого врага, сидевшего в ней и натворившего столько бед. А этот враг, это ненасытное неизбывное «я» живёт в ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется не за благополучие всех и для всех, а за благополучие своего «я». И звание линии — линия коммунистического труда, — которое рано или поздно будет присвоено, тоже должно украсить её «я», хотя она и пытается изо всех сил убедить себя, что не стремится к славе.
Себя не обманешь. Разум утверждает одно, а чувства — другое. Коммунистический труд исключает притворство. Видимо, в её душе ещё не родилось то, чем живёт Алексей и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и Серёжа. Их труд — смысл их жизни, а не способ существования. Они не кичатся, а наслаждаются сделанным. У Ийи семь или восемь новых синтетических материалов, созданных его на химическом комбинате. Это огромный успех для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и продающихся в магазинах, и пришедших на завод, а она всего лишь, как-то между прочим, сказала Николаю Олимпиевичу: «Да, я принимала в этом участие».
Она всего лишь «принимала участие» в том, что принадлежит её уму и настойчивости. Об этом так определённо напечатано и в наших и в зарубежных журналах. Можно очернить и эту скромность, назвав её «скрытой гордыней». И Руфина уже пробовала искать в ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит история с «неизвестным сыном» Ийи. Как тогда она очернила её… А не ради ли счастья Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала ожидаемое материнство и, уехав, не осталась даже тенью между Руфиной и Алексеем? Она не напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила себя для них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина сломала свою первую свадьбу, Ийя не торжествовала.
Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?
Нет, не могла.
Ийю можно ненавидеть, но не уважать её нельзя.
Томительны дни. Мучительны тёмные ночи. Но где-то в сознании Руфины брезжат просветы. Пусть отражённые, но брезжат.
Как хочется Руфине уйти от самой себя…
19
Николай Олимпиевич и на этот раз оказался добрым волшебником. И в это его появление у Дулесовых им, наверно, руководило не одно сострадание к Руфине, но и другие соображения.
Снова начала прихрамывать семнадцатая линия, от которой зависел ритм сборки малых, но очень нужных токарных станков.
Упадок духовных сил Руфины сказался на её работе. Промахи случались и там, где их невозможно было ожидать. Большинство участников бригады семнадцатой линии составилось из сверстников Руфины. Многие учились с нею в одном классе. Следовательно, в одном классе с младшим Векшегоновым. Серёжа ещё до назначения Руфины бригадиром стремился попасть на отстающую линию. Он постеснялся сказать об этом. А потом, когда там оказалась Руфина, ему не захотелось приходить в её бригаду. И она и другие могли в этом увидеть желание Серёжи встречать Руфину, работать с нею бок о бок. Мало ли как могли истолковать люди…
Снова начала прихрамывать семнадцатая линия, от которой зависел ритм сборки малых, но очень нужных токарных станков.
Упадок духовных сил Руфины сказался на её работе. Промахи случались и там, где их невозможно было ожидать. Большинство участников бригады семнадцатой линии составилось из сверстников Руфины. Многие учились с нею в одном классе. Следовательно, в одном классе с младшим Векшегоновым. Серёжа ещё до назначения Руфины бригадиром стремился попасть на отстающую линию. Он постеснялся сказать об этом. А потом, когда там оказалась Руфина, ему не захотелось приходить в её бригаду. И она и другие могли в этом увидеть желание Серёжи встречать Руфину, работать с нею бок о бок. Мало ли как могли истолковать люди…