Алёша вскочил. Он не поверил услышанному:
— Она приезжает? Когда?
— Лидочка сказала, что Адам Викторович ждёт её завтра.
— Дядя Николаша, у меня, кажется, подкашиваются ноги. — Он снова сел.
— Это на самом деле очень странно. Мне часто казалось, когда я приезжал на новый завод, что встречу её. И теперь вдруг… Так неожиданно… А может быть, мысли каким-нибудь образом… Нет, это, конечно, мистика…
— Несомненно. Ларчик, наверно, открывается гораздо проще. Если ты ничего не знал о ней, то, может быть, она знала о тебе. Ведь переписывалась же она с дедом. С Адамом Викторовичем. И может быть, тебе следует поговорить с ним.
— Да, да, — ухватился за подсказку Алексей. — Я сейчас же к нему… — Потом он остановился. — Но столько лет я не видел его…
Раздался телефонный звонок. Он как бы напомнил Алексею о рабочем дне Николая Олимпиевича.
— Ты извини меня, дядя Николаша… Я хотел на минуту и по делу, а пробыл чуть ли не час…
— Да полно тебе, Лешка… Порасспроси Лидочку. Она разговаривала с Адамом Викторовичем… Бывай здоров!.. Нет, это я не вам, — сказал в телефонную трубку Гладышев.
Алексей уже был за дверью кабинета и спрашивал Лидочку о приезде Ийи.
— Точно! — подтвердила Лидочка. — Он их ждёт завтра.
— Вы сказали «их»? Кого их? Разве она приезжает не одна?
Лидочка еле заметно улыбнулась:
— По-моему, не одна. Если Адам Викторович назвал их «моими милыми, дорогими гостями»… Если он сказал: «Теперь я, наверно, переберусь к ним на жительство», значит, Ийя не одинока. Это вас огорчает?
— Я ещё не знаю, — ответил Алексей. — Это так неожиданно… И так приятно… Её муж, наверно, химик… А я чуть было не уехал вчера… А как вы, Лидочка? Ведь мы не виделись три года. Я все о себе да о себе. Как вы?
— Все так же. В моей жизни ничего не изменилось. Разве что стала старше. Но вам-то, Алёша, зачем знать обо мне? Учтивости ради?
— Нет, почему же… Я часто вспоминал о вас… Я ведь очень хорошо отношусь к вам… Лидочка, не обращайте на меня внимания, я как-то не в себе. Столько потрясений… Вы, очевидно, ещё не знаете, что происходит у нас в семье.
— Знаю, Алёша. Я все знаю.
— Тем лучше. Извините. Мне, кажется, нужно сейчас собраться с мыслями. В голове такая окрошка… Я пойду.
Лидочка проводила Векшегонова до входной двери. Потом вернулась и поняла, что она тоже должна собраться с мыслями. Ей всегда нравился Алексей Векшегонов, но в её голову никогда не приходила мысль о невозможном. А теперь она, подумав о Руфине, Ийе, спросила себя: «Мог ли быть счастлив со мной Алексей Векшегонов?» И оказалось, что мог бы.
Разве он не такой же одинокий в личной жизни, как и она? Разве она растеряла тепло и чистоту своего сердца?
Векшегонов ничего не знает о ней. Они, в самом деле встречаясь много раз, ни разу не встретились. А если бы встретились, если бы она хоть немного приоткрыла свою душу, то, как знать, может быть, он увидел бы её другой.
Так хорошо мечтается Лидочке. И так боязно ей мечтать.
Она смотрит в окно. Ярко светит солнце. И кажется, уже тепло-тепло, а на самом деле стужа. Иногда нужно вдумчиво и критически относиться даже к ярким солнечным лучам.
— Она приезжает? Когда?
— Лидочка сказала, что Адам Викторович ждёт её завтра.
— Дядя Николаша, у меня, кажется, подкашиваются ноги. — Он снова сел.
— Это на самом деле очень странно. Мне часто казалось, когда я приезжал на новый завод, что встречу её. И теперь вдруг… Так неожиданно… А может быть, мысли каким-нибудь образом… Нет, это, конечно, мистика…
— Несомненно. Ларчик, наверно, открывается гораздо проще. Если ты ничего не знал о ней, то, может быть, она знала о тебе. Ведь переписывалась же она с дедом. С Адамом Викторовичем. И может быть, тебе следует поговорить с ним.
— Да, да, — ухватился за подсказку Алексей. — Я сейчас же к нему… — Потом он остановился. — Но столько лет я не видел его…
Раздался телефонный звонок. Он как бы напомнил Алексею о рабочем дне Николая Олимпиевича.
— Ты извини меня, дядя Николаша… Я хотел на минуту и по делу, а пробыл чуть ли не час…
— Да полно тебе, Лешка… Порасспроси Лидочку. Она разговаривала с Адамом Викторовичем… Бывай здоров!.. Нет, это я не вам, — сказал в телефонную трубку Гладышев.
Алексей уже был за дверью кабинета и спрашивал Лидочку о приезде Ийи.
— Точно! — подтвердила Лидочка. — Он их ждёт завтра.
— Вы сказали «их»? Кого их? Разве она приезжает не одна?
Лидочка еле заметно улыбнулась:
— По-моему, не одна. Если Адам Викторович назвал их «моими милыми, дорогими гостями»… Если он сказал: «Теперь я, наверно, переберусь к ним на жительство», значит, Ийя не одинока. Это вас огорчает?
— Я ещё не знаю, — ответил Алексей. — Это так неожиданно… И так приятно… Её муж, наверно, химик… А я чуть было не уехал вчера… А как вы, Лидочка? Ведь мы не виделись три года. Я все о себе да о себе. Как вы?
— Все так же. В моей жизни ничего не изменилось. Разве что стала старше. Но вам-то, Алёша, зачем знать обо мне? Учтивости ради?
— Нет, почему же… Я часто вспоминал о вас… Я ведь очень хорошо отношусь к вам… Лидочка, не обращайте на меня внимания, я как-то не в себе. Столько потрясений… Вы, очевидно, ещё не знаете, что происходит у нас в семье.
— Знаю, Алёша. Я все знаю.
— Тем лучше. Извините. Мне, кажется, нужно сейчас собраться с мыслями. В голове такая окрошка… Я пойду.
Лидочка проводила Векшегонова до входной двери. Потом вернулась и поняла, что она тоже должна собраться с мыслями. Ей всегда нравился Алексей Векшегонов, но в её голову никогда не приходила мысль о невозможном. А теперь она, подумав о Руфине, Ийе, спросила себя: «Мог ли быть счастлив со мной Алексей Векшегонов?» И оказалось, что мог бы.
Разве он не такой же одинокий в личной жизни, как и она? Разве она растеряла тепло и чистоту своего сердца?
Векшегонов ничего не знает о ней. Они, в самом деле встречаясь много раз, ни разу не встретились. А если бы встретились, если бы она хоть немного приоткрыла свою душу, то, как знать, может быть, он увидел бы её другой.
Так хорошо мечтается Лидочке. И так боязно ей мечтать.
Она смотрит в окно. Ярко светит солнце. И кажется, уже тепло-тепло, а на самом деле стужа. Иногда нужно вдумчиво и критически относиться даже к ярким солнечным лучам.
11
Серёжа не искал встречи с братом. Но город не так велик и тем более не так широка Старозаводская улица, на которой они жили. Встреча состоялась на улице.
— Здравствуй, Алёша, — первым поздоровался Серёжа. — Мне не на что сердиться, но я ревную, потому что она любит тебя. И во мне она любила тебя, Алёша. Поэтому пока не будем встречаться.
— Хорошо. Не будем.
Ответив так, Алексей залюбовался Серёжей. В нем он увидел прямого, открытого человека, который не разговаривал «полусловами». Он так просто, так сердечно и так коротко объяснил состояние своей души и отношение к нему, к своему родному брату.
Алексею хотелось вознаградить брата тем же. И он сказал:
— Сергунька, если тебе захочется разлюбить её, приходи ко мне, я сниму с тебя эти чары.
— Нет, мне, Алёша, поверь, не нужно этого. Я хочу любить её.
Поговорив так, они разошлись. Серёжа пошёл на завод, во вторую смену. Алексей направился домой. Сегодня приедет Ийя. Как-то они встретятся? Придёт ли она с мужем или одна? Лучше бы сначала одна. Оказывается, не так-то просто видеть рядом с нею другого человека. Нужно брать себя в руки. Нужно учиться этому у младшего брата.
Ийю ждали дед и бабка. Они, кажется, тоже волновались.
— А голосок у неё тот же. Как будто поёт по телефону, — рассказывал Иван Ермолаевич. — Весёлый голосок.
— Голос не волос, он не меняется, — заметила Степанида Лукинична. — А вот сама-то она какой стала?
Алексей смотрел на часы. Заглядывал в окно, вставая на стул, так как нижние стекла рам были заморожены. И вдруг кто-то бросил в стекло снежок.
— Ийя! Это Ийя!
Алексей побежал, чтобы встретить её у ворот. Но поздно, Ийя уже на пороге.
Она в беличьей серой шубке. Такой же серой, как и её большие глаза, сверкающие в окаймлении белых от мороза ресниц.
— Алёша! — зазвенел знакомый колокольчик. — Милый мой…
Мгновение — она у него на шее. Влага ли оттаявших ресниц или слезы радости сохнут на его лице? До этого ли теперь ему? Они встретились снова. И ни дед, ни бабка не мешают ему засыпать поцелуями её лицо и знакомые руки, обронившие на пол красные варежки.
Степанида Лукинична, не зная — радоваться, не зная — печалиться, смотрела на них из-за ситцевой занавески, а оробевший от буйства такой встречи Иван Ермолаевич спросил, чуть не подавившись своими словами:
— Ийя, а второй-то человек где?
А Ийя, не размыкая рук на шее Алексея, ответила:
— Я оставила его у тёти Кати в Челябинске. Там ему будет веселее. У них тоже мальчик, и они сразу же подружились…
Иван Ермолаевич, осмыслив сказанное, снова спросил Ийю:
— А где, Ийенька, твой муженёк?
Ийя уклонилась от прямого ответа:
— Я думала, что вы сначала скажете: «С приездом, Ийя Сергеевна», потом велите снять шубу. Потом посадите за стол и предложите чайку с горячим топлёным молочком или что-нибудь ещё с морозца, а потом уже начнёте расспрашивать обо всем прочем… Здравствуйте, Иван Ермолаевич.
— Прости меня, старого торопыгу.
Иван Ермолаевич обнял и троекратно поцеловал Ийю. Это же самое повторила и Степанида Лукинична и сказала:
— Щёчки-то у тебя после ребёнка как налились! Скидывай шубейку, дальше разглядим, какова ты молодая мать.
Алексей помог ей снять шубу. Она оказалась на двойном меху. Голубая сибирская белка снаружи и рыжий лисий мех внутри.
— Холодно, значит, девка, в тех местах, — заметила Степанида Лукинична.
— По-всякому случается… А мех там недорогой. Я же мерзлятина.
Ийя говорила так, вовсе не стремясь подчеркнуть перемены в своей внешности. А перемены были разительными. Она расцвела.
— Батюшки! — всплеснула руками Степанида Лукинична. — Ни кожи, ни рожи у тебя не было, а теперь смотри ты какая сдоба. Воздух, что ли, такой или пища не та, что наша… Куда косточки твои делись!
Алексей тоже не мог скрыть удивления:
— Как ты изменилась, Ийя… Что стало с тобой?
— Я стала старше и весомее.
Тут Ийя снова расхохоталась, подбежала к Алексею и прошла с ним в большую горницу.
— М-да… — вырвалось у Ивана Ермолаевича, и он принялся рассматривать Ийю, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал. — Ничего не скажешь, складна. Моя Стеша в твои годы была вылитая ты. И плечи, и шея, и, как бы сказать, все остальное будто из одной опоки. Давай в таком разе со свиданьицем по единой под рыжички.
— Давайте, Иван Ермолаевич!
— И я в таком разе маленькую, — присоединилась Степанида Лукинична.
Подняли рюмки. Чокнулись празднично, стоя. Выпили. Переглянулись и смолкли. Сказать и узнать нужно было так много, да как начать? Мужем Ийи интересоваться было неудобно. Может быть, она в разводе с ним или того хуже
— и развода не понадобилось. А спросить что-то было нужно.
— Ну а дед-то как? Как Адам Викторович?
— Дедушка в науку пошёл. Книгу пишет.
— Ишь ты… О чем?
— О муравьях… Жаль, что у вас как-то нарушилась с ним дружба…
Тут Иван Ермолаевич с упрёком посмотрел на Алексея, потом, опустив голову, сказал:
— Не во мне тут вина…
На этом разговор оборвался. Иван Ермолаевич неожиданно вспомнил, что ему нужно беспременно сходить к Роману за большим кривым шилом. И Степанида Лукинична, как оказалось, должна была, и тоже «беспременно», отнести сердечные капли горемычной старухе Митрохе Ведерниковой. А уходя, она посоветовала запереться на крючок, потому что уже были случаи, когда уносили шубы.
— Хорошо, бабушка, мы запрёмся крепко-накрепко и не услышим даже, если ты будешь стучать, — сказал Алексей, желая как можно скорее остаться вдвоём с Ийей и сказать ей так много, а что — он не знал и сам…
— Здравствуй, Алёша, — первым поздоровался Серёжа. — Мне не на что сердиться, но я ревную, потому что она любит тебя. И во мне она любила тебя, Алёша. Поэтому пока не будем встречаться.
— Хорошо. Не будем.
Ответив так, Алексей залюбовался Серёжей. В нем он увидел прямого, открытого человека, который не разговаривал «полусловами». Он так просто, так сердечно и так коротко объяснил состояние своей души и отношение к нему, к своему родному брату.
Алексею хотелось вознаградить брата тем же. И он сказал:
— Сергунька, если тебе захочется разлюбить её, приходи ко мне, я сниму с тебя эти чары.
— Нет, мне, Алёша, поверь, не нужно этого. Я хочу любить её.
Поговорив так, они разошлись. Серёжа пошёл на завод, во вторую смену. Алексей направился домой. Сегодня приедет Ийя. Как-то они встретятся? Придёт ли она с мужем или одна? Лучше бы сначала одна. Оказывается, не так-то просто видеть рядом с нею другого человека. Нужно брать себя в руки. Нужно учиться этому у младшего брата.
Ийю ждали дед и бабка. Они, кажется, тоже волновались.
— А голосок у неё тот же. Как будто поёт по телефону, — рассказывал Иван Ермолаевич. — Весёлый голосок.
— Голос не волос, он не меняется, — заметила Степанида Лукинична. — А вот сама-то она какой стала?
Алексей смотрел на часы. Заглядывал в окно, вставая на стул, так как нижние стекла рам были заморожены. И вдруг кто-то бросил в стекло снежок.
— Ийя! Это Ийя!
Алексей побежал, чтобы встретить её у ворот. Но поздно, Ийя уже на пороге.
Она в беличьей серой шубке. Такой же серой, как и её большие глаза, сверкающие в окаймлении белых от мороза ресниц.
— Алёша! — зазвенел знакомый колокольчик. — Милый мой…
Мгновение — она у него на шее. Влага ли оттаявших ресниц или слезы радости сохнут на его лице? До этого ли теперь ему? Они встретились снова. И ни дед, ни бабка не мешают ему засыпать поцелуями её лицо и знакомые руки, обронившие на пол красные варежки.
Степанида Лукинична, не зная — радоваться, не зная — печалиться, смотрела на них из-за ситцевой занавески, а оробевший от буйства такой встречи Иван Ермолаевич спросил, чуть не подавившись своими словами:
— Ийя, а второй-то человек где?
А Ийя, не размыкая рук на шее Алексея, ответила:
— Я оставила его у тёти Кати в Челябинске. Там ему будет веселее. У них тоже мальчик, и они сразу же подружились…
Иван Ермолаевич, осмыслив сказанное, снова спросил Ийю:
— А где, Ийенька, твой муженёк?
Ийя уклонилась от прямого ответа:
— Я думала, что вы сначала скажете: «С приездом, Ийя Сергеевна», потом велите снять шубу. Потом посадите за стол и предложите чайку с горячим топлёным молочком или что-нибудь ещё с морозца, а потом уже начнёте расспрашивать обо всем прочем… Здравствуйте, Иван Ермолаевич.
— Прости меня, старого торопыгу.
Иван Ермолаевич обнял и троекратно поцеловал Ийю. Это же самое повторила и Степанида Лукинична и сказала:
— Щёчки-то у тебя после ребёнка как налились! Скидывай шубейку, дальше разглядим, какова ты молодая мать.
Алексей помог ей снять шубу. Она оказалась на двойном меху. Голубая сибирская белка снаружи и рыжий лисий мех внутри.
— Холодно, значит, девка, в тех местах, — заметила Степанида Лукинична.
— По-всякому случается… А мех там недорогой. Я же мерзлятина.
Ийя говорила так, вовсе не стремясь подчеркнуть перемены в своей внешности. А перемены были разительными. Она расцвела.
— Батюшки! — всплеснула руками Степанида Лукинична. — Ни кожи, ни рожи у тебя не было, а теперь смотри ты какая сдоба. Воздух, что ли, такой или пища не та, что наша… Куда косточки твои делись!
Алексей тоже не мог скрыть удивления:
— Как ты изменилась, Ийя… Что стало с тобой?
— Я стала старше и весомее.
Тут Ийя снова расхохоталась, подбежала к Алексею и прошла с ним в большую горницу.
— М-да… — вырвалось у Ивана Ермолаевича, и он принялся рассматривать Ийю, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал. — Ничего не скажешь, складна. Моя Стеша в твои годы была вылитая ты. И плечи, и шея, и, как бы сказать, все остальное будто из одной опоки. Давай в таком разе со свиданьицем по единой под рыжички.
— Давайте, Иван Ермолаевич!
— И я в таком разе маленькую, — присоединилась Степанида Лукинична.
Подняли рюмки. Чокнулись празднично, стоя. Выпили. Переглянулись и смолкли. Сказать и узнать нужно было так много, да как начать? Мужем Ийи интересоваться было неудобно. Может быть, она в разводе с ним или того хуже
— и развода не понадобилось. А спросить что-то было нужно.
— Ну а дед-то как? Как Адам Викторович?
— Дедушка в науку пошёл. Книгу пишет.
— Ишь ты… О чем?
— О муравьях… Жаль, что у вас как-то нарушилась с ним дружба…
Тут Иван Ермолаевич с упрёком посмотрел на Алексея, потом, опустив голову, сказал:
— Не во мне тут вина…
На этом разговор оборвался. Иван Ермолаевич неожиданно вспомнил, что ему нужно беспременно сходить к Роману за большим кривым шилом. И Степанида Лукинична, как оказалось, должна была, и тоже «беспременно», отнести сердечные капли горемычной старухе Митрохе Ведерниковой. А уходя, она посоветовала запереться на крючок, потому что уже были случаи, когда уносили шубы.
— Хорошо, бабушка, мы запрёмся крепко-накрепко и не услышим даже, если ты будешь стучать, — сказал Алексей, желая как можно скорее остаться вдвоём с Ийей и сказать ей так много, а что — он не знал и сам…
12
Когда хлопнула входная дверь, Алексей растерял все слова. Он смотрел на Ийю, будто все ещё не веря, что это она.
— Да что ты, право… Мне даже как-то неловко…
— И! Милая! И! Я ничего не хочу пока знать! И! Я нигде никогда не видал прекраснее женщины… Как же, проглядел тебя… И! Милая И!.. Как я мог потерять тебя?
— Ты? Меня? Потерять? Алёша, сейчас же выполощи рот и посмотри в зеркало, не почернел ли твой язык.
— Но у тебя же ребёнок. Сын, — упавшим голосом сказал Алексей.
— Ну и что же?
— Как это так: «Ну и что же?» Ведь я уже давно перестал верить, что детей находят на капустном листе или покупают на рынке… Кто твой муж?
— У меня его нет.
— Вы разошлись?
— И да, и нет. Он не считал себя моим мужем.
— Значит, порядочная дрянь.
— Нет, почему же… Он просто так был устроен.
— Странное устройство. Ну а сына-то хоть он признает своим сыном?
— Он ничего не знает о нем. Когда мы расставались, я не хотела омрачать его счастье моим предстоящим материнством.
— Он полюбил другую?
— Не думаю, но его родные и все окружающие не допускали, что мы можем быть счастливы.
Алексей негодовал:
— Ну а он-то, скотина, должен был допустить, что такого рода отношения для женщины кончаются материнством?
— Видимо, ему не пришло в голову…
Алексей густо покраснел и спрятал своё лицо в коленях Ийи. Потом тихо сказал:
— Я ничем не отличаюсь от этого подлеца. Я ведь тоже тогда не думал…
Ийя закрыла Алексею ладонью рот:
— Не надо вспоминать, Алексей. Что было тогда — того уже нет. Я тоже забыла Руфину. И если ты хочешь, чтобы я относилась к тебе с уважением, — пообещай не спрашивать меня о сыне хотя бы месяц. Нам нужно выяснить, во-первых, наши отношения.
— Мне не нужно их выяснять! — почти крикнул Алексей. — Я никого никогда не любил… Мне лишь казалось… Меня убеждали, что я…
Ийя опять закрыла рукой его рот:
— Не надо, не надо ни в чем меня убеждать. Я знаю все, совершенно все. Если бы я не знала всего, то разве бы я появилась здесь?!
— А кто рассказал тебе обо мне?
— Милый мой, у тебя на свете столько тайных друзей, что ты даже не можешь себе представить…
Ийя снова ушла от прямого ответа, глядя в беспокойную синеву его глаз, бездонных как небо. В них счастье и страдание. Веселье и отчаяние.
Такими раньше никогда не были его глаза.
— И если я увижу, поверю, — снова стала говорить она, — что ты любишь меня… то разве мой сын не станет твоим сыном, Алёша?
— Нужно завтра же отправиться в Челябинск и привезти его… Я полюблю его… Я уже люблю и называю его своим сыном. И он никогда не будет знать, что у него был другой отец… И я… И я позабуду об этом.
Ийя отвернулась и заплакала.
— О чем ты, родная моя…
— От счастья… Я верю, что ты будешь любить его. Но я мать. Я не могу, я не имею права быть торопливой… Нет, нет, не торопи меня. Пусть пройдёт хотя бы месяц. Поедем навстречу весне. В Сочи, в Гагру… У меня длинный-предлинный отпуск…
Ийя снова оказалась в объятиях Алёши и снова принялась уговаривать его, теперь уже шепча ему на ухо о том, что сулит ему черноморская весна, которая может начаться для него через два дня.
В шёпоте Ийи слышалось столько заманчивых радостей. В нем цвели мимозы по склонам южных гор, море плескалось у их ног, весенний ветерок напевал голосом Ийи песенку о первой и единственной любви Алексея, любви потерянной и найденной им, такой огромной любви.
— Весна там, где ты, моя И. Где ты!
Он поднял её на руках. И в доме зацвели мимозы. Ласково дохнуло море. Стены раздвинулись. Поднялся потолок. По нему плыли облака и тянулись стаи возвращающихся птиц…
— Да что ты, право… Мне даже как-то неловко…
— И! Милая! И! Я ничего не хочу пока знать! И! Я нигде никогда не видал прекраснее женщины… Как же, проглядел тебя… И! Милая И!.. Как я мог потерять тебя?
— Ты? Меня? Потерять? Алёша, сейчас же выполощи рот и посмотри в зеркало, не почернел ли твой язык.
— Но у тебя же ребёнок. Сын, — упавшим голосом сказал Алексей.
— Ну и что же?
— Как это так: «Ну и что же?» Ведь я уже давно перестал верить, что детей находят на капустном листе или покупают на рынке… Кто твой муж?
— У меня его нет.
— Вы разошлись?
— И да, и нет. Он не считал себя моим мужем.
— Значит, порядочная дрянь.
— Нет, почему же… Он просто так был устроен.
— Странное устройство. Ну а сына-то хоть он признает своим сыном?
— Он ничего не знает о нем. Когда мы расставались, я не хотела омрачать его счастье моим предстоящим материнством.
— Он полюбил другую?
— Не думаю, но его родные и все окружающие не допускали, что мы можем быть счастливы.
Алексей негодовал:
— Ну а он-то, скотина, должен был допустить, что такого рода отношения для женщины кончаются материнством?
— Видимо, ему не пришло в голову…
Алексей густо покраснел и спрятал своё лицо в коленях Ийи. Потом тихо сказал:
— Я ничем не отличаюсь от этого подлеца. Я ведь тоже тогда не думал…
Ийя закрыла Алексею ладонью рот:
— Не надо вспоминать, Алексей. Что было тогда — того уже нет. Я тоже забыла Руфину. И если ты хочешь, чтобы я относилась к тебе с уважением, — пообещай не спрашивать меня о сыне хотя бы месяц. Нам нужно выяснить, во-первых, наши отношения.
— Мне не нужно их выяснять! — почти крикнул Алексей. — Я никого никогда не любил… Мне лишь казалось… Меня убеждали, что я…
Ийя опять закрыла рукой его рот:
— Не надо, не надо ни в чем меня убеждать. Я знаю все, совершенно все. Если бы я не знала всего, то разве бы я появилась здесь?!
— А кто рассказал тебе обо мне?
— Милый мой, у тебя на свете столько тайных друзей, что ты даже не можешь себе представить…
Ийя снова ушла от прямого ответа, глядя в беспокойную синеву его глаз, бездонных как небо. В них счастье и страдание. Веселье и отчаяние.
Такими раньше никогда не были его глаза.
— И если я увижу, поверю, — снова стала говорить она, — что ты любишь меня… то разве мой сын не станет твоим сыном, Алёша?
— Нужно завтра же отправиться в Челябинск и привезти его… Я полюблю его… Я уже люблю и называю его своим сыном. И он никогда не будет знать, что у него был другой отец… И я… И я позабуду об этом.
Ийя отвернулась и заплакала.
— О чем ты, родная моя…
— От счастья… Я верю, что ты будешь любить его. Но я мать. Я не могу, я не имею права быть торопливой… Нет, нет, не торопи меня. Пусть пройдёт хотя бы месяц. Поедем навстречу весне. В Сочи, в Гагру… У меня длинный-предлинный отпуск…
Ийя снова оказалась в объятиях Алёши и снова принялась уговаривать его, теперь уже шепча ему на ухо о том, что сулит ему черноморская весна, которая может начаться для него через два дня.
В шёпоте Ийи слышалось столько заманчивых радостей. В нем цвели мимозы по склонам южных гор, море плескалось у их ног, весенний ветерок напевал голосом Ийи песенку о первой и единственной любви Алексея, любви потерянной и найденной им, такой огромной любви.
— Весна там, где ты, моя И. Где ты!
Он поднял её на руках. И в доме зацвели мимозы. Ласково дохнуло море. Стены раздвинулись. Поднялся потолок. По нему плыли облака и тянулись стаи возвращающихся птиц…
13
Солнце припекало снег, а властная уральская зима тут же замораживала посмевшие таять белые равнины.
Зайцы, почуяв весну, забегали по солнечным угорам в торопливой заботе о потомстве. Серёжа, снова уйдя в охоту, не пропускал свободного часа. Пригодился теперь дедушкин-бабушкин подарок — широкие лыжи, подбитые оленьим мехом. Шагается как в волшебных сапогах, и не страшны никакие сугробы.
Чудесно раннее, едва заметное пробуждение весны. Зимующие здесь птицы и те оживились, чуя близкую передвижку к северным гнездовьям. Туда, поближе к тундре, в низкорослые леса, где скоро наступит круглый день, где будет вволю всякой живности, жужжащей и гнусящей, болотной и таёжной.
Лес тоже как-то повеселел. Ели то и дело сбрасывают со своих зелёных лап потяжелевший снег. Полежал, и хватит. Падай на землю, чтобы потом растаять и стечь говорливыми ручейками в реки.
Хорошо бы Серёже повстречаться с волком. Для свидания с ним готов хороший свинцовый гостинец в левом стволе его ружья.
Конечно, куда лучше, если бы вместо волка встретился медведь-шатун, рано разбуженный в берлоге и шатающийся теперь по голодному лесу с пустым брюхом в поисках еды. Серёжа бы сумел выстрелить ему под левую лопатку из одного ствола, а из другого ослепить его дробью, как это сделал в молодые годы его отец, Роман Иванович.
Медвежью шкуру он бы подарил Ийе, чтобы показать всем людям и, конечно, Руфине, с каким уважением относится он к этой маленькой женщине, которую теперь во всеуслышание называет своей милой сестричкой. Он готов исполнить каждую её просьбу. Он уже преподнёс ей огромного зайца. Русака. Бабушка Стеша отлично умеет готовить зайца. Вообще Серёжа сделает все, чтобы на этот раз Ийя не разлучилась с его братом.
Не для себя. Не ради того, чтобы вернуться в покинутый домик с башней. Об этом не хочется даже вспоминать. Теперь он уже никогда не поверит Руфине.
Между тем он любил Руфину и радовался её успехам на семнадцатой линии. Эти успехи начались сразу же, чуть ли не на второй день после появления там молодёжной бригады и её бригадира Дулесовой. Она работала не щадя себя, не считаясь со временем. Непосвящённому это могло показаться настоящим трудовым подвигом. Но Серёжа знал, что руководило Руфиной. Зачем ей снова понадобилась слава… Напрасные мечты. На свете нет сил, которые могли бы разлучить Ийю с Алексеем.
Однако Руфина рассуждала иначе. Ни время, ни Ийя не разоружили её. Она пойдёт на все, но не расстанется с Алёшей. Хоть кошкой, да при нем. Хоть тенью, да его тенью.
Для неё он не живёт теперь где-то «вовне». Он в ней. Живой, осязаемый, собственный, он для неё как никто мужчина. Земной. Чувственный. Заповедный. Рядом с ним она ощущала себя женщиной, матерью, ещё не ставши ею. И он уже был отцом не рождённых ею детей — кудрявого первенца Алёши и темноглазой девочки Жени. Их нет, но если остаться одной и закрыть глаза, они будут бегать около неё по полу и даже разговаривать.
И этого отца её детей, сильного и безвольного, забирает в свои руки какая-то блудливая сибирская бродяжка Ийка, прижившая на стороне ребёнка, а до этого перебежавшая своим кошачьим бесстыдством дорогу Руфине…
Не-ет! Нужно говорить полным голосом. И пусть, на худой конец, Руфина не сумеет из её когтей отобрать своё счастье, но она хотя бы откроет Алексею глаза.
Решив так, Руфина искала случая поговорить с Ийей. Случай этот вскоре представился. Руфина шла на завод. Ей встретилась Ийя с ворохом покупок, она явно шла к Векшегоновым.
— Ийя, извини меня, — остановила её Руфина, — я должна поговорить с тобой. Я должна сказать тебе, что твоё поведение, твоя охота за Алексеем вызывает возмущение.
— Чьё? — спросила Ийя.
— Очень многих… И моё, — ответила Руфина. — Я прошу тебя, если ты честный человек, оставить Алексея.
— Для кого? — снова односложно спросила Ийя.
— Для той, которая достойнее тебя и нужнее ему.
— Я такой не вижу, Руфина, — будто сожалея, ответила Ийя. — Такой могла бы стать ты, но для этого тебе нужно заново родиться.
Тут Ийя покосилась на башенку дома, торчащую за высоким дулесовским забором. Руфина теряла самообладание:
— В Сергее я тоже любила Алёшу. А не изменяла ему… Ты понимаешь это или не понимаешь?
— Нет, я этого не понимаю, Руфина, и не пойму, если ты не скажешь, что такое измена и с чего она начинается. С мыслей ли, добродетельно обращённых к другому человеку… Например, к Мише Дёмину. С поцелуев ли, носящих самый безвинный характер. С обещания ли прекрасному юноше стать его женой и совместного строительства дома для своей будущей семьи… Я не знаю, с чего, по-твоему, начинается измена.
У Руфины побелели губы, и она сказала, цедя сквозь зубы:
— Ты уже видала виды, Ийя. Тебе лучше знать, что измена одному человеку — это брак с другим человеком. Каким бы ни был этот брак. Хоть вагонным.
— В таком случае, Руфина, Алексей женат на мне задолго до его предполагаемого брака с тобой. И не ты на меня, а я на тебя должна быть в обиде… Не так ли?
Руфина уже не могла далее сдерживаться. Её теперь не узнала бы и родная мать. Руки её дрожали. Она не помня себя крикнула:
— Мне хочется плюнуть в твоё бесстыдное лицо!
— Плюнь, если тебе будет легче, а не тяжелей, когда ты придёшь в себя.
Руфина отвернулась и заплакала. Ийя подошла к ней и сказала:
— Не надо так ронять своё достоинство. На улице ещё очень светло. Идут какие-то люди… Они плохо подумают о тебе… Рассмейся.
Мимо проходили соседи. У Руфины хватило ума, и она сказала:
— Ты рассмешила меня до слез. Прощай! — И, сверкнув глазами, пошла в сторону завода.
Отношения были выяснены.
Зайцы, почуяв весну, забегали по солнечным угорам в торопливой заботе о потомстве. Серёжа, снова уйдя в охоту, не пропускал свободного часа. Пригодился теперь дедушкин-бабушкин подарок — широкие лыжи, подбитые оленьим мехом. Шагается как в волшебных сапогах, и не страшны никакие сугробы.
Чудесно раннее, едва заметное пробуждение весны. Зимующие здесь птицы и те оживились, чуя близкую передвижку к северным гнездовьям. Туда, поближе к тундре, в низкорослые леса, где скоро наступит круглый день, где будет вволю всякой живности, жужжащей и гнусящей, болотной и таёжной.
Лес тоже как-то повеселел. Ели то и дело сбрасывают со своих зелёных лап потяжелевший снег. Полежал, и хватит. Падай на землю, чтобы потом растаять и стечь говорливыми ручейками в реки.
Хорошо бы Серёже повстречаться с волком. Для свидания с ним готов хороший свинцовый гостинец в левом стволе его ружья.
Конечно, куда лучше, если бы вместо волка встретился медведь-шатун, рано разбуженный в берлоге и шатающийся теперь по голодному лесу с пустым брюхом в поисках еды. Серёжа бы сумел выстрелить ему под левую лопатку из одного ствола, а из другого ослепить его дробью, как это сделал в молодые годы его отец, Роман Иванович.
Медвежью шкуру он бы подарил Ийе, чтобы показать всем людям и, конечно, Руфине, с каким уважением относится он к этой маленькой женщине, которую теперь во всеуслышание называет своей милой сестричкой. Он готов исполнить каждую её просьбу. Он уже преподнёс ей огромного зайца. Русака. Бабушка Стеша отлично умеет готовить зайца. Вообще Серёжа сделает все, чтобы на этот раз Ийя не разлучилась с его братом.
Не для себя. Не ради того, чтобы вернуться в покинутый домик с башней. Об этом не хочется даже вспоминать. Теперь он уже никогда не поверит Руфине.
Между тем он любил Руфину и радовался её успехам на семнадцатой линии. Эти успехи начались сразу же, чуть ли не на второй день после появления там молодёжной бригады и её бригадира Дулесовой. Она работала не щадя себя, не считаясь со временем. Непосвящённому это могло показаться настоящим трудовым подвигом. Но Серёжа знал, что руководило Руфиной. Зачем ей снова понадобилась слава… Напрасные мечты. На свете нет сил, которые могли бы разлучить Ийю с Алексеем.
Однако Руфина рассуждала иначе. Ни время, ни Ийя не разоружили её. Она пойдёт на все, но не расстанется с Алёшей. Хоть кошкой, да при нем. Хоть тенью, да его тенью.
Для неё он не живёт теперь где-то «вовне». Он в ней. Живой, осязаемый, собственный, он для неё как никто мужчина. Земной. Чувственный. Заповедный. Рядом с ним она ощущала себя женщиной, матерью, ещё не ставши ею. И он уже был отцом не рождённых ею детей — кудрявого первенца Алёши и темноглазой девочки Жени. Их нет, но если остаться одной и закрыть глаза, они будут бегать около неё по полу и даже разговаривать.
И этого отца её детей, сильного и безвольного, забирает в свои руки какая-то блудливая сибирская бродяжка Ийка, прижившая на стороне ребёнка, а до этого перебежавшая своим кошачьим бесстыдством дорогу Руфине…
Не-ет! Нужно говорить полным голосом. И пусть, на худой конец, Руфина не сумеет из её когтей отобрать своё счастье, но она хотя бы откроет Алексею глаза.
Решив так, Руфина искала случая поговорить с Ийей. Случай этот вскоре представился. Руфина шла на завод. Ей встретилась Ийя с ворохом покупок, она явно шла к Векшегоновым.
— Ийя, извини меня, — остановила её Руфина, — я должна поговорить с тобой. Я должна сказать тебе, что твоё поведение, твоя охота за Алексеем вызывает возмущение.
— Чьё? — спросила Ийя.
— Очень многих… И моё, — ответила Руфина. — Я прошу тебя, если ты честный человек, оставить Алексея.
— Для кого? — снова односложно спросила Ийя.
— Для той, которая достойнее тебя и нужнее ему.
— Я такой не вижу, Руфина, — будто сожалея, ответила Ийя. — Такой могла бы стать ты, но для этого тебе нужно заново родиться.
Тут Ийя покосилась на башенку дома, торчащую за высоким дулесовским забором. Руфина теряла самообладание:
— В Сергее я тоже любила Алёшу. А не изменяла ему… Ты понимаешь это или не понимаешь?
— Нет, я этого не понимаю, Руфина, и не пойму, если ты не скажешь, что такое измена и с чего она начинается. С мыслей ли, добродетельно обращённых к другому человеку… Например, к Мише Дёмину. С поцелуев ли, носящих самый безвинный характер. С обещания ли прекрасному юноше стать его женой и совместного строительства дома для своей будущей семьи… Я не знаю, с чего, по-твоему, начинается измена.
У Руфины побелели губы, и она сказала, цедя сквозь зубы:
— Ты уже видала виды, Ийя. Тебе лучше знать, что измена одному человеку — это брак с другим человеком. Каким бы ни был этот брак. Хоть вагонным.
— В таком случае, Руфина, Алексей женат на мне задолго до его предполагаемого брака с тобой. И не ты на меня, а я на тебя должна быть в обиде… Не так ли?
Руфина уже не могла далее сдерживаться. Её теперь не узнала бы и родная мать. Руки её дрожали. Она не помня себя крикнула:
— Мне хочется плюнуть в твоё бесстыдное лицо!
— Плюнь, если тебе будет легче, а не тяжелей, когда ты придёшь в себя.
Руфина отвернулась и заплакала. Ийя подошла к ней и сказала:
— Не надо так ронять своё достоинство. На улице ещё очень светло. Идут какие-то люди… Они плохо подумают о тебе… Рассмейся.
Мимо проходили соседи. У Руфины хватило ума, и она сказала:
— Ты рассмешила меня до слез. Прощай! — И, сверкнув глазами, пошла в сторону завода.
Отношения были выяснены.
14
Уличный скандал стал известен Степаниде Лукиничне, хотя о нем ничего и никому не сказала Ийя.
Не стала размышлять Степанида Лукинична, как быть и что надо делать. И часа не прошло, как она появилась у Дулесовых.
— Каким это ветром? — выбежала к ней навстречу Анна Васильевна.
— Худым, Анна, ветром, — ответила Степанида Лукинична и без «здравствуй» начала: — Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю. Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять.
— Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка?
— У неё спроси, если в самом деле не знаешь. Спроси, а потом скажи, что если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один раз вздумает заговорить с ней, тогда начну разговаривать я. А я старуха запасливая, памятливая. И если надо будет, у меня найдутся клейкие и несмываемые слова. И коли уж они скажутся, то, пожалуй, Руфине Андреевне трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе.
Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела было уйти, но задержалась.
— У сынка Ийи Сергеевны будет наша фамилия. А ежели она будет наша, значит, и он наш. Вот это-то самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать.
А тем временем наступление продолжалось… Руфина добилась встречи с Алексеем. Он пришёл к дяде Николаше. К Николаю Олимпиевичу. А дяди не оказалось дома. Её встретил Алексей.
— Ты-то зачем здесь? — спросил он.
А она:
— Не буду ничего придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришёл. И к тебе я не могу прийти.
— Ну почему же…
— Не надо об этом… Зачем говорить о мелочах, когда не сказано главное.
— Главного уже нет, Руфина.
— Нет, есть, Алёша. Сядь. Сядь хоть на минуту. Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя.
Руфина провела Векшегонова в комнату и усадила. Это произошло так быстро, что тот не успел даже снять шапку.
— Алёша! Я очень много думала. Не о себе, а о тебе… Ты не бойся… Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребёнок, которого она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил…
— Руфина! Я прошу тебя… Ты не имеешь права…
Он не договорил. Руфина перебила его:
— При чем тут право? Кроме права есть правда. И я обязана её сказать. И ты выслушаешь её. Я умоляю тебя…
Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:
— Что тебе нужно от меня, Руфина?
— Ничего. Я только хочу, чтобы ты выслушал меня. Сядь.
Он сел. Руфина села поодаль.
— Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.
— Говори…
— Алёша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на неё. Я поражена её волей. Её умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не полюбить. Но случилось непоправимое.
— Что?
— Между вами стал третий человек.
— Я не знаю его и не хочу знать, — раздражённо сказал Алексей. — И если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу…
— Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий человек? Он всегда, всю жизнь будет стоять между вами. Он будет сидеть с тобой за столом. Жить в одном доме. И днём и ночью. Он никогда не оставит тебя… Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым… Несчастным вторым.
— Почему же вторым?
— Потому что он отец её сына, а ты отчим.
— А ты змея.
— Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.
— Лечи им Серёжу.
Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в дверях.
— Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит мне предостеречь тебя. Алёша, пусть она приведёт своего сына, и ты увидишь, кто придёт вместе с ним.
Руфина освободила дверь.
Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не могло скрыть.
— Ты недобрый человек, Руфина.
— Как хочешь, так и думай обо мне, Алёша. И мне тоже позволь думать, как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с её прошлым. Ты никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания, убеждать себя примириться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.
— Остановись, Руфина. Хватит предсказывать… Этого не случится.
— Не обманывай, Алёша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь своим словам.
Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и сказал на ходу:
— Я никогда не разлюблю её…
А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то оспаривать Руфину:
«И если в самом деле вместе с её сыном придёт третий человек и мне будет и больно и трудно — я буду нести эту тяжесть, потому что не кто-то, а я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться».
Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью встретиться с её сыном, потому что вместе с ним на самом деле придёт и этот третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем?
Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремятся побороть в себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.
Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся жить для счастья других!
Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные Руфиной! Разве можно позволить зачёркнутому минувшему отравлять такое хорошее сегодня и завтра? А оно будет ещё лучше, хотя бы потому, что время затушует прошлое и заставит забыть его.
Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя улыбаться, когда стало трудно смотреть ей в глаза? Ведь это уже не та Ийя, которую он знал три года тому назад.
Пусть уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же Опиской, только бы не было у неё этих двух «третьих». Да, теперь они оба «третьи», ставшие между ним и Ийей. Это им она обязана первыми материнскими радостями и порождённой материнством красотой. Им, а не ему.
Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о своих страданиях…
Уж не уехать ли, в самом деле?
Уж не уехать ли, чтобы ещё раз не разбивать её жизнь? Теперь даже две жизни. Вторая из них — ни в чем не повинная жизнь мальчика, который, конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.
Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней нельзя строить семейных отношений.
Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой, совсем другой стороной…
Не стала размышлять Степанида Лукинична, как быть и что надо делать. И часа не прошло, как она появилась у Дулесовых.
— Каким это ветром? — выбежала к ней навстречу Анна Васильевна.
— Худым, Анна, ветром, — ответила Степанида Лукинична и без «здравствуй» начала: — Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю. Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять.
— Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка?
— У неё спроси, если в самом деле не знаешь. Спроси, а потом скажи, что если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один раз вздумает заговорить с ней, тогда начну разговаривать я. А я старуха запасливая, памятливая. И если надо будет, у меня найдутся клейкие и несмываемые слова. И коли уж они скажутся, то, пожалуй, Руфине Андреевне трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе.
Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела было уйти, но задержалась.
— У сынка Ийи Сергеевны будет наша фамилия. А ежели она будет наша, значит, и он наш. Вот это-то самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать.
А тем временем наступление продолжалось… Руфина добилась встречи с Алексеем. Он пришёл к дяде Николаше. К Николаю Олимпиевичу. А дяди не оказалось дома. Её встретил Алексей.
— Ты-то зачем здесь? — спросил он.
А она:
— Не буду ничего придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришёл. И к тебе я не могу прийти.
— Ну почему же…
— Не надо об этом… Зачем говорить о мелочах, когда не сказано главное.
— Главного уже нет, Руфина.
— Нет, есть, Алёша. Сядь. Сядь хоть на минуту. Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя.
Руфина провела Векшегонова в комнату и усадила. Это произошло так быстро, что тот не успел даже снять шапку.
— Алёша! Я очень много думала. Не о себе, а о тебе… Ты не бойся… Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребёнок, которого она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил…
— Руфина! Я прошу тебя… Ты не имеешь права…
Он не договорил. Руфина перебила его:
— При чем тут право? Кроме права есть правда. И я обязана её сказать. И ты выслушаешь её. Я умоляю тебя…
Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:
— Что тебе нужно от меня, Руфина?
— Ничего. Я только хочу, чтобы ты выслушал меня. Сядь.
Он сел. Руфина села поодаль.
— Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.
— Говори…
— Алёша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на неё. Я поражена её волей. Её умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не полюбить. Но случилось непоправимое.
— Что?
— Между вами стал третий человек.
— Я не знаю его и не хочу знать, — раздражённо сказал Алексей. — И если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу…
— Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий человек? Он всегда, всю жизнь будет стоять между вами. Он будет сидеть с тобой за столом. Жить в одном доме. И днём и ночью. Он никогда не оставит тебя… Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым… Несчастным вторым.
— Почему же вторым?
— Потому что он отец её сына, а ты отчим.
— А ты змея.
— Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.
— Лечи им Серёжу.
Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в дверях.
— Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит мне предостеречь тебя. Алёша, пусть она приведёт своего сына, и ты увидишь, кто придёт вместе с ним.
Руфина освободила дверь.
Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не могло скрыть.
— Ты недобрый человек, Руфина.
— Как хочешь, так и думай обо мне, Алёша. И мне тоже позволь думать, как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с её прошлым. Ты никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания, убеждать себя примириться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.
— Остановись, Руфина. Хватит предсказывать… Этого не случится.
— Не обманывай, Алёша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь своим словам.
Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и сказал на ходу:
— Я никогда не разлюблю её…
А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то оспаривать Руфину:
«И если в самом деле вместе с её сыном придёт третий человек и мне будет и больно и трудно — я буду нести эту тяжесть, потому что не кто-то, а я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться».
Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью встретиться с её сыном, потому что вместе с ним на самом деле придёт и этот третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем?
Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремятся побороть в себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.
Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся жить для счастья других!
Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные Руфиной! Разве можно позволить зачёркнутому минувшему отравлять такое хорошее сегодня и завтра? А оно будет ещё лучше, хотя бы потому, что время затушует прошлое и заставит забыть его.
Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя улыбаться, когда стало трудно смотреть ей в глаза? Ведь это уже не та Ийя, которую он знал три года тому назад.
Пусть уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же Опиской, только бы не было у неё этих двух «третьих». Да, теперь они оба «третьи», ставшие между ним и Ийей. Это им она обязана первыми материнскими радостями и порождённой материнством красотой. Им, а не ему.
Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о своих страданиях…
Уж не уехать ли, в самом деле?
Уж не уехать ли, чтобы ещё раз не разбивать её жизнь? Теперь даже две жизни. Вторая из них — ни в чем не повинная жизнь мальчика, который, конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.
Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней нельзя строить семейных отношений.
Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой, совсем другой стороной…
15
От бабушки Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя и не признался ей во всем, но достаточно было и намёка.
— Вот что, Иваша, — обратилась она к Ивану Ермолаевичу. — Пора кончать нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать ты.
— Вот что, Иваша, — обратилась она к Ивану Ермолаевичу. — Пора кончать нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать ты.