Мать Руфины, Анна Васильевна, верила, что её дочь единственная и неповторимая, что её знатность будет разгораться жарче и ярче день ото дня. А Евгения Андреевна помнила, как, зазнавшись, сгорел на славе второй её муж. Вознёсся. Вообразил… И когда ему это все разъяснили на общем собрании, он, привыкший к похвалам, не сумел расстаться с ними. Жадное до почестей сердце не выдержало и…
Теперь эта смерть попризабылась, и Евгения Андреевна не напоминает о ней своей племяннице, но подстрекает её «не хлопать ушами» и не пропускать того, что может уйти и не вернуться.
Не без тёткиного влияния обещанная двухкомнатная квартира превратилась в трехкомнатную. Тётушка резонно доказывала:
— Где двое, там через год, через два будет трое, а то и четверо. Да ещё кто-то должен за ребятами ходить. Как без третьей комнаты жить?
Мать Руфины тогда легонько возразила:
— По жизни, может быть, это все и правильно, а по общей жилищной картине — не очень. Кому-то за счёт дочериной прибавки недодадут комнату. Как людям в глаза глядеть?
А потом и она, препираясь со своей совестью, нашла слова, чтобы подчинить её. И Анна Васильевна стала твердить:
— Кому что положено по способностям, тот то и получает. Не нами это заведено.
Андрей Андреевич Дулесов тоже имел свои суждения об успехах дочери. Он говорил не таясь, не подыскивая оборонительных объяснений:
— Моя Руфка просто-напросто попала в струю. Наш завод давно привык светить героями, лауреатами, а за последние годы у него никакого фонаря… И вдруг объявляется молодая работница с десятилетним образованием. Две нормы! Три нормы! Попала девка в струю — ну и пошло, понесло, поехало…
Главный инженер завода Николай Олимпиевич Гладышев тоже не переоценивал успехи Руфины, однако брошенный им камень породил слишком большие круги на воде. Теперь Руфина с лёгкой руки Гладышева ставится в пример и другими. Она украшает предприятие. Как можно не соглашаться с этим?
Николай Олимпиевич не знает, что молодая станочница, пожалуй, излишне увлеклась своей славой, не внимая мягким замечаниям, которые были в письмах Алексея. Она даже сердилась: «Если ты, мой дружочек, не от мира сего, так меня-то тебе зачем уводить от здравого смысла?» Так писала ему Руфина в одном из писем, а в другом она сказала ещё прямее: «Алешенька, должен же кто-то из нас стоять на земле обеими ногами».
Руфина, как, впрочем, и Алексей, не думала, что в этих маленьких размолвках заключено нечто гораздо большее…
Кажется, все благоприятствовало Руфине и все заботились о её благополучии. И ранняя весна, и пруд, поспешивший освободиться ото льда, чтобы удачливая красавица скорее могла увидеть в его зеркальной глади своё лицо рядом с Алёшей. Даже огромный станкостроительный завод теперь казался всего лишь площадкой для её славы. Да и сам Алёша стал выглядеть хотя и прекрасным, но все же приложением к достигнутому Руфиной.
Добившись многого, она захотела большего. Руфина объявила, что она хочет работать на трех станках «ABE». И это подхватили. Желание знатной сверловщицы получило настолько шумный резонанс, что было решено устроить общественный показ её трудовых достижений. Именно так и было это сформулировано на заводе.
И в этом был свой резон. Большинство станков завода все ещё обслуживали руки рабочего. От умения рук зависел успех выполнения производственного плана. А руки Руфины оставались завидным образцом.
Разумеется, цех не театр и работающий на станке не артист, хотя где-то, в каких-то случаях, виртуозная работа становится зрелищем. И Руфина ждала дня общественного показа, как некоего бенефиса. Она даже придумала себе особый нарядный комбинезон из синей ткани, простроченный двойным ярко-жёлтым швом.
Словом, все шло самым отличным образом, а уж про свадьбу нечего и говорить. Тут все было учтено и предусмотрено, включая второстепенные подарки. Например, смирившийся Серёжа Векшегонов преподнесёт хромированную пластинку, на которой будет выгравирована его рукой надпись: «Алексей Романович и Руфина Андреевна Векшегоновы». Эта дощечка украсит дверь новой трехкомнатной квартиры, ключ от которой в подарочной коробочке вручит председатель завкома в день свадебного торжества. В числе подарков не будет забыта и детская коляска с колёсами на резиновых шинах.
Скорее бы только приезжал он, чтобы удивиться, понять, что теперь она значит, и начать новую, счастливую жизнь.
И Алексей будто подслушал — появился раньше, чем его ждали. Оказывается, защиту дипломного проекта перенесли на завод. Перенесли потому, что проект имел прямое производственное отношение к станкостроительному заводу.
Алексей, придя в дом Дулесовых, застал Руфину перед зеркалом; с ним, надо сказать, за последние месяцы у Руфины случались встречи все чаще и продолжительнее. Алексей недолюбливал зеркала. Всякое зеркало напоминало ему где-то слышанное стихотворение о стекле. О чудесном стекле, через которое человеку был виден изумительный мир. А потом это стекло покрыли зеркальным слоем. Мир исчез, и человек увидел только себя. Себя!
С тех пор началось какое-то неприязненное отношение ко всякому зеркалу и к человеку, который задерживается перед этим опасным стеклом.
Но зеркало ещё так-сяк… Не оно привлекло внимание вошедшего Алексея, а каблуки. Слишком высокие каблуки новых туфель Руфины.
«Как я мелочен и несправедливо придирчив!» — упрекнул себя Векшегонов и крикнул:
— Здравствуй, Руфа!
Она подбежала к нему:
— Алёша, ты вернулся!
Она подбежала к нему, и, кажется, радость встречи готова была затмить все, но, чтобы поцеловать Руфину, Алёше пришлось, как говорится, привстать на цыпочки. И это смутило его.
Здесь можно опять криво улыбнуться и посмеяться над Алексеем. Однако же найдутся и сочувствующие, особенно из людей невысокого роста. Как ни странно, а великий Пушкин, возвышавшийся на несколько голов над своим веком, был раним своей низкорослостью. Можно назвать и другие имена выдающихся людей, которые мечтали о недостающем вершке в их росте. Однако нам не следует уделять столько внимания высоким каблукам, тем более что с ними легко расстаться. Снять туфли — и все.
Так Руфина и сделала, приглашая Алёшу сесть на сундук, где они часто сиживали. У сидящих обычно скрадывается разница в росте.
— Какая радость. Какая неожиданность…
Восторги Руфины, перемежаемые поцелуями, ошеломили Алёшу. Перебивая друг друга, они старались как можно скорее поделиться всем тем, что накопилось за эти месяцы разлуки. У Алексея тысячи планов. У Руфины миллион желаний.
Пусть во многое пока ещё трудно поверить, но почему же не помечтать. И кажется, все обещало быть голубым и розовым, во проклятые каблуки не хотели уходить из головы Алексея. Он гонит назойливые мысли, а они возводят злополучные каблуки чуть ли не в характеристику Руфины.
Нет, нет… Не стоит давать волю таким мыслим. Векшегонов расстанется со всей этой чепухой. Наверно, он слишком устал за месяцы сплошных экзаменов, зачётов.
Все станет на своё место. Ничто не омрачит его душу. Ему уже стыдно за себя. Он уже целует такие милые руки Руфины. Трудовые, прекрасные руки своей невесты целует Алексей Векшегонов.
Ну а что касается всяких отклонений Руфины от тех норм, которым следует Алексей, то это все проходяще.
Руфина любит его, а любовь поможет ей стать проще и внешне и внутренне.
Все войдёт в свою колею. Завтра воскресенье. Оно, конечно, будет солнечным. И они отправятся за город навстречу весне. Радио обещает заморозки. Но это последние заморозки и на душе, и на улице. Любовь растопит чуточку заледененное славой сердце Руфины, и тогда придёт настоящая тёплая весна…
Теперь эта смерть попризабылась, и Евгения Андреевна не напоминает о ней своей племяннице, но подстрекает её «не хлопать ушами» и не пропускать того, что может уйти и не вернуться.
Не без тёткиного влияния обещанная двухкомнатная квартира превратилась в трехкомнатную. Тётушка резонно доказывала:
— Где двое, там через год, через два будет трое, а то и четверо. Да ещё кто-то должен за ребятами ходить. Как без третьей комнаты жить?
Мать Руфины тогда легонько возразила:
— По жизни, может быть, это все и правильно, а по общей жилищной картине — не очень. Кому-то за счёт дочериной прибавки недодадут комнату. Как людям в глаза глядеть?
А потом и она, препираясь со своей совестью, нашла слова, чтобы подчинить её. И Анна Васильевна стала твердить:
— Кому что положено по способностям, тот то и получает. Не нами это заведено.
Андрей Андреевич Дулесов тоже имел свои суждения об успехах дочери. Он говорил не таясь, не подыскивая оборонительных объяснений:
— Моя Руфка просто-напросто попала в струю. Наш завод давно привык светить героями, лауреатами, а за последние годы у него никакого фонаря… И вдруг объявляется молодая работница с десятилетним образованием. Две нормы! Три нормы! Попала девка в струю — ну и пошло, понесло, поехало…
Главный инженер завода Николай Олимпиевич Гладышев тоже не переоценивал успехи Руфины, однако брошенный им камень породил слишком большие круги на воде. Теперь Руфина с лёгкой руки Гладышева ставится в пример и другими. Она украшает предприятие. Как можно не соглашаться с этим?
Николай Олимпиевич не знает, что молодая станочница, пожалуй, излишне увлеклась своей славой, не внимая мягким замечаниям, которые были в письмах Алексея. Она даже сердилась: «Если ты, мой дружочек, не от мира сего, так меня-то тебе зачем уводить от здравого смысла?» Так писала ему Руфина в одном из писем, а в другом она сказала ещё прямее: «Алешенька, должен же кто-то из нас стоять на земле обеими ногами».
Руфина, как, впрочем, и Алексей, не думала, что в этих маленьких размолвках заключено нечто гораздо большее…
Кажется, все благоприятствовало Руфине и все заботились о её благополучии. И ранняя весна, и пруд, поспешивший освободиться ото льда, чтобы удачливая красавица скорее могла увидеть в его зеркальной глади своё лицо рядом с Алёшей. Даже огромный станкостроительный завод теперь казался всего лишь площадкой для её славы. Да и сам Алёша стал выглядеть хотя и прекрасным, но все же приложением к достигнутому Руфиной.
Добившись многого, она захотела большего. Руфина объявила, что она хочет работать на трех станках «ABE». И это подхватили. Желание знатной сверловщицы получило настолько шумный резонанс, что было решено устроить общественный показ её трудовых достижений. Именно так и было это сформулировано на заводе.
И в этом был свой резон. Большинство станков завода все ещё обслуживали руки рабочего. От умения рук зависел успех выполнения производственного плана. А руки Руфины оставались завидным образцом.
Разумеется, цех не театр и работающий на станке не артист, хотя где-то, в каких-то случаях, виртуозная работа становится зрелищем. И Руфина ждала дня общественного показа, как некоего бенефиса. Она даже придумала себе особый нарядный комбинезон из синей ткани, простроченный двойным ярко-жёлтым швом.
Словом, все шло самым отличным образом, а уж про свадьбу нечего и говорить. Тут все было учтено и предусмотрено, включая второстепенные подарки. Например, смирившийся Серёжа Векшегонов преподнесёт хромированную пластинку, на которой будет выгравирована его рукой надпись: «Алексей Романович и Руфина Андреевна Векшегоновы». Эта дощечка украсит дверь новой трехкомнатной квартиры, ключ от которой в подарочной коробочке вручит председатель завкома в день свадебного торжества. В числе подарков не будет забыта и детская коляска с колёсами на резиновых шинах.
Скорее бы только приезжал он, чтобы удивиться, понять, что теперь она значит, и начать новую, счастливую жизнь.
И Алексей будто подслушал — появился раньше, чем его ждали. Оказывается, защиту дипломного проекта перенесли на завод. Перенесли потому, что проект имел прямое производственное отношение к станкостроительному заводу.
Алексей, придя в дом Дулесовых, застал Руфину перед зеркалом; с ним, надо сказать, за последние месяцы у Руфины случались встречи все чаще и продолжительнее. Алексей недолюбливал зеркала. Всякое зеркало напоминало ему где-то слышанное стихотворение о стекле. О чудесном стекле, через которое человеку был виден изумительный мир. А потом это стекло покрыли зеркальным слоем. Мир исчез, и человек увидел только себя. Себя!
С тех пор началось какое-то неприязненное отношение ко всякому зеркалу и к человеку, который задерживается перед этим опасным стеклом.
Но зеркало ещё так-сяк… Не оно привлекло внимание вошедшего Алексея, а каблуки. Слишком высокие каблуки новых туфель Руфины.
«Как я мелочен и несправедливо придирчив!» — упрекнул себя Векшегонов и крикнул:
— Здравствуй, Руфа!
Она подбежала к нему:
— Алёша, ты вернулся!
Она подбежала к нему, и, кажется, радость встречи готова была затмить все, но, чтобы поцеловать Руфину, Алёше пришлось, как говорится, привстать на цыпочки. И это смутило его.
Здесь можно опять криво улыбнуться и посмеяться над Алексеем. Однако же найдутся и сочувствующие, особенно из людей невысокого роста. Как ни странно, а великий Пушкин, возвышавшийся на несколько голов над своим веком, был раним своей низкорослостью. Можно назвать и другие имена выдающихся людей, которые мечтали о недостающем вершке в их росте. Однако нам не следует уделять столько внимания высоким каблукам, тем более что с ними легко расстаться. Снять туфли — и все.
Так Руфина и сделала, приглашая Алёшу сесть на сундук, где они часто сиживали. У сидящих обычно скрадывается разница в росте.
— Какая радость. Какая неожиданность…
Восторги Руфины, перемежаемые поцелуями, ошеломили Алёшу. Перебивая друг друга, они старались как можно скорее поделиться всем тем, что накопилось за эти месяцы разлуки. У Алексея тысячи планов. У Руфины миллион желаний.
Пусть во многое пока ещё трудно поверить, но почему же не помечтать. И кажется, все обещало быть голубым и розовым, во проклятые каблуки не хотели уходить из головы Алексея. Он гонит назойливые мысли, а они возводят злополучные каблуки чуть ли не в характеристику Руфины.
Нет, нет… Не стоит давать волю таким мыслим. Векшегонов расстанется со всей этой чепухой. Наверно, он слишком устал за месяцы сплошных экзаменов, зачётов.
Все станет на своё место. Ничто не омрачит его душу. Ему уже стыдно за себя. Он уже целует такие милые руки Руфины. Трудовые, прекрасные руки своей невесты целует Алексей Векшегонов.
Ну а что касается всяких отклонений Руфины от тех норм, которым следует Алексей, то это все проходяще.
Руфина любит его, а любовь поможет ей стать проще и внешне и внутренне.
Все войдёт в свою колею. Завтра воскресенье. Оно, конечно, будет солнечным. И они отправятся за город навстречу весне. Радио обещает заморозки. Но это последние заморозки и на душе, и на улице. Любовь растопит чуточку заледененное славой сердце Руфины, и тогда придёт настоящая тёплая весна…
20
Говорят, что наиболее гармоническую пару составляют разные характеры, которые, взаимно дополняя или, наоборот, ограничивая один другого, дают счастливые браки.
Может быть, это и так. И наверно, многие могут подтвердить сказанное примерами из собственной жизни или из жизни своих знакомых. Однако никто или почти никто не утверждает, что разные по мировоззрениям люди, будь то муж и жена или товарищи, дают благоприятное сочетание, даже если на первых порах общения их сближают взаимные влечения и симпатии.
Старик Векшегонов на этот счёт вчера вечером, как бы между прочим, сказал Алексею так:
— С красой-басой целуются-милуются, а жизнь живут нутро с нутром, душа с душой.
А потом, в этот же поздний час первого дня приезда Алексея, дедом было досказано:
— Скворцу всякая скворчиха — жена, ежу всякая ежиха — пара. Им что? Лишь бы поесть, поспать да множиться. В этом смысле разногласий у них не возникает. А у человека иная линия. У него кроме телес да пищеварения есть и другие направления. Идеи, скажем. Стремления. Размышления — для чего и как прожить свою жизнь. На то он и человек, а не скворец или, скажем, ёж.
Соглашаясь с дедом, Алексей не придавал особого значения его словам. Зная, что дед недолюбливает Руфину, видел в его суждениях ту излишнюю строптивость, которая неизбежна для всякого старика.
Пройдёт время, и дедушка полюбит Руфу и назовёт её своей милой внучкой. Алёша завтра же начнёт исподволь влиять на свою невесту.
И завтра пришло. Светлая ночь сменилась солнечным утром. Радио не обмануло. С утра слегка подморозило, а часам к восьми наступила живительная теплынь. Природа как бы предвосхищала желания Алексея.
В девять он был у Дулесовых. Жениха потчевали мясными пирогами, что называется, прямо со сковороды. А потом Алексей и Руфина отправились в лес.
Пока ещё сыро в лесу, но уже есть просохшие полянки, особенно в сосняке. Не надышишься ароматом хвои. Не наслушаешься птичьего щебета. Почему-то сейчас опять вспомнилась Ийя. Но зачем вспоминать то, что положено забыть.
Травы уже ожили изумрудной зеленью. Тропки манят все дальше и дальше в лес. Повеселели и зверушки, пригретые солнцем. Встретился бурундучок, а затем и ёж. Ёж напомнил вчерашний разговор с дедом. Как все странно связано… Алёше не хотелось пока говорить ни о чем серьёзном. Кругом такое веселье, а ёж, посмотревший на Векшегонова маленькими острыми глазками, как бы кольнув своим взглядом, спросил его: «Что же ты все о пустяках да о пустяках, а о главном-то когда?»
Надо же было встретиться ежу и вмешаться в их такой милый и такой задушевно-пустой разговор. Но коли встретился ёж и спросил его голосом деда Ивана Ермолаевича, значит, нечего уклоняться.
— Руфа! — начал он. — Я почему-то всегда… или очень часто… задумываюсь над своей жизнью, над своими поступками. Проверяю, понимаешь, оцениваю… А ты?
— Что это ты вдруг? — удивилась она. — Разве тебе что-то кажется неправильным в моей жизни?
— Да нет, я просто так. Просто так.
Бесхитростный Алексей не нашёл тонкой нити для начала разговора. Он не умел подыскивать слова. Они как-то сами по себе приходили на язык, не спрашиваясь его, быть ли им сказанными или утаёнными до поры до времени.
— Руфа, — опять заговорил Алексей, — не кажется ли тебе, что ты одна?
— Одна? То есть как одна?
— Без людей. Сама по себе.
Руфа ответила не сразу. О чем-то подумала, что-то взвесила, в чем-то насторожилась. Вспомнила, что об этом же ей говорил Серёжа.
— У меня никогда не было особенно близких подруг.
— Почему?
— Наверно, были причины.
— Какие?
Руфа опять задумалась и ответила не спеша:
— В школе я была слишком успевающей и… прости меня, заметной девушкой в смысле внешности. Таких не очень любят. А теперь… Теперь мои достижения… они тоже не могут радовать подруг…
Алёша не сдержался. Пришедшие на его язык слова не проглотились, и он спросил:
— А так ли уж велики, Руфа, твои достижения? Следует ли так часто вспоминать о них?
Руфина вспыхнула. Остановилась. Поправила причёску. Потом сказала:
— Тебе виднее со стороны, Алёша.
— Я не сторона для тебя, Руфа. Мне кажется, я нечто большее.
— Значит, ты лучше других должен видеть, чего я достигла. И воодушевлять меня, а не сомневаться.
Руфина вновь занялась причёской. Как очаровательны движения её рук! Как хороша она в лесу! Стройные и высокие сосны — выразительный фон для её стройного стана. Но почему опять вспоминается зеркало, возникают каблуки?..
Нет, нельзя останавливаться на полдороге. Это не в характере Алексея Векшегонова. Любовь — это откровенность. И он будет откровенен. С ней же идти. Идти через всю жизнь.
— Руфа, ты только, пожалуйста, не сердись, — снова заговорил он.
— За что же сердиться? — отозвалась она. — Разве ты можешь меня обидеть?
— Нет, но… Мне кажется, Руфина, что ты… — Тут снова помимо его воли роковым образом сорвались слова, просившиеся наружу: — Мне кажется, Руфина, что весь твой внешний облик — причёска, платье, браслеты, сумка, каблуки… и эти золотые серьги… эта брошь демидовских времён… и зонтик с кружевами… и многое другое стало… ну как бы мне сказать… все это стало своеобразным выражением твоего «я», — выпалил Алексей и, покраснев, стал оправдываться: — Как туманно и коряво я говорю!
— Нет, почему же, — возразила Руфина. — Ты очень хорошо умеешь излагать свои мысли.
Наступило молчание. Над их головами усиленно стучал своим носом дятел, выискивая поживу.
— Я обидел тебя, Руфа… Но я не мог. Я должен, я не умею скрывать то, что думаю.
— Да, Алёша. У нас ничего не должно быть спрятанным друг от друга. И мне кое-что хочется сказать тебе.
— Так скажи же…
— Алешенька, сядем. Здесь сухо.
Они сели. Обнялись, и голос Руфины заворковал:
— Милый мой, а не завёлся ли в твоей светлой голове чёрный, противненький червячок зависти?
— Какой зависти? К кому?
— Ко мне. К моим успехам.
Векшегонов вскочил. Его словно ужалила оса. Руфина удержала Алексея за руку и усадила снова.
— Алёша, радость моя, выясним все спокойно и найдём нужные решения. Конечно, всякому мужчине, даже такому, как ты, неприятно, если он вдруг оказывается при… при ней. При мне, в данном случае. Но ведь я же не виновата, Алёша, что все так случилось… И глупо же, в самом деле, отказываться от того, что принадлежит теперь нам обоим. Ведь я — это ты. И ты — это я. Разве можно завидовать самому себе?
— Я не завидую, Руфа. Да и чему завидовать? Тому, что ты вместо одной детали успеваешь обработать две, три?.. Это, конечно, успех, но не такой, чтобы шуметь о нем так громко.
Алёша заметно волновался. И его волнение придавало Руфине уверенность. Теперь она не сомневалась в сказанном ею. Алексей, безусловно, завидует ей. И она сказала:
— Алёша, неужели между нами становится моя слава? Неужели тебе неприятно видеть меня известной, уважаемой? Неужели ты позволишь взять власть над собой мелким чувствам? Алёша, сейчас же прогони их прочь. Алёша, я до мизинчика принадлежу тебе. Вот я! Вот мои руки, плечи, мой дурацкий рост, голос, глаза… Это все твоё… Так распорядись же разумно мной. Зачем тебе принижать меня? Зачем?..
Голос Руфины оборвался. Алексей почувствовал себя виноватым. Нет, он не отказался от своих слов. Но они ему показались ненужными. Они были словами из другого языка, который непонятен Руфине.
А дятел стучал и стучал, выискивая поживу. Теперь он долбил не старый сосновый сук, а, кажется, голову Алексея…
Может быть, это и так. И наверно, многие могут подтвердить сказанное примерами из собственной жизни или из жизни своих знакомых. Однако никто или почти никто не утверждает, что разные по мировоззрениям люди, будь то муж и жена или товарищи, дают благоприятное сочетание, даже если на первых порах общения их сближают взаимные влечения и симпатии.
Старик Векшегонов на этот счёт вчера вечером, как бы между прочим, сказал Алексею так:
— С красой-басой целуются-милуются, а жизнь живут нутро с нутром, душа с душой.
А потом, в этот же поздний час первого дня приезда Алексея, дедом было досказано:
— Скворцу всякая скворчиха — жена, ежу всякая ежиха — пара. Им что? Лишь бы поесть, поспать да множиться. В этом смысле разногласий у них не возникает. А у человека иная линия. У него кроме телес да пищеварения есть и другие направления. Идеи, скажем. Стремления. Размышления — для чего и как прожить свою жизнь. На то он и человек, а не скворец или, скажем, ёж.
Соглашаясь с дедом, Алексей не придавал особого значения его словам. Зная, что дед недолюбливает Руфину, видел в его суждениях ту излишнюю строптивость, которая неизбежна для всякого старика.
Пройдёт время, и дедушка полюбит Руфу и назовёт её своей милой внучкой. Алёша завтра же начнёт исподволь влиять на свою невесту.
И завтра пришло. Светлая ночь сменилась солнечным утром. Радио не обмануло. С утра слегка подморозило, а часам к восьми наступила живительная теплынь. Природа как бы предвосхищала желания Алексея.
В девять он был у Дулесовых. Жениха потчевали мясными пирогами, что называется, прямо со сковороды. А потом Алексей и Руфина отправились в лес.
Пока ещё сыро в лесу, но уже есть просохшие полянки, особенно в сосняке. Не надышишься ароматом хвои. Не наслушаешься птичьего щебета. Почему-то сейчас опять вспомнилась Ийя. Но зачем вспоминать то, что положено забыть.
Травы уже ожили изумрудной зеленью. Тропки манят все дальше и дальше в лес. Повеселели и зверушки, пригретые солнцем. Встретился бурундучок, а затем и ёж. Ёж напомнил вчерашний разговор с дедом. Как все странно связано… Алёше не хотелось пока говорить ни о чем серьёзном. Кругом такое веселье, а ёж, посмотревший на Векшегонова маленькими острыми глазками, как бы кольнув своим взглядом, спросил его: «Что же ты все о пустяках да о пустяках, а о главном-то когда?»
Надо же было встретиться ежу и вмешаться в их такой милый и такой задушевно-пустой разговор. Но коли встретился ёж и спросил его голосом деда Ивана Ермолаевича, значит, нечего уклоняться.
— Руфа! — начал он. — Я почему-то всегда… или очень часто… задумываюсь над своей жизнью, над своими поступками. Проверяю, понимаешь, оцениваю… А ты?
— Что это ты вдруг? — удивилась она. — Разве тебе что-то кажется неправильным в моей жизни?
— Да нет, я просто так. Просто так.
Бесхитростный Алексей не нашёл тонкой нити для начала разговора. Он не умел подыскивать слова. Они как-то сами по себе приходили на язык, не спрашиваясь его, быть ли им сказанными или утаёнными до поры до времени.
— Руфа, — опять заговорил Алексей, — не кажется ли тебе, что ты одна?
— Одна? То есть как одна?
— Без людей. Сама по себе.
Руфа ответила не сразу. О чем-то подумала, что-то взвесила, в чем-то насторожилась. Вспомнила, что об этом же ей говорил Серёжа.
— У меня никогда не было особенно близких подруг.
— Почему?
— Наверно, были причины.
— Какие?
Руфа опять задумалась и ответила не спеша:
— В школе я была слишком успевающей и… прости меня, заметной девушкой в смысле внешности. Таких не очень любят. А теперь… Теперь мои достижения… они тоже не могут радовать подруг…
Алёша не сдержался. Пришедшие на его язык слова не проглотились, и он спросил:
— А так ли уж велики, Руфа, твои достижения? Следует ли так часто вспоминать о них?
Руфина вспыхнула. Остановилась. Поправила причёску. Потом сказала:
— Тебе виднее со стороны, Алёша.
— Я не сторона для тебя, Руфа. Мне кажется, я нечто большее.
— Значит, ты лучше других должен видеть, чего я достигла. И воодушевлять меня, а не сомневаться.
Руфина вновь занялась причёской. Как очаровательны движения её рук! Как хороша она в лесу! Стройные и высокие сосны — выразительный фон для её стройного стана. Но почему опять вспоминается зеркало, возникают каблуки?..
Нет, нельзя останавливаться на полдороге. Это не в характере Алексея Векшегонова. Любовь — это откровенность. И он будет откровенен. С ней же идти. Идти через всю жизнь.
— Руфа, ты только, пожалуйста, не сердись, — снова заговорил он.
— За что же сердиться? — отозвалась она. — Разве ты можешь меня обидеть?
— Нет, но… Мне кажется, Руфина, что ты… — Тут снова помимо его воли роковым образом сорвались слова, просившиеся наружу: — Мне кажется, Руфина, что весь твой внешний облик — причёска, платье, браслеты, сумка, каблуки… и эти золотые серьги… эта брошь демидовских времён… и зонтик с кружевами… и многое другое стало… ну как бы мне сказать… все это стало своеобразным выражением твоего «я», — выпалил Алексей и, покраснев, стал оправдываться: — Как туманно и коряво я говорю!
— Нет, почему же, — возразила Руфина. — Ты очень хорошо умеешь излагать свои мысли.
Наступило молчание. Над их головами усиленно стучал своим носом дятел, выискивая поживу.
— Я обидел тебя, Руфа… Но я не мог. Я должен, я не умею скрывать то, что думаю.
— Да, Алёша. У нас ничего не должно быть спрятанным друг от друга. И мне кое-что хочется сказать тебе.
— Так скажи же…
— Алешенька, сядем. Здесь сухо.
Они сели. Обнялись, и голос Руфины заворковал:
— Милый мой, а не завёлся ли в твоей светлой голове чёрный, противненький червячок зависти?
— Какой зависти? К кому?
— Ко мне. К моим успехам.
Векшегонов вскочил. Его словно ужалила оса. Руфина удержала Алексея за руку и усадила снова.
— Алёша, радость моя, выясним все спокойно и найдём нужные решения. Конечно, всякому мужчине, даже такому, как ты, неприятно, если он вдруг оказывается при… при ней. При мне, в данном случае. Но ведь я же не виновата, Алёша, что все так случилось… И глупо же, в самом деле, отказываться от того, что принадлежит теперь нам обоим. Ведь я — это ты. И ты — это я. Разве можно завидовать самому себе?
— Я не завидую, Руфа. Да и чему завидовать? Тому, что ты вместо одной детали успеваешь обработать две, три?.. Это, конечно, успех, но не такой, чтобы шуметь о нем так громко.
Алёша заметно волновался. И его волнение придавало Руфине уверенность. Теперь она не сомневалась в сказанном ею. Алексей, безусловно, завидует ей. И она сказала:
— Алёша, неужели между нами становится моя слава? Неужели тебе неприятно видеть меня известной, уважаемой? Неужели ты позволишь взять власть над собой мелким чувствам? Алёша, сейчас же прогони их прочь. Алёша, я до мизинчика принадлежу тебе. Вот я! Вот мои руки, плечи, мой дурацкий рост, голос, глаза… Это все твоё… Так распорядись же разумно мной. Зачем тебе принижать меня? Зачем?..
Голос Руфины оборвался. Алексей почувствовал себя виноватым. Нет, он не отказался от своих слов. Но они ему показались ненужными. Они были словами из другого языка, который непонятен Руфине.
А дятел стучал и стучал, выискивая поживу. Теперь он долбил не старый сосновый сук, а, кажется, голову Алексея…
21
— Жизнь как погода, — утешала Анна Васильевна свою дочь, — то ненастье, то солнышко. У нас тоже с твоим отцом бывало всякое. Главного не надо упускать. Любовь. А где любовь, там и дети. Сына заведёшь, Алешенькой назовёшь, и водой вас тогда не разольёшь…
Складно утешала мать, да не гладко вышивала свои узоры жизнь. То и дело какая-то злая сила вбивала клин за клином в тонкую трещинку любви Руфины и Алексея.
То вдруг появится слух о приезде Ийи в день свадьбы. То полоумная старуха Митроха Ведерникова заведёт россказни о предках Руфины с материной стороны, о Жулановых, которые шагу зря не ступали, рукой попросту не двигали — все с умом делали. К чему этот разговор? Откуда он? Может быть, от стариков Векшегоновых, которые и теперь не выражали особой любви к Руфине?
А вчера в обеденный перерыв был преподнесён новый сюрприз, и он напугал её.
Руфина знала, что темой дипломного проекта Алексея будет автоматическая приставка к его станку «ABE». Ею он занимался ещё до отъезда в институт. О работе над этой приставкой говорилось и в его письмах. На это Руфина как-то не обращала внимания. Другие строки писем занимали её.
Помнится, по приезде Алексей жаловался, что приставка к «ABE», которую он усовершенствовал и завершил, была предложена институтом для защиты диплома. Векшегонов искренне огорчился мелковатостью темы. Он мечтал о защите большой темы «Теория непрерывной реконструкции», но с этим не согласились. Предложенное им нашли пригодным для докторской или, на худой конец, кандидатской диссертации, но ни в коей мере не для студенческой дипломной работы.
Об этом тоже писал и рассказывал Алексей. И Руфина утешала его: «Приставка так приставка. Пусть будет приставка, лишь бы ты скорее заканчивал свой институт». Ей даже казалось тогда разумным и правильным, что его дипломный проект увенчает полуавтомат «ABE», превратив станок в законченный автомат. Но теперь все окрасилось иным цветом.
Мастер цеха со всей определённостью заявил:
— Эта хитроумная штукенция высвобождает руки сверловщика. Станок будет работать сам по себе.
Кажется, обычные и привычные слова. Мало ли рук высвободила автоматизация производства. И она всеми, в том числе Руфиной, встречалась как дорогая, желанная гостья. А в данном случае?..
В данном случае автоматическое усовершенствование станка «ABE» устраняло не чьи-то чужие, отвлечённые рабочие руки, а её руки, руки Руфины.
Мысли Руфины бегут стремительно и логично. Если приставка к «ABE» заменит её руки, значит, заменит и её. Её, знатную сверловщицу, славящуюся виртуозной работой. И если теперь вместо Руфины ту же работу и, как говорит мастер цеха, лучше, точнее, скорее и экономнее будет производить эта неизвестная, но уже ненавистная «штукенция», то что же будет делать она?
Что?
В висках стучит. Воображение сменяет картину за картиной, одну печальнее другой.
Во-первых, кому не придёт в голову мысль о том, что если сравнительно небольшое усовершенствование может заменить такие искусные руки сверловщицы Дулесовой, то в чем же заключалась незаменимость, непревзойдённость её рук?
Пусть подруги, которых она оставила где-то там, ей этого не скажут… Но ведь иногда достаточно и взгляда, чтобы понять, о чем они думают. А показ работы на трех станках? Зачем он теперь? Кто захочет любоваться светом керосиновой лампы, когда появилась электрическая?
В горле Руфины сухота и горечь. Она, такая одинокая, сидит на скамейке озеленённого пролёта цехов. Сидит, не замечая, как ярок солнечный день, как ласков весенний ветерок, как хлопотливо кричат грачи.
Ничего нет для неё сейчас. Она в самом деле очень скоро будет выглядеть в своём цехе догорающей лампой. Лампой, которая ещё может светить месяц-два. А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнёт и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава!
Легко сказать — погаснет слава! А что стоит за этим словом «погаснет». Не перечтёшь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить её без славы… Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит её славу? Кто?
Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно… Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может… Ведь говорил же он в лесу: «А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?» Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного?
Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в её силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тётя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришёл с её матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он… пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в неё или случайным выстрелом, — ей одинаково больно.
Руфину не узнали дома.
— Не больна ли?
— Нет, — отговорилась она, скрыв от матери своё горе. — Устала я как-то сегодня… Даже не хочется есть.
Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей.
Он, кажется, пришёл. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольёт своё горе? Поймёт ли он её? Может ли он понять? Может ли?
Наверное, нет.
Складно утешала мать, да не гладко вышивала свои узоры жизнь. То и дело какая-то злая сила вбивала клин за клином в тонкую трещинку любви Руфины и Алексея.
То вдруг появится слух о приезде Ийи в день свадьбы. То полоумная старуха Митроха Ведерникова заведёт россказни о предках Руфины с материной стороны, о Жулановых, которые шагу зря не ступали, рукой попросту не двигали — все с умом делали. К чему этот разговор? Откуда он? Может быть, от стариков Векшегоновых, которые и теперь не выражали особой любви к Руфине?
А вчера в обеденный перерыв был преподнесён новый сюрприз, и он напугал её.
Руфина знала, что темой дипломного проекта Алексея будет автоматическая приставка к его станку «ABE». Ею он занимался ещё до отъезда в институт. О работе над этой приставкой говорилось и в его письмах. На это Руфина как-то не обращала внимания. Другие строки писем занимали её.
Помнится, по приезде Алексей жаловался, что приставка к «ABE», которую он усовершенствовал и завершил, была предложена институтом для защиты диплома. Векшегонов искренне огорчился мелковатостью темы. Он мечтал о защите большой темы «Теория непрерывной реконструкции», но с этим не согласились. Предложенное им нашли пригодным для докторской или, на худой конец, кандидатской диссертации, но ни в коей мере не для студенческой дипломной работы.
Об этом тоже писал и рассказывал Алексей. И Руфина утешала его: «Приставка так приставка. Пусть будет приставка, лишь бы ты скорее заканчивал свой институт». Ей даже казалось тогда разумным и правильным, что его дипломный проект увенчает полуавтомат «ABE», превратив станок в законченный автомат. Но теперь все окрасилось иным цветом.
Мастер цеха со всей определённостью заявил:
— Эта хитроумная штукенция высвобождает руки сверловщика. Станок будет работать сам по себе.
Кажется, обычные и привычные слова. Мало ли рук высвободила автоматизация производства. И она всеми, в том числе Руфиной, встречалась как дорогая, желанная гостья. А в данном случае?..
В данном случае автоматическое усовершенствование станка «ABE» устраняло не чьи-то чужие, отвлечённые рабочие руки, а её руки, руки Руфины.
Мысли Руфины бегут стремительно и логично. Если приставка к «ABE» заменит её руки, значит, заменит и её. Её, знатную сверловщицу, славящуюся виртуозной работой. И если теперь вместо Руфины ту же работу и, как говорит мастер цеха, лучше, точнее, скорее и экономнее будет производить эта неизвестная, но уже ненавистная «штукенция», то что же будет делать она?
Что?
В висках стучит. Воображение сменяет картину за картиной, одну печальнее другой.
Во-первых, кому не придёт в голову мысль о том, что если сравнительно небольшое усовершенствование может заменить такие искусные руки сверловщицы Дулесовой, то в чем же заключалась незаменимость, непревзойдённость её рук?
Пусть подруги, которых она оставила где-то там, ей этого не скажут… Но ведь иногда достаточно и взгляда, чтобы понять, о чем они думают. А показ работы на трех станках? Зачем он теперь? Кто захочет любоваться светом керосиновой лампы, когда появилась электрическая?
В горле Руфины сухота и горечь. Она, такая одинокая, сидит на скамейке озеленённого пролёта цехов. Сидит, не замечая, как ярок солнечный день, как ласков весенний ветерок, как хлопотливо кричат грачи.
Ничего нет для неё сейчас. Она в самом деле очень скоро будет выглядеть в своём цехе догорающей лампой. Лампой, которая ещё может светить месяц-два. А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнёт и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава!
Легко сказать — погаснет слава! А что стоит за этим словом «погаснет». Не перечтёшь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить её без славы… Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит её славу? Кто?
Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно… Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может… Ведь говорил же он в лесу: «А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?» Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного?
Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в её силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тётя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришёл с её матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он… пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в неё или случайным выстрелом, — ей одинаково больно.
Руфину не узнали дома.
— Не больна ли?
— Нет, — отговорилась она, скрыв от матери своё горе. — Устала я как-то сегодня… Даже не хочется есть.
Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей.
Он, кажется, пришёл. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольёт своё горе? Поймёт ли он её? Может ли он понять? Может ли?
Наверное, нет.
22
Так оно и случилось. Руфина искала то, чего не было в душе Алексея.
Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевёрнутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Ещё не наступили тёплые вечера.
— Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, — упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. — Разве твоё маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей…
Его голос был очень родным, а слова? Их, казалось Руфине, произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками.
Неужели её Алёша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой «житейский парень», на самом деле жертва самовнушения? Ведь то, что он сейчас говорит, не может быть истинной сутью живого человека.
А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием её жизни, её будущего.
— Алешенька, — прервала его Руфина, — ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. А ведь мы одни. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьётся моё сердце…
— Я слышу… Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно.
Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он её?
Любит ли он её?
Подумав так, Алексей почувствовал лёгкую дрожь.
— Кажется, холодно?
— Да, — ответил он Руфине, — кажется, «похолодало».
Они поднялись. Он посмотрел на часы:
— Завтра ты в утреннюю смену? Тогда я провожу тебя и…
Руфина задержалась и тихо повторила его мысль:
— Любишь ли ты меня, Алёша?
Этот вопрос, казалось, не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился:
— Ты спроси об этом себя. Тебе виднее… Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне…
Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча.
Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались откуда-то из-за тёмного горизонта.
Они простились. Алёша впервые не поцеловал её при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок «ABE». Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится.
Как просто было раньше, когда её мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?..
Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же, в самом деле, какая-то автоматическая «штукенция» растоптать её счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у неё не хватит ума, то у тёти Жени достаточно опыта.
Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику.
Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло.
Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевёрнутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Ещё не наступили тёплые вечера.
— Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, — упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. — Разве твоё маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей…
Его голос был очень родным, а слова? Их, казалось Руфине, произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками.
Неужели её Алёша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой «житейский парень», на самом деле жертва самовнушения? Ведь то, что он сейчас говорит, не может быть истинной сутью живого человека.
А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием её жизни, её будущего.
— Алешенька, — прервала его Руфина, — ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. А ведь мы одни. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьётся моё сердце…
— Я слышу… Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно.
Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он её?
Любит ли он её?
Подумав так, Алексей почувствовал лёгкую дрожь.
— Кажется, холодно?
— Да, — ответил он Руфине, — кажется, «похолодало».
Они поднялись. Он посмотрел на часы:
— Завтра ты в утреннюю смену? Тогда я провожу тебя и…
Руфина задержалась и тихо повторила его мысль:
— Любишь ли ты меня, Алёша?
Этот вопрос, казалось, не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился:
— Ты спроси об этом себя. Тебе виднее… Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне…
Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча.
Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались откуда-то из-за тёмного горизонта.
Они простились. Алёша впервые не поцеловал её при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок «ABE». Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится.
Как просто было раньше, когда её мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?..
Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же, в самом деле, какая-то автоматическая «штукенция» растоптать её счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у неё не хватит ума, то у тёти Жени достаточно опыта.
Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику.
Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло.
23
Тётка Евгения выслушала Руфину и вынесла решение:
— Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться.
Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять:
— Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом — р-раз, сачком, да и в сумку. И был таков…
— Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться.
Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять:
— Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом — р-раз, сачком, да и в сумку. И был таков…