Страница:
– Неужели? – взволнованно спросил Калина.
– Хуже некуда… Перевес у немцев значительный, но наши бойцы стоят насмерть на каждом рубеже, и потери врага в живой силе и технике – огромны. Вот небольшое свидетельство, неотправленное письмо одного из альпийских «эдельвейсов», уже нашедшего свою гибель на Кавказе: «Вы даже не можете себе представить, что тут творится! Кошмар, какого и во сне не увидишь. Я докатился до того, что на живых земляков смотрю будто на покойников. Дорогие родные! Заклинаю вас прислать мне какой-нибудь талисман. Только, ради бога, побыстрей! Я буду усердно молиться, лишь бы остаться живым в этом пекле…» Вот как запели! – снова усмехнулся Роговцев. – Твое задание, Костя: подробно знать о планах и намерениях врага…
…Капитан Калина подставил руку под холодную струю крана, размял ее, растер и снова сел за осточертевшую писанину.
Чудовищно фальсифицированная древнегерманская мифология и безжалостно препарированная всемирная история – все переплелось в одну липкую коричневую паутину. Милитаризованные легенды о немецких богах, эпос о Нибелунгах, сказание о Вальпургиевой ночи поразительно вплетались в гиперболизованную историю древних фюреров. В геополитике и философии, истории и литературоведении – всюду проросла рыжая борода Барбароссы, и всюду она была направлена в одну сторону – «нах Остен».
…Капитан Калина не имел права ошибаться. Времени было в обрез, и все возможные случайности надо было продумать заранее. Это исследователь имеет право на эксперименты, даже на ошибки. Обнаружив, что пошел ошибочным путем, экспериментатор просто меняет направление поиска. Актер тоже сначала может сыграть свою роль неудачно: впереди еще много представлений. А у разведчика только одна премьера, и ошибается он только раз.
Ежедневно Костя поднимался засветло, и ежедневно ему не хватало времени. Он заучивал на память цифры и пароли, отрабатывал формы связи, учил новые правила и пометки, введенные немецким командованием, обновлял специальные знания по истории, тренировался в стрельбе, по два часа в день впитывал в себя зрелищные, хроникальные и сюжетные фильмы, некогда купленные или недавно захваченные, учился фотографировать и умело пользоваться киноаппаратурой, вел долгие беседы с Шеером, а вечером составлял обязательный отчет генералу Роговцеву и только после этого, совершенно уставший, садился за чтение писанины в шееровском дневнике и блокнотах… Хорошо еще, что немец не курил и не было нужды для полного правдоподобия «легенды» привыкать к папиросам, отравляя никотином непривычный к табаку организм.
А сегодня днем он вдруг почувствовал, что время пришло, что, возможно, ему остался еще только один напряженный день и одна бессонная ночь среди своих, а впереди – дни и ночи среди врагов. С чего возникло это ощущение? Может быть, с того, что генерал Роговцев познакомил его с радистом, старшим сержантом Иваном Сорокиным, веселым и охочим до работы парнем с Херсонщины? Он должен был стать его ординарцем. Его недостаток: несовершенное знание языка. Но это учли и решили, что Иван станет заикой. Положительное обстоятельство: уже дважды забрасывался в тыл врага и с успехом выполнял довольно сложные задачи, не теряясь в неблагоприятных, а порой и критических ситуациях. Или подобное ощущение возникало из вопросов, дополнительных вопросов генерала Роговцева, которые следовало бы уточнить? Их было лишь три, и цифра эта тоже говорила о приближении окончания подготовки. Кто инструктировал Шеера в ОКВ[8] перед отправкой в действующую армию? Кто из немецких историков находится сейчас на оккупированной территории Советского Союза?
Знают ли они Шеера?
Сведения оказались важными.
Ответ первый. В 1938 году Кейтель и Геббельс – ОКВ и министерство пропаганды – одобрили «Соглашение о ведении пропаганды во время войны». Этим соглашением «пропагандистская война» приравнивалась по своему значению к войне, которая ведется «мит фоейр унд шверт» – «огнем и мечом», то есть оружием. В апреле 1939 года «Оберкомандо дер Вермахт» организовало отдел военной пропаганды, который возглавил генерал Ведель, подчинявшийся непосредственно штабу оперативного руководства ОКВ. Отдел занимался разработкой детальных пропагандистских мероприятий для каждой стратегической операции. Планы утверждает лично Гитлер, после чего они координируются с ведомством Геббельса, все ведущие сотрудники которого получили высокие воинские звания. Кадры сугубо военных пропагандистов готовятся в специальном учебном центре в Потсдаме.
Шеер: «Я имел инструктивную беседу непосредственно с генералом Веделем».
Ответ второй. Сейчас на территории, оккупированной немцами, находятся два известных в Германии историка: Теодор Оберлендер и Болко фон Рихтгофен.
Оберлендер! Перед войной, как исследователь «земельных просторов в геополитике», не раз посещал Советский Союз, разумеется, с «чисто научной» целью. Офицер «Абвер-Аусланда» – «абвера за границей». Гражданские должности – профессор аграрной политики и директор Данцигского института восточного хозяйства, после – профессор Кенигсбергского, а потом Грайфсвальдского университетов, в 1939–1941 годах – директор Экономического института в Кенигсберге по изучению восточных государств.
Шеер: «Во время войны Теодор Оберлендер занимается изучением вопроса о национальном самоуправлении нецивилизованных народов, для чего на Кавказ привез будущего грузинского царя Багратиони-Мухранского».
Болко фон Рихтгофен. Ответственный сотрудник СС, зондерфюрер и офицер контрразведки. Ординарный профессор в Кенигсберге. Сейчас Болко фон Рихтгофен по специальному заданию военных служб и министерства иностранных дел находится с археологической экспедицией в районе Новгорода и Пскова, исследуя конфигурацию Чудского озера.
Шеер: «Болко фон Рихтгофен считает, что никакого так называемого Ледового побоища на Чудском озере никогда не было. Уже как зондерфюрер СС, Болко фон Рихтгофен сжег библиотеку Новгородского археологического общества и музей в Старой Руссе. А все ценное вывез в музеи Кенигсберга».
Ответ третий. С Оберлендером и Рихтгофеном герр Шеер не имел чести быть знакомым. Он для такого высокого взлета еще слишком мелкая сошка, к тому же учился в Берлине, а не в Кенигсберге.
Шеер: «Зато меня прекрасно знает выдающийся деятель министерства рейхспропаганды доктор Отто Дитрих».
Интуиция не подвела Калину. На следующий день, правда уже под вечер, в загородную усадьбу приехал на машине майор Анзор Тамбулиди. Как обычно, он уже с порога энергично сообщил:
– Все! Шабаш! Генерал приказал вам, Константин Васильевич, отдыхать. Спать-почивать, сил набирать и больше ничего не делать. Целые сутки. Представляете?
– Значит?..
– Вот именно, значит! Через сутки… Завтра вечером встретитесь с полковником Ирининым – и на самолет.
Глава шестая
Глава седьмая
– Хуже некуда… Перевес у немцев значительный, но наши бойцы стоят насмерть на каждом рубеже, и потери врага в живой силе и технике – огромны. Вот небольшое свидетельство, неотправленное письмо одного из альпийских «эдельвейсов», уже нашедшего свою гибель на Кавказе: «Вы даже не можете себе представить, что тут творится! Кошмар, какого и во сне не увидишь. Я докатился до того, что на живых земляков смотрю будто на покойников. Дорогие родные! Заклинаю вас прислать мне какой-нибудь талисман. Только, ради бога, побыстрей! Я буду усердно молиться, лишь бы остаться живым в этом пекле…» Вот как запели! – снова усмехнулся Роговцев. – Твое задание, Костя: подробно знать о планах и намерениях врага…
…Капитан Калина подставил руку под холодную струю крана, размял ее, растер и снова сел за осточертевшую писанину.
Чудовищно фальсифицированная древнегерманская мифология и безжалостно препарированная всемирная история – все переплелось в одну липкую коричневую паутину. Милитаризованные легенды о немецких богах, эпос о Нибелунгах, сказание о Вальпургиевой ночи поразительно вплетались в гиперболизованную историю древних фюреров. В геополитике и философии, истории и литературоведении – всюду проросла рыжая борода Барбароссы, и всюду она была направлена в одну сторону – «нах Остен».
…Капитан Калина не имел права ошибаться. Времени было в обрез, и все возможные случайности надо было продумать заранее. Это исследователь имеет право на эксперименты, даже на ошибки. Обнаружив, что пошел ошибочным путем, экспериментатор просто меняет направление поиска. Актер тоже сначала может сыграть свою роль неудачно: впереди еще много представлений. А у разведчика только одна премьера, и ошибается он только раз.
Ежедневно Костя поднимался засветло, и ежедневно ему не хватало времени. Он заучивал на память цифры и пароли, отрабатывал формы связи, учил новые правила и пометки, введенные немецким командованием, обновлял специальные знания по истории, тренировался в стрельбе, по два часа в день впитывал в себя зрелищные, хроникальные и сюжетные фильмы, некогда купленные или недавно захваченные, учился фотографировать и умело пользоваться киноаппаратурой, вел долгие беседы с Шеером, а вечером составлял обязательный отчет генералу Роговцеву и только после этого, совершенно уставший, садился за чтение писанины в шееровском дневнике и блокнотах… Хорошо еще, что немец не курил и не было нужды для полного правдоподобия «легенды» привыкать к папиросам, отравляя никотином непривычный к табаку организм.
А сегодня днем он вдруг почувствовал, что время пришло, что, возможно, ему остался еще только один напряженный день и одна бессонная ночь среди своих, а впереди – дни и ночи среди врагов. С чего возникло это ощущение? Может быть, с того, что генерал Роговцев познакомил его с радистом, старшим сержантом Иваном Сорокиным, веселым и охочим до работы парнем с Херсонщины? Он должен был стать его ординарцем. Его недостаток: несовершенное знание языка. Но это учли и решили, что Иван станет заикой. Положительное обстоятельство: уже дважды забрасывался в тыл врага и с успехом выполнял довольно сложные задачи, не теряясь в неблагоприятных, а порой и критических ситуациях. Или подобное ощущение возникало из вопросов, дополнительных вопросов генерала Роговцева, которые следовало бы уточнить? Их было лишь три, и цифра эта тоже говорила о приближении окончания подготовки. Кто инструктировал Шеера в ОКВ[8] перед отправкой в действующую армию? Кто из немецких историков находится сейчас на оккупированной территории Советского Союза?
Знают ли они Шеера?
Сведения оказались важными.
Ответ первый. В 1938 году Кейтель и Геббельс – ОКВ и министерство пропаганды – одобрили «Соглашение о ведении пропаганды во время войны». Этим соглашением «пропагандистская война» приравнивалась по своему значению к войне, которая ведется «мит фоейр унд шверт» – «огнем и мечом», то есть оружием. В апреле 1939 года «Оберкомандо дер Вермахт» организовало отдел военной пропаганды, который возглавил генерал Ведель, подчинявшийся непосредственно штабу оперативного руководства ОКВ. Отдел занимался разработкой детальных пропагандистских мероприятий для каждой стратегической операции. Планы утверждает лично Гитлер, после чего они координируются с ведомством Геббельса, все ведущие сотрудники которого получили высокие воинские звания. Кадры сугубо военных пропагандистов готовятся в специальном учебном центре в Потсдаме.
Шеер: «Я имел инструктивную беседу непосредственно с генералом Веделем».
Ответ второй. Сейчас на территории, оккупированной немцами, находятся два известных в Германии историка: Теодор Оберлендер и Болко фон Рихтгофен.
Оберлендер! Перед войной, как исследователь «земельных просторов в геополитике», не раз посещал Советский Союз, разумеется, с «чисто научной» целью. Офицер «Абвер-Аусланда» – «абвера за границей». Гражданские должности – профессор аграрной политики и директор Данцигского института восточного хозяйства, после – профессор Кенигсбергского, а потом Грайфсвальдского университетов, в 1939–1941 годах – директор Экономического института в Кенигсберге по изучению восточных государств.
Шеер: «Во время войны Теодор Оберлендер занимается изучением вопроса о национальном самоуправлении нецивилизованных народов, для чего на Кавказ привез будущего грузинского царя Багратиони-Мухранского».
Болко фон Рихтгофен. Ответственный сотрудник СС, зондерфюрер и офицер контрразведки. Ординарный профессор в Кенигсберге. Сейчас Болко фон Рихтгофен по специальному заданию военных служб и министерства иностранных дел находится с археологической экспедицией в районе Новгорода и Пскова, исследуя конфигурацию Чудского озера.
Шеер: «Болко фон Рихтгофен считает, что никакого так называемого Ледового побоища на Чудском озере никогда не было. Уже как зондерфюрер СС, Болко фон Рихтгофен сжег библиотеку Новгородского археологического общества и музей в Старой Руссе. А все ценное вывез в музеи Кенигсберга».
Ответ третий. С Оберлендером и Рихтгофеном герр Шеер не имел чести быть знакомым. Он для такого высокого взлета еще слишком мелкая сошка, к тому же учился в Берлине, а не в Кенигсберге.
Шеер: «Зато меня прекрасно знает выдающийся деятель министерства рейхспропаганды доктор Отто Дитрих».
Интуиция не подвела Калину. На следующий день, правда уже под вечер, в загородную усадьбу приехал на машине майор Анзор Тамбулиди. Как обычно, он уже с порога энергично сообщил:
– Все! Шабаш! Генерал приказал вам, Константин Васильевич, отдыхать. Спать-почивать, сил набирать и больше ничего не делать. Целые сутки. Представляете?
– Значит?..
– Вот именно, значит! Через сутки… Завтра вечером встретитесь с полковником Ирининым – и на самолет.
Глава шестая
ВАРВАРА ИВАНОВНА
В этот вечер, 31 августа, Варвара Ивановна не завешивала плотной рядниной окна, чтобы затем зажечь слабый мигающий ночник. Она вглядывалась в прохладные сумерки, которые густели с каждой минутой. Мысли ее, горестные и потайные, словно растворялись в черном мраке. Они метались как немой вызов безжалостному моторному реву, как возмущенное возражение неотвратимой реальности, которой бессильно и упрямо сопротивлялось сознание. Горячее людское сердце не могло воспринимать горе хладнокровно и безучастно. Оно таило надежду, которой жило уже много вечеров, сменявшихся бессонными, изматывающими ночами. Надежда умещалась в два слова – сегодня придет. Но сегодня ли?
Ей казалось, что все это чужеземное нашествие уже случилось когда-то, а теперь лишь возвратилось из далекого прошлого в день сегодняшний, только возвратилось минувшее в еще более уродливом и нелюдском облике. Память неумолимо возвращала ее чуть ли не на четверть века назад – в август 1918 года. Немцы и белогвардейцы…
Женщина, совершенно седая, хотя ей еще не исполнилось и пятидесяти лет. Ее поникшая голова белела в домашних сумерках, словно покрытая чистым платком. И в этих вечерних сумерках всплывал август, как только может всплыть в безжалостной людской памяти, которая оберегает наполненные чувствами события и поступки с живыми лицами – знакомыми и незнакомыми, с настроениями и желаниями, а не просто как документ – одной-двумя холодными строчками на пожелтевшей бумаге. Август 1918 года, промчавшийся в сумасшедших высверках белогвардейских сабель и широких мечей кайзеровских вояк. Немцы и белогвардейцы… Тогда тоже опирались на чужеземные штыки атаман-оборотень Краснов и палач Шкуро. И теперь они снова поднялись на фашистских плечах, ревностно исполняя свое ремесло услужливых палачей.
А что же было тогда, двадцать четыре года тому назад?
Тогда, в августе восемнадцатого, погиб муж Варвары Ивановны, погиб вместе со всей его подпольной группой – «пятеркой». Арест произошел неожиданно, быстро, суд был короткий. Ночью подпольщики были арестованы, утром – казнены. Такая поспешность наводила на мысль, что подпольщики узнали о чем-то важном и палачи побоялись, что тайну «тюремным телеграфом» передадут на волю. Вот и заставили замолчать узников пулями. И всплыло черное слово «измена», которое сеяло недоверие, уклончивость, разброд. Следы терялись, словно на зыбких кочках трясины.
Варвара Ивановна, тогда просто Варя, похудевшая и осунувшаяся, вдова с трехлетним сыном-сиротой на руках, не то чтобы знала, а всем сердцем, всем естеством своим чувствовала, кто предатель. Сердце побеждало разум, потому что она подозревала одного из бойцов рабочих вооруженных дружин. Однако что такое бездоказательная подозрительность убитой горем молодой женщины? Сердце подсказывало? Но чувство, не выверенное фактом, к делу не подошьешь…
И только не в меру горячий, из-за чего ему не раз делал замечания подпольный комитет, чубатый парень Василий Иринин поверил Варе на слово.
– Кто он, этот гад? – вырвалось у него, и по скулам его гневно заходили желваки. – Кто губит наших дорогих товарищей?
– Харченко, – еле слышно прошептала Варя.
– Харченко? – переспросил Василий. – Не может быть! – Но глянул в сухие, упрямые глаза Вари и решительно поднялся на ноги, статный, сильный, грозный, с черным шелковым чубом из-под смушковой кубанки, красавец парень.
Он вспомнил теперь сообщение своего человека, который находился в банде белых по его поручению. Человек этот уведомил, что слышал, как один из офицеров белогвардейской контрразведки, некий поручик Боровский, разговаривая с кем-то перед отъездом в Ростов, назвал фамилию Харченко, а потом добавил: «Если возникнет необходимость, идите сами. Пароль: “В доме кто-нибудь болен?” Ответ: “Уже выздоровел”».
«Так вот о ком шла речь! – мысленно рассуждал Иринин. – Если не будет Боровского, то Харченко может довериться только людям с паролем… Выходит, он может не знать в лицо тех, кто придет к нему… Но тот ли это Харченко? Фамилия уж очень распространенная…»
– Ну что ж, проверим! – сказал сурово. – Адрес знаешь? Хорошо… Жди меня в эту ночь – поедешь с нами. Мы его прощупаем…
– Но он же знает меня в лицо…
– Не бойся! Мы тебя снарядим казачком с папахой до глаз.
Василий взял «на дело» двоих из своей «пятерки» – Петра Карпенко и неразговорчивого Федора Громова. Петро был за кучера где-то раздобытого на ночь шикарного пароконного фаэтона. Василий и Федор обрядились в офицерскую форму. Варя в великоватой для нее солдатской шинели и мохнатой папахе пристроилась с карабином, зажатым между колен, рядом с широченным в плечах Петром.
– Держи винтовку ближе ко мне, чтобы была на подхвате, – наставлял ее Петр. – В случае чего, я стреляю…
Ночь светилась мягким лунным светом.
– Вот и хорошо! – решил Василий Иринин. – Этот гад обязательно будет разглядывать нас во все щели. А никого из нас он в лицо не знает. Наша группа – новая, провокаторам еще не ведома!
– Группа-то новая, – обронил с передка Петро, – но с дисциплиной слабо. Шутка ли – без приказа ехать!
– Ничего, – подбодрил Василий. – А вдруг тот гад не один, а другой гад его упредит? Это сколько же наших людей еще погибнет!
Жил Харченко скромно, на околице, где пыльная улица Долгая выходила в степь, к горизонту. Неслышно катились колеса по пушистой темной пыли. Фаэтон остановился в густой тени затихших на ночь деревьев. Василий и Федор упруго и легко соскочили на землю. Открыли калитку и направились к хате, белевшей сквозь густоту старых, толстокорых черешен. Постучали в небольшое оконце в белой стене, разрисованной розами. Заскрипела форточка, и из хаты послышался сонный женский голос:
– Кого это носит в такое позднее время?
– Свои! Открывай! – вполголоса ответил Иринин. – Хозяин дома?
– Где ж ему быть? – женщина, кажется, даже зевнула. – Сейчас я его, сонную тетерю, подниму. Подождите минутку…
И в самом деле, не прошло двух-трех минут, как на пороге встал сам хозяин. Внимательно вглядывался в прибывших и неторопливо заправлял за ремешок черных штанов косоворотку.
– Чем могу служить, господа?
– Почему так долго не открывали? В доме кто-нибудь болен? – вражеским паролем ответил Иринин.
– Больных нет, уже выздоровели. «Вот и признался, гад!..»
– Быстро одевайтесь, поедете с нами, господин Харченко. Есть серьезное дело… Сколько вам нужно на сборы?
– А что тут одеваться? – лениво отозвался Харченко. – Сапоги на ноги и картуз на голову… Оружие брать?
– Обязательно! Какое у вас?
– Наган…
Через минуту все трое уселись в фаэтон. Иван Харченко посредине – между Василием и Федором. Варя ежилась, стискивая карабин, сдерживая дыхание, боясь пропустить хоть словечко. Ее тогда впервые в жизни поразил до глубины души человеческий цинизм, подлая торговля из-под полы чужой судьбой, чужим счастьем и будущим, торговля, в которой живые люди – лишь «мертвый капитал». Жизнь, неповторимая человеческая жизнь, – только «товар» в двойной игре торговца-предателя… Слова стоят рядом: продажа – продавшийся – продажная шкура…
Она ежилась в грубой и жесткой солдатской шинели, молодая женщина, которую черная измена лишила счастья, любви и материнства, ежилась, вся пропитанная ненавистью, от чего дрожала каждая клеточка ее тела, и боялась даже обернуться, чтобы не опалить Харченко неумолимым, как приговор, взглядом.
– Господин Харченко, – говорил Иринин, – мы к вам, собственно, от Боровского. Сам он приехать не смог – дела…
– Понимаю. Да, да, он говорил мне, что должен ехать в командировку в Ростов, – согласно закивал Харченко.
– Ну что ж, тем лучше. Значит, большевик Чаус с его «пятеркой» ваша заслуга? – спросил Василий и сразу же доброжелательно добавил: – Хорошая работа, чистая.
– Не совсем чистенько вышло… Узнали меня. Пришлось немедленно расстрелять, чтобы, упаси боже, не сообщили другим… Повезло большевичкам – избежали пыток! Вообще-то приходится работать очень аккуратно, чтобы не возникло и малейшего подозрения у слишком бдительных товаришочков. Поэтому и жить вынужден, как нищий, в развалюхе на околице. Как вся голытьба… Будь она неладна!
– Кажется, вы и сами в большевичках ходите?
– Что поделаешь? Но я же их всех как облупленных знаю, никакая конспирация их не спасет, всем обеспечу одну дорожку – на виселицу. Скоро, ой скоро, господа, все мы окончательно освободимся от босоногой голытьбы, которая на достаток зажиточных людей заглядывается… Я считаю так: что мое – то мое.
– И много загребла у вас голытьба?
– Достаточно, чтобы не забыть… Отец в Луганске имел хоть и небольшой, но кирпичный заводик – верное дело, строительный материал всегда нужен. Меня готовил себе на смену и гонял по всему производству, чтобы я своими собственными руками мог выпекать кирпич, как пряники. Руки у меня в мозолях… Вот и говорю теперь «товаришочкам»: «Я – весь ваш, я – пролетарий!»
– И кто же вы, господин Харченко, по политическим убеждениям? Монархист, анархист, эсер?
– Я – хозяин! Вот и весь разговор, поэтому и с вами сотрудничаю. По обоюдному согласию, значит… Вам – триумф, мне – прибыль!
– Интересно, комитетчиков Лимонского, Михаила Кочина и Алексея Черного вы «засветили»? Припоминаю, за их головы денег не жалели, отплатили валютой.
– Нет, не я. Не мне тогда счастье улыбнулось… А жаль! Кабы я, то в одночасье взяли бы и родного брата Алексея – Володьку Черного. А он – большевистский руководитель всего Северного Кавказа, да еще и Кубанской и Терской казачьих округ. И Михаил Маслиев, правая рука Володьки Черного, словно ветер в поле, сгинул… Одним словом, не моя то работа, потому – неумная.
– А какой же дурень напортачил?
– А Васька Абросимов… тоже «подпольщик».
– Поторопился, выходит, болван!
– Конечно, шансы еще есть, и неплохие! Сейчас они прячутся где-то в горах у хевсуров. Искать там – пустое дело. Но ведь спустятся на равнину! Куда же им деться, если главные их заботы здесь, в больших городах, а не в безлюдных ущельях… Заранее предупреждаю: плату за их головы возьму только золотом!
– А свинцом не хочешь? – звенящим от ненависти голосом вдруг проговорил молчаливый Федор и этим испортил всю такую удачную игру Василия.
Харченко всполошился, запоздало закричал:
– Кто вы такие?.. Куда меня?.. Пустите!..
Молоденький солдатик, который жался рядом с возницей, повернулся к нему лицом и опалил таким огненным взглядом, что у предателя перехватило дыхание и волосы зашевелились на голове. В глаза ему глядела смерть, у которой и на коленях не вымолишь пощады…
– Варька! – выдохнул Харченко и сорвавшимся голосом пискнул: – Караул!
Федор закрыл ему рот широкой, как лопата, ладонью.
– Федя, не придуши преждевременно, – остерег Василий.
Фаэтон остановился. Рядом шумел Терек. Варя клацнула затвором. Петро левой рукой обнял ее за худые плечи, а правую положил на карабин:
– Не женская это затея, Варя. Сиди тут…
И тогда ее сотрясли рыданья почти без слез в иссушенных глазах, еще не выплаканное до конца женское соленое горе.
Прогремел выстрел. Пробитое пулей тело без вскрика бултыхнулось в стремительные волны холодного даже летом Терека…
Из темноты донесся суровый голос Василия:
– Не будем тянуть время – поехали к Абросимову. Уж этой ночью почистим подлецов…
…Мир сузился для Вари до четырех стен, где она лелеяла свою единственную радость и утеху – сына. Он рос, креп и, словно на память о лихолетье, все больше напоминал отца – лицом, статью, удальством. Словно возрождался в нем и вставал из небытия смелый подпольщик – отчаянный Чаус, по-юношески гибкий, по-мужски крепкий, подвижный, веселый, открытый, сердечный. Беда поселилась в доме летом 1938 года, когда пришел треугольник без почтовой марки. В нем сообщалось, что ее сын, лейтенант-пограничник Валерий Степанович Чаус, погиб смертью героя в стычке с белогвардейцами, устроенной с провокационной целью бандитами атамана Семенова. Они действовали под защитой японской военщины в Харбине…
Ей казалось, что все это чужеземное нашествие уже случилось когда-то, а теперь лишь возвратилось из далекого прошлого в день сегодняшний, только возвратилось минувшее в еще более уродливом и нелюдском облике. Память неумолимо возвращала ее чуть ли не на четверть века назад – в август 1918 года. Немцы и белогвардейцы…
Женщина, совершенно седая, хотя ей еще не исполнилось и пятидесяти лет. Ее поникшая голова белела в домашних сумерках, словно покрытая чистым платком. И в этих вечерних сумерках всплывал август, как только может всплыть в безжалостной людской памяти, которая оберегает наполненные чувствами события и поступки с живыми лицами – знакомыми и незнакомыми, с настроениями и желаниями, а не просто как документ – одной-двумя холодными строчками на пожелтевшей бумаге. Август 1918 года, промчавшийся в сумасшедших высверках белогвардейских сабель и широких мечей кайзеровских вояк. Немцы и белогвардейцы… Тогда тоже опирались на чужеземные штыки атаман-оборотень Краснов и палач Шкуро. И теперь они снова поднялись на фашистских плечах, ревностно исполняя свое ремесло услужливых палачей.
А что же было тогда, двадцать четыре года тому назад?
Тогда, в августе восемнадцатого, погиб муж Варвары Ивановны, погиб вместе со всей его подпольной группой – «пятеркой». Арест произошел неожиданно, быстро, суд был короткий. Ночью подпольщики были арестованы, утром – казнены. Такая поспешность наводила на мысль, что подпольщики узнали о чем-то важном и палачи побоялись, что тайну «тюремным телеграфом» передадут на волю. Вот и заставили замолчать узников пулями. И всплыло черное слово «измена», которое сеяло недоверие, уклончивость, разброд. Следы терялись, словно на зыбких кочках трясины.
Варвара Ивановна, тогда просто Варя, похудевшая и осунувшаяся, вдова с трехлетним сыном-сиротой на руках, не то чтобы знала, а всем сердцем, всем естеством своим чувствовала, кто предатель. Сердце побеждало разум, потому что она подозревала одного из бойцов рабочих вооруженных дружин. Однако что такое бездоказательная подозрительность убитой горем молодой женщины? Сердце подсказывало? Но чувство, не выверенное фактом, к делу не подошьешь…
И только не в меру горячий, из-за чего ему не раз делал замечания подпольный комитет, чубатый парень Василий Иринин поверил Варе на слово.
– Кто он, этот гад? – вырвалось у него, и по скулам его гневно заходили желваки. – Кто губит наших дорогих товарищей?
– Харченко, – еле слышно прошептала Варя.
– Харченко? – переспросил Василий. – Не может быть! – Но глянул в сухие, упрямые глаза Вари и решительно поднялся на ноги, статный, сильный, грозный, с черным шелковым чубом из-под смушковой кубанки, красавец парень.
Он вспомнил теперь сообщение своего человека, который находился в банде белых по его поручению. Человек этот уведомил, что слышал, как один из офицеров белогвардейской контрразведки, некий поручик Боровский, разговаривая с кем-то перед отъездом в Ростов, назвал фамилию Харченко, а потом добавил: «Если возникнет необходимость, идите сами. Пароль: “В доме кто-нибудь болен?” Ответ: “Уже выздоровел”».
«Так вот о ком шла речь! – мысленно рассуждал Иринин. – Если не будет Боровского, то Харченко может довериться только людям с паролем… Выходит, он может не знать в лицо тех, кто придет к нему… Но тот ли это Харченко? Фамилия уж очень распространенная…»
– Ну что ж, проверим! – сказал сурово. – Адрес знаешь? Хорошо… Жди меня в эту ночь – поедешь с нами. Мы его прощупаем…
– Но он же знает меня в лицо…
– Не бойся! Мы тебя снарядим казачком с папахой до глаз.
Василий взял «на дело» двоих из своей «пятерки» – Петра Карпенко и неразговорчивого Федора Громова. Петро был за кучера где-то раздобытого на ночь шикарного пароконного фаэтона. Василий и Федор обрядились в офицерскую форму. Варя в великоватой для нее солдатской шинели и мохнатой папахе пристроилась с карабином, зажатым между колен, рядом с широченным в плечах Петром.
– Держи винтовку ближе ко мне, чтобы была на подхвате, – наставлял ее Петр. – В случае чего, я стреляю…
Ночь светилась мягким лунным светом.
– Вот и хорошо! – решил Василий Иринин. – Этот гад обязательно будет разглядывать нас во все щели. А никого из нас он в лицо не знает. Наша группа – новая, провокаторам еще не ведома!
– Группа-то новая, – обронил с передка Петро, – но с дисциплиной слабо. Шутка ли – без приказа ехать!
– Ничего, – подбодрил Василий. – А вдруг тот гад не один, а другой гад его упредит? Это сколько же наших людей еще погибнет!
Жил Харченко скромно, на околице, где пыльная улица Долгая выходила в степь, к горизонту. Неслышно катились колеса по пушистой темной пыли. Фаэтон остановился в густой тени затихших на ночь деревьев. Василий и Федор упруго и легко соскочили на землю. Открыли калитку и направились к хате, белевшей сквозь густоту старых, толстокорых черешен. Постучали в небольшое оконце в белой стене, разрисованной розами. Заскрипела форточка, и из хаты послышался сонный женский голос:
– Кого это носит в такое позднее время?
– Свои! Открывай! – вполголоса ответил Иринин. – Хозяин дома?
– Где ж ему быть? – женщина, кажется, даже зевнула. – Сейчас я его, сонную тетерю, подниму. Подождите минутку…
И в самом деле, не прошло двух-трех минут, как на пороге встал сам хозяин. Внимательно вглядывался в прибывших и неторопливо заправлял за ремешок черных штанов косоворотку.
– Чем могу служить, господа?
– Почему так долго не открывали? В доме кто-нибудь болен? – вражеским паролем ответил Иринин.
– Больных нет, уже выздоровели. «Вот и признался, гад!..»
– Быстро одевайтесь, поедете с нами, господин Харченко. Есть серьезное дело… Сколько вам нужно на сборы?
– А что тут одеваться? – лениво отозвался Харченко. – Сапоги на ноги и картуз на голову… Оружие брать?
– Обязательно! Какое у вас?
– Наган…
Через минуту все трое уселись в фаэтон. Иван Харченко посредине – между Василием и Федором. Варя ежилась, стискивая карабин, сдерживая дыхание, боясь пропустить хоть словечко. Ее тогда впервые в жизни поразил до глубины души человеческий цинизм, подлая торговля из-под полы чужой судьбой, чужим счастьем и будущим, торговля, в которой живые люди – лишь «мертвый капитал». Жизнь, неповторимая человеческая жизнь, – только «товар» в двойной игре торговца-предателя… Слова стоят рядом: продажа – продавшийся – продажная шкура…
Она ежилась в грубой и жесткой солдатской шинели, молодая женщина, которую черная измена лишила счастья, любви и материнства, ежилась, вся пропитанная ненавистью, от чего дрожала каждая клеточка ее тела, и боялась даже обернуться, чтобы не опалить Харченко неумолимым, как приговор, взглядом.
– Господин Харченко, – говорил Иринин, – мы к вам, собственно, от Боровского. Сам он приехать не смог – дела…
– Понимаю. Да, да, он говорил мне, что должен ехать в командировку в Ростов, – согласно закивал Харченко.
– Ну что ж, тем лучше. Значит, большевик Чаус с его «пятеркой» ваша заслуга? – спросил Василий и сразу же доброжелательно добавил: – Хорошая работа, чистая.
– Не совсем чистенько вышло… Узнали меня. Пришлось немедленно расстрелять, чтобы, упаси боже, не сообщили другим… Повезло большевичкам – избежали пыток! Вообще-то приходится работать очень аккуратно, чтобы не возникло и малейшего подозрения у слишком бдительных товаришочков. Поэтому и жить вынужден, как нищий, в развалюхе на околице. Как вся голытьба… Будь она неладна!
– Кажется, вы и сами в большевичках ходите?
– Что поделаешь? Но я же их всех как облупленных знаю, никакая конспирация их не спасет, всем обеспечу одну дорожку – на виселицу. Скоро, ой скоро, господа, все мы окончательно освободимся от босоногой голытьбы, которая на достаток зажиточных людей заглядывается… Я считаю так: что мое – то мое.
– И много загребла у вас голытьба?
– Достаточно, чтобы не забыть… Отец в Луганске имел хоть и небольшой, но кирпичный заводик – верное дело, строительный материал всегда нужен. Меня готовил себе на смену и гонял по всему производству, чтобы я своими собственными руками мог выпекать кирпич, как пряники. Руки у меня в мозолях… Вот и говорю теперь «товаришочкам»: «Я – весь ваш, я – пролетарий!»
– И кто же вы, господин Харченко, по политическим убеждениям? Монархист, анархист, эсер?
– Я – хозяин! Вот и весь разговор, поэтому и с вами сотрудничаю. По обоюдному согласию, значит… Вам – триумф, мне – прибыль!
– Интересно, комитетчиков Лимонского, Михаила Кочина и Алексея Черного вы «засветили»? Припоминаю, за их головы денег не жалели, отплатили валютой.
– Нет, не я. Не мне тогда счастье улыбнулось… А жаль! Кабы я, то в одночасье взяли бы и родного брата Алексея – Володьку Черного. А он – большевистский руководитель всего Северного Кавказа, да еще и Кубанской и Терской казачьих округ. И Михаил Маслиев, правая рука Володьки Черного, словно ветер в поле, сгинул… Одним словом, не моя то работа, потому – неумная.
– А какой же дурень напортачил?
– А Васька Абросимов… тоже «подпольщик».
– Поторопился, выходит, болван!
– Конечно, шансы еще есть, и неплохие! Сейчас они прячутся где-то в горах у хевсуров. Искать там – пустое дело. Но ведь спустятся на равнину! Куда же им деться, если главные их заботы здесь, в больших городах, а не в безлюдных ущельях… Заранее предупреждаю: плату за их головы возьму только золотом!
– А свинцом не хочешь? – звенящим от ненависти голосом вдруг проговорил молчаливый Федор и этим испортил всю такую удачную игру Василия.
Харченко всполошился, запоздало закричал:
– Кто вы такие?.. Куда меня?.. Пустите!..
Молоденький солдатик, который жался рядом с возницей, повернулся к нему лицом и опалил таким огненным взглядом, что у предателя перехватило дыхание и волосы зашевелились на голове. В глаза ему глядела смерть, у которой и на коленях не вымолишь пощады…
– Варька! – выдохнул Харченко и сорвавшимся голосом пискнул: – Караул!
Федор закрыл ему рот широкой, как лопата, ладонью.
– Федя, не придуши преждевременно, – остерег Василий.
Фаэтон остановился. Рядом шумел Терек. Варя клацнула затвором. Петро левой рукой обнял ее за худые плечи, а правую положил на карабин:
– Не женская это затея, Варя. Сиди тут…
И тогда ее сотрясли рыданья почти без слез в иссушенных глазах, еще не выплаканное до конца женское соленое горе.
Прогремел выстрел. Пробитое пулей тело без вскрика бултыхнулось в стремительные волны холодного даже летом Терека…
Из темноты донесся суровый голос Василия:
– Не будем тянуть время – поехали к Абросимову. Уж этой ночью почистим подлецов…
…Мир сузился для Вари до четырех стен, где она лелеяла свою единственную радость и утеху – сына. Он рос, креп и, словно на память о лихолетье, все больше напоминал отца – лицом, статью, удальством. Словно возрождался в нем и вставал из небытия смелый подпольщик – отчаянный Чаус, по-юношески гибкий, по-мужски крепкий, подвижный, веселый, открытый, сердечный. Беда поселилась в доме летом 1938 года, когда пришел треугольник без почтовой марки. В нем сообщалось, что ее сын, лейтенант-пограничник Валерий Степанович Чаус, погиб смертью героя в стычке с белогвардейцами, устроенной с провокационной целью бандитами атамана Семенова. Они действовали под защитой японской военщины в Харбине…
Глава седьмая
ВЫСТРЕЛ В ТИШИНЕ
Чья-то фигура прошмыгнула по двору и отвлекла Варвару Ивановну от горестных мыслей. «Наверное, какой-нибудь фашист опять прется на пьянку к немке», – с отвращением подумала она и искоса повела глазами на комнату квартирантки. От калитки и в самом деле шел офицер, потому что с рядовым составом фрейлейн Кристина Бергер не водилась. Пес, принадлежавший квартирантке, встал у него на дороге, хищно оскалился и люто зарычал.
– Век, доннерветтер! – выругался немец и стал нашаривать на животе кобуру пистолета. – Цурюк!
«Господи, защити от беды!» Варвара Ивановна подхватилась, быстро накинула на голову теплый платок и вышла на порог.
– Забери пса, хозяйка! – завопил немец на ломаном русском языке. – Убери его, иначе пристрелю!
– Нельзя стрелять, господин офицер! – запричитала Варвара Ивановна. – Это же не моя псина. Не убивайте его, добрый господин. Это пес квартирантки… Пес – фольксдойче, господин… Фрейлейн из гестапо… Вы меня ферштейн? Госпожа очень любит своего пса!
– О, приятно слышать – в доме немка! – восхитился офицер. – Это меня радует. Гут! Мне тоже нужна квартира, – он помахал пистолетом в сторону дома. – Имеешь сарай, хозяйка? Гут! Будешь жить в сарае… Ха-ха! Шнеллер, матка, быстро… Придержи пса. Не бойся, он тебя не съест – немецкие псы унтерменшами брезгуют, ха-ха…
Варвара Ивановна придержала собаку, а потом пошла в дом следом за офицером, который уже бесцеремонно шнырял по всем углам с пистолетом наготове. Он заглянул в каждую комнату, только потом вложил пистолет в кобуру. Лицо его сразу прояснилось.
– Ну что же, – сказал он лукаво, – добрый вечер в вашем доме, уважаемая Варвара Ивановна!
Женщина присела на стул, стянув на груди, словно защищаясь, пушистые концы платка. «Кто он? – мелькнула тревога. – Откуда знает меня?» А офицер аккуратно завесил окно, щелкнул серебряной зажигалкой. Засветился язычок керосиновой лампы.
– Плохо чувствуете себя? – спросил озабоченно.
– Ничего, пройдет, – пробормотала она. – Испугалась за пса… А вы действительно ищете квартиру, господин офицер?
– Нет, Варвара Ивановна, – ответил он и добавил с нажимом: – Я ищу шкатулку…
– Какую шкатулку? – еще больше забеспокоилась Варвара Ивановна, а в памяти сразу же возник тот день, когда она в последний раз видела Василия Иринина. Именно в тот день впервые зашла речь о шкатулке – за неделю перед приходом в город оккупантов.
…Подполковник Василий Тарасович Иринин выглядел уже далеко не тем бравым и удачливым Васей, который, исполненный решимости и собственного понимания революционного долга, за одну ночь ликвидировал с друзьями двух опасных провокаторов. Теперь он был совсем седой. Куда и пропал вьющийся черный чуб? Но его мягкий, как и смолоду, волос красиво лежал шелковым со стальным отливом шлемом, подчеркивая некую античную четкость в чертах его незаурядного лица, возмужавшего, словно отлитого из бронзы, но уже с иссеченным глубокими морщинами широким выпуклым лбом.
– Извини меня, Варя, что заглянул к тебе не на чай с маковыми коржиками, – сказал утомленно и провел ладонью по лицу, словно снимая усталость. – Еще не забыла нашу «пятерку»?
– Не надо, Вася…
– Ну раз не надо… Я к тебе с просьбой, Варя.
– Ты же меня знаешь, Вася…
– Знаю, потому и прошу. Наше дело чисто добровольное.
– Понимаю… Но что я могу?
– Многое! К примеру, ты можешь остаться при немцах, держать конспиративную квартиру, обеспечивать связь с партизанами. – Он поднял глаза на одинаково молодых Степана и Валерия, минуту помолчал, а потом добавил грустно, словно извинялся: – Фотографии придется снять.
Он оставил в тот день нарядную шкатулку, а ключ забрал. И приказал держать в памяти самый важный ключ – пароль. Сказал:
– Спрячь шкатулку понадежней – немцы грабят. А без шкатулки… Да, все это не очень разумно, но и что-либо изменить уже нет времени! Жаль, не я планировал…
Шкатулка, которую спросит только свой…
– Вы какой же шкатулкой интересуетесь?
– Вашей семейной, отцовским наследством.
– Шкатулка есть, да ключ затерялся.
– Была бы шкатулка, а отмычка найдется, – проговорил он вторую часть пароля и вынул из кармана мундира небольшой ключик. Тот самый…
Но это было еще не все. Хотя Варвару Ивановну охватила радость, внешне она еще больше нахмурилась.
– Берите, грабьте последнее, ваша власть… Бога у вас нет! – Пошла на кухню, принесла шкатулку. Твердо помнила условие: ее откроет лишь тот, кто принесет ключ. В этом и крылся главный секрет.
Незнакомец взял ее в руки, спокойно взвесил, будто собираясь зашвырнуть, лукаво взглянул на Варвару Ивановну, а потом ловко вставил ключ, сделал поворот. Замочек щелкнул, и крышка туго откинулась. Он не положил шкатулку на стол. Он нащупал под замочком неприметный рычажок, осторожно передвинул его в сторону и сделал еще два оборота ключом. Зазвучала свадебная осетинская мелодия.
– Вот и имеем в нашей работе музыкальный антракт, – пошутил офицер.
– Да, музыкальный…
Варвара Ивановна ежедневно с нетерпением ждала этой встречи, а когда она произошла, то почему-то растерялась.
– Добрый вечер, товарищ, – сказала тихо, впервые за дни оккупации произнося это привычное, но, оказывается, такое прекрасное и многозначительное слово – «товарищ», с которым можно обратиться сейчас только к советскому человеку, к преданному сыну и защитнику Отчизны, к другу по оружию.
Незнакомец, видя ее волнение, сдержанно и мягко заметил:
– Зовите меня Владиславом…
– Рада видеть вас, товарищ Владислав. Ох уж рада! Вы простите меня за придирки…
– Век, доннерветтер! – выругался немец и стал нашаривать на животе кобуру пистолета. – Цурюк!
«Господи, защити от беды!» Варвара Ивановна подхватилась, быстро накинула на голову теплый платок и вышла на порог.
– Забери пса, хозяйка! – завопил немец на ломаном русском языке. – Убери его, иначе пристрелю!
– Нельзя стрелять, господин офицер! – запричитала Варвара Ивановна. – Это же не моя псина. Не убивайте его, добрый господин. Это пес квартирантки… Пес – фольксдойче, господин… Фрейлейн из гестапо… Вы меня ферштейн? Госпожа очень любит своего пса!
– О, приятно слышать – в доме немка! – восхитился офицер. – Это меня радует. Гут! Мне тоже нужна квартира, – он помахал пистолетом в сторону дома. – Имеешь сарай, хозяйка? Гут! Будешь жить в сарае… Ха-ха! Шнеллер, матка, быстро… Придержи пса. Не бойся, он тебя не съест – немецкие псы унтерменшами брезгуют, ха-ха…
Варвара Ивановна придержала собаку, а потом пошла в дом следом за офицером, который уже бесцеремонно шнырял по всем углам с пистолетом наготове. Он заглянул в каждую комнату, только потом вложил пистолет в кобуру. Лицо его сразу прояснилось.
– Ну что же, – сказал он лукаво, – добрый вечер в вашем доме, уважаемая Варвара Ивановна!
Женщина присела на стул, стянув на груди, словно защищаясь, пушистые концы платка. «Кто он? – мелькнула тревога. – Откуда знает меня?» А офицер аккуратно завесил окно, щелкнул серебряной зажигалкой. Засветился язычок керосиновой лампы.
– Плохо чувствуете себя? – спросил озабоченно.
– Ничего, пройдет, – пробормотала она. – Испугалась за пса… А вы действительно ищете квартиру, господин офицер?
– Нет, Варвара Ивановна, – ответил он и добавил с нажимом: – Я ищу шкатулку…
– Какую шкатулку? – еще больше забеспокоилась Варвара Ивановна, а в памяти сразу же возник тот день, когда она в последний раз видела Василия Иринина. Именно в тот день впервые зашла речь о шкатулке – за неделю перед приходом в город оккупантов.
…Подполковник Василий Тарасович Иринин выглядел уже далеко не тем бравым и удачливым Васей, который, исполненный решимости и собственного понимания революционного долга, за одну ночь ликвидировал с друзьями двух опасных провокаторов. Теперь он был совсем седой. Куда и пропал вьющийся черный чуб? Но его мягкий, как и смолоду, волос красиво лежал шелковым со стальным отливом шлемом, подчеркивая некую античную четкость в чертах его незаурядного лица, возмужавшего, словно отлитого из бронзы, но уже с иссеченным глубокими морщинами широким выпуклым лбом.
– Извини меня, Варя, что заглянул к тебе не на чай с маковыми коржиками, – сказал утомленно и провел ладонью по лицу, словно снимая усталость. – Еще не забыла нашу «пятерку»?
– Не надо, Вася…
– Ну раз не надо… Я к тебе с просьбой, Варя.
– Ты же меня знаешь, Вася…
– Знаю, потому и прошу. Наше дело чисто добровольное.
– Понимаю… Но что я могу?
– Многое! К примеру, ты можешь остаться при немцах, держать конспиративную квартиру, обеспечивать связь с партизанами. – Он поднял глаза на одинаково молодых Степана и Валерия, минуту помолчал, а потом добавил грустно, словно извинялся: – Фотографии придется снять.
Он оставил в тот день нарядную шкатулку, а ключ забрал. И приказал держать в памяти самый важный ключ – пароль. Сказал:
– Спрячь шкатулку понадежней – немцы грабят. А без шкатулки… Да, все это не очень разумно, но и что-либо изменить уже нет времени! Жаль, не я планировал…
Шкатулка, которую спросит только свой…
– Вы какой же шкатулкой интересуетесь?
– Вашей семейной, отцовским наследством.
– Шкатулка есть, да ключ затерялся.
– Была бы шкатулка, а отмычка найдется, – проговорил он вторую часть пароля и вынул из кармана мундира небольшой ключик. Тот самый…
Но это было еще не все. Хотя Варвару Ивановну охватила радость, внешне она еще больше нахмурилась.
– Берите, грабьте последнее, ваша власть… Бога у вас нет! – Пошла на кухню, принесла шкатулку. Твердо помнила условие: ее откроет лишь тот, кто принесет ключ. В этом и крылся главный секрет.
Незнакомец взял ее в руки, спокойно взвесил, будто собираясь зашвырнуть, лукаво взглянул на Варвару Ивановну, а потом ловко вставил ключ, сделал поворот. Замочек щелкнул, и крышка туго откинулась. Он не положил шкатулку на стол. Он нащупал под замочком неприметный рычажок, осторожно передвинул его в сторону и сделал еще два оборота ключом. Зазвучала свадебная осетинская мелодия.
– Вот и имеем в нашей работе музыкальный антракт, – пошутил офицер.
– Да, музыкальный…
Варвара Ивановна ежедневно с нетерпением ждала этой встречи, а когда она произошла, то почему-то растерялась.
– Добрый вечер, товарищ, – сказала тихо, впервые за дни оккупации произнося это привычное, но, оказывается, такое прекрасное и многозначительное слово – «товарищ», с которым можно обратиться сейчас только к советскому человеку, к преданному сыну и защитнику Отчизны, к другу по оружию.
Незнакомец, видя ее волнение, сдержанно и мягко заметил:
– Зовите меня Владиславом…
– Рада видеть вас, товарищ Владислав. Ох уж рада! Вы простите меня за придирки…