Страница:
Арапова повезли перед самым новым годом, укутав в тулуп и обложив со всех сторон сеном. Дорога была долгой, но не очень мучительной. Он почти все время спал. Ночью, когда останавливались ночевать в какой-нибудь деревне, бодрствовал, слушал шорохи, коих всегда много в крестьянских избах, а утром, как только его укладывали в сани, мгновенно засыпал.
Так ехали до самой Коломны. В Коломне мест в госпитале не оказалось, но, осматривая больных, доставленных с обозом, местный лекарь нашел Арапова очень слабым, не способным продолжать путь, и приказал санитарам внести его в помещение, и без того переполненное больными. Арапову с трудом нашли место на полу у двери, откуда несло страшным холодим.
В новом госпитале Арапову стало хуже, временами он терял сознание. Впрочем, лекарь уверял, что это не страшно, что это у него от длительной дороги и что через неделю, а может быть и раньше, ему можно будет ехать дальше. Куда дальше? Этого он и сам не знал. Не все ли равно куда - туда, где в госпиталях места имеются.
Несколько дней спустя Арапова и в самом деле отправили в это самое "дальше". Только на сей раз уложили его не в сани, а на обыкновенную телегу. Таких телег вытянулось по дороге до сотни. Еще до снега тамбовские и пензенские крестьяне доставили на телегах фураж для армии, а теперь, уже по зимней дороге, пустыми возвращались обратно. Этим-то и воспользовалось начальство, чтобы разгрузить госпиталь.
Хозяином подводы у Арапова оказался крестьянин из Краснослободского уезда Пензенской губернии, человек угрюмый, неразговорчивый. За все время Арапов услышал от него только два или три слова. Зато санитар, ехавший на другой подводе и отвечавший за всех больных, теребил Арапова на всех остановках - спрашивал о самочувствии, щупал, не охладело ли тело, совал в рот водку. И когда останавливались на ночлег, санитар заботился о нем больше, чем о других, следил, чтобы укладывали его в теплое место.
Арапов сделался ко всему равнодушным. Он не чувствовал болей, не хотел ни есть, ни пить, испытывал одно только желание - спать.
Однажды он впал в забытье еще перед дорогой, когда его укладывали на телегу. Сколько времени ехали в тот день, он не знал. Когда очнулся, то увидел перед собой ночное небо, усыпанное звездами. Его несли куда-то на носилках.
- Где я? - спросил Арапов, удивляясь ослабевшему своему голосу.
- Оставляем, ваше благородие... В госпитале оставляем, - услышал он голос санитара.
- Село какое?
- Не село, а город. Темниковом называется.
"Темников... Темников... Что-то знакомое, - напрягал мысль Арапов. Надо вспомнить, надо вспомнить..."
Но он так и не вспомнил, снова впал в забытье.
14
Что и говорить, нелегко достался Ушакову госпиталь. Много пришлось похлопотать, поволноваться. Зато с каким удовлетворением он прохаживался сейчас по чистым, натопленным палатам! Правда, на всех больных один лекарь, зато нет скученности, нет такой грязи и вони, как во многих других лазаретах. И питанием люди довольны. Все есть - и мясо, и свежая рыба, самым тяжелым даже молоко приносят.
Лекарь водил Ушакова от комнаты к комнате, показывал, объяснял, что к чему. Там, где больные были не так тяжелы, они задерживались дольше обычного, расспрашивали, откуда родом, каких полков или ополчений, есть ли у них жалобы, просьбы. Вопросы задавал обычно Ушаков. Хотя и был он в партикулярном, по одежде он отличался от лекаря, больные угадывали в нем далеко не рядовую личность, называли не "благородием", как лекаря, а "превосходительством" или "сиятельством",
Осмотром солдатских палат Ушаков остался доволен. В них были заняты все койки. Но в госпитале оставалась еще комната, которую берегли для офицеров.
- А в той комнате есть кто-нибудь? - поинтересовался Ушаков.
- Пока один больной, - отвечал лекарь. - Второй день, как положили. Сказывает, будто с вашим превосходительством лично знаком, - добавил он с сомнением.
- Как фамилия?
- Кажется, Арапов.
- Арапов? А вы не ошиблись?
Опередив лекаря, Ушаков первым вошел в офицерскую палату. Койка больного стояла у голландки, больной лежал на ней, укрытый одеялом до самого подбородка. Неподвижное лицо его было мертвенно-бледно. На звук шагов большие серые глаза его открылись, и по лицу будто свет пробежал. Это был действительно он, Арапов.
Лекарь подставил к койке стул, и Ушаков сел к больному так близко, что мог достать рукой его лицо.
- Александр Петрович, узнаете меня?
Арапов смотрел на него, не отвечая, и, пока смотрел, глаза его наполнялись слезами.
- Здравствуйте, Федор Федорович, - наконец, проговорил он, и губы его тронуло подобие улыбки. - Как вы тут?..
- Я-то ничего, - желая приободрить его, весело отвечал Ушаков. - А вот ты, брат, кажется, малость оплошал. Где так тебя?
- Недалеко от Смоленска.
- Тяжело?
- Сейчас лучше стало.
- Как же ты, брат, на войну попал, да еще в пехоту? Ты же к Сенявину поехал.
- Долго рассказывать...
Ему было трудно говорить, Ушаков это понял и прервал его:
- Ладно, ты устал. Оставим до завтра. Завтра я непременно приеду, и мы наговоримся вдоволь. Сейчас скажи только про Сенявина: куда его определили после возвращения в Россию?
- В Ревель вернули портом управлять. Слышал, будто в отставку собирается.
Ушаков с сомнением покачал головой:
- Рано ему в отставку-то.
- Рад бы на службе остаться, да не дают ему настоящего дела.
Ушаков пожал ему руку, с болью почувствовав, какой она стала худой и беспомощной.
- Прощай, Александр Петрович! До завтра!
Выйдя из палаты, Ушаков спросил лекаря, как опасно состояние Арапова.
- Я уже говорил, тяжел... - отвечал тот. - Пулевое ранение. Кости, правда, целы, но внутри что-то задето. И пуля там осталась. Боюсь, внутри у него что-то кровоточит. Да еще старая рана открылась. Плох, очень плох, - сказал в заключение лекарь, - может не выжить.
- Надо, чтобы выжил, - строго предупредил Ушаков.
Лекарь вздохнул и ничего не сказал в ответ.
На другой день Ушаков приехал с гостинцами - привез моченых яблок, смородинового сиропа, меду, буженины, домашних пирогов с калиной, вяленых лещей, грибов маринованных. Увидев все это, Арапов благодарно улыбнулся:
- Столько здоровому человеку за неделю не съесть, а я... Куда мне столько?
- Ничего, управишься, - отвечал Ушаков. - Лекарь говорит, тебе нужно много есть, иначе не поправишься. А поправиться ты должен. Если не поправишься, с кем тогда весной на Мокше щук буду ловить?
По сравнению со вчерашним днем Арапов выглядел лучше.
- Сколько пришлось быть у Сенявина? - поинтересовался Ушаков.
- Три года.
- Первое ранение было при нем?
- Память об Афонском сражении.
- Я читал в газетах, да и Чичагов что-то рассказывал...
- Жаркое было сражение. Сенявин действовал по вашей тактике.
Ушаков, довольный, одобрительно покивал головой:
- Было время, когда Сенявин чинил мне неприятности, пребывал в стане недоброжелателей моих. А все ж я его всегда ценил. Зело талантливый флотоводец.
- Это верно, Федор Федорович, - сказал Арапов. - Всем выдался адмирал - и умом, и душой. Отчизне предан безмерно. Люблю я его. А государь почему-то не жалует, - добавил он с горечью.
- Всем царям не угодишь. Главное, чистую совесть перед Отечеством иметь. Цари меняются, Отечество остается. Впрочем, довольно об этом, сказал Ушаков, нахмурившись. - Расскажи лучше о себе: ведь есть о чем рассказывать.
- Рассказывать, конечно, есть о чем...
Арапов вдруг замолчал. На его лице выразились страдание, появился пот. Было видно, что он терпел страшные боли, имевшие начало где-то внутри иссохшего тела. Ушаков в растерянности стал поправлять под ним матрац, подушку. Арапов глазами попросил не трогать его. Он мучился молча, мучился минуты две или три, а когда боли наконец стихли, болезненная напряженность на лице сменилась выражением виноватости.
- Странно... - заговорил он усталым голосом. - Когда к человеку приходит телесная беспомощность, ему не остается ничего другого, как заниматься воспоминаниями да размышлениями. И знаете, о чем я размышляю? Ушаков промолчал. - Я размышляю, - продолжал Арапов, - о вывертах своей судьбы... Когда думаю о прожитом, мною овладевает чувство, будто однажды дорогу мне перешел злой дух, я в испуге шарахнулся со своей дороги на другую и с тех пор иду этой чужой дорогой, занимаюсь не своим - чужим делом... Я делал всегда не то, что следовало бы делать. Это чувство не оставляло меня даже в эскадре Сенявина. И в этой войне с Наполеоном я тоже не имел своего настоящего места. Вроде бы находился вместе со всеми и в то же время чувствовал себя чужаком, которому место на обочине.
- Подобные мысли приходят не только к тебе, - грустно промолвил Ушаков.
Глядя на Арапова, Ушаков вспомнил о встрече с монахиней из Темниковской обители, которая вместе с другими черницами собирала пожертвования на войну, - о той самой, в которой он каким-то чутьем угадал бывшую невесту Арапова. Подумал: сказать сейчас о ней Арапову или не сказать? Решил пока не говорить. Напоминание о пережитых страданиях могло бы только усугубить его состояние, к физическим болям прибавить боли душевные. К тому же может вдруг выясниться, что это и не она вовсе, что он, Ушаков, просто ошибся, приняв монахиню за невесту Арапова... Нет, обо всем этом лучше пока помолчать. Лучше сначала поговорить с ней, монахиней. Если подтвердится, что это действительно та, за которую ее принял он, Ушаков, тогда другое дело, тогда стоит рассказать ей все самой, и пусть она сама решит, как быть. Вернется к нему - хорошо, не вернется - все останется, как было...
Вошел лекарь, неся в руках два котелка с каким-то варевом. Поставив котелки на столик, сказал Ушакову:
- Прошу прощения, Федор Федорович, время обеда, больному подкрепиться надо.
Ушаков кивнул Арапову:
- Я утомил тебя, не обессудь. Приеду завтра. Теперь я буду ездить сюда часто.
- Спасибо, Федор Федорович!
Арапов смотрел на него тем продолжительным преданным взглядом, каким могут смотреть только истинные друзья, не привыкшие выражать верность дружбе словами. И от этого его взгляда Ушаков почувствовал смущение, он заторопился и вышел за дверь, не сказав больше ни слова.
Ушаков пошел к протоиерею Асинкриту. Решение пришло в последнюю минуту: пойти и все рассказать духовному сановнику. Отцу Асинкриту не составит труда пройти в женскую обитель и встретиться с той, кто, быть может, Арапову сейчас более всего нужен. Божьим служителям легче договориться между собой.
Протоиерея Ушаков застал за Библией. Увидев гостя, Асинкрит оставил чтение и пригласил к столу. Беседа между ними, как всегда, полилась непринужденно, с обоюдной откровенностью, без недомолвок.
Сначала поговорили о госпитале, о больных вообще, потом Ушаков рассказал об Арапове и его невесте, соблазненной и обманутой одним ничтожным человеком, о том, что эта женщина, возможно, находится в Темникове, в женской обители. Асинкрит был взволнован его рассказом.
- Вы говорите, что встретили ее на улице?
- Да, но я не совсем уверен, что это она. Она приняла имя Аграфены.
- Да будет воля Божья, - подумав, сказал Асинкрит. - Я найду ее и поговорю с ней. Постараемся помочь вашему знакомому.
На этом разговор закончился, и Ушаков уехал домой.
Наступил новый день. Ушаков, как и обещал Арапову, снова приехал в госпиталь. В то же самое время, что и вчера. Однако в этот раз у дверей в палату его остановил лекарь:
- Я ждал вас здесь, чтобы предупредить. Больной не один. У него монашка.
- Монашка?
- Черница из местной обители. Уже более часа, как вошла и все не выходит.
- А вы уверены, что монахиня?
- На глаза пока не жалуюсь, - обиделся лекарь. - Можно сказать, еще молодая, красивая. Прикажете доложить ему о вас?
- Не стоит, - возразил Ушаков, - пусть одни побудут, а я приеду в другой раз, может быть, даже завтра.
Ушаков поспешил к выходу. Он был несказанно рад. Он не сомневался, что за монахиня сидела сейчас у Арапова. То была его бывшая невеста - та, которую он, Арапов, долго искал и не мог найти. Все устраивалось как нельзя лучше.
Да восторжествует справедливость!
* * *
На другой день Ушакову пришла пенсия, и вместо того чтобы ехать в госпиталь, как он собирался, пришлось тащиться в монастырь, чтобы вернуть долг Филарету. Впрочем, на настроение это не повлияло. Настроение было хорошее. Игумен заметил это сразу. Приняв деньги и небрежно сунув их в ящик, он посмотрел на него и восхищенно покачал головой:
- Вы сегодня весь в лучах радости. Не война ли кончилась?
Ушаков отвечал, что Наполеон еще не покорен, война в Европе продолжается, так что бить в колокола рановато... Он стал рассказывать о своей неожиданной встрече с Араповым - человеком, участвовавшим с ним в сражении при Калиакрии и с некоторых пор сделавшимся ему близким, - о том, как этот Арапов, попав в местный госпиталь, нашел здесь свою бывшую невесту, которую у него отняли самым подлым образом нехорошие люди лет двадцать тому назад... Филарет слушал, снисходительно улыбаясь. Ушаков рассказывал обо всем этом с таким волнением, с такой заинтересованностью, словно не друг его, а он сам повстречался со своей бывшей невестой. Таким игумен его никогда еще не видел.
- А мы часовню достраиваем, - сообщил Филарет, едва Ушаков закончил свой рассказ. Этим как бы давая понять, что, хотя история Арапова и его невесты и представляет интерес, сообщение о строительстве часовни все же является более важным.
Филарет пригласил Ушакова посмотреть, что делается на этой самой часовне, но Ушаков отказался. Игумену даже показалось, что он обиделся на его предложение, потому что не стал больше задерживаться и уехал.
Встреча с игуменом и в самом деле чуть попортила Ушакову настроение. Но вскоре к нему вернулось спокойствие, и он направился в госпиталь наведать бывшего сослуживца.
Он застал Арапова сидящим на койке: ему сделалось лучше, но лицо его тускнело от озабоченности.
- Вы очень добры ко мне, - сказал Арапов Ушакову в ответ на его приветствие, - вашу доброту я никогда не забуду.
Ушаков ждал, что он будет рассказывать о встрече со своей бывшей невестой, но Арапов не сказал о ней ни слова. Вместо этого принялся расспрашивать его о жизни в деревне, об отношении темниковских крестьян к войне.
- Ты слишком много думаешь о войне, - заметил Ушаков.
- Я не могу об этом не думать, - ответил Арапов.
Он устал сидеть и осторожно лег на спину, прикрыв ноги одеялом.
- Много пришлось повидать на этой войне?
- Не больше, чем другим. - Арапов подумал и тихо, не срываясь, продолжал: - Я видел смерть генерала Кульнева. Мужественный был человек, настоящий герой. Еще я видел обугленные развалины, видел, как увозили из опустошенного края плачущих детей... Запомнился молодой подпоручик, фамилия которого осталась мне неизвестной. Запомнились слова его: "Сия война обернется для России не только бедствиями, она пробудит в народе новые мысли, новые понятия о власти".
Ушаков слушал и с удивлением открывал для себя: это был совсем не тот Арапов, которого он знал раньше. Война сделала его другим.
"Все о войне да о войне, а говорить о ней не хочет, - думал Ушаков. Странно... Делает вид, как будто и не виделись с ней вовсе. Что это могло бы значить?"
Их новая встреча состоялась через день. Арапов показался Ушакову еще более удрученным. Он лежал на спине, уставив взгляд в потолок.
- Тебе сегодня хуже?
- Да нет, все так же.
Арапов посмотрел на Ушакова, потом снова уставился в потолок и, оставаясь в таком положении, сообщил, что принял решение ехать домой.
- Домой? Куда домой?
- В деревню свою.
- Но это невозможно.
- Возможно, Федор Федорович. - Арапов оторвал голову от подушки и осторожно сел, опустив ноги на пол. - Только сейчас и ехать, пока санный путь стоит. До Инсара дорога накатанная, - продолжал он, все более оживляясь, - на добрых лошадях за день или два доберусь, а оттуда до деревни моей всего-то верст тридцать с небольшим.
- Положим, доберешься быстро. Но там не будет лекаря.
- Зачем мне лекарь? Мне щи горячие нужны да солнце. Уверяю вас, весна поставит меня на ноги надежнее любого лекаря.
Ушаков смотрел на него долго, пытливо. Спросил в упор:
- А она?
- Тоже поедет. Она сама этого хочет, - добавил он, словно был виноват в том, что едет.
- Ну, ежели так, - немного подумал Ушаков, - тогда другое дело, тогда езжайте. Скатертью вам дорога.
...Арапова проводили на третий день масленицы. Когда его укладывали в сани, он старался казаться веселым, шутил. Невеста его, собравшаяся ехать с ним, наоборот, была молчаливой, смотрела на провожавших с затаенной обеспокоенностью. Она осталась в своем монашеском одеянии, и это обстоятельство ставило всех в тупик: в каком значении она ехала с ним как будущая жена или как сестра-монашка, взявшая на себя божеское дело помочь больному?..
- Пишите, как пойдет лечение, - попросил Арапова лекарь.
- Непременно напишу, - с охотой пообещал Арапов. - И вам, Федор Федорович, тоже напишу, - добавил он, обращаясь к Ушакову.
Уезжавшие и провожавшие наконец простились, и кучер, перекрестившись, взялся за вожжи. Лошади тронулись, и сани мягко зашуршали по подернутой ледком дороге.
Часть пятая
НЕСБЫВШИЕСЯ ОЖИДАНИЯ
1
В пределах России неприятеля более не было. Устлав костьми своих солдат русскую землю, Наполеон бежал во Францию. Но война не кончилась, война еще продолжалась. Вместо развалившейся армии Наполеон сумел собрать новую и на подступах к империи остановить русские и присоединившиеся к ним прусские войска.
Чтобы добить Наполеона, нужны были новые усилия, новые жертвы. Сгорая от нетерпения, жаждая поскорее свести счеты с человеком, сделавшимся личным врагом, Александр I оставил Петербург и помчался на запад, к штабу Кутузова. Вслед за ним из глубинных губерний России потянулись полки, составленные из рекрутов и недавних ополченцев, дабы пополнить собой уставшую и поредевшую армию. Плохо обученные, плохо одетые, отощавшие от худой пищи, они шли мимо затоптанных полей, вырубленных лесов, мимо разрушенных деревень, пепелищ, мимо бесчисленных могильных холмиков с крестами и без крестов, - шли по повелению государя императора освобождать от "злобствующего врага" Европу. Плюнуть бы им на эту самую Европу да остановиться на родной земле, восстановить то, что разрушено, пробудить к жизни истоптанные поля. Израненная земля нуждалась в добрых мужицких руках. Но нет, нельзя было останавливаться полкам. Государь император торопился на помощь Европе, ему грезился Париж, грезился тот день, когда он вступит в столицу Французской империи в лаврах победителя.
Дальнейшему походу русской армии в глубь Европы противился сам Кутузов. Мысленно он махнул рукой на французов сразу же, как только последний их отряд перешел через Неман на прусский берег. Ему было жалко своей армии, жалко своих солдат. Хватит с них и того, что они спасли Россию. Стоило ли проливать новые реки русской крови ради того только, чтобы угодить иностранцам? Не лучше ли примириться с Наполеоном, а европейским державам предоставить самим бороться за свое освобождение от завоевателя, потерявшего прежнее могущество? Однако убедить Александра I было невозможно.
Кутузов и до этого был болен, а тут силы его истощились окончательно. Он слег в постель, и 28 апреля его не стало.
Новым главнокомандующим русской армии стал граф Витгенштейн. Государь-император так и не научился разбираться в людях. Он принял генерала-пустомелю за новое светило в полководческом искусстве и, конечно же, ошибся. Граф не оправдал его надежд. Он не только не добил Наполеона, но позволил даже перейти неприятелю к решительным действиям. Наполеон вступил в кровопролитное сражение и отбросил союзные войска за Эльбу.
Рассказывали, что после поражения русских войск в сражении при Бауцене к графу Витгенштейну явился генерал Милорадович и сказал ему открыто:
- Благо Отечества требует, чтобы вы были сменены!
- Меня назначайт государь-батюшка, - ответил на это незадачливый полководец.
Граф и сам сознавал, что ему далеко до лавров Кутузова, что слабоват для должности главнокомандующего. Однако подавать в отставку не стал. Он был человеком честолюбивым, а должность главнокомандующего русской армией могла принести ему славу "пленителя" главного виновника войны.
Зря не послушались Кутузова. Измученная, обессиленная русская армия не могла воевать за всю Европу. После сражений на Эльбе дела у нее не пошли, и с Наполеоном пришлось заключить временное перемирие.
Впрочем, перемирие, да еще временное, не означало конец войне. Из глубины России продолжали маршировать к Эльбе свежие полки. Впереди были новые кровопролития. Война продолжалась.
2
Когда Наполеона прогнали за пределы России, темниковцы крестились: слава Богу, война до них не дошла... И все же усидеть в сторонке им было не суждено. Война до них не дошла, зато дошли беды, вызванные ею. И дым пожарищ, и стенания оставшихся без крова, и плач голодных детей, и стоны умиравших от ран - все до них дошло. И не только по рассказам очевидцев.
Весной, еще не успели просохнуть дороги, а в Темниковской округе уже появились тысячи нищих. И все с той стороны... Оттуда, где еще недавно полыхали пожары войны. Оборванные, изнуренные, с сухими глазами, в которых давно уже не было слез, они растекались по селениям, не делая между ними выбора: селение, и ладно, а какое оно - русское или мордовское - не все ли равно?.. Простые люди, если даже и разговаривают на разных языках, беду понимают одинаково.
Пострадавшим от войны подавали холсты, овчины, старую одежонку, хлеб, вяленую рыбу, сушеные грибы, орехи - все, чем могли поделиться крестьяне. Сами недоедали, нужду терпели, а подавали...
Однажды в один из пасмурных, еще прохладных весенних дней партия пострадавших появилась и в Алексеевке. Узнав об этом, Ушаков накинул на плечи плащ и вышел на улицу, желая посмотреть на этих несчастных, поговорить о ними. Пришельцы стояли в это время против барского дома и о чем-то разговаривали с Федором. Их было восемь человек. Одеты кто во что: на одном мордовский чепан, другой натянул поверх своих лохмотьев татарский халат... Разные это были люди, но в их внешности бросалось и такое, что делало их похожими друг на друга, - усталость, истощенность, нездоровый блеск в глубоко запавших глазах. Партия эта, по-видимому, была не из бедных: она имела на всех одну подводу, наполовину загруженную узлами, плетенками и еще какими-то вещами.
- Из каких мест будете? - спросил Ушаков.
- Егорьевские, батюшка, - словно по команде поклонились ему мужики, от Можайска недалече.
- И вас француз тронул?
- Полдеревни пожег антихрист. Когда еще на Москву шел.
Пострадавшие стали рассказывать, как горела их деревня, как они, побоявшись быть убитыми, разбежались кто куда и долго потом мыкались, ища себе крова. Зимой, после того как Наполеон ушел, в Москве жили, по приказу начальства мертвецов в домах искали да за город вывозили. Может быть, так бы в Москве и остались, да барин разыскал, приказал в деревню вернуться. В деревню-то вернулись, а там кругом пепелища...
- Неужели барин ваш ничем не мог помочь?
- У барина о своей усадьбе забота. Разве всех ему одеть? И за то спасибо, что дозволил до покосов за милостынями отлучиться. На милостыни вся надежда.
- Подают милостыню-то?
- Где как. Простой народ горе наше понимает, не гонит. Только в одной деревне собаками затравили.
- Это в Акселе, - сказал Федор, видимо имевший точные сведения. Тамошний помещик шибко не любит нищих.
- Титов?
- А кто же еще? Один он там... Совсем озверел человек, - возмущенно добавил Федор. - На месте Божьих служителей я бы его давно анафеме предал.
Ушаков приказал выдать погорельцам по пяти рублей каждому да, кроме того, что из вещей для них найдется.
Встреча с попавшими в беду крестьянами расстроила его. Вернувшись к себе, он долго ходил по комнате, не в состоянии успокоиться. Вспомнилось, как Арапов в госпитале рассказывал о случаях уничтожения деревень, попадавших в полосу войны. Не только противник - случалось, что и русские солдаты не щадили жилищ своих соотечественников, сами поджигали их, желая выбить неприятеля из селения. А сколько крестьянских изб разобрано по бревнышку для устройства укреплений! Разрушая дома, солдаты совсем не думали о том, что будет с хозяевами этих домов, когда они вернутся в свои деревни. Так поступали свои. А про неприятельских солдат и говорить нечего: те жгли и творили разрушения без оглядки...
"Много, очень много людей пострадало, - думал Ушаков. - Невинных людей!.. Нельзя оставлять их на произвол судьбы. Нельзя, чтобы спасение свое искали в нищенствовании, в попрошайничестве. Надо помочь им всем миром. Но только не жалкими подаяниями... Иначе надо".
Взгляд его остановился на железной шкатулке, стоявшей на полке рядом с макетом его бывшего флагманского корабля. Он в раздумье подошел к ней, открыл и, порывшись, извлек из нее плотную гербовую бумагу. То был билет сохранной казны Петербургского опекунского совета на двадцать тысяч рублей, тот самый, о котором говорил Федору, когда добивался его согласия дать деньги на содержание госпиталя. Это все, что оставалось от накоплений за долгие годы службы. Других денег у него не было.
Ушаков положил билет на стол, разгладил его руками, потом, не торопясь, взялся за колокольчик и позвонил.
Так ехали до самой Коломны. В Коломне мест в госпитале не оказалось, но, осматривая больных, доставленных с обозом, местный лекарь нашел Арапова очень слабым, не способным продолжать путь, и приказал санитарам внести его в помещение, и без того переполненное больными. Арапову с трудом нашли место на полу у двери, откуда несло страшным холодим.
В новом госпитале Арапову стало хуже, временами он терял сознание. Впрочем, лекарь уверял, что это не страшно, что это у него от длительной дороги и что через неделю, а может быть и раньше, ему можно будет ехать дальше. Куда дальше? Этого он и сам не знал. Не все ли равно куда - туда, где в госпиталях места имеются.
Несколько дней спустя Арапова и в самом деле отправили в это самое "дальше". Только на сей раз уложили его не в сани, а на обыкновенную телегу. Таких телег вытянулось по дороге до сотни. Еще до снега тамбовские и пензенские крестьяне доставили на телегах фураж для армии, а теперь, уже по зимней дороге, пустыми возвращались обратно. Этим-то и воспользовалось начальство, чтобы разгрузить госпиталь.
Хозяином подводы у Арапова оказался крестьянин из Краснослободского уезда Пензенской губернии, человек угрюмый, неразговорчивый. За все время Арапов услышал от него только два или три слова. Зато санитар, ехавший на другой подводе и отвечавший за всех больных, теребил Арапова на всех остановках - спрашивал о самочувствии, щупал, не охладело ли тело, совал в рот водку. И когда останавливались на ночлег, санитар заботился о нем больше, чем о других, следил, чтобы укладывали его в теплое место.
Арапов сделался ко всему равнодушным. Он не чувствовал болей, не хотел ни есть, ни пить, испытывал одно только желание - спать.
Однажды он впал в забытье еще перед дорогой, когда его укладывали на телегу. Сколько времени ехали в тот день, он не знал. Когда очнулся, то увидел перед собой ночное небо, усыпанное звездами. Его несли куда-то на носилках.
- Где я? - спросил Арапов, удивляясь ослабевшему своему голосу.
- Оставляем, ваше благородие... В госпитале оставляем, - услышал он голос санитара.
- Село какое?
- Не село, а город. Темниковом называется.
"Темников... Темников... Что-то знакомое, - напрягал мысль Арапов. Надо вспомнить, надо вспомнить..."
Но он так и не вспомнил, снова впал в забытье.
14
Что и говорить, нелегко достался Ушакову госпиталь. Много пришлось похлопотать, поволноваться. Зато с каким удовлетворением он прохаживался сейчас по чистым, натопленным палатам! Правда, на всех больных один лекарь, зато нет скученности, нет такой грязи и вони, как во многих других лазаретах. И питанием люди довольны. Все есть - и мясо, и свежая рыба, самым тяжелым даже молоко приносят.
Лекарь водил Ушакова от комнаты к комнате, показывал, объяснял, что к чему. Там, где больные были не так тяжелы, они задерживались дольше обычного, расспрашивали, откуда родом, каких полков или ополчений, есть ли у них жалобы, просьбы. Вопросы задавал обычно Ушаков. Хотя и был он в партикулярном, по одежде он отличался от лекаря, больные угадывали в нем далеко не рядовую личность, называли не "благородием", как лекаря, а "превосходительством" или "сиятельством",
Осмотром солдатских палат Ушаков остался доволен. В них были заняты все койки. Но в госпитале оставалась еще комната, которую берегли для офицеров.
- А в той комнате есть кто-нибудь? - поинтересовался Ушаков.
- Пока один больной, - отвечал лекарь. - Второй день, как положили. Сказывает, будто с вашим превосходительством лично знаком, - добавил он с сомнением.
- Как фамилия?
- Кажется, Арапов.
- Арапов? А вы не ошиблись?
Опередив лекаря, Ушаков первым вошел в офицерскую палату. Койка больного стояла у голландки, больной лежал на ней, укрытый одеялом до самого подбородка. Неподвижное лицо его было мертвенно-бледно. На звук шагов большие серые глаза его открылись, и по лицу будто свет пробежал. Это был действительно он, Арапов.
Лекарь подставил к койке стул, и Ушаков сел к больному так близко, что мог достать рукой его лицо.
- Александр Петрович, узнаете меня?
Арапов смотрел на него, не отвечая, и, пока смотрел, глаза его наполнялись слезами.
- Здравствуйте, Федор Федорович, - наконец, проговорил он, и губы его тронуло подобие улыбки. - Как вы тут?..
- Я-то ничего, - желая приободрить его, весело отвечал Ушаков. - А вот ты, брат, кажется, малость оплошал. Где так тебя?
- Недалеко от Смоленска.
- Тяжело?
- Сейчас лучше стало.
- Как же ты, брат, на войну попал, да еще в пехоту? Ты же к Сенявину поехал.
- Долго рассказывать...
Ему было трудно говорить, Ушаков это понял и прервал его:
- Ладно, ты устал. Оставим до завтра. Завтра я непременно приеду, и мы наговоримся вдоволь. Сейчас скажи только про Сенявина: куда его определили после возвращения в Россию?
- В Ревель вернули портом управлять. Слышал, будто в отставку собирается.
Ушаков с сомнением покачал головой:
- Рано ему в отставку-то.
- Рад бы на службе остаться, да не дают ему настоящего дела.
Ушаков пожал ему руку, с болью почувствовав, какой она стала худой и беспомощной.
- Прощай, Александр Петрович! До завтра!
Выйдя из палаты, Ушаков спросил лекаря, как опасно состояние Арапова.
- Я уже говорил, тяжел... - отвечал тот. - Пулевое ранение. Кости, правда, целы, но внутри что-то задето. И пуля там осталась. Боюсь, внутри у него что-то кровоточит. Да еще старая рана открылась. Плох, очень плох, - сказал в заключение лекарь, - может не выжить.
- Надо, чтобы выжил, - строго предупредил Ушаков.
Лекарь вздохнул и ничего не сказал в ответ.
На другой день Ушаков приехал с гостинцами - привез моченых яблок, смородинового сиропа, меду, буженины, домашних пирогов с калиной, вяленых лещей, грибов маринованных. Увидев все это, Арапов благодарно улыбнулся:
- Столько здоровому человеку за неделю не съесть, а я... Куда мне столько?
- Ничего, управишься, - отвечал Ушаков. - Лекарь говорит, тебе нужно много есть, иначе не поправишься. А поправиться ты должен. Если не поправишься, с кем тогда весной на Мокше щук буду ловить?
По сравнению со вчерашним днем Арапов выглядел лучше.
- Сколько пришлось быть у Сенявина? - поинтересовался Ушаков.
- Три года.
- Первое ранение было при нем?
- Память об Афонском сражении.
- Я читал в газетах, да и Чичагов что-то рассказывал...
- Жаркое было сражение. Сенявин действовал по вашей тактике.
Ушаков, довольный, одобрительно покивал головой:
- Было время, когда Сенявин чинил мне неприятности, пребывал в стане недоброжелателей моих. А все ж я его всегда ценил. Зело талантливый флотоводец.
- Это верно, Федор Федорович, - сказал Арапов. - Всем выдался адмирал - и умом, и душой. Отчизне предан безмерно. Люблю я его. А государь почему-то не жалует, - добавил он с горечью.
- Всем царям не угодишь. Главное, чистую совесть перед Отечеством иметь. Цари меняются, Отечество остается. Впрочем, довольно об этом, сказал Ушаков, нахмурившись. - Расскажи лучше о себе: ведь есть о чем рассказывать.
- Рассказывать, конечно, есть о чем...
Арапов вдруг замолчал. На его лице выразились страдание, появился пот. Было видно, что он терпел страшные боли, имевшие начало где-то внутри иссохшего тела. Ушаков в растерянности стал поправлять под ним матрац, подушку. Арапов глазами попросил не трогать его. Он мучился молча, мучился минуты две или три, а когда боли наконец стихли, болезненная напряженность на лице сменилась выражением виноватости.
- Странно... - заговорил он усталым голосом. - Когда к человеку приходит телесная беспомощность, ему не остается ничего другого, как заниматься воспоминаниями да размышлениями. И знаете, о чем я размышляю? Ушаков промолчал. - Я размышляю, - продолжал Арапов, - о вывертах своей судьбы... Когда думаю о прожитом, мною овладевает чувство, будто однажды дорогу мне перешел злой дух, я в испуге шарахнулся со своей дороги на другую и с тех пор иду этой чужой дорогой, занимаюсь не своим - чужим делом... Я делал всегда не то, что следовало бы делать. Это чувство не оставляло меня даже в эскадре Сенявина. И в этой войне с Наполеоном я тоже не имел своего настоящего места. Вроде бы находился вместе со всеми и в то же время чувствовал себя чужаком, которому место на обочине.
- Подобные мысли приходят не только к тебе, - грустно промолвил Ушаков.
Глядя на Арапова, Ушаков вспомнил о встрече с монахиней из Темниковской обители, которая вместе с другими черницами собирала пожертвования на войну, - о той самой, в которой он каким-то чутьем угадал бывшую невесту Арапова. Подумал: сказать сейчас о ней Арапову или не сказать? Решил пока не говорить. Напоминание о пережитых страданиях могло бы только усугубить его состояние, к физическим болям прибавить боли душевные. К тому же может вдруг выясниться, что это и не она вовсе, что он, Ушаков, просто ошибся, приняв монахиню за невесту Арапова... Нет, обо всем этом лучше пока помолчать. Лучше сначала поговорить с ней, монахиней. Если подтвердится, что это действительно та, за которую ее принял он, Ушаков, тогда другое дело, тогда стоит рассказать ей все самой, и пусть она сама решит, как быть. Вернется к нему - хорошо, не вернется - все останется, как было...
Вошел лекарь, неся в руках два котелка с каким-то варевом. Поставив котелки на столик, сказал Ушакову:
- Прошу прощения, Федор Федорович, время обеда, больному подкрепиться надо.
Ушаков кивнул Арапову:
- Я утомил тебя, не обессудь. Приеду завтра. Теперь я буду ездить сюда часто.
- Спасибо, Федор Федорович!
Арапов смотрел на него тем продолжительным преданным взглядом, каким могут смотреть только истинные друзья, не привыкшие выражать верность дружбе словами. И от этого его взгляда Ушаков почувствовал смущение, он заторопился и вышел за дверь, не сказав больше ни слова.
Ушаков пошел к протоиерею Асинкриту. Решение пришло в последнюю минуту: пойти и все рассказать духовному сановнику. Отцу Асинкриту не составит труда пройти в женскую обитель и встретиться с той, кто, быть может, Арапову сейчас более всего нужен. Божьим служителям легче договориться между собой.
Протоиерея Ушаков застал за Библией. Увидев гостя, Асинкрит оставил чтение и пригласил к столу. Беседа между ними, как всегда, полилась непринужденно, с обоюдной откровенностью, без недомолвок.
Сначала поговорили о госпитале, о больных вообще, потом Ушаков рассказал об Арапове и его невесте, соблазненной и обманутой одним ничтожным человеком, о том, что эта женщина, возможно, находится в Темникове, в женской обители. Асинкрит был взволнован его рассказом.
- Вы говорите, что встретили ее на улице?
- Да, но я не совсем уверен, что это она. Она приняла имя Аграфены.
- Да будет воля Божья, - подумав, сказал Асинкрит. - Я найду ее и поговорю с ней. Постараемся помочь вашему знакомому.
На этом разговор закончился, и Ушаков уехал домой.
Наступил новый день. Ушаков, как и обещал Арапову, снова приехал в госпиталь. В то же самое время, что и вчера. Однако в этот раз у дверей в палату его остановил лекарь:
- Я ждал вас здесь, чтобы предупредить. Больной не один. У него монашка.
- Монашка?
- Черница из местной обители. Уже более часа, как вошла и все не выходит.
- А вы уверены, что монахиня?
- На глаза пока не жалуюсь, - обиделся лекарь. - Можно сказать, еще молодая, красивая. Прикажете доложить ему о вас?
- Не стоит, - возразил Ушаков, - пусть одни побудут, а я приеду в другой раз, может быть, даже завтра.
Ушаков поспешил к выходу. Он был несказанно рад. Он не сомневался, что за монахиня сидела сейчас у Арапова. То была его бывшая невеста - та, которую он, Арапов, долго искал и не мог найти. Все устраивалось как нельзя лучше.
Да восторжествует справедливость!
* * *
На другой день Ушакову пришла пенсия, и вместо того чтобы ехать в госпиталь, как он собирался, пришлось тащиться в монастырь, чтобы вернуть долг Филарету. Впрочем, на настроение это не повлияло. Настроение было хорошее. Игумен заметил это сразу. Приняв деньги и небрежно сунув их в ящик, он посмотрел на него и восхищенно покачал головой:
- Вы сегодня весь в лучах радости. Не война ли кончилась?
Ушаков отвечал, что Наполеон еще не покорен, война в Европе продолжается, так что бить в колокола рановато... Он стал рассказывать о своей неожиданной встрече с Араповым - человеком, участвовавшим с ним в сражении при Калиакрии и с некоторых пор сделавшимся ему близким, - о том, как этот Арапов, попав в местный госпиталь, нашел здесь свою бывшую невесту, которую у него отняли самым подлым образом нехорошие люди лет двадцать тому назад... Филарет слушал, снисходительно улыбаясь. Ушаков рассказывал обо всем этом с таким волнением, с такой заинтересованностью, словно не друг его, а он сам повстречался со своей бывшей невестой. Таким игумен его никогда еще не видел.
- А мы часовню достраиваем, - сообщил Филарет, едва Ушаков закончил свой рассказ. Этим как бы давая понять, что, хотя история Арапова и его невесты и представляет интерес, сообщение о строительстве часовни все же является более важным.
Филарет пригласил Ушакова посмотреть, что делается на этой самой часовне, но Ушаков отказался. Игумену даже показалось, что он обиделся на его предложение, потому что не стал больше задерживаться и уехал.
Встреча с игуменом и в самом деле чуть попортила Ушакову настроение. Но вскоре к нему вернулось спокойствие, и он направился в госпиталь наведать бывшего сослуживца.
Он застал Арапова сидящим на койке: ему сделалось лучше, но лицо его тускнело от озабоченности.
- Вы очень добры ко мне, - сказал Арапов Ушакову в ответ на его приветствие, - вашу доброту я никогда не забуду.
Ушаков ждал, что он будет рассказывать о встрече со своей бывшей невестой, но Арапов не сказал о ней ни слова. Вместо этого принялся расспрашивать его о жизни в деревне, об отношении темниковских крестьян к войне.
- Ты слишком много думаешь о войне, - заметил Ушаков.
- Я не могу об этом не думать, - ответил Арапов.
Он устал сидеть и осторожно лег на спину, прикрыв ноги одеялом.
- Много пришлось повидать на этой войне?
- Не больше, чем другим. - Арапов подумал и тихо, не срываясь, продолжал: - Я видел смерть генерала Кульнева. Мужественный был человек, настоящий герой. Еще я видел обугленные развалины, видел, как увозили из опустошенного края плачущих детей... Запомнился молодой подпоручик, фамилия которого осталась мне неизвестной. Запомнились слова его: "Сия война обернется для России не только бедствиями, она пробудит в народе новые мысли, новые понятия о власти".
Ушаков слушал и с удивлением открывал для себя: это был совсем не тот Арапов, которого он знал раньше. Война сделала его другим.
"Все о войне да о войне, а говорить о ней не хочет, - думал Ушаков. Странно... Делает вид, как будто и не виделись с ней вовсе. Что это могло бы значить?"
Их новая встреча состоялась через день. Арапов показался Ушакову еще более удрученным. Он лежал на спине, уставив взгляд в потолок.
- Тебе сегодня хуже?
- Да нет, все так же.
Арапов посмотрел на Ушакова, потом снова уставился в потолок и, оставаясь в таком положении, сообщил, что принял решение ехать домой.
- Домой? Куда домой?
- В деревню свою.
- Но это невозможно.
- Возможно, Федор Федорович. - Арапов оторвал голову от подушки и осторожно сел, опустив ноги на пол. - Только сейчас и ехать, пока санный путь стоит. До Инсара дорога накатанная, - продолжал он, все более оживляясь, - на добрых лошадях за день или два доберусь, а оттуда до деревни моей всего-то верст тридцать с небольшим.
- Положим, доберешься быстро. Но там не будет лекаря.
- Зачем мне лекарь? Мне щи горячие нужны да солнце. Уверяю вас, весна поставит меня на ноги надежнее любого лекаря.
Ушаков смотрел на него долго, пытливо. Спросил в упор:
- А она?
- Тоже поедет. Она сама этого хочет, - добавил он, словно был виноват в том, что едет.
- Ну, ежели так, - немного подумал Ушаков, - тогда другое дело, тогда езжайте. Скатертью вам дорога.
...Арапова проводили на третий день масленицы. Когда его укладывали в сани, он старался казаться веселым, шутил. Невеста его, собравшаяся ехать с ним, наоборот, была молчаливой, смотрела на провожавших с затаенной обеспокоенностью. Она осталась в своем монашеском одеянии, и это обстоятельство ставило всех в тупик: в каком значении она ехала с ним как будущая жена или как сестра-монашка, взявшая на себя божеское дело помочь больному?..
- Пишите, как пойдет лечение, - попросил Арапова лекарь.
- Непременно напишу, - с охотой пообещал Арапов. - И вам, Федор Федорович, тоже напишу, - добавил он, обращаясь к Ушакову.
Уезжавшие и провожавшие наконец простились, и кучер, перекрестившись, взялся за вожжи. Лошади тронулись, и сани мягко зашуршали по подернутой ледком дороге.
Часть пятая
НЕСБЫВШИЕСЯ ОЖИДАНИЯ
1
В пределах России неприятеля более не было. Устлав костьми своих солдат русскую землю, Наполеон бежал во Францию. Но война не кончилась, война еще продолжалась. Вместо развалившейся армии Наполеон сумел собрать новую и на подступах к империи остановить русские и присоединившиеся к ним прусские войска.
Чтобы добить Наполеона, нужны были новые усилия, новые жертвы. Сгорая от нетерпения, жаждая поскорее свести счеты с человеком, сделавшимся личным врагом, Александр I оставил Петербург и помчался на запад, к штабу Кутузова. Вслед за ним из глубинных губерний России потянулись полки, составленные из рекрутов и недавних ополченцев, дабы пополнить собой уставшую и поредевшую армию. Плохо обученные, плохо одетые, отощавшие от худой пищи, они шли мимо затоптанных полей, вырубленных лесов, мимо разрушенных деревень, пепелищ, мимо бесчисленных могильных холмиков с крестами и без крестов, - шли по повелению государя императора освобождать от "злобствующего врага" Европу. Плюнуть бы им на эту самую Европу да остановиться на родной земле, восстановить то, что разрушено, пробудить к жизни истоптанные поля. Израненная земля нуждалась в добрых мужицких руках. Но нет, нельзя было останавливаться полкам. Государь император торопился на помощь Европе, ему грезился Париж, грезился тот день, когда он вступит в столицу Французской империи в лаврах победителя.
Дальнейшему походу русской армии в глубь Европы противился сам Кутузов. Мысленно он махнул рукой на французов сразу же, как только последний их отряд перешел через Неман на прусский берег. Ему было жалко своей армии, жалко своих солдат. Хватит с них и того, что они спасли Россию. Стоило ли проливать новые реки русской крови ради того только, чтобы угодить иностранцам? Не лучше ли примириться с Наполеоном, а европейским державам предоставить самим бороться за свое освобождение от завоевателя, потерявшего прежнее могущество? Однако убедить Александра I было невозможно.
Кутузов и до этого был болен, а тут силы его истощились окончательно. Он слег в постель, и 28 апреля его не стало.
Новым главнокомандующим русской армии стал граф Витгенштейн. Государь-император так и не научился разбираться в людях. Он принял генерала-пустомелю за новое светило в полководческом искусстве и, конечно же, ошибся. Граф не оправдал его надежд. Он не только не добил Наполеона, но позволил даже перейти неприятелю к решительным действиям. Наполеон вступил в кровопролитное сражение и отбросил союзные войска за Эльбу.
Рассказывали, что после поражения русских войск в сражении при Бауцене к графу Витгенштейну явился генерал Милорадович и сказал ему открыто:
- Благо Отечества требует, чтобы вы были сменены!
- Меня назначайт государь-батюшка, - ответил на это незадачливый полководец.
Граф и сам сознавал, что ему далеко до лавров Кутузова, что слабоват для должности главнокомандующего. Однако подавать в отставку не стал. Он был человеком честолюбивым, а должность главнокомандующего русской армией могла принести ему славу "пленителя" главного виновника войны.
Зря не послушались Кутузова. Измученная, обессиленная русская армия не могла воевать за всю Европу. После сражений на Эльбе дела у нее не пошли, и с Наполеоном пришлось заключить временное перемирие.
Впрочем, перемирие, да еще временное, не означало конец войне. Из глубины России продолжали маршировать к Эльбе свежие полки. Впереди были новые кровопролития. Война продолжалась.
2
Когда Наполеона прогнали за пределы России, темниковцы крестились: слава Богу, война до них не дошла... И все же усидеть в сторонке им было не суждено. Война до них не дошла, зато дошли беды, вызванные ею. И дым пожарищ, и стенания оставшихся без крова, и плач голодных детей, и стоны умиравших от ран - все до них дошло. И не только по рассказам очевидцев.
Весной, еще не успели просохнуть дороги, а в Темниковской округе уже появились тысячи нищих. И все с той стороны... Оттуда, где еще недавно полыхали пожары войны. Оборванные, изнуренные, с сухими глазами, в которых давно уже не было слез, они растекались по селениям, не делая между ними выбора: селение, и ладно, а какое оно - русское или мордовское - не все ли равно?.. Простые люди, если даже и разговаривают на разных языках, беду понимают одинаково.
Пострадавшим от войны подавали холсты, овчины, старую одежонку, хлеб, вяленую рыбу, сушеные грибы, орехи - все, чем могли поделиться крестьяне. Сами недоедали, нужду терпели, а подавали...
Однажды в один из пасмурных, еще прохладных весенних дней партия пострадавших появилась и в Алексеевке. Узнав об этом, Ушаков накинул на плечи плащ и вышел на улицу, желая посмотреть на этих несчастных, поговорить о ними. Пришельцы стояли в это время против барского дома и о чем-то разговаривали с Федором. Их было восемь человек. Одеты кто во что: на одном мордовский чепан, другой натянул поверх своих лохмотьев татарский халат... Разные это были люди, но в их внешности бросалось и такое, что делало их похожими друг на друга, - усталость, истощенность, нездоровый блеск в глубоко запавших глазах. Партия эта, по-видимому, была не из бедных: она имела на всех одну подводу, наполовину загруженную узлами, плетенками и еще какими-то вещами.
- Из каких мест будете? - спросил Ушаков.
- Егорьевские, батюшка, - словно по команде поклонились ему мужики, от Можайска недалече.
- И вас француз тронул?
- Полдеревни пожег антихрист. Когда еще на Москву шел.
Пострадавшие стали рассказывать, как горела их деревня, как они, побоявшись быть убитыми, разбежались кто куда и долго потом мыкались, ища себе крова. Зимой, после того как Наполеон ушел, в Москве жили, по приказу начальства мертвецов в домах искали да за город вывозили. Может быть, так бы в Москве и остались, да барин разыскал, приказал в деревню вернуться. В деревню-то вернулись, а там кругом пепелища...
- Неужели барин ваш ничем не мог помочь?
- У барина о своей усадьбе забота. Разве всех ему одеть? И за то спасибо, что дозволил до покосов за милостынями отлучиться. На милостыни вся надежда.
- Подают милостыню-то?
- Где как. Простой народ горе наше понимает, не гонит. Только в одной деревне собаками затравили.
- Это в Акселе, - сказал Федор, видимо имевший точные сведения. Тамошний помещик шибко не любит нищих.
- Титов?
- А кто же еще? Один он там... Совсем озверел человек, - возмущенно добавил Федор. - На месте Божьих служителей я бы его давно анафеме предал.
Ушаков приказал выдать погорельцам по пяти рублей каждому да, кроме того, что из вещей для них найдется.
Встреча с попавшими в беду крестьянами расстроила его. Вернувшись к себе, он долго ходил по комнате, не в состоянии успокоиться. Вспомнилось, как Арапов в госпитале рассказывал о случаях уничтожения деревень, попадавших в полосу войны. Не только противник - случалось, что и русские солдаты не щадили жилищ своих соотечественников, сами поджигали их, желая выбить неприятеля из селения. А сколько крестьянских изб разобрано по бревнышку для устройства укреплений! Разрушая дома, солдаты совсем не думали о том, что будет с хозяевами этих домов, когда они вернутся в свои деревни. Так поступали свои. А про неприятельских солдат и говорить нечего: те жгли и творили разрушения без оглядки...
"Много, очень много людей пострадало, - думал Ушаков. - Невинных людей!.. Нельзя оставлять их на произвол судьбы. Нельзя, чтобы спасение свое искали в нищенствовании, в попрошайничестве. Надо помочь им всем миром. Но только не жалкими подаяниями... Иначе надо".
Взгляд его остановился на железной шкатулке, стоявшей на полке рядом с макетом его бывшего флагманского корабля. Он в раздумье подошел к ней, открыл и, порывшись, извлек из нее плотную гербовую бумагу. То был билет сохранной казны Петербургского опекунского совета на двадцать тысяч рублей, тот самый, о котором говорил Федору, когда добивался его согласия дать деньги на содержание госпиталя. Это все, что оставалось от накоплений за долгие годы службы. Других денег у него не было.
Ушаков положил билет на стол, разгладил его руками, потом, не торопясь, взялся за колокольчик и позвонил.