Петрушевская Людмила. Настоящие сказки

   — Слушай, давай я оденусь бабушкой, а ты меня как будто приведешь, сказала Рита.
   — А как?
   — Сейчас.
   Рита лихорадочно стала одеваться во все старушечье. На руки надела перчатку и варежку. На нос очки. Лицо она натерла разведенной мукой, так что мука на лице засохла полосками и складками. А сверху нарисовала карандашом морщины. Пока они возились, в соседней комнате храп захлебнулся и голос афериста сказал: «А? Что? Не понял». Рита взяла в руки свою клюку. И они с Лизой пошли в прихожую. Стукнули там дверью, и Лиза сказала тихо, но внятно:
   — Бабушка, мы тебя вызвали, потому что какой-то человек хочет у тебя здесь поселиться.
   — Какие глупости! — хрипло, басом закричала Рита и замахала клюкой. — Где он?
   Лиза подвела ее к диванчику, на котором лежал еще не проснувшийся хорошенько мужчина в расстегнутом пиджаке.
   — Бабусь, — хрипло сказал он и откашлялся.
   Рита палкой быстро стукнула его по голове и закричала:
   — Милиция, милиция! Подозрительный элемент из тюрьмы.
   Схватившись за голову, мужчина сел на диван, а Рита слегка стукнула его еще раз палкой по голове.
   — Беги, Лиза, открывай дверь на лестницу. Пусть соседи вызывают милицию.
   Лиза, как ветер, помчалась и стала стучать в собственную дверь. Мужчина задумчиво встал, зевнул, взял в руки туфли и в одних носках выбежал на лестницу, мимо Лизы. Сказал: «простите» — и как был, в носках, без лифта, быстро ссыпался вниз по лестнице.
   Лиза с торжеством захлопнула дверь. Сестры кинулись обниматься. Потом Рита сказала:
   — Нам нужна мама.
   — Или бабушка, — откликнулась Лиза.
   — Генриховна! — воскликнули обе.
   Сестры быстро собрались — был уже белый день — и тронулись в путь. Они решили предложить Генриховне пожить у них. Тем более что у нее была швейная машина.
   Они постучали в дверь Генриховны и не получили никакого ответа. Они долго стояли под дверью, барабаня кулаками и пятками, пока снизу не поднялась женщина с очень злым лицом.
   — Вы что тут колотите, отравы?
   — Извините ради Бога, — ясным голоском сказала Рита. — Мы пришли навещать больную, а что-то случилось.
   — Что стучать, как психи? — успокаиваясь, сказала соседка. Она поднялась и позвонила в дверь рядом. Тут же открылась на цепочку дверь. В щели был чье-то большое сморщенное ухо.
   — Дядя Сеня, — сказала женщина, — а чего с этой, из десятой?
   — А че?
   — Не открывает она. Милицию вызвать?
   — Не знаю, — отвечал дядя Сеня, гремя цепочкой и открывая дверь пошире. Он предстал во всей своей красе: в голубой майке, в шапке-ушанке ушами вверх, тесемками вниз, в голубых кальсонах и бритый, но недели две назад.
   — Ты чего? — спросила соседка.
   — Болею, — отвечал дядя Сеня.
   — Во, лучше с соседями жить, чем так, одной... Раз — и все.
   — А соседи сдадут в богадельню, — отвечал дядя Сеня, весь в пуху, видно, спал на подушке.
   — Ну, — сказала соседка. — Я пошла. У меня Володька спит, а эти как зачали колотить... Вы, девочки, сами кто?
   — Мы ее родственники, — соврала скорая на такие дела Лиза.
   — Но не прямые, — поправила ее Рита.
   — А, ну что ж теперь.
   А за спиной дяди Сени встала толстая бабушка, босая и с тряпкой в руках.
   — Это про что разговор?
   — А из десятой... Не открывает какой день...
   — Вчера мы у нее были, все было в порядке, — опять соврала Лиза.
   — А, ну в магазин побежала, — зевнул дядя Сеня и захлопнул дверь, наложивши затем цепочку.
   Девочки вышли и сели во дворе ждать. Идти домой было страшно: а вдруг там на лестнице сидит этот рыжий мужчина и хочет их побить.
   Тем временем подошел вечер. Было все еще светло, но в окнах зажигались огни. Бегали и кричали опьяненные свободой дети, отработавшие свой день в детском саду. Звучала музыка. Мимо ходили люди, но Генриховны не было. Может, ей стало плохо на улице, и ей вызвали «Скорую»? Девочки сидели очень долго, до полуночи, потом поплелись домой. На лестнице никого не было. Девочки быстро отперли дверь и скрылись у себя в квартире. «Слава тебе, Господи!» воскликнули обе старушки в восторге. Приняли душ. Съели борщ с хлебом и выпили горячей воды. «О счастье. Дома, дома!»
   Ночью Лиза во сне плакала. А Рита не спала и с тоской думала о Генриховне. За этот день у нее душа изболелась об этой чужой, посторонней старушке! Она вспомнила ее деликатность, спокойствие, тактичность даже по отношению к Чумке и Холере. Чумка и Холера часто консультировались у Генриховны насчет болезней. Но Генриховна была врачом для самых маленьких, микропедиатром, то есть она была специалистом по детям в возрасте до одного месяца. И потому очень часто она просто сочувствовала, а рецептов не давала. А старая Лиза всегда вмешивалась и давала точные подробные советы, как что лечить. Лиза обожала лечить. «В сущности, — думала Рита, — Лиза спасла меня от смерти». Рита встала и, как это делала мама, подула на Лизин лобик. Лиза вздохнула и перестала скулить.
   Утром девочки были опять у дверей Генриховны. Они позвонили. Прошло много времени, и в глубине квартиры что-то стукнуло и тяжело задвигалось. Прошло полчаса. Генриховна открыла им дверь, сидя на полу.
   — Ой, здравствуйте, — залопотали девочки. — Где же вы были, мы к вам приходили.
   Генриховна задумчиво смотрела на них с пола, опираясь на руку.
   — Вам было плохо? Мы как чувствовали. Вы помните? Мы девочки из сквера. Вы нас поили чаем.
   Генриховна кивнула.
   — Мы забеспокоились и вот пришли. Как вы себя чувствуете?
   Генриховна открыла рот, но ничего не сказала.
   — Вы не можете говорить?
   Генриховна вдруг заплакала. Она сидела на полу и лила слезы.
   — Вам надо в больницу, — сказала Рита. Они вдвоем втащили Генриховну в комнату. В комнате был перевернут стул и на полулежал разбитый стакан в луже.
   — Она так вот и пролежала весь вчерашний день, — сказала Рита. — А ну, Лиза, сбегай домой, поищи-ка мазь.
   Лиза кивнула и помчалась.
   Рита, как могла, уложила Генриховну, дала ей попить, сварила ей кашку на воде и покормила. А Лиза все не шла. Настал вечер. Лизы не было. И Рита беспокоилась все больше и больше. Куда могла деться двенадцатилетняя девочка с ключами? Ближе к ночи Лиза пришла бледная.
   — Никакой мази нет, ни одной. Я искала, как сумасшедшая. Я ушла, а они все уже сидели на лестнице. Но лифт пришел быстро, я успела.
   Лиза с Ритой поселились у Генриховны. Только один раз они ночевали у себя, чтобы получить Лизину пенсию. И опять устроили маскарад для почтальонши. Причем Рита строго предупредила ее никому адреса не давать.
   Они кормили бабу Майю. Рита делала ей массаж, как когда-то отцу, доставала лекарства. Вызвали медсестру с уколами. Баба Майя все понимала и старалась изо всех сил, потихонечку делала гимнастику пальчиками, потом руками. Через полтора месяца баба Майя сказала:
   — А-и-а...
   — Спасибо вам, — прервала Рита.
   Баба Майя дальше сказала:
   — 0-о-ые э-о-и (хорошие девочки).
   К августу Майя Генриховна уже гуляла во дворе и говорила всем:
   — Мои внученьки приехали.
   В сентябре девочки пошли в школу. Майя Генриховна сходила туда и сказала, что они приехали издалека, немного поучатся без документов.
   Кому какое было дело? Девочки пошли в школу, сначала с радостью, потом, как все дети, уже с неохотой, а иногда даже сопротивляясь по утрам, особенно Лиза.
   Зато вечерами все втроем они беседовали, и Генриховна поражалась про себя, откуда у маленьких девочек такая мудрость и всепрощение, и она крестила их на ночь, повторяя:
   — Это не простые дети.
   А две малолетние старушки спали, и каждая надеялась, что все-таки найдется та волшебная мазь и для их родной Генриховны. Рите снилась Генриховна с чертами их мамы, молодая, красивая и строгая, и Рита робко радовалась своему счастью. А глупой Лизе, например, снилось, что крошка Генриховна кричит в пеленках, а у них с Ритой пропало молоко.
   А по субботам они ходили к метро продавать носки и варежки.
   Может быть, вы их там видели...

История живописца
Сказка

   Жил-был художник, но он был такой бедный, что не мог купить себе ни карандаша, ни бумаги, а про краски и кисти нечего и говорить. Он, конечно, пытался рисовать кирпичом на асфальте, но дворники и милиционеры не любили таких художеств и звали друг друга на помощь.
   Наш бедняк мог бы также расписывать стены и заборы, однако каждая стена кому-то принадлежит. Кроме того, это тоже надо было делать ночью, когда народ не шляется туда-сюда и не мешает: а какое же рисование ночью!
   Тем более что кирпичом не порисуешь на стене, кирпич стену не берет, только царапает.
   Хорошо еще, что у художника была крыша над головой, однако эту берлогу нельзя было назвать жильем, просто один дворник отгородил под лестницей угол, чтобы не таскать домой метлы, лопаты, ломы, валенки и телогрейку. Дворник навесил туда дверь, снабдил ее ржавым замком и тут же, подумав, повесил объявление, что недорого сдается отдельная квартира б/у.
   О том, как художник снял эту квартиру б/у (без удобств), рассказывать долго, только заметим, что он спал там, подстелив на пол свое пальто, и был рад, что все-таки не на улице валяется, где дует, капает и каждый может отобрать пальто.
   Как художник дошел до этой нищеты, говорить не хочется, достаточно упомянуть, что его обманули, как обманывают многих простодушных и безденежных людей, которым обещают большие кошельки за их маленькие квартиры, и, проснувшись однажды, такой будущий богач видит, что он лежит на скамейке в парке, а потом с трудом вспоминает, что в его собственном доме уже висят чужие занавески и в двери новенький замок, от которого нет ключа, вот и все.
   А почему художнику все-таки достался угол под лестницей, объясняется просто: знакомый дворник сдал ему эту квартиру за приличные деньги, но в долг, надеясь, что когда-нибудь жилец выиграет судебное дело против жулика Адика, захватившего его прежнюю квартиру.
   Однако должок все рос и рос, дворник по утрам приходил то за метлой, то за лопатой и, видя спящего без дела художника, раздражался, как каждый честный труженик, который рано встает и вдруг видит перед собой лежачих лодырей. Начинался скандал, и спящий натягивал пальто, на котором находился и которым укрывался, еще и на уши. Это происходило регулярно в семь утра: дворник орал, что в мире один такой нашелся добрый дурак, который бесплатно раздает направо-налево свои квартиры и при этом терпит, что ему не платят вот уже шесть месяцев. А шесть умножить на шесть плюс двадцать шесть будет миллион с копейками, да убить тебя мало, вопил дворник, маша лопатой над головой художника, гони миллион! Или вытряхивайся, у меня на эту квартиру вагон желающих! Или, мечтал вслух дворник, давай я продам тебя в рабство, что ли. Дам объявление, сдается раб на разные работы, оплата вперед за три года! Но этим надо заниматься, вопил дальше дворник, объявление денег стоит! Короче, орал дворник, иди сдавай почку в больницу, у тебя почек целых две, куда тебе одному столько.
   Кончалась эта утренняя беседа всегда одним и тем же:
   — Выходи, — говорил дворник, — ты уже на свои деньги выспался! Иди в больницу!
   Художник, толком не проснувшись, плелся на улицу и в который раз думал, почему хозяин все время посылает его лечиться?
   Дворник, как петух, кричал каждое утро, и спасибо еще, что у дворников, в отличие от петухов, есть два выходных дня: тут-то бедный постоялец отсыпался.
   Итак, рано утром он выбирался из своего логова и шел гулять с тайной целью найти где-нибудь кусочек хлеба или стакан горячего чаю, такая у него была мечта. Кроме того, наш художник все время околачивался близ родного мусорного бака, который стоял у его прежнего дома: была надежда, что новый владелец квартиры жулик Адик возьмет и вынесет на помойку кисти, краски и полотна прежнего хозяина. Умный художник рассчитывал, что Адик когда-нибудь да начнет делать ремонт, и вот тогда придут рабочие и все выкинут, и можно будет нарисовать картину и продать ее!
   Но где плохо, там будет еще хуже, и бедняга упустил свое счастье: придя однажды к родному дому, он увидел такую картину: в его квартиру въезжают совершенно посторонние люди, семья с пятью собаками, роялем и не очень взрослой дочерью, которая держала всю свору на поводке и руководила отцом и матерью, а также четырьмя грузчиками. В подъезд вносили книги, полки, ноты, рояль, затем потащили клетку со взъерошенным котом, и собаки подняли приветственный лай (одна из них была явно слепая, но она тоже гавкала и веселилась вместе со всеми).
   Художник сразу же, не сходя с места, полюбил эту странную семью, особенно слепую собачку и девушку-хозяйку, такую разумную в свои небольшие годы — и затем он, повесив голову, пошел прочь: против этих людей он никогда бы не стал выступать в суде, требуя их выселения.
   Жулик Адик, обманом захвативший его квартиру, знал что делал, когда перепродавал ее такому семейству.
   И художник, как всегда, отправился бродить по городу и рисовать свои картины. Надо сказать, что он все-таки рисовал, но мысленно. То есть, найдя какую-нибудь выгодную позицию, он, как полководец, озирал пространство: тут домишко, тут церковь, тут облако и дерево, из булочной вышла толстая тетя с батоном, остановись, мгновенье, ты прекрасно! (так восклицал про себя художник). Это была его никому не видимая картина, где все краски играли, переливаясь, где мир светился, небеса становились бирюзовыми, хлеб и стены храма отливали золотом, а теткино платье пышно расцветало, как букет сирени, и в добавление ко всему у булочной останавливалась бабушка в оранжевом байковом халате: все.
   Художник вздыхал, создав это произведение, руки его шевелились, а в глазах стояли слезы восторга, потому что если бы кто-нибудь увидел его картину, мир бы засмеялся от удовольствия, ей-богу (думал художник). И картина бы излучала свет далеко, метров на десять! И в музее вокруг нее бы толпились!
   Закончив свой ежедневный труд, наш мечтатель брел в булочную и вдыхал там аромат свежего хлеба, а также глубокий, сладкий, сытный запах деревенского каравая и поджаристо-легкомысленное дуновение от горячих булочек. Художнику не приходило в голову просить милостыню, он не искал огрызков на полу; он просто стоял, закрыв глаза, и грелся душой, такая у него была ежедневная программа.
   Затем он находил в своем тайнике, под крыльцом соседнего дома, необходимые вещи, куски известки, кирпича и черного каменного угля, и шел, спотыкаясь, искать свободный метр асфальта. Такое пространство обычно имелось где-нибудь в дальней аллее парка, где не было сторожей и садовников, и художник до темноты ползал на коленях, рисуя цветы, птиц, кошек и собак. Он устраивал дело так, чтобы все эти создания, как живые, красовались бы на куске асфальта: вот присел воробей, недалеко от него кошечка, которая не обращает никакого внимания на воробья, тут же из асфальта робко вырос кирпично-красный мак (а кошка была, разумеется, белая, а воробушек серый, а тени от них черные, как уголь!).
   В тот день, когда рухнули его мечты отсудить свою квартиру, художник нарисовал на асфальте свору из пяти собак, одна из которых стояла с зажмуренными глазами, рядом он изобразил клетку с белым котом, затем рояль (вид сверху) — а строгую девушку он нарисовал прямо у себя под ногами, так как боялся, что ее тут же затопчут ногами прохожие.
   Что интересно — иногда художнику некоторые сердобольные люди совали деньги, на это он и жил. Вот и сегодня вокруг его картины собрались зрители: дети с мороженым, их бабушки с запасами на случай жары, дождя, холода и голода, затем пенсионеры в светлом с газетками по причине грязных скамеек плюс какие-то небритые дяди со следами страданий на лице и совершенно пустыми руками. Такие люди никогда ничего не подавали панельному живописцу, для этого существовали женщины средних лет, способные расплакаться при виде одинокого худого заброшенного мужчины.
   Надо сказать, что публика не всегда одобряла произведения на асфальте. Многих не устраивало, что художник рисует мир только тремя красками. Им также не нравилось, как он рисует — фотограф бы сделал это лучше, говорили зрители вслух. А так и мы можем.
   Что касается детей, то они, как наиболее впечатлительные создания, тут же кидались тоже рисовать, причем они хотели калякать и малякать не на свободном месте, которого было полно кругом, а именно на этой картине, а некоторые совсем маленькие дети засыпали данное произведение песочком и землей, потом еще трудолюбиво приносили в ведерках воду из ближней лужи и поливали образовавшийся огород, а другие с удовольствием шаркали сандаликами в этом болоте. Художник не возражал, он понимал, что они тоже создают свою картину из грязи, полотно, натоптанное ногами, насыпанное руками. Возражали бабушки, которые прибегали со скамеек, уводили внуков и кричали насчет промокших ног, простуды и попачканных колготок.
   Дети исчезали, а рисовальщик оставался со своей грязью на асфальте и думал, что такая картина из земли, воды и маленьких следов тоже достойна оказаться в каком-нибудь музее, неизвестно только в каком: в музее почв или в музее современного авангарда.
   Так было и сегодня. Дети нарисовали собакам очки и рога, цветок мака щедро полили, так что он растаял, на рояле принялись играть ногами и быстро его затоптали, на изображение девушки тоже покусились, а денег не дал никто.
   Однако в тот же момент судьба улыбнулась художнику: к нему подошел мужчина в кожаной куртке и с очень грязными руками — особенно выделялись его белые ногти. Этот мужчина жевал жвачку и плюнулся ею довольно-таки метко: прямо на изображение рогатой, в очках и с бородой девушки у ног художника.
   Этот мужчина сказал:
   — Дашь переночевать? Заплачу тебе, много дам.
   — Деньги вперед, — возразил оголодавший художник, подумав, что нынче суббота, дворник завтра не придет, а на одну ночку можно и потесниться.
   Мужчина дал ему комок мелких денег и потребовал, чтобы его немедленно отвели ночевать.
   Придя к каморке под лестницей, мужчина взял у художника ключ, а затем скрылся за дверью, шлепнулся на пол и затих. Подождавши, хозяин каморки услышал призывный свист, затем хрип удушья и тут же тоскливый стон. Хозяин каморки испугался, что его квартирант задохнулся без свежего воздуха и умирает, и попытался открыть дверцу, но это ему не удалось, постоялец лежал как раз на пороге, занимая туловищем все пространство. Впору было выламывать дверь, но тут свист, хрип и стон повторились, и не раз (фью-хрры-ууии и т. д.), и стало понятно, что человек уснул.
   Деликатно удалившись, владелец комка мелких денег пошел сразу же в булочную и там купил себе дешевого хлеба полкило и одну легкомысленную булочку. Денег хватило еще и на бутылку дрянной сладкой воды, а затем художник с битком набитым животом стал гулять и прогулял целый день, наслаждаясь жизнью, а вечером вернулся к себе домой под лестницу спать, но ему не открыли: за его дверцей громко ругались на непонятном языке и даже не заметили, что хозяин стучится.
   К ночи дверь отворилась, но только для того, чтобы впустить тетю с двумя огромными полосатыми сумками. Художник было сунулся следом за сумками, но его вытолкнули руками и ногами. По первому впечатлению, в каморке под лестницей находилось человек пять, они лежали на тюках и узлах, наваленных до самого потолка, и как-то умещались.
   Ужасно расстроенный, несчастный хозяин лег, дрожа, под свою дверь и всю ночь слышал, как двое храпят, а остальные ругаются, и еще плакал откуда-то взявшийся младенец: может, только родился.
   Утром в каморку въехали еще три тетки с узлами, они скрылись за дверью, переступив через лежащего снаружи хозяина каморки, и тут же по подъезду поплыли запахи хлеба с чесночной колбасой. Художник постучал насчет денег, в ответ на что дверь приоткрылась и показался огромный грязный кулак с золотым перстнем. Кулак вслепую помахал по воздуху, и тут бедный прежний жилец понял всю безнадежность своей ситуации, тем более что сразу же подвалили новые люди, они заняли все пространство под дверью каморки вещами, они галдели, какие-то дети доверчиво шарили у художника в карманах, кто-то уже снимал с него пальто, и напуганный бывший владелец чулана, вырвавшись, побежал вон.
   Что ж, вроде бы программа оставалась той же самой, надо было идти рисовать мысленно, затем так же мысленно есть хлеб и так далее, счастливая жизнь бедняка, но этот бедняк, замерзнув и не выспавшись, пал духом, он ругал себя за глупость и доверчивость, за то, что уже дважды потерял все.
   Он больше не мог рисовать глазами, хотя шел мелкий дождь и из-за этого повис сиреневый туман, любимое состояние погоды, при котором краски окружающего мира отдавали радугой, а то, что оставалось вдали, выглядело загадочно. Он очень любил раньше рисовать такие картины, особенно акварелью, достаточно было намочить лист бумаги в первой попавшейся луже, натянуть его на доску, приколоть кнопочками — и широкой кистью создать золотое небо (смесь сажи газовой и оранжевого кадмия, много воды), а дальше уже можно было писать размытые сизые дали, а на пустом, специально оставленном месте появлялись попозже разноцветные кубики домов и последний мазок — возникала ярко-изумрудная машина на переднем плане, такого цвета, какого в природе не бывает, и этот химически чистый цвет должен был частично отражаться в светлой, но рябой луже.
   А теперь, голодный, мокрый и бездомный, художник плелся по улицам, не замечая окружающего его туманного воздуха и сырых разноцветных стен. Все, что раньше его радовало, кончилось. Не живя теперь нигде, он не мог больше думать о прекрасном и мечтать насчет выигрыша в судебном деле, насчет победы над проклятым жуликом Адиком и дальше, насчет рисования полотен для музеев всего мира.
   Он не хотел больше притворяться, что его жизнь вся в будущем, что она ему удалась, что ничто, кроме живописи, его не волнует. Ему было обидно, холодно и плохо.
   Он брел, присаживался на какие-то ступеньки, заходил греться в магазины, и вдруг — так бывает — на исходе сил, когда уже он совсем приготовился лечь и умереть — этот бедный художник сообразил пойти в свой прежний дом, где он когда-то жил, и пристроиться там у бывших родных дверей.
   Там он и задремал, а очнулся только утром, когда в его прежней квартире залаяли собаки и по лестнице поплыл запах свежесваренного кофе. Затем кто-то прекрасно заиграл на рояле. Продрав глаза, ночующий увидел, что около него стоит литровая банка с горячим кофе и скромно лежит пакет. Там было много жареной картошки с сосиской, пластмассовая вилка и огромный кусок хлеба О, как долго и радостно бедный насыщался этим неожиданным даром! Как плакал, сидя под стеной, о своей неудачной жизни! Как клялся себе, что добьется всего — только бы увидеть еще хоть раз эту семью, только бы иметь возможность подарить им свою картину, ту, которую он нарисовал тогда на тротуаре, — усатая и бородатая девушка с рогами и в очках, а вокруг нее, как козы, рогатые собаки тоже в очках, и среди них слепая собачка, наполовину засыпанная песком со следами детских сандаликов, совместная работа всех детей с аллеи парка, которые дети хорошо умели рисовать только усы и рога, а очки ловко приделывал один малый лет пяти, особо талантливый.
   Как только наш ночлежник позавтракал, за дверью раздался скрежет замка, и художник, подхватив банку и пустой пакет, ринулся вниз по лестнице, только чтобы его не застали здесь эти милые люди: он стеснялся, что ему подали милостыню.
   К вечеру, после долгих блужданий, замерзший бродяжка присел под каким-то навесом на крыльцо. Дождь все еще шел, идти было некуда. Ни за что художник бы не вернулся к той двери, за которой слышался лай собак и звуки рояля. К своей конуре тоже незачем было идти, отнимут последнее.
   Он сидел, закрыв глаза, и ждал, когда его выгонят отсюда (любая крыша кому-то принадлежала).
   Действительно, вскоре кто-то толкнул его в плечо.
   Бедняк открыл глаза и увидел незнакомого человека, жирного и радостного, который тут же заявил, что является его старым товарищем по художественному училищу, но что теперь уже давно не рисует, так как стал богачом.
   Этот человек хорошо знал, как зовут художника.
   — Игорь! — рявкнул якобы старый якобы друг, которого этот Игорь вспомнить пока не мог. — Хочешь, я отдам тебе все свое оборудование для живописи? Сам я разучился рисовать, не могу и не хочу, да и неохота пачкаться. А ты, я вижу, материально нуждаешься!
   — Оборудование? — переспросил художник. — Краски и кисти?
   — Ну да, Игорь, и все остальное!
   — Холсты?
   — И не только. Пошли со мной.
   Художник был рад, что кто-то зовет его куда-то идти, может быть, там будет сухо и тепло, может быть, этот неизвестный старый товарищ даст поесть и (чем черт не шутит) оставит ночевать где-нибудь под крышей?
   Взять с меня нечего, думал несчастный, и вдруг это просто какой-нибудь вор, в котором внезапно проснулась совесть и захотелось сделать доброе дело. Доброе дело делать очень приятно! Но откуда ему известно имя, вот вопрос.
   Так думал он про себя, сидя перед неизвестным другом, а тот тем временем сказал:
   — Так идем?
   Однако художнику было неудобно соглашаться вот так, сразу, с первым попавшимся предложением. И он сказал:
   — Да я вообще-то не знаю... Я в целом спешу.
   — Спешишь? — нетерпеливо воскликнул Старый Товарищ и даже заплясал на месте от возмущения. — Спешишь куда? — заорал он, и из его рта повалил пар, а может, и дым.
   — Я очень спешу... Извини, друг... Я не знал...
   — Тебе некуда спешить! — радостно воскликнул Старый Товарищ. — Ты что, забыл меня? Я же Извося! Помнишь? Я в школе отнимал еще у тебя деньги!