Пейдж Брэнтли. Пробуждение сердца

   Ее стенания напомнили Санче, что у нее самой задержка уже в несколько недель. Но ей не хотелось думать об этом, во всяком случае сейчас, и она заставила себя на время выкинуть из головы беспокойные мысли.
   Но вот воздух потряс гул колоколов. Санча подождала, пока монахи соберутся в храме, затем, стараясь не привлекать внимания, прошла через столовую, по коридору, пересекла господский сад и скользнула в дверь ризницы. Внутри царила мертвая тишина, нарушаемая лишь приглушенным слаженным пением, доносившимся из храма. Она зажгла свечу от настенного канделябра и не мешкая села за письмо. Каждый шорох пугал ее; даже скрип пера по бумаге казался оглушительно громким.
    Всемилостивейшая и высокороднейшая мадам,
    Выражаю вам глубочайшее почтение и молю вас о снисхождении. Вынужденная писать в великой спешке, я не имею возможности сообщить всего, что смогла бы сказать при личной встрече.
    Умоляю, остерегайтесь Генри Болинброка и его вероломных соотечественников. Они – подлые убийцы истинного своего монарха, нашего возлюбленного короля Ричарда, и им не будет прощения ни в этом мире, ни за гробом.
    Прошу вас также не доверять известиям, сообщаемым приспешниками графа Нортумберленда. Ибо эти бесчестные люди вдвойне злодеи, поскольку вселяют в ваше истерзанное сердце надежду, коей нет оснований. Такова жестокая правда, и в этом я готова свидетельствовать перед Спасителем нашим.
    Ежечасно молюсь о вас, мадам. Разделяю скорбь вашу, и будь моя воля, я приехала бы сама. Верьте, мое сердце не найдет покоя, пока я не услышу, что вы покинули эту варварскую страну.
    Да хранит вас Святая Троица, пока вы в руках злодеев. И пусть вас утешит знание того, что я нахожусь в полном здравии и окружена заботою ныне, во второй понедельник после дня святого Обина.
    С глубочайшей любовью, ваша фрейлина,
    вечно преданная вам Санча.
 
   Солнце и ясное ветреное небо возвестили приход нового дня. Санча в своем садике подрезала разросшийся пахучий тимьян, когда дети, игравшие на земляных валах, закричали, что мужчины возвращаются. Легконогие мальчишки мгновенно разнесли новость по поместью, и не успели всадники подъехать, как все уже бежали встречать их.
   Санча надеялась, что муж вернется не раньше, чем появится бродячий торговец. Планы ее рушились. Когда она подошла к воротам сада, многие всадники уже спешились.
   Санча ужаснулась, увидев два тела, завернутые в плащи и привязанные к спинам лошадей. Она бросилась во двор, раздираемая противоречивыми чувствами. Ей вдруг захотелось, чтобы среди убитых был Хью Кенби, но она знала, что ее сердце не выдержит, разорвется, если это окажется правдой. Увертываясь от лошадей и расталкивая собравшийся народ, она, как безумная, металась, ища мужа.
   Наконец она увидела его, небритого, осунувшегося, едва держащегося на негнущихся ногах, одеревеневших после нескольких дней, проведенных в седле, облепленного засохшей грязью. Он схватил ее и стиснул в объятиях. Кругом стоял такой шум от множества голосов, что она не слышала его слов.
   Не обращая внимания на людей вокруг, Хью оторвал ее от земли, прижал к себе и долго не отпускал; его усы кололи ей ухо.
   Алиса нашла своего Мартина и со слезами бросилась ему на шею. Румолд, призвав на помощь Донела и Джерема, начал отвязывать убитых; отец Антонио что-то оживленно рассказывал брату Малкому и брату Френсису.
   Стоя во дворе среди всей этой суеты, Санча поправляла растрепавшиеся волосы и ждала, когда Хью отдаст последние распоряжения относительно убитых.
   Лошадей, низко опустивших морды и выглядевших такими же измученными, как люди, повели в конюшню.
   Хью никак не мог освободиться: подходил то один, то другой, что-то спрашивал или докладывал. Наконец он повел Санчу сквозь плотную толпу мужчин и женщин к дому.
   Его кожаный камзол пропах потом, лошадьми и дымом костров, а сам он выглядел суровым и возмужавшим. Войдя в столовую, он снял меч и пояс, положил их на стол и опустился на скамью.
   – Принеси чашку вина, – попросил он. Когда Санча вернулась, он поймал ее руку, поднес к губам. – Как я рад вернуться домой!
   В кухне царило смятение. Одна из кухарок заливалась слезами, Мора и остальные женщины пытались утешить ее. Санче сказали, что рыдающая женщина была сожительницей одного из убитых.
   Оба погибших приехали с Хью на Север, чтобы начать новую жизнь, но горькая ирония судьбы – нашли здесь смерть. Санчу тронули ее сетования, прерываемые рыданиями. Она участливо заговорила с женщиной и узнала, что маленькая черноглазая девочка, на которой в памятный день загорелось платье, – ее дочь. «По крайней мере, – подумала Санча, – у нее хоть осталась дочь, которая будет ей утешением».
   Санча успокаивала женщину, держа ее за руку, когда мимо нее в столовую пробежали Дженн и Гасти с кувшином вина. Минуту спустя Санча последовала за ними. В коротком коридоре между кухней и столовой она встретили Алису и, отведя ее в сторонку, негромко сказала:
   – Я попросила принести нам наверх хлеба, сыра и какого-нибудь мяса, – и, понизив еще больше голос, поведала о плачущей женщине.
   – Я прослежу, чтобы принесли, что вы просили, – пообещала Алиса и, пожав холодную руку госпожи, пошла дальше.
   Не найдя Хью в столовой, Санча поднялась в гостиную. Здесь наконец она нашла его. Хью крепко спал, полуоткрыв рот, как ребенок, и даже не сняв башмаков.
   Только поздно вечером Хью и вернувшиеся с ним мужчины поели как следует и еще позже – помылись. Алиса помогала Санче раздеться, когда в спальню босиком, держа башмаки в руке, вошел Хью.
   От него пахло мылом, влажные волосы были зачесаны назад, чистая одежда кое-как была надета наспех и распахнута на груди, незаправленная рубаха пузырилась на спине, когда он шел.
   Он поставил башмаки у кровати, посмеиваясь над тем, что благоухает, как майская роза, и добродушно дразня Алису за то, что у Мартина дырки на чулках.
   Санча видела в зеркало, как он снял рубаху и швырнул ее на сундук возле кровати. Она чувствовала, что Алисе не терпится уйти. Мартин, без сомнения, заждался ее.
   – Я сама расчешу волосы, – сказала Санча, забирая у нее гребень. Она услышала, как закрылась за Алисой дверь, и увидела в зеркало, как муж направляется к ней.
   – Ты какая-то тихая сегодня. Что случилось? – спросил Хью, подойдя и погружая пальцы в ее распущенные волосы. Он любил ощущать их тяжесть, бездумно перебирая их, сплетать, проникать пальцами в их шелковистую глубину.
   Санча быстро взглянула на него широко раскрытыми глазами, в черной глубине которых мерцала ее сокровенная тайна.
   – Ничего не случилось.
   Его серые, как сталь, проницательные глаза встретились с ее глазами. Уголки его глаз приподнялись, когда он улыбнулся.
   – Пора в постель, – ласково сказал он.
   – Мне надо надеть ночную рубашку, – отводя глаза, напряженно сказала она и вскочила со скамеечки.
   Хью загородил ей дорогу, и она оказалась в его объятиях.
   – Я не могу ложиться в постель в рубашке, в которой ходила днем, – не нашла она другой отговорки.
   – Конечно, не можешь, – согласился он и прильнул к ее губам жарким поцелуем, а его нетерпеливые руки уже скользили по сладостным изгибам ее тела.
   Санча со стыдом корила себя за то, как легко в ней вспыхивает ответное желание, пробуждаемое жаром его губ. Как быстро она уступает, стоит лишь почувствовать прикосновение его сильного молодого тела! Весь вечер она приходила в ужас от мысли, что настанет ночь и им придется быть вместе, но сейчас, оказавшись в его объятиях, она не успела даже удивиться, насколько все-таки коварна любовь, а закинула руки ему на шею и прижалась к нему всем телом.
   С глухим стоном он оторвался от ее губ, чтобы глубоко вдохнуть воздух.
   – Ты представить не можешь, как я истосковался, как хочу тебя, – проговорил Хью. – Все эти дни я думал о тебе, только о тебе, ни о чем больше. – Он уткнулся лицом в ее длинные волосы, вдыхая их аромат, заскользил губами по ее подбородку, гладкой теплой шее, а руки нежно ласкали ее, спускали бретельки рубашки, которая с шелковым шепотом упала к ее ногам.
   Он упивался ее наготой. Положив руки ей на талию, легко отстранил от себя, любуясь стройностью ее гибкого тела.
   – Иногда я просыпаюсь, – говорил он, – и смотрю на тебя. Не могу поверить, что ты моя, что я могу ласкать тебя, когда захочу.
   – Я всегда буду твоей, – сказала Санча, касаясь губами его губ. «И это не ложь», – думала она, потому что, несмотря ни на что, даже такой – шпион, изменник – он был ее первой настоящей любовью и останется ею навсегда. Даже теперь, зная правду о нем, она принадлежала ему всею душой, каждой клеточкой тела.
   Позже, когда они утолили первую страсть, он перекатился на бок и прижался к ней, перебирая ее волосы и наслаждаясь прикосновением ее нагого тела.
   Тихим голосом Хью принялся рассказывать ей о походе, о том, что пришлось им пережить, когда они попали в устроенную шотландцами засаду.
   – Я не так боялся расстаться с жизнью, как с тобой.
   Он шептал нежные слова и ласкал ее. В темноте, едва рассеиваемой слабым светом единственной свечи, они снова слились в любовном порыве, и последние слова, которые Хью прошептал перед тем, как отдаться мягкой волне любовного забвенья, были:
   – Я буду любить тебя вечно.
 
   За окном занимался рассвет, когда Санча проснулась в объятиях Хью. Его мускулистая рука лежала на ее талии, безвольная и тяжелая. Осторожно приподняв ее, Санча соскользнула с кровати. Схватив одежду, она торопливо и бесшумно оделась. Обычно Санча так рано не поднималась, но сейчас боялась, что Хью проснется и тогда не скоро отпустит ее. А она без того чувствовала себя расслабленной и усталой после ночи любви и боялась, что не выдержит утреннего продолжения. Кроме того, не давала покоя мысль о бродячем торговце. Она не представляла, когда он может появиться, но знала, что должна быть бодрой и собранной для осуществления задуманного.
   Отец Антонио готовился к отъезду обратно в Гексхэм. Он был непривычно скуп на слова. Казалось, яростная жестокость сражения с шотландцами лишила его красноречия, неожиданно поставив пред лицом смерти, пред Богом. Когда колокола зазвонили к обедне, он и его спутник сели на мулов и потихоньку потрусили со двора аббатства.
   Несколькими часами раньше отец Антонио и Хью прогуливались по росистой траве фруктового сада и о чем-то серьезно беседовали. По крайней мере, так показалось Санче. Из господского сада, где она возилась с розами, не было слышно, о чем они говорили. Но ясно было, что они не желают быть услышанными, потому что то и дело уходили к дальней границе сада, возвращались и шли обратно.
   С началом полнолуния наступила пора, которую Мора на ломаном немецком языке называла «герт монат», или «ячменный месяц», когда приступали к уборке ячменя и овса. Пожилой женщине доставляло удовольствие повторять народные приметы, и особенно своей иноземной госпоже. Чем они были таинственней и жутче, тем больше нравились Море, которая любила поразить черноглазую хозяйку-француженку такими, например, образчиками народной мудрости:
   – В эту пору высыхают колодцы, собаки впадают в бешенство и проваливаются все мосты!
   Но Санче вполне хватало реальной трагедии: смерти двух участников схватки с шотландцами. Не было гробов, но убитых тем не менее требовалось похоронить. Только на третий день, как их привезли привязанными к спинам лошадей, они наконец нашли последнее упокоение.
   Призрачно-белая луна с недоумением взирала с небес на людей, в молчании сходящихся к храму.
   Брат Малком отслужил мессу, и в воздухе поплыл протяжный гул колоколов. Дымок погашенных свечей поднимался, извиваясь, к стрельчатому своду. Санча стояла рядом с мужем близ алтаря, у гробов, наспех сколоченных из свежеструганых досок. Тяжелый запах тления и смолистый – дерева мешались с дымком свечей и курящегося ладана.
   От этого одуряющего запаха у Санчи кружилась голова, ее подташнивало, хотелось поскорее выйти на свежий воздух.
   Пока шли в туманном рассвете на кладбище, мужчины, несшие гробы, дважды останавливались и опускали свою ношу на землю. Наконец скорбная процессия прошла в кладбищенские ворота и направилась к холмикам свежевыкопанной земли.
   Брат Малком, заглушая плач женщин, произнес молитвы на латыни. Потом все отправились назад под раздавшийся позади стук земли о крышки гробов.
   Едва день вошел в привычное русло, в кухне, где женщины занимались резкой яблок для сушки, разнеслось: пришел бродячий торговец. Санча с Алисой были тут же и от нечего делать помогали резать яблоки и одновременно жевали ароматные ломтики. При первых возбужденных криках детей, принесших новость, все побросали работу и устремились вон из кухни.
   Когда Санча услышала известие, которого ждала с таким нетерпением, ее охватила паника. План, тщательно продуманный, вдруг показался глупым и неисполнимым. Как ей удастся остаться с торговцем наедине, уговорить его принять вознаграждение и отнести письмо в монастырь? В воображении все казалось простым и легким, но вот настал момент приводить план в исполнение, и она почувствовала неуверенность, страх, сомнения.
   – Пойдемте с нами, – позвала с улицы Алиса.
   – Да-да, идемте, – присоединились к ней другие женщины.
   – Нет, не сегодня, – отказалась Санча, стряхивая с фартука прилипшую яблочную кожуру. Едва женщины и расшалившиеся дети толпой устремились к выходу из сада, Санча вытерла руки о фартук, сняла его, бросила на стол и поспешила в спальню.
   В полутемной из-за притворенных ставен спальне она достала шкатулку, украшенную драгоценными камнями, и высыпала содержимое на постель. Затем вынула письмо, спрятанное на дне шкатулки, быстро выбрала опаловую с сапфиром брошь, самую драгоценную свою вещь, и спрятала вместе с письмом в карман юбки. «Теперь, – подумала она, – надо попытаться поговорить с ним без свидетелей».
   На ее счастье, Хью уехал с Мартином и Румолдом проверить, как идет жатва. Они должны были провести в полях весь день, и, ободренная этой мыслью, Санча резво сбежала вниз по ступеням.
   Осторожно, как кошка, она выскользнула наружу. Безопасней всего был кружной путь: через не засевавшееся в этом году поле, потом по аллее и к рощице возле кладбища.
   Из-под ног вылетали кузнечики, в нагретой солнцем траве играли серенады сонмы букашек. На опушке рощи Санча остановилась, чтобы оглядеться. Отсюда была видна гнедая лошадь торговца, которая паслась на лужайке, отгоняя хвостом назойливых слепней.
   Санча медлила, не осмеливаясь выйти из тени деревьев на открытое место. Она стояла, в сотый раз повторяя слова, которые скажет этому ужасному маленькому человечку с обезьянкой на плече. Время шло. День был жаркий, даже ветерок, долетавший сюда, под деревья, был горячий. Тем не менее Санча чувствовала озноб. Она обхватила плечи руками и смотрела на тропу, щурясь от слепящего солнца.
   Так она простояла час или больше, прежде чем увидела издалека подпрыгивающую над полуразрушенной оградой кладбища шляпу с пестрым пером. Постепенно появилась голова, плечи, а там и весь торговец с обезьянкой на плече, идущий своей странной, ныряющей походкой.
   Подождав, когда он приблизится, Санча подняла руку и помахала ему. Бродячий торговец не сразу увидел поданный знак, но, когда она помахала вторично, закивал головой, показывая, что узнал ее.
   Торговец подошел и почтительно дотронулся до шляпы, приветствуя Санчу.
   – Да благословит вас Пресвятая Дева, миледи. Не желаете ли купить прекрасных кружев или иголок? – Из-под чудовищной шляпы на Санчу смотрели внимательные черные глаза.
   – Нет, – ответила она высоким, вздрагивающим голосом. С каждым мгновением Санча чувствовала себя все неуверенней.
   – Тогда, может быть, средство, чтобы молодой лорд не заглядывался на других девушек?
   Санча отрицательно покачала головой.
   – Ага, я знаю: вы решились купить замечательный ошейник для вашего милого белого котенка.
   – Нет, мне ничего не нужно. Я… – запнулась она и начала снова – Помнится, вы говорили о Челфордском монастыре, о тамошних монахинях?
   Он молча кивнул.
   – Вы собираетесь в скором времени обратно в Челфорд?
   – Конечно, вот только объеду здешние места.
   – Тогда я хочу, чтобы вы отвезли мое письмо, – запинаясь, проговорила она и тут же торопливо добавила: – Я заплачу.
   – Письмо, миледи?
   Обезьянка быстро спустилась с плеча торговца на землю и принялась громко верещать.
   – Да, – подтвердила Санча, повысив голос, чтобы перекричать пронзительный визг обезьянки. – Мне говорили, что супруга короля Ричарда, королева Изабелла Французская, находится в стенах этого монастыря. Мое письмо предназначено ей, ей одной, никто другой не должен знать о нем.
   – Королеве, говорите? М-м, это дело не простое. А что можете предложить взамен?
   Сунув руку в карман юбки, Санча вынула брошь и протянула ее торговцу. В безжизненном свете дня брошь выглядела не слишком впечатляюще.
   Прищурясь, торговец повертел в мозолистых пальцах брошь, сделанную в виде сердечка.
   – Недурная вещица, – пробормотал он. – Но одной ее будет недостаточно. Надо подкупить монашку, которая сможет передать письмецо вашей королеве. Ведь бедного бродячего торговца близко не подпустят к королеве, даже если она больше не королева.
   Глаза Санчи гневно вспыхнули, но она взяла себя в руки. Для нее Мадам всегда останется королевой.
   – Мне нечего больше предложить, – сказала она.
   Обезьянка уже оглушительно визжала.
   – Чума тебя забери, проклятая бестия! – крикнул торговец, пнул ее ногой и дернул за поводок. Маленькая обезьянка уселась у его ног, недовольно ворча, но, по крайней мере, перестала визжать. – Я вижу на вашей прелестной ручке неплохое кольцо с рубином. Так вот, прибавьте его к броши, и я с превеликой радостью доставлю ваше письмо в Челфорд.
   Санча подняла руку и посмотрела на кольцо, ало посверкивавшее на солнце крупным рубином. Это было ее обручальное кольцо. Из сада донеслись шум и голоса. Надо было быстро решаться. Странная ирония судьбы, подумала она: кольцо, подаренное предателем, поможет совершить благое дело и предупредить маленькую королеву. Без тени сожаления она сняла кольцо с пальца и протянула бродячему торговцу.
   – Никто, кроме королевы, не должен видеть письма, – еще раз предупредила Санча торговца и заставила поклясться, что он исполнит ее условие, и положила письмо на его жесткую ладонь.
   Спускаясь по узкой тропинке к замку и время от времени оглядываясь назад, Санча видела, как бродячий торговец перевел лошадь через развалившийся в одном месте земляной вал и взобрался в седло. Опустив голову, Санча заторопилась к дому. Развевающиеся длинные юбки скользили по высокой траве.
   Внезапно где-то позади всхрапнула и звонко заржала лошадь. Санча вскинула голову и резко обернулась. Ее испуганный взор, заметавшись, остановился на черном коне, видневшемся среди деревьев. Это был конь ее мужа, и сам он сидел в седле! Она замерла, не в силах двинуться с места, в ужасе от мысли, что он все видел.
   – Где ты была? – требовательно крикнул Хью. Наклонив голову и заслоняя рукой лицо от солнца, он тронул коня и выехал из рощицы.
   Язык не повиновался Санче.
   – Котенок пропал, – сказала она первое, что пришло в голову, и заставила себя улыбнуться. – Я искала его все утро, нигде не могла найти.
   Она взглянула на него, дрожа от страха, что он заметит отсутствие кольца на пальце, заметит отчетливую незагорелую полоску на ее пальце. Она лихорадочно думала, что сказать тогда. Можно посетовать, что обронила его, когда возилась в саду, или просто где-то потеряла. С упавшим сердцем она смотрела, как Хью слезает с коня.
   – Я пройдусь с тобой, – предложил он, ведя коня в поводу. – Не следует заходить одной так далеко, – мягко пожурил он. – Здесь по лесам бродит много всякого лихого люда.
   – Да, ты прав, – согласилась Санча и, вспомнив, что муж должен был проверять, как идет жатва, спросила: – Почему ты вернулся? Я не ждала тебя до вечера.
   – Забыл книжку, где у меня все записи по хозяйству. Скорей всего оставил ее в ризнице.
   Шагая рядом с ней, Хью рассказывал жене о намерении перейти на трехпольную систему, упомянул о низинных пастбищах, которые собирался распахать весной. Он любил делиться с ней мыслями и планами, как будто все еще ухаживал за нею, добивался ее расположения.
   Нервы Санчи были напряжены, она лишь краем уха слушала, что он рассказывает о полях, семенах и способах увеличить урожай зерна. Ей стоило больших усилий что-то отвечать ему и не говорить слишком невпопад. Она думала сейчас только об одном: быстрей бы дойти до замка и укрыться наверху, в спальне.
   По аллее огромных тисов они дошли до аббатства. Хью привязал коня к кустам у задней стены и ослабил подпругу. На клумбе рядом пышно цвели маргаритки. Он сорвал цветок и протянул Санче.
   – Я бы поднес тебе мое сердце, – сказал он, – но оно давно принадлежит тебе.
   Хью обезоруживающе улыбнулся; в его серых глазах плясал озорной огонек. Но Санча, чувствуя себя виноватой, что отдала обручальное кольцо в жадные руки бродячего торговца, думала лишь о том, как бы сбежать, скрыться в доме. Она улыбнулась в ответ, на мгновение тронутая его галантным жестом, и повернулась, чтобы уйти.
   Хью, охваченный страстным, лишающим разума желанием прижать жену к себе, поймал ее за запястье.
   – Зайдем в ризницу.
   – Зачем? – Ее ресницы затрепетали. Санча сделала попытку вырваться, пряча за спиной левую руку.
   – Чтобы доставить мне удовольствие, – он улыбнулся еще шире.
   – Но мне надо возвращаться, – продолжала вырываться Санча. – Я должна распоряжаться на кухне… – И, надеясь наконец освободиться, быстро привела еще несколько не слишком убедительных доводов. Но все было напрасно.
   Хью распахнул дверь и провел ее внутрь, в прохладную полутемную и пахнущую плесенью ризницу. Из-за другой двери, что вела в храм, доносилось стройное пение монахов, служивших литургию. Хью подошел к столу и взял небольшую книжицу в кожаном переплете.
   – Видишь, я же говорил, что забыл ее здесь.
   Он спрятал книжку в карман распахнутого камзола. Санча облегченно вздохнула про себя. Хью взял, что ему нужно, есть надежда, что теперь он уйдет. Она отошла от стола, но муж поймал ее за руку, за левую, в которой не было цветка, на которой больше не было кольца! У нее вдруг закружилась голова. Охваченная испугом, Санча выронила маргаритку.
   Но он, не заметив отсутствие кольца, поднес руку к губам и поцеловал.
   – Ты очень соблазнительна, – сказал Хью, привлекая ее к себе, и прошептал: – Я не дождусь ночи – умру от желания.
   От его горячего, щекочущего ухо дыхания, от властного прикосновения его рук по всему ее телу прошла знакомая дрожь. Щеки вспыхнули румянцем.
   – Ничего с тобой не случится, – натянуто улыбаясь, ответила Санча и была застигнута врасплох, когда его губы, прохладные и влажные, прижались к ее губам.
   Она была шокирована тем, что он позволил себе целовать ее в стенах храма. Она безнадежно пыталась протестовать, но губы ее уже отвечали на поцелуй, не слушая доводов рассудка.
   Все же она стала извиваться всем телом, пытаясь вырваться из его рук, действовавших все смелее, оторвать его пальцы, сжавшие ее грудь.
   – Распусти корсет, – шепнул Хью, ведя губами по щеке, пылающей, как алое яблочко.
   – Мы в святом месте! – возмущенно ответила она, пытаясь урезонить его. Санча уже готова была сказать, какой он грешник, когда почувствовала, как его руки скользнули вниз и начали развязывать тесемки юбки. В панике она уперлась руками ему в грудь.
   – Прекрати! Сейчас же! Нет! – громко шептала она. И уже не зная, каким доводом остановить его, выпалила: – Ты попадешь в ад.
   – У меня есть разрешение от церкви, – бормотал он, целуя ее в шею и стараясь не рассмеяться. Не обращая внимания на протесты жены, он распустил корсаж и шнуровку на юбке и все смелее ласкал ее отзывчивое тело.
   Санча хватала воздух широко раскрытым ртом, сгорая от желания и стыда.
   – Ты что, не слышишь? Сюда могут войти!
   – Нет, никто не войдет, – выдохнул он. – Монахи усердно молятся за таких грешников, как мы с тобой.
   Слабость овладела Санчей, горячая волна желания захлестнула ее. Но, увидя, как его рука поднимает ей юбки, она снова встрепенулась.
   – Нет, – зашипела она и стала умолять отпустить ее. В ответ Хью закрыл ей рот поцелуем, безумным, нескончаемым, в котором растворилась ее последняя воля к сопротивлению.
   – Маленький грех только на пользу нашим душам, – тяжело дыша, хрипло прошептал он, подхватывая ее на руки и прижимая к столу.
   Оглушительный вопль колоколов аббатства вознес к небу и их одновременный торжествующий крик.
   Никто не вошел в ризницу, никто не помешал им даже потом, когда они, еще не в силах оторваться друг от друга, шептали нежные слова, перемежая их поцелуями. Им хватило времени привести себя в порядок. Никто не вошел, хотя вскоре после того, как зазвонили колокола, они услыхали шарканье ног и голоса монахов, которые в прихожей ризницы переоблачались в будничные сутаны.
   Хью и Санча вышли так же, как вошли, – через унылую маленькую комнатку, где она недавно пряталась и где стоял неистребимый запах ладана и несвежий дух, исходящий от монашеских облачений.
   После прохладной, как погреб, ризницы улица обдала их жаром раскаленной печи. Санча шла, спотыкаясь; уши были еще заложены от колокольного рева.