Страница:
Неизвестно почему, сердце Хью болезненно сжалось. Мгновение он стоял в полном замешательстве. Голос епископа заставил его очнуться, и он быстро подал ей руку.
Санча, прежде не замечавшая его, вздрогнула, почувствовав чужое прикосновение. Сердце ее оборвалось. Она ничего не видела от слез – только темный силуэт, казавшийся огромным в застилавшем глаза тумане. Вокруг слышался шорох одежд и шарканье ног: все занимали свои места на ступеньках храма. В горле у Санчи стоял ком, ее пальцы, которые жених сжимал в своей руке, словно окаменели. Она не осмеливалась поднять глаза на него, боясь того, что может увидеть.
Но любопытство пересилило страх, и Санча искоса взглянула на Хью, потом еще раз. Нет, он был ей незнаком – молодой, высокий, довольно приятной наружности, но все же прежде он ей не встречался. Она смотрела, как он осеняет себя крестным знамением, как шевелятся его губы, произнося молитву. «Нет, – решила она, – ни единой знакомой черты». Не мог он ежедневно навещать ее, как это утверждал лекарь. Она никогда, никогда не видела его.
Толстое багровое лицо епископа расплывалось у нее перед глазами, его слова текли как вода, не затрагивая сознания. Все мысли покинули ее, вытесненные потрясением от неизбежности происходящего и пониманием того, что ее невинная прежняя жизнь безвозвратно ушла в прошлое. Сердце у нее замерло от страха, и, когда настало время повторять слова обета, губы едва двигались. Так или иначе, теперь она была супругой незнакомца, стоявшего рядом с ней.
Наконец новобрачные и сопровождающие их вошли внутрь храма, где должна была вскоре начаться служба. Огни множества свечей отражались в разноцветных стеклах окон; смутно виднелись фигуры святых в нишах, опоясывавших стены.
Хью подвел ее к алтарю – взволнованный, будучи не в состоянии смириться с тем, как жестоко судьба обошлась с этой девушкой, лишив ее рассудка. Она была прекрасна и нежна; при взгляде на ее лучистые глаза, сочные губы его сердце начинало сильней биться в груди.
Когда шарканье ног и гул голосов стихли, раздался звучный голос епископа, служившего торжественную литургию в честь Святой Троицы. Особо были упомянуты новобрачные, после чего пропели «Агнец Божий», и служба закончилась.
Громко и торжественно зазвонили колокола. Хью подошел к епископу за благословением, вернулся и, взяв в ладони лицо молодой жены, коснулся губами ее губ.
Но она, казалось, не заметила этого, и у Хью осталось какое-то нелепое ощущение, что он поцеловал неодушевленный предмет.
Все присутствующие на церемонии устремились наружу. Хью под руку вывел новобрачную; отовсюду неслись полагающиеся случаю поздравления. Но она как будто никого не замечала, ни приветствующих людей, ни того мужчину, кто стал ей мужем. Хью чуть ли не с облегчением передал ее в руки дам, которые подошли с бархатным плащом сапфирового цвета, в тон платью, и укутали ей плечи.
Туман стал еще гуще. Кенби, Суинфорд и остальные гости стояли группками во дворе, оживленно переговариваясь и ожидая, когда подадут лошадей.
Хью бросал монеты нищим, когда к нему подошел отец.
– Ну, свершилось милостью Божьей, – с облегчением сказал Уильям Кенби и тоже швырнул пригоршню медяков нищим, которые ползали на четвереньках по земле, проклиная туман и увертываясь от слуг, которые подводили лошадей господам.
Гул колоколов, глухо вибрируя в сыром воздухе, встречал свадебный кортеж в замке. Войдя, Хью обнаружил, что зал уже наполовину заполнен гостями, исключительно людьми Суинфорда, как предположил Хью, поскольку не видел ни одного знакомого лица. Большинство гостей были уже пьяны.
Хью занял место во главе стола, его супруга села рядом. Она двигалась как сомнамбула, а за столом сидела неподвижно, безучастно глядя на блюда с угрем в переливающемся перламутром желе и рыбой всех сортов и видов: в соусе, печеной, жареной, приправленной специями и украшенной маринованными овощами. Из кухни в зал непрестанно сновала целая армия слуг, разнося сладкое: кремы, печенья, крохотные сахарные кексы, припудренные толчеными пряностями, засахаренные фиги и груши, вино и опять вино.
Сколько Хью ни старался, он не мог уговорить новобрачную поесть. Не удавалось это и дамам, сидевшим рядом с ней.
– Пусть с ней возятся женщины, – посоветовал сыну Уильям Кенби. – Девчонки в ее возрасте все с причудами. Кто может сказать, что у них в голове?
Молодой человек, сидевший по другую руку от отца Хью, облокотившись о стол, выкрикнул:
– Они как дикие лошади, их надо объезжать!
Его слова были встречены за столом взрывом хохота, а толстяк с набитым ртом поднял кубок, приветствуя Хью.
– Что за свежее, миленькое личико, – вздохнул толстяк, прожевав. – С удовольствием оказался бы на твоем месте нынче ночью.
За этим последовал тост и множество крепких шуток. Чем дольше длился пир и чем обильнее лилось вино, тем грубей становились остроты и громче хохот гостей.
Хью пил и смеялся со всеми, потому что именно этого все ждали от него. Однако время от времени его взгляд устремлялся к бледному, гордому лицу девушки в сапфировом платье. Старый боров был прав. Она была прелестна: хрупкая, какими бывают девушки в этом возрасте – уже не девочки, еще не женщины. Но уже можно было безошибочно представить, какой неотразимой станет ее расцветшая красота, на что намекала белоснежная грудь, видневшаяся в кокетливом декольте ярко-синего платья. Больше всего трогала ее невинность, детское лицо, печальные глаза в тени черных ресниц. Хью неожиданно почувствовал себя несчастным; в нем вспыхнул гнев на судьбу, может быть, на Бога. Что ему делать с ней? Ситуация была неразрешимой, и оттого он пил кубок за кубком, пытаясь заглушить угрызения совести и душевную боль.
В зале появились музыканты. Двое мужчин в цветных чулках и алых атласных камзолах несли арфу. За ними следовала женщина в пунцовом платье, широкие рукава которого развевались, когда она взмахивала полными руками. Ее сопровождала целая толпа в столь же ярких одеждах и с разнообразными инструментами в руках. Среди них был и трубадур с блестящими напомаженными волосами и сильно подведенными глазами. Он играл на лютне и пел сладким голосом, восхваляя красоту новобрачной.
Полуприкрыв глаза, он сравнивал ее красоту с красотою розы, губы – с кораллами, сияние глаз – с блеском драгоценных камней. Но Санчу, казалось, ничуть не трогали дифирамбы напомаженного трубадура. Она сидела очень прямо, устремив невидящий взор прямо перед собой, все с тем же печальным и покорным выражением, с которым она появилась в храме несколько часов назад. Воспев, как полагалось, красоту новобрачной, музыканты заиграли веселую и громкую музыку, чтобы благородная компания, утолив голод и жажду, могла потанцевать.
Позже щебечущие дамы увели новобрачную из зала. Он заключил, что они направились в гардеробную. Хью спокойно поглядывал на элегантных подружек невесты, заглядывавших на дно не одному кубку, и пришел к выводу, что на их поведении сказывается немалое количество выпитого ими. Последний час они беспрестанно хихикали; казалось, все вызывает у них веселье. Хью понял, что одна из них, рыжеволосая и тощая, с длинной шеей дама, – это вторая жена Суинфорда. Она была ненамного старше новобрачной. Другие тоже приходились родственницами Суинфорду.
К этому времени большинство гостей покинули стол и присоединились к танцующим, цепочкой двигавшимся по залу. Музыканты старались изо всех сил – от визгливых, оглушительных звуков у Хью разболелась голова. А может, причиною тому было вино?
Хью слишком много выпил огненного бургундского, стараясь избавиться от непрошеных мыслей. Он подошел к краю возвышения, на котором стоял стол, и смотрел вниз на танцующих, разговаривая с Томасом Суинфордом и отцом, а еще больше слушая их и других людей, имена которых он, едва узнав, тут же забывал.
Тот, кого Суинфорд называл Пьером, был высок, имел неприятное, со впалыми щеками лицо, покрытое глубокими оспинами, которое к тому же кривил в отвратительной гримасе. В одном ухе у него висела золотая серьга; его башмаки из тонкой разноцветной кордовской кожи сверху были украшены маленькими колокольчиками.
Суинфорд, глаза которого горели как угли, цеплялся за плечо этого человека, чтобы не упасть.
Другой был неимоверный толстяк средних лет, следующий – молодой человек в щегольском берете пурпурного цвета. Кто-то сообщил Хью, что он будто бы приходится племянником архиепископу Арунделу. И в самом деле, говорил молодой человек как богач, то есть главным образом похвалялся.
– Когда я последний раз был в Кале, то приобрел там полдюжины гончих, какие работают по крупному зверю, чтобы охотиться на оленей.
– А я люблю ходить на зайцев и цапель, – откликнулся толстяк. – Предпочитаю соколиную охоту, но сейчас для птиц не сезон, – вздохнул он с сожалением.
Хью понял, что имеется в виду время с мая по август, когда у соколов линька и они не могут летать. Хью всегда считал, что соколы не оправдывают хлопот. Конечно, они мало едят, и у них не бывает блох, но в то же время от них нельзя ждать любви и преданности гончих. Но сейчас он промолчал, не стал высказывать своего мнения. Да толстяк не дал бы и слова вставить. Он завладел разговором и теперь выкладывал слушателям свой запас охотничьих историй. Он громогласно рассказывал очередную из них, когда Хью посмотрел через плечо и увидел четырех смеющихся подружек невесты, ведущих Санчу обратно к столу.
Толстяк тоже обратил внимание, и его явно поразила новобрачная, поскольку он тут же заорал по-французски:
– Ле вуа! Ле вуа! – Такой клич издают охотники, когда видят лань, и означает он «Вот она! Вот она!».
Суинфорд, в восторге от шутки толстяка, радостно засмеялся и, хлопнув Хью по спине, подтолкнул вперед.
– Ату ее! Ату ее, сэр! – крикнул он, поддерживая толстяка, и закатился безудержным смехом, отчего глаза его превратились в щелочки.
– Время вести новобрачную в спальню! – пропел Уильям Кенби.
Не успели эти слова слететь с его губ, как тут же были подхвачены Суинфордом и его компанией. Музыка стихла, танцы прекратились, и гости принялись во всю силу легких кричать то же самое, пока клич не зазвучал, словно песня:
– Новобрачную в спальню!
Гости окружили Хью тесным кольцом. Перекрывая шум и непристойные выходки, Суинфорд стал рассказывать скабрезный анекдот о косоглазом рыцаре, опростоволосившемся в первую брачную ночь.
Хохот, казалось, сотрясает могучие стены.
Стиснутый со всех сторон Хью неожиданно заметил, как к Санче подсел лекарь Кроул. Он и не подозревал, что тот находится в зале. В просвет между головами Хью увидел, что Кроул поднес Санче кубок и стал уговаривать выпить, причем уговаривать настойчиво, но она отворачивалась с немым отвращением. Кроул склонился над ней и стал что-то быстро говорить. Неизвестно, что он ей сказал, но она смягчилась и пригубила предложенный напиток.
Увлекаемый буйной толпой гостей, Хью оказался близ Санчи, которую не в меру развеселившиеся дамы, наступая на шлейфы своих платьев, с визгом пытались вытащить из-за стола.
Санча, вцепившись одной рукой в стол так, что пальцы ее побелели, отчаянно сопротивлялась. Наконец ослабевшая от смеха рыжая дама обнаружила ее уловку и принялась по одному отрывать ее пальцы от стола. Сопротивление Санчи слабело.
В этот момент кто-то сунул Хью кубок с вином. Уголком глаза он заметил, как его супруга покачнулась. Если бы не его рука, вовремя поддержавшая ее, она, несомненно, упала бы. Но от резкого движения вино выплеснулось из кубка, оставив на платье большое темное пятно от лифа до подола.
– Целуйтесь! Целуйтесь! – требовала хмельная толпа.
Хью привлек опирающуюся на его руку Санчу и запечатлел деликатный поцелуй на ее крепко сжатых губах. Из толпы гостей раздались гиканье и вой, сопровождаемые насмешками.
– Да он даже поцеловать новобрачную не умеет! – смеялись вокруг.
Кто-то погрубей кричал:
– Может, его научить? Я с радостью покажу, как это делается!
Хью осушил кубок, отставил его в сторону и сказал со смехом:
– Хватит, хватит с вас. Вам еще один поцелуй – забава, а мне что потом прикажете делать?
Все расхохотались, но тут же принялись снова требовать громче прежнего, пока их вопли не стали оглушительными.
Видя, что иного способа заставить гостей угомониться нет, Хью стиснул Санчу в объятиях и прильнул к ее губам в страстном поцелуе. Он чувствовал сопротивление, ее ужасное смятение, понимал, что должен сейчас же отпустить ее. Но вино ударило ему в голову, от близости ее тела огонь пробежал по жилам, сердце тяжело забилось в груди. Ладони ощущали ее податливость, тепло, нежность ее тела. В нем вспыхнуло безумное желание покрыть всю ее поцелуями, ласкать и так стиснуть в объятиях, чтобы они почувствовали себя единым существом. Голова у него кружилась, кровь шумела в ушах, и он не слышал восторженных криков толпы, забыв обо всем.
Насильственная, чуть ли не варварская грубость поцелуя возбудила в Санче протест. Возмущенная, испуганная, она что есть силы оттолкнула хмельного мужа.
Хью, застигнутый врасплох, отшатнулся и сделал шаг назад, чтобы сохранить равновесие. Он увидел, как поднялась, замахиваясь, ее рука, но был слишком пьян, чтобы вовремя увернуться. Она ладонью с размаху ударила Хью по щеке так, что в ушах у него зазвенело. Но что по-настоящему изумило его, так это громко произнесенное по-английски короткое непристойное словцо, которое слетело с ее нежных французских губок.
Где эта леди научилась этому? Щека у него горела, словно ошпаренная кипятком, но даже это не помешало ему рассмеяться. Толпа пришла в неистовство, встретив эту эскападу оглушительным хохотом. Раздались восторженные крики; Хью уловил один:
– Еще и дня не женаты, а уже ссорятся!
Санча резко отвернулась, охваченная стыдом и гневом. Ей хотелось провалиться сквозь землю, но деваться было некуда. Подружки вместе с дюжиной дам из числа гостей окружили ее и повели в покои для новобрачных, благоухающие ароматом духов, убранные бархатом и шелестящим шелком.
С шумом, визгом и смехом женщины провели Санчу по коридорам замка в комнаты новобрачных и наконец втолкнули в спальню. Здесь они ловко избавили ее от одежды и пресекли все попытки оттянуть неизбежное. Вдобавок ко всему Санча вновь почувствовала, что с ней творится что-то неладное, однако женщины, к ее полному отчаянию, решили, что она притворяется или кокетничает, и принялись передразнивать ее.
– Я отдала бы свои жемчужные серьги за одну ночь с ним! – мечтательно протянула одна блондинка.
– Ах, и я бы не прочь оказаться в его объятиях! – хихикнула другая дама.
Стенаниям и вздохам не было конца; Санча едва сдерживалась, чтобы не закричать на них. Но когда женщины стали покидать комнату, испытанное ею унижение сменилось ужасом, когда она с замиранием сердца вспомнила, как совсем недавно ударила по лицу человека, который вскоре войдет в эту комнату, дотронется до нее и, конечно же, что-то сделает с ней. Она смутно представляла себе, что должно произойти, поскольку мало знала об интимной стороне отношений между мужчиной и женщиной.
Почти четыре года Санча провела при дворе короля Ричарда, но их, фрейлин, держали в большой строгости. Ей едва исполнилось двенадцать, когда она, еще по сути ребенок, стала фрейлиной. Тогда маленькая Изабелла была в еще более нежном возрасте, и Ричард особо указал, чтобы его королеву-девочку всеми силами оберегали от грубой реальности. Конечно же, Санча, Алина и Мари, как свойственно всем девочкам в этом возрасте, часто шептались, хихикая, о тех таинственных вещах, что происходят за дверями спален. Тем не менее она совершенно не предполагала, что действительность может оказаться и разочаровывающей, и отвратительной. Кое о чем она, конечно, догадывалась, но это было то полузнание, та бросавшая в дрожь неопределенность, боязнь знакомства с вещами, которые ей представлялись лишь смутно, заставлявшие рисовать в воображении картины одну ужаснее другой. Ей доводилось слышать кошмарные истории о мужчинах, дурно обращавшихся с девушками. И теперь, когда дамы вдруг покинули ее, оставив лежать нагой и беззащитной в постели, страх парализовал ее.
Тем временем в зале мужчины окружили Хью и наперебой потчевали фривольными историями и советами, не уставая наполнять его кубок вином. Наконец веселая компания повела его в покои новобрачных. Когда они подошли к дверям, на нем уже не было парчового камзола, снятого с него услужливыми руками, а льняная рубаха была распахнута до пояса.
– На твоем месте я бы, ложась в постель, не снимал шпоры! – крикнул кто-то.
Долговязый, с длинным носом молодой дворянин послал слугу стянуть с конюшни уздечку, а потом подошел, позванивая ею, и протянул Хью.
– Надень это на нее, – сказал он, сопровождая свои слова грубым смехом. – Что дальше делать, ты знаешь!
Они гурьбой ввалились в покои и повели Хью по короткому коридору – расположение комнат везде в замке было одинаковым. Перед дверью спальни буйная компания встретила группу шепчущихся и хихикающих дам.
Хью подвели к двери и втолкнули внутрь.
9
Санча, прежде не замечавшая его, вздрогнула, почувствовав чужое прикосновение. Сердце ее оборвалось. Она ничего не видела от слез – только темный силуэт, казавшийся огромным в застилавшем глаза тумане. Вокруг слышался шорох одежд и шарканье ног: все занимали свои места на ступеньках храма. В горле у Санчи стоял ком, ее пальцы, которые жених сжимал в своей руке, словно окаменели. Она не осмеливалась поднять глаза на него, боясь того, что может увидеть.
Но любопытство пересилило страх, и Санча искоса взглянула на Хью, потом еще раз. Нет, он был ей незнаком – молодой, высокий, довольно приятной наружности, но все же прежде он ей не встречался. Она смотрела, как он осеняет себя крестным знамением, как шевелятся его губы, произнося молитву. «Нет, – решила она, – ни единой знакомой черты». Не мог он ежедневно навещать ее, как это утверждал лекарь. Она никогда, никогда не видела его.
Толстое багровое лицо епископа расплывалось у нее перед глазами, его слова текли как вода, не затрагивая сознания. Все мысли покинули ее, вытесненные потрясением от неизбежности происходящего и пониманием того, что ее невинная прежняя жизнь безвозвратно ушла в прошлое. Сердце у нее замерло от страха, и, когда настало время повторять слова обета, губы едва двигались. Так или иначе, теперь она была супругой незнакомца, стоявшего рядом с ней.
Наконец новобрачные и сопровождающие их вошли внутрь храма, где должна была вскоре начаться служба. Огни множества свечей отражались в разноцветных стеклах окон; смутно виднелись фигуры святых в нишах, опоясывавших стены.
Хью подвел ее к алтарю – взволнованный, будучи не в состоянии смириться с тем, как жестоко судьба обошлась с этой девушкой, лишив ее рассудка. Она была прекрасна и нежна; при взгляде на ее лучистые глаза, сочные губы его сердце начинало сильней биться в груди.
Когда шарканье ног и гул голосов стихли, раздался звучный голос епископа, служившего торжественную литургию в честь Святой Троицы. Особо были упомянуты новобрачные, после чего пропели «Агнец Божий», и служба закончилась.
Громко и торжественно зазвонили колокола. Хью подошел к епископу за благословением, вернулся и, взяв в ладони лицо молодой жены, коснулся губами ее губ.
Но она, казалось, не заметила этого, и у Хью осталось какое-то нелепое ощущение, что он поцеловал неодушевленный предмет.
Все присутствующие на церемонии устремились наружу. Хью под руку вывел новобрачную; отовсюду неслись полагающиеся случаю поздравления. Но она как будто никого не замечала, ни приветствующих людей, ни того мужчину, кто стал ей мужем. Хью чуть ли не с облегчением передал ее в руки дам, которые подошли с бархатным плащом сапфирового цвета, в тон платью, и укутали ей плечи.
Туман стал еще гуще. Кенби, Суинфорд и остальные гости стояли группками во дворе, оживленно переговариваясь и ожидая, когда подадут лошадей.
Хью бросал монеты нищим, когда к нему подошел отец.
– Ну, свершилось милостью Божьей, – с облегчением сказал Уильям Кенби и тоже швырнул пригоршню медяков нищим, которые ползали на четвереньках по земле, проклиная туман и увертываясь от слуг, которые подводили лошадей господам.
Гул колоколов, глухо вибрируя в сыром воздухе, встречал свадебный кортеж в замке. Войдя, Хью обнаружил, что зал уже наполовину заполнен гостями, исключительно людьми Суинфорда, как предположил Хью, поскольку не видел ни одного знакомого лица. Большинство гостей были уже пьяны.
Хью занял место во главе стола, его супруга села рядом. Она двигалась как сомнамбула, а за столом сидела неподвижно, безучастно глядя на блюда с угрем в переливающемся перламутром желе и рыбой всех сортов и видов: в соусе, печеной, жареной, приправленной специями и украшенной маринованными овощами. Из кухни в зал непрестанно сновала целая армия слуг, разнося сладкое: кремы, печенья, крохотные сахарные кексы, припудренные толчеными пряностями, засахаренные фиги и груши, вино и опять вино.
Сколько Хью ни старался, он не мог уговорить новобрачную поесть. Не удавалось это и дамам, сидевшим рядом с ней.
– Пусть с ней возятся женщины, – посоветовал сыну Уильям Кенби. – Девчонки в ее возрасте все с причудами. Кто может сказать, что у них в голове?
Молодой человек, сидевший по другую руку от отца Хью, облокотившись о стол, выкрикнул:
– Они как дикие лошади, их надо объезжать!
Его слова были встречены за столом взрывом хохота, а толстяк с набитым ртом поднял кубок, приветствуя Хью.
– Что за свежее, миленькое личико, – вздохнул толстяк, прожевав. – С удовольствием оказался бы на твоем месте нынче ночью.
За этим последовал тост и множество крепких шуток. Чем дольше длился пир и чем обильнее лилось вино, тем грубей становились остроты и громче хохот гостей.
Хью пил и смеялся со всеми, потому что именно этого все ждали от него. Однако время от времени его взгляд устремлялся к бледному, гордому лицу девушки в сапфировом платье. Старый боров был прав. Она была прелестна: хрупкая, какими бывают девушки в этом возрасте – уже не девочки, еще не женщины. Но уже можно было безошибочно представить, какой неотразимой станет ее расцветшая красота, на что намекала белоснежная грудь, видневшаяся в кокетливом декольте ярко-синего платья. Больше всего трогала ее невинность, детское лицо, печальные глаза в тени черных ресниц. Хью неожиданно почувствовал себя несчастным; в нем вспыхнул гнев на судьбу, может быть, на Бога. Что ему делать с ней? Ситуация была неразрешимой, и оттого он пил кубок за кубком, пытаясь заглушить угрызения совести и душевную боль.
В зале появились музыканты. Двое мужчин в цветных чулках и алых атласных камзолах несли арфу. За ними следовала женщина в пунцовом платье, широкие рукава которого развевались, когда она взмахивала полными руками. Ее сопровождала целая толпа в столь же ярких одеждах и с разнообразными инструментами в руках. Среди них был и трубадур с блестящими напомаженными волосами и сильно подведенными глазами. Он играл на лютне и пел сладким голосом, восхваляя красоту новобрачной.
Полуприкрыв глаза, он сравнивал ее красоту с красотою розы, губы – с кораллами, сияние глаз – с блеском драгоценных камней. Но Санчу, казалось, ничуть не трогали дифирамбы напомаженного трубадура. Она сидела очень прямо, устремив невидящий взор прямо перед собой, все с тем же печальным и покорным выражением, с которым она появилась в храме несколько часов назад. Воспев, как полагалось, красоту новобрачной, музыканты заиграли веселую и громкую музыку, чтобы благородная компания, утолив голод и жажду, могла потанцевать.
Позже щебечущие дамы увели новобрачную из зала. Он заключил, что они направились в гардеробную. Хью спокойно поглядывал на элегантных подружек невесты, заглядывавших на дно не одному кубку, и пришел к выводу, что на их поведении сказывается немалое количество выпитого ими. Последний час они беспрестанно хихикали; казалось, все вызывает у них веселье. Хью понял, что одна из них, рыжеволосая и тощая, с длинной шеей дама, – это вторая жена Суинфорда. Она была ненамного старше новобрачной. Другие тоже приходились родственницами Суинфорду.
К этому времени большинство гостей покинули стол и присоединились к танцующим, цепочкой двигавшимся по залу. Музыканты старались изо всех сил – от визгливых, оглушительных звуков у Хью разболелась голова. А может, причиною тому было вино?
Хью слишком много выпил огненного бургундского, стараясь избавиться от непрошеных мыслей. Он подошел к краю возвышения, на котором стоял стол, и смотрел вниз на танцующих, разговаривая с Томасом Суинфордом и отцом, а еще больше слушая их и других людей, имена которых он, едва узнав, тут же забывал.
Тот, кого Суинфорд называл Пьером, был высок, имел неприятное, со впалыми щеками лицо, покрытое глубокими оспинами, которое к тому же кривил в отвратительной гримасе. В одном ухе у него висела золотая серьга; его башмаки из тонкой разноцветной кордовской кожи сверху были украшены маленькими колокольчиками.
Суинфорд, глаза которого горели как угли, цеплялся за плечо этого человека, чтобы не упасть.
Другой был неимоверный толстяк средних лет, следующий – молодой человек в щегольском берете пурпурного цвета. Кто-то сообщил Хью, что он будто бы приходится племянником архиепископу Арунделу. И в самом деле, говорил молодой человек как богач, то есть главным образом похвалялся.
– Когда я последний раз был в Кале, то приобрел там полдюжины гончих, какие работают по крупному зверю, чтобы охотиться на оленей.
– А я люблю ходить на зайцев и цапель, – откликнулся толстяк. – Предпочитаю соколиную охоту, но сейчас для птиц не сезон, – вздохнул он с сожалением.
Хью понял, что имеется в виду время с мая по август, когда у соколов линька и они не могут летать. Хью всегда считал, что соколы не оправдывают хлопот. Конечно, они мало едят, и у них не бывает блох, но в то же время от них нельзя ждать любви и преданности гончих. Но сейчас он промолчал, не стал высказывать своего мнения. Да толстяк не дал бы и слова вставить. Он завладел разговором и теперь выкладывал слушателям свой запас охотничьих историй. Он громогласно рассказывал очередную из них, когда Хью посмотрел через плечо и увидел четырех смеющихся подружек невесты, ведущих Санчу обратно к столу.
Толстяк тоже обратил внимание, и его явно поразила новобрачная, поскольку он тут же заорал по-французски:
– Ле вуа! Ле вуа! – Такой клич издают охотники, когда видят лань, и означает он «Вот она! Вот она!».
Суинфорд, в восторге от шутки толстяка, радостно засмеялся и, хлопнув Хью по спине, подтолкнул вперед.
– Ату ее! Ату ее, сэр! – крикнул он, поддерживая толстяка, и закатился безудержным смехом, отчего глаза его превратились в щелочки.
– Время вести новобрачную в спальню! – пропел Уильям Кенби.
Не успели эти слова слететь с его губ, как тут же были подхвачены Суинфордом и его компанией. Музыка стихла, танцы прекратились, и гости принялись во всю силу легких кричать то же самое, пока клич не зазвучал, словно песня:
– Новобрачную в спальню!
Гости окружили Хью тесным кольцом. Перекрывая шум и непристойные выходки, Суинфорд стал рассказывать скабрезный анекдот о косоглазом рыцаре, опростоволосившемся в первую брачную ночь.
Хохот, казалось, сотрясает могучие стены.
Стиснутый со всех сторон Хью неожиданно заметил, как к Санче подсел лекарь Кроул. Он и не подозревал, что тот находится в зале. В просвет между головами Хью увидел, что Кроул поднес Санче кубок и стал уговаривать выпить, причем уговаривать настойчиво, но она отворачивалась с немым отвращением. Кроул склонился над ней и стал что-то быстро говорить. Неизвестно, что он ей сказал, но она смягчилась и пригубила предложенный напиток.
Увлекаемый буйной толпой гостей, Хью оказался близ Санчи, которую не в меру развеселившиеся дамы, наступая на шлейфы своих платьев, с визгом пытались вытащить из-за стола.
Санча, вцепившись одной рукой в стол так, что пальцы ее побелели, отчаянно сопротивлялась. Наконец ослабевшая от смеха рыжая дама обнаружила ее уловку и принялась по одному отрывать ее пальцы от стола. Сопротивление Санчи слабело.
В этот момент кто-то сунул Хью кубок с вином. Уголком глаза он заметил, как его супруга покачнулась. Если бы не его рука, вовремя поддержавшая ее, она, несомненно, упала бы. Но от резкого движения вино выплеснулось из кубка, оставив на платье большое темное пятно от лифа до подола.
– Целуйтесь! Целуйтесь! – требовала хмельная толпа.
Хью привлек опирающуюся на его руку Санчу и запечатлел деликатный поцелуй на ее крепко сжатых губах. Из толпы гостей раздались гиканье и вой, сопровождаемые насмешками.
– Да он даже поцеловать новобрачную не умеет! – смеялись вокруг.
Кто-то погрубей кричал:
– Может, его научить? Я с радостью покажу, как это делается!
Хью осушил кубок, отставил его в сторону и сказал со смехом:
– Хватит, хватит с вас. Вам еще один поцелуй – забава, а мне что потом прикажете делать?
Все расхохотались, но тут же принялись снова требовать громче прежнего, пока их вопли не стали оглушительными.
Видя, что иного способа заставить гостей угомониться нет, Хью стиснул Санчу в объятиях и прильнул к ее губам в страстном поцелуе. Он чувствовал сопротивление, ее ужасное смятение, понимал, что должен сейчас же отпустить ее. Но вино ударило ему в голову, от близости ее тела огонь пробежал по жилам, сердце тяжело забилось в груди. Ладони ощущали ее податливость, тепло, нежность ее тела. В нем вспыхнуло безумное желание покрыть всю ее поцелуями, ласкать и так стиснуть в объятиях, чтобы они почувствовали себя единым существом. Голова у него кружилась, кровь шумела в ушах, и он не слышал восторженных криков толпы, забыв обо всем.
Насильственная, чуть ли не варварская грубость поцелуя возбудила в Санче протест. Возмущенная, испуганная, она что есть силы оттолкнула хмельного мужа.
Хью, застигнутый врасплох, отшатнулся и сделал шаг назад, чтобы сохранить равновесие. Он увидел, как поднялась, замахиваясь, ее рука, но был слишком пьян, чтобы вовремя увернуться. Она ладонью с размаху ударила Хью по щеке так, что в ушах у него зазвенело. Но что по-настоящему изумило его, так это громко произнесенное по-английски короткое непристойное словцо, которое слетело с ее нежных французских губок.
Где эта леди научилась этому? Щека у него горела, словно ошпаренная кипятком, но даже это не помешало ему рассмеяться. Толпа пришла в неистовство, встретив эту эскападу оглушительным хохотом. Раздались восторженные крики; Хью уловил один:
– Еще и дня не женаты, а уже ссорятся!
Санча резко отвернулась, охваченная стыдом и гневом. Ей хотелось провалиться сквозь землю, но деваться было некуда. Подружки вместе с дюжиной дам из числа гостей окружили ее и повели в покои для новобрачных, благоухающие ароматом духов, убранные бархатом и шелестящим шелком.
С шумом, визгом и смехом женщины провели Санчу по коридорам замка в комнаты новобрачных и наконец втолкнули в спальню. Здесь они ловко избавили ее от одежды и пресекли все попытки оттянуть неизбежное. Вдобавок ко всему Санча вновь почувствовала, что с ней творится что-то неладное, однако женщины, к ее полному отчаянию, решили, что она притворяется или кокетничает, и принялись передразнивать ее.
– Я отдала бы свои жемчужные серьги за одну ночь с ним! – мечтательно протянула одна блондинка.
– Ах, и я бы не прочь оказаться в его объятиях! – хихикнула другая дама.
Стенаниям и вздохам не было конца; Санча едва сдерживалась, чтобы не закричать на них. Но когда женщины стали покидать комнату, испытанное ею унижение сменилось ужасом, когда она с замиранием сердца вспомнила, как совсем недавно ударила по лицу человека, который вскоре войдет в эту комнату, дотронется до нее и, конечно же, что-то сделает с ней. Она смутно представляла себе, что должно произойти, поскольку мало знала об интимной стороне отношений между мужчиной и женщиной.
Почти четыре года Санча провела при дворе короля Ричарда, но их, фрейлин, держали в большой строгости. Ей едва исполнилось двенадцать, когда она, еще по сути ребенок, стала фрейлиной. Тогда маленькая Изабелла была в еще более нежном возрасте, и Ричард особо указал, чтобы его королеву-девочку всеми силами оберегали от грубой реальности. Конечно же, Санча, Алина и Мари, как свойственно всем девочкам в этом возрасте, часто шептались, хихикая, о тех таинственных вещах, что происходят за дверями спален. Тем не менее она совершенно не предполагала, что действительность может оказаться и разочаровывающей, и отвратительной. Кое о чем она, конечно, догадывалась, но это было то полузнание, та бросавшая в дрожь неопределенность, боязнь знакомства с вещами, которые ей представлялись лишь смутно, заставлявшие рисовать в воображении картины одну ужаснее другой. Ей доводилось слышать кошмарные истории о мужчинах, дурно обращавшихся с девушками. И теперь, когда дамы вдруг покинули ее, оставив лежать нагой и беззащитной в постели, страх парализовал ее.
Тем временем в зале мужчины окружили Хью и наперебой потчевали фривольными историями и советами, не уставая наполнять его кубок вином. Наконец веселая компания повела его в покои новобрачных. Когда они подошли к дверям, на нем уже не было парчового камзола, снятого с него услужливыми руками, а льняная рубаха была распахнута до пояса.
– На твоем месте я бы, ложась в постель, не снимал шпоры! – крикнул кто-то.
Долговязый, с длинным носом молодой дворянин послал слугу стянуть с конюшни уздечку, а потом подошел, позванивая ею, и протянул Хью.
– Надень это на нее, – сказал он, сопровождая свои слова грубым смехом. – Что дальше делать, ты знаешь!
Они гурьбой ввалились в покои и повели Хью по короткому коридору – расположение комнат везде в замке было одинаковым. Перед дверью спальни буйная компания встретила группу шепчущихся и хихикающих дам.
Хью подвели к двери и втолкнули внутрь.
9
Он захлопнул дверь и щелкнул задвижкой. Из коридора по-прежнему доносились, хотя и приглушенно, смех и шутки.
Взглянув на кровать, Хью увидел свою жену во всем очаровании девственной наготы. Дамы не только сняли с нее всю одежду, но сдернули с постели и покрывало с одеялом, так что ей нечем было прикрыться. Единственное, чем она могла защититься от нескромных глаз, были ее тонкие руки. Она сидела посреди постели, съежившись и поджав под себя ноги, потупив глаза и стараясь казаться как можно незаметней.
Услышав, как щелкнула задвижка на двери спальни, она вскинула голову; в ее взгляде были одновременно паника и презрение.
Хью молча стоял у двери и, тупо набычась, смотрел на нее сквозь пелену хмеля. Он не только чувствовал себя невероятно глупо, но ему еще и было стыдно за себя и за нее. Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что все еще держит в руках кубок. Он оглянулся, ища, куда его поставить.
Ее одежда, брошенная небрежной рукой, валялась на низком длинном сундуке, прикрепленном к стене и служившем одновременно скамьей. Сапфировое платье цвета вечереющего неба, расшитое бриллиантами, мерцало в свете свечей. Хью поставил кубок на край сундука и заметил на полу под ногами сорочку из тончайшего шелка.
Он нагнулся, подобрал ее, легкую, как шепот, подошел к кровати и протянул Санче. Она судорожным движением протянула руку и выхватила ее; глазам Хью на миг открылась маленькая округлая грудь.
Хью отвернулся. Он слышал позади себя торопливый шорох, представлял белую арку ее рук в тот момент, когда она надевает сорочку через голову, маленькую округлую грудь. Его бросило в жар, и Хью с трудом подавил в себе желание обернуться. Он расстегнул и снял с себя красивый серебряный пояс с висящим на нем парадным кинжалом, отделанным драгоценными камнями, и отложил в сторону. Потом взял одеяло, подумал и прихватил подушку.
Когда он наконец повернулся к ней, Санча уже была в сорочке и смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно муж был диким зверем и готовился растерзать ее. Глаза ее были черны как ночь и подернуты влагой.
Их взгляды встретились, но в тот же миг она отвернулась, и густые черные ресницы опустились, скрыв от него ее глаза. Хью медленно приблизился к кровати, положил покрывало в изножье, а подушку швырнул к резному изголовью. Потом сел, и кровать скрипнула под его тяжестью.
– Ты понимаешь, что теперь мы муж и жена? – спросил он.
Санча, избегая его взгляда, уставилась в одну точку где-то в углу кровати. Она отрицательно замотала головой; густые черные волосы упали ей на лицо, словно завеса.
– Не хочу я никакого мужа, – сказала она тонким, жалобным голосом.
Хью уныло вздохнул и, отвернувшись, принялся стаскивать башмаки. Не успел он повернуться к ней спиной, как почувствовал, что она схватила и потянула к себе одеяло, а оглянувшись, увидел, что она укрылась с головой. Он ничего не сказал, встал и резким движением стянул с себя рубаху и небрежно швырнул на складной стул возле кровати.
Он стоял неподвижно – лишь грудь его высоко вздымалась – и смотрел на жалкий маленький комочек под одеялом. Тишину нарушало только его глубокое ровное дыхание.
– Сколько тебе лет? – наконец спросил он. Хью не знал этого, никто не сказал ему, но полагал, что ей не более шестнадцати или семнадцати, а может, и того меньше.
Ответом было долгое, напряженное молчание. Вдруг под одеялом раздались всхлипывания, переросшие в бурные рыдания. Это были не обычные слезы, каких можно было ожидать от перенервничавшей перед свадьбой, утомленной суетой девушки, но отчаянный плач, вопль истерзанной души.
Когда Хью пришел в себя от неожиданности, он растянулся рядом с ней на кровати, опершись на локоть, и стал успокаивать ее, обращаясь туда, где под пуховым одеялом должна была быть ее голова.
– Ш-ш, – тихо приговаривал он, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, живо представляя себе, что в коридоре, должно быть, думают, будто он истязает ее. – Незачем плакать. Никто не собирается делать тебе ничего плохого. – Голова у него кружилась от непомерного количества вина, что он выпил за день. Но чем больше Хью старался успокоить ее, уверить, что бояться нечего, тем горше она рыдала.
И тут он совершил роковую ошибку: попытался стянуть с нее одеяло, чтобы не только словами, но и всем своим видом показать, что она напрасно так боится его. Санча сопротивлялась, извивалась как уж, отражая все попытки вытащить ее из-под сбившегося одеяла, вертелась, отбивалась и наконец изо всех сил саданула коленкой в пах. Удар пришелся вскользь, тем не менее Хью на миг выпустил ее, и она с воплем соскочила с постели.
Волоча за собой одеяло, Санча подбежала к двери и попыталась открыть засов. Она колотила по нему кулачками, дергала, тянула – все напрасно, засов не поддавался.
Хью скатился с кровати и одним прыжком оказался у двери, в которую с воплями колотила его молодая жена. Он попытался схватить ее, но поймал только край одеяла. Он повторил попытку раз, другой, но добычей стала лишь горсть пуха. Хью представил, как они выглядят со стороны – он, полуодетый и босой, и она, в сползающем одеяле, вопящая, как рыночная торговка, – и это показалось ему таким смешным, что он покатился со смеху, не оставляя, однако, попыток схватить ее.
Наконец это ему удалось, и, завернув ее в одеяло, плотно, как опутывает паутиной паук свою жертву, Хью взял свою жену, не перестающую плакать, и отнес обратно на кровать.
Едва коснувшись перины, Санча выскользнула из одеяла и попыталась уползти на четвереньках. Хью со смехом прыгнул за ней, схватил за подол сорочки и, притянув к себе, крепко стиснул в объятиях.
Оказавшись в железном кольце его рук и чувствуя, что ей не вырваться, Санча издала душераздирающий вопль и зашлась в плаче еще более отчаянном, чем прежде. Одной рукой Хью прижимал ее к себе, не обращая внимания на рыдания, сотрясавшие ее хрупкое тело, а другой подсунул большую мягкую подушку себе под голову и улегся поудобнее.
– Ну-ну, – бормотал он, еще крепче прижимая ее к себе. – Не плачь, я не сделаю тебе ничего плохого.
Собрав последние силы, Санча сделала отчаянную попытку освободиться, но не смогла разорвать его объятий.
– Лежи спокойно, черт возьми! – сказал он. – Разве не слышишь, что я говорю: тебе нечего бояться! – Свободной рукой Хью прижал ее голову к своей груди, словно этим мог заставить ее послушаться. – Ну, успокойся же. – Он отвел волосы с заплаканного лица и принялся гладить ее по голове. Волосы были дивные – густые, длинные, их тяжесть вызвала в нем улыбку восхищения.
Санча, убедившись в его мирных намерениях, постепенно успокаивалась и позволяла ему гладить себя, что он и продолжал делать, испытывая наслаждение от прикосновения к ее волосам. Вскоре жалобные стенания стихли, хотя она еще прерывисто вздыхала от недавних рыданий.
– Ну вот и умница, – тихо говорил Хью. – Пойми, жена не должна бояться мужа.
– Ничего мне от вас не нужно! – произнесла она прерывающимся голосом. – Я не желаю быть вашей женой! – Санча приподняла голову, стараясь не касаться щекой его груди, покрытой курчавыми волосами и обильно политой ее слезами.
– Не желаешь? Почему? Я не урод какой-нибудь – молод, здоров и, – добавил он с ноткой юмора, – силен как бык. – Хью улыбнулся, наблюдая, как трепещут ее черные ресницы, и продолжал: – Я не люблю скандалов и не питаю пагубной страсти к вину. – Наклонив голову к плечу, он заглянул ей в лицо и подмигнул: – Сегодня – это, конечно, исключение. Ведь и святые, так нас, кажется, учили, были небезгрешны.
От него дурманяще пахло вином, а низкий бархатный голос звучал так мягко, так усыпляюще. Нервное напряжение, не оставлявшее ее все это время и дававшее силы сопротивляться действию эликсира, начало слабеть, и дьявольское снадобье постепенно забирало над ней свою власть. Голос Хью звучал как бы отдаляясь и затихая, пока Санча не перестала различать его слова. Веки ее потяжелели, колеблющееся пламя свечи потускнело, стало расплываться перед глазами. Она делала героические усилия, чтобы собрать ускользающие мысли, но с каждым мгновением силы все стремительней покидали девушку, и наконец глубокий сон овладел ею.
Взглянув на кровать, Хью увидел свою жену во всем очаровании девственной наготы. Дамы не только сняли с нее всю одежду, но сдернули с постели и покрывало с одеялом, так что ей нечем было прикрыться. Единственное, чем она могла защититься от нескромных глаз, были ее тонкие руки. Она сидела посреди постели, съежившись и поджав под себя ноги, потупив глаза и стараясь казаться как можно незаметней.
Услышав, как щелкнула задвижка на двери спальни, она вскинула голову; в ее взгляде были одновременно паника и презрение.
Хью молча стоял у двери и, тупо набычась, смотрел на нее сквозь пелену хмеля. Он не только чувствовал себя невероятно глупо, но ему еще и было стыдно за себя и за нее. Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что все еще держит в руках кубок. Он оглянулся, ища, куда его поставить.
Ее одежда, брошенная небрежной рукой, валялась на низком длинном сундуке, прикрепленном к стене и служившем одновременно скамьей. Сапфировое платье цвета вечереющего неба, расшитое бриллиантами, мерцало в свете свечей. Хью поставил кубок на край сундука и заметил на полу под ногами сорочку из тончайшего шелка.
Он нагнулся, подобрал ее, легкую, как шепот, подошел к кровати и протянул Санче. Она судорожным движением протянула руку и выхватила ее; глазам Хью на миг открылась маленькая округлая грудь.
Хью отвернулся. Он слышал позади себя торопливый шорох, представлял белую арку ее рук в тот момент, когда она надевает сорочку через голову, маленькую округлую грудь. Его бросило в жар, и Хью с трудом подавил в себе желание обернуться. Он расстегнул и снял с себя красивый серебряный пояс с висящим на нем парадным кинжалом, отделанным драгоценными камнями, и отложил в сторону. Потом взял одеяло, подумал и прихватил подушку.
Когда он наконец повернулся к ней, Санча уже была в сорочке и смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно муж был диким зверем и готовился растерзать ее. Глаза ее были черны как ночь и подернуты влагой.
Их взгляды встретились, но в тот же миг она отвернулась, и густые черные ресницы опустились, скрыв от него ее глаза. Хью медленно приблизился к кровати, положил покрывало в изножье, а подушку швырнул к резному изголовью. Потом сел, и кровать скрипнула под его тяжестью.
– Ты понимаешь, что теперь мы муж и жена? – спросил он.
Санча, избегая его взгляда, уставилась в одну точку где-то в углу кровати. Она отрицательно замотала головой; густые черные волосы упали ей на лицо, словно завеса.
– Не хочу я никакого мужа, – сказала она тонким, жалобным голосом.
Хью уныло вздохнул и, отвернувшись, принялся стаскивать башмаки. Не успел он повернуться к ней спиной, как почувствовал, что она схватила и потянула к себе одеяло, а оглянувшись, увидел, что она укрылась с головой. Он ничего не сказал, встал и резким движением стянул с себя рубаху и небрежно швырнул на складной стул возле кровати.
Он стоял неподвижно – лишь грудь его высоко вздымалась – и смотрел на жалкий маленький комочек под одеялом. Тишину нарушало только его глубокое ровное дыхание.
– Сколько тебе лет? – наконец спросил он. Хью не знал этого, никто не сказал ему, но полагал, что ей не более шестнадцати или семнадцати, а может, и того меньше.
Ответом было долгое, напряженное молчание. Вдруг под одеялом раздались всхлипывания, переросшие в бурные рыдания. Это были не обычные слезы, каких можно было ожидать от перенервничавшей перед свадьбой, утомленной суетой девушки, но отчаянный плач, вопль истерзанной души.
Когда Хью пришел в себя от неожиданности, он растянулся рядом с ней на кровати, опершись на локоть, и стал успокаивать ее, обращаясь туда, где под пуховым одеялом должна была быть ее голова.
– Ш-ш, – тихо приговаривал он, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, живо представляя себе, что в коридоре, должно быть, думают, будто он истязает ее. – Незачем плакать. Никто не собирается делать тебе ничего плохого. – Голова у него кружилась от непомерного количества вина, что он выпил за день. Но чем больше Хью старался успокоить ее, уверить, что бояться нечего, тем горше она рыдала.
И тут он совершил роковую ошибку: попытался стянуть с нее одеяло, чтобы не только словами, но и всем своим видом показать, что она напрасно так боится его. Санча сопротивлялась, извивалась как уж, отражая все попытки вытащить ее из-под сбившегося одеяла, вертелась, отбивалась и наконец изо всех сил саданула коленкой в пах. Удар пришелся вскользь, тем не менее Хью на миг выпустил ее, и она с воплем соскочила с постели.
Волоча за собой одеяло, Санча подбежала к двери и попыталась открыть засов. Она колотила по нему кулачками, дергала, тянула – все напрасно, засов не поддавался.
Хью скатился с кровати и одним прыжком оказался у двери, в которую с воплями колотила его молодая жена. Он попытался схватить ее, но поймал только край одеяла. Он повторил попытку раз, другой, но добычей стала лишь горсть пуха. Хью представил, как они выглядят со стороны – он, полуодетый и босой, и она, в сползающем одеяле, вопящая, как рыночная торговка, – и это показалось ему таким смешным, что он покатился со смеху, не оставляя, однако, попыток схватить ее.
Наконец это ему удалось, и, завернув ее в одеяло, плотно, как опутывает паутиной паук свою жертву, Хью взял свою жену, не перестающую плакать, и отнес обратно на кровать.
Едва коснувшись перины, Санча выскользнула из одеяла и попыталась уползти на четвереньках. Хью со смехом прыгнул за ней, схватил за подол сорочки и, притянув к себе, крепко стиснул в объятиях.
Оказавшись в железном кольце его рук и чувствуя, что ей не вырваться, Санча издала душераздирающий вопль и зашлась в плаче еще более отчаянном, чем прежде. Одной рукой Хью прижимал ее к себе, не обращая внимания на рыдания, сотрясавшие ее хрупкое тело, а другой подсунул большую мягкую подушку себе под голову и улегся поудобнее.
– Ну-ну, – бормотал он, еще крепче прижимая ее к себе. – Не плачь, я не сделаю тебе ничего плохого.
Собрав последние силы, Санча сделала отчаянную попытку освободиться, но не смогла разорвать его объятий.
– Лежи спокойно, черт возьми! – сказал он. – Разве не слышишь, что я говорю: тебе нечего бояться! – Свободной рукой Хью прижал ее голову к своей груди, словно этим мог заставить ее послушаться. – Ну, успокойся же. – Он отвел волосы с заплаканного лица и принялся гладить ее по голове. Волосы были дивные – густые, длинные, их тяжесть вызвала в нем улыбку восхищения.
Санча, убедившись в его мирных намерениях, постепенно успокаивалась и позволяла ему гладить себя, что он и продолжал делать, испытывая наслаждение от прикосновения к ее волосам. Вскоре жалобные стенания стихли, хотя она еще прерывисто вздыхала от недавних рыданий.
– Ну вот и умница, – тихо говорил Хью. – Пойми, жена не должна бояться мужа.
– Ничего мне от вас не нужно! – произнесла она прерывающимся голосом. – Я не желаю быть вашей женой! – Санча приподняла голову, стараясь не касаться щекой его груди, покрытой курчавыми волосами и обильно политой ее слезами.
– Не желаешь? Почему? Я не урод какой-нибудь – молод, здоров и, – добавил он с ноткой юмора, – силен как бык. – Хью улыбнулся, наблюдая, как трепещут ее черные ресницы, и продолжал: – Я не люблю скандалов и не питаю пагубной страсти к вину. – Наклонив голову к плечу, он заглянул ей в лицо и подмигнул: – Сегодня – это, конечно, исключение. Ведь и святые, так нас, кажется, учили, были небезгрешны.
От него дурманяще пахло вином, а низкий бархатный голос звучал так мягко, так усыпляюще. Нервное напряжение, не оставлявшее ее все это время и дававшее силы сопротивляться действию эликсира, начало слабеть, и дьявольское снадобье постепенно забирало над ней свою власть. Голос Хью звучал как бы отдаляясь и затихая, пока Санча не перестала различать его слова. Веки ее потяжелели, колеблющееся пламя свечи потускнело, стало расплываться перед глазами. Она делала героические усилия, чтобы собрать ускользающие мысли, но с каждым мгновением силы все стремительней покидали девушку, и наконец глубокий сон овладел ею.