Пикуль Валентин Саввич. Честь имею !

   Я давно заметил, что вся великая литература зиждется на гиперболах. Один славный писатель даже утверждал, будто он помнит, как его крестили. Я не могу похвастать такой памятью. Но я хорошо помню вечер над столицей и маму, держащую меня на руках. Она стоит на балконе нашей квартиры, а под нами, далеко внизу, затаилось глубокое ущелье Вознесенского проспекта (ныне проспект Майорова). Теплый воздух, выдуваясь из нашей квартиры, всплескивает над балконом паруса тиковых тентов. Совсем еще маленький, в чепчике и кружевных панталончиках, я радуюсь жизни и этому ласковому сквозняку: мне приятны обнимающие меня чуть влажные руки молодой матери.
   А внизу под нами - идут, идут, идут...идут!
   Это русская гвардия возвращается из лагерей на зимние квартиры. Издалека колышется длинная полоса тысяч и тысяч колючих штыков. На балкон выходит и мой отец:
   - Узнаю курносых - павловцы! А вот и преображенцы - краса и гордость лейб-гвардии, вологодские Гулливеры...
   Буйствуя, ликовала военная музыка. Вровень с окнами вторых этажей, где дозревали на окнах фуксии и герани чиновных семей, качались штандарты русской боевой славы, проносимые в марше. На жезлах тамбурмажоров вспыхивали алмазы, полыхали огненные рубины. А потом вдруг ударили звончатые тарелки, трубачи в бронзовых наплечниках, гарцуя на белых конях, пропели на горнах щемяще-тревожно.
   - Ага! - сказал папа. - Вот вам, сударыня, и конная артиллерия - полк, в котором трубы из чистого серебра, полученные за Аустерлиц, за Бородино, за Плевну...
   Шестерки могучих першеронов увлекали лафеты за повороты улиц. С тихим шелестом шагов, словно торопясь куда-то, под нами двигались низкорослые крепыши в белых рубахах, и все они были в сапожках из ярко-алого хрома.
   - Будто из крови вышли! - сказала мама. - Страшно...
   - Апшеронцы, душечка, - пояснил отец. - У них и сапоги-то красные, ибо в битве при Кунерсдорфе стоял Апшеронский полк в крови по колено. Стоял - и выстоял!..
   Войска прошли - наша улица разом поскучнела.
   Для меня, еще ребенка, вдруг выяснилось, что рядом со мною живетнечто , осмысленное и грандиозное, расставленное по ранжиру и одинаково одетое, что-то невыносимо сильное, жестокое и доброе, очень страшное и очень заманчивое.
   Таково мое первое детское впечатление.
   Я свято сберег его до седых волос.
   И верю: русской армии можно нанести отдельное поражение, но победить ее нельзя.
   Наверное, это и есть тот главный камертон, который раз и навсегда определил звучание моей удивительной жизни.
   Пусть я был несчастен, но это была сама жизнь...
   А трагический марш "Прощание славянки" до сих пор невыносим для моего слуха, для моих нервов.
   - Ах, мама, мама! Зачем ты оставила нас тогда?..
   По словам Ларошфуко, "ум и сердце человека так же, как и его речь, хранят отпечаток страны, в которой он родился". Вполне согласен, и потому всегда считал себя русским. Но моя мать была сербкой, иной раз мне даже мнится, что с молоком матери я всосал в себя все тревоги и горести южных славян.
   У нас дома было так принято: с няней я говорил по-русски, с бонною по-французски, с отцом - по-немецки, с мамой - только на сербском. Со слов матери, которую звали Марицей Николовной, я знал, что через нее - через ее кровь! - я родствен сербам, носившим прозвание Депрерадовичей, Шевичей, Милорадовичей, Руничей и многих других семей, которые давно натурализовались в России; это были потомки виноделов, торговцев и пастухов, ставшие на русской службе сенаторами, генералами, дипломатами, сановниками... Однажды мама показала мне фотографию изможденного господина с обвислыми усами, скромный сюртук которого украшал орден Почетного Легиона.
   - Запомни этого несчастного человека, - сказала она. - Петр Александрович Карагеоргиевич, внук отважного гайдука Георгия, прозванного турками "Кара", что значит - черный или страшный. А мать Петра была из рода Ненадовичей, которые очень давно породнились с Хорстичами...
   Я всегда был горд за своих родичей. Это мой пращур Милован Хорстич, раненный ятаганами, с последней пулей в ружье, горными тропами - вровень с облаками! - прошел через Балканы и Карпаты, выбираясь на Русь, куда и прибыл с единственным сокровищем - маленькой Зоркой. Это случилось в 1817 году, когда Обреновичи подло убили грозного Кара-Георгия: они отрезали ему голову и в грязном мешке отослали ее к Порогу Блистательной Порты. Турецкий султан плюнул в потухшие очи борца за свободу, а власть в Белграде отдал Обреновичам... Я был еще мальчиком, но мама уже тогда напитала меня ненавистью к сербским королям из династии Обреновичей.
   - Когда вырастешь и станешь умнее, никогда не прости Обреновичам вероломства, как не простила и вся Сербия...
   Первые песни, которые я слышал, были "лбзарицы" матери, в которых не слышалось слов о любви и радости, зато всегда воспевались народные герои, павшие в битвах. А первые стихи, заученные мною наизусть, были стихами Пушкина:
   Черногорцы? Что такое?
   Бонапарте вопросил.
   Правда ль, это племя злое
   Не боится наших сил?..
   Мама рассказывала мне, как отличить серба от черногорца:
   - Серб обстоятелен в поступках, его поступь даже величава. Черногорец же весь настороже, всегда готовый выхватить из-за пояса пистолет. Полтысячи лет они держались на Черной Горе в изоляции от мира, зато отстояли свободу...
   Но каждый год - в день 28 июня - мама погружалась в печаль. Это был день святого Витта, день национальной скорби славянского мира. 28 июня 1389 года на печальном Косовом поле, что лежит между Боснией и Македонией, турецкие орды сломили мощь Сербии, и с того дня началась ее новая история история борьбы за свободу... Я помню даже слова матери:
   - А когда полегли витязи на Косовом поле, храбрый Обилич прокрался в шатер турецкого султана и зарезал его кинжалом. Обилич умер под пытками, но остался в наших песнях и былинах. А битва случилась в день святого Витта, сербы называют его Видовданом, и этот день стал для нас днем траура...
   Поражение сербов на Косовом поле стало так же близко моему сердцу, как и победа русичей на поле Куликовом! Но мог ли я тогда думать, что именно в такой Видовдан выстрелы огласят Сараево, столицу Боснии, а вся Европа исполнит пляску святого Витта, стуча зубами от страха. Этот день потом и отразит Ярослав Гашек в своем романе о бравом солдате Швейке:
   - Убили, значит, Фердинанда-то нашего... Укокошили его в Сараево. Из револьвера. Ехал он там со своей эрцгерцогиней...
   Отец выписывал для чтения газеты "Фигаро" из Парижа и злющую "Тетку Фосс" из Берлина, а мама читала журнал "Славянский мир", я часто заставал ее с номером "Славянских известий" в руках, плачущую. Мне запомнились дни, когда Россия чествовала память Кирилла, соратника Мефодия, в 1889 году отмечалось пятьсот лет со дня Косовой битвы. В годы моего детства Петербург часто объявлял дни "кружечных сборов", когда по квартирам ходили студенты и курсистки с кружками для сбора подаяния. Помню, мама жертвовала дважды - в помощь Черногории, пострадавшей от неурожая, и на устройство детских школ в Сербии... Не только она! В кружку опускали свои медяки прохожие, солдаты, дворники, ибо мир славянства казался всем нам единым домом, только жили мы под разными крышами.
   Никак не могу объяснить, почему мой отец, потомственный русский дворянин, стал отчаянным германофилом, поклонником философской мысли старой Германии, почему он с удовольствием беседовал по-немецки; отец считал Германию чуть ли не идеальной страной, и я не раз слышал от него:
   - Немцы любят порядок. У них попросту невозможны такие несуразности, какими преисполнена жизнь в России...
   От папы же я слышал и такие сентенции:
   - Француз работает ради славы, англичанин изо всего старается извлечь прибыль, и только немцы делают свое дело ради самого дела. Оттого и продукция Германии - лучшая в мире.
   - А ради чего надрываются русские? - спросил я однажды.
   - Русские? Они и сами того не ведают...
   Замкнутый ипохондрик, гораздо старше матери, отец жестоко страдал от приступов ревности, никогда не ожидая от жизни ничего хорошего, всегда готовый к злоключениям судьбы. Не знаю, чем он мог прельстить мою мать, но, кажется, я возник на свет против ее желания, явившись жертвой несчастного союза. Быстрое старение отца, женский расцвет мамы, пылкой и страстной, привели к тому, что бес ревности стал вроде домового в нашей захламленной квартире. Я не раз засыпал вечером под аккорды семейного скандала и просыпался средь ночи - от новых скандалов. Как это ни странно, папа с мамой заключали перемирие, когда возникал насущный вопрос о мерах воздействия на меня: отец с большим воодушевлением восхвалял достоинства своего ремня, мама нежным голосом ворковала о великом воспитательном значении классической розги, а бонна, не теряя времени даром, упражнялась в выкручивании моих ушей.
   Конец нашей семьи был, кажется, запланирован свыше...
   Как и все южные славянки, мама была натурою своевольной и экспансивной, живущей порывами души и сердца. Однажды, когда мы поселились на даче в Красном Селе, она вдруг пропала и вернулась через день, покорно-молчаливая, с затаенной улыбкой на тонких губах. Не желаю вникать, что случилось меж моими родителями, но квартира вдруг наполнилась лубяными коробками для шляп, в большие кофры укладывали туалеты мамы...
   Поймите мое детское горе - мама уезжала!
   Настал судный день. Мне уже не забыть сводов вокзала, прокопченных паровозами, поныне вижу таблички на зеленых вагонах: "С.-ПЕТЕРБУРГ ВАРШАВА". Не знаю, какое невыносимое, какое преступное счастье ожидало маму в этой Варшаве, но в день расставания была она радостна, как весенний жаворонок. Отец скорбно молчал, а мне хотелось кричать: "Мама, не бросай нас... мама, не уезжай!" На прощание она, стройная и красивая, обнажила руку из перчатки, погладила меня по щеке.
   - Будь умницей, - сказала мама. - И слушайся папу...
   В тесном жакете с золотыми пуговицами, она поддернула тяжелый подол турнюра, смело шагнула в двери вагона.
   Поезд медленно тронулся. Отец громко зарыдал.
   Колокола петербургских храмов звонили к вечерне.
   Стали приходить письма - все реже и реже. Только первое из Варшавы, потом я разглядывал казенные штемпели Рима, Вероны, Праги, и наконец письмо последнее - из Фиуме... Мама навсегда растворилась в непонятном, но красочном мире, а я остался со скучным отцом в пустой громадной квартире.
   Где же ты, сербская гордячка? Ах, мама, мамочка!
   Не грешно ли было тебе покидать бедного учителя и так жестоко забывать русского мальчика?
   Потом в газетах промелькнет сообщение, что Обреновичи казнят и сажают в тюрьмы патриотов Сербии; в числе многих узников однажды вспыхнет, как искра на ветру, имя моей матери.
   Но это случится гораздо позже, когда я уже не боялся ни мрака, ни чертей, ни сказок про Кащея Бессмертного.
   Память снова возвращает меня в тускло освещенные казармы Дунайской дивизии, где я впервые повстречал балканского карбонария по кличкеАпис ...
   О боже! Как все переплетается в этом подлунном мире, и я до сих пор ужасаюсь:
   - Почему я тогда уцелел? Даже не верится...
   Наверное, здесь будет уместно рассказать о той пакостной обстановке, какая царила в белградском конаке.
   2. Драки в конаке
   Югославии тогда и в помине не было... Но возле Сербии расположились Босния, Герцеговина, Далмация, Хорватия, Словения, Воеводина, Истрия и независимое княжество Черногория. К единению их обязывала историческая, этническая и языковая общность балканских народов. Но создание такого обширного государства славян (каким позже и стала Югославия) не могли допустить ни султанская Турция, ни кайзеровская Германия, ни далекая Англия, ни близкая Австрия, ибо славянское возрождение обязательно станет союзно России, а царь не замедлит получить базы для своего флота в Адриатическом море.
   Главным же врагом славян на Балканах была габсбургская Вена, уже наложившая свое гербовое клеймо на Боснию и Герцеговину. Чтобы задобрить славян, Габсбурги заливали улицы в Сараево асфальтом, они пустили по рельсам трамвай, но... бойтесь данайцев, дары приносящих! Белград стоял у самого слияния Дуная с Савой, с австрийского берега крепостные орудия Землина держали столицу Сербии на постоянном прицеле...
   Турки прозвали Белград "Вратами священной войны", их зеленое знамя Пророка было спущено над столицей Сербии лишь в 1876 году, когда сербы, заодно с Россией, объявили войну за свободу славян. И сербы никогда не забывали об этом:
   - Поговорим, друже, по-русски, - стало для них паролем.
   Все было бы хорошо, если бы не династия Обреновичей!
   Милан Обренович родился через 13 месяцев после смерти отца, но никто в королевстве не смел сомневаться в его законном происхождении, ибо его мать серьезно утверждала:
   - На то я и королева, чтобы у меня было все не так, как у других женщин. Допустим, немножко запоздала с родами... Так и что с того? У меня просто не было времени родить к сроку.
   Начиная с короля Милана династия Обреновичей стала позором для Сербии - при Милане были замучены тысячи патриотов, а страна обрела 255 миллионов государственного долга. Сам же король цинично признавался перед придворными:
   - Едим прошеное, носим брошеное, живем краденым...
   Мародер, хвастун спекулянт, пьяница, игрок, предатель народа, распутник, трус и, наконец, он же генералиссимус великой Сербии - таков далеко не полный перечень криминальных заслуг короля Милана Обреновича!
   Хроника династии Обреновичей - хроника скандальная.
   Милан отыскал жену для себя в Одессе: красивая Наталья Петровна Кешко, дочь русского офицера, стала королевою сербов. Не станем преувеличивать ее "русофильство", ибо женщина, оскорбленная в своих чувствах, поступала чисто по-женски: она примыкала к той партии, которая осуждала ее мужа, а муж выдвигал в министры подхалимов, которые обливали грязью его жену-королеву. В каких-то безобразных условиях был зачат сын - Александр Обренович, которому лучшие психиатры Европы с детства предсказали очень быструю карьеру дегенерата.
   Стрельбу по Милану начали женщины-патриотки, и две из них, Елена Маркович и Елена Кничанина, были задушены косынками в тюремных камерах. Сербия волновалась. Покои белградского конака король уже превратил в лупанарий; средь множества авантюристок одна только греческая гетера Артемизия брала из казны столько золота, сколько бережливым сербам и во сне не снилось. Все народные восстания Милан подавлял с жестокостью, напоминавшей прежние ужасы правления турецких султанов. Земля уже горела под ногами Милана, но пожарную команду он вызвал из Вены! В 1883 году король, втайне от Народной Скупщины и министров, вступил в сговор с Габсбургами, обещая им не претендовать на Боснию и Герцеговину, за что Вена сулила Милану беречь его престол от покушений народа и притязаний Карагеоргиевичей. С этого времени на смену турецкому угнетению пришло угнетение немецкое: Австро-Венгрия сделала из Сербии нечто вроде своего протектората. Покорить Сербию венские Габсбурги вряд ли были способны, но они подчиняли ее своему грубому диктату, чтобы Сербия стала придатком Австрии - и политически и экономически. Милан Обренович грабил не только свой народ - к его услугам Габсбурги нарочно открыли сейфы венского Zдnder-Bank'a, закабаляя сербов займами.
   Милан предал свою страну! Вместо того чтобы крепить славянское единство, он - по наущению Вены - втравил сербов в войну с Болгарией, и болгары в битве при Сливнице разгромили Милана, после чего он, побитый, и присвоил себе чин "генералиссимуса". Между тем скандалы в королевском семействе перешли в настоящие драки - король валтузил королеву, королева лупила короля. Желая оторвать сына от беспутного отца, Наталья хотела спровадить Александра в Одессу, а Милан утверждал, что и сам воспитает сыночка - какого надо! Наконец семейные свары в конаке увидели улицы Белграда; прохожие отбили королеву от короля, ибо никакой серб не выносит унижения женщины. Избитую до крови королеву спрятали от мужа в ближайшей пиварне, вмешалась полиция, но горожане побили и полицию; Милан вызвал войска - и мостовые Белграда окрасились кровью... А пока на улицах дрались, наследник престола играл в кегли!
   Наталья обратилась с "меморандумом" в Скупщину:
   - У меня больше нет сил скрывать слезы улыбкой, и вы сами видите, что муж способен погубить королевство...
   Милан объявил брак с нею расторгнутым. Но вся эта мерзость конака, выплеснутая на страницы европейских газет, окончательно уронила престиж короля, и Милан был вынужден отречься от престола - в пользу сына-мальчика.
   Но при этом он еще продолжал угрожать народу:
   - Могу и совсем уехать, если дадите мне миллион...
   Иначе говоря, король требовал с народа взятку. Патриархальная страна по грошику собрала для него деньги - только бы он убрался ко всем чертям и больше не осквернял их своим поведением. Милан получал "пенсию" и от сына, но все проигрывал - в рулетку или на скачках, продолжая шантажировать Скупщину:
   - Не дадите денег - снова вернусь в конак!
   Сербия платила. Милан опубликовал в Европе заявление, что он не душил женщин, покушавшихся на него, - их душил сам министр внутренних дел Милутин Гарашанин. Гарашанин тоже выступил в печати: "Как я мог их душить, если в это время меня не было в Белграде?" Тогда Милан стал оправдываться:
   - Наверное, их задушил пьяный начальник тюрьмы...
   Наконец сербам надоело оплачивать долги короля.
   - Хватит с него! - заявили в Народной Скупщине.
   Но от Милана не так-то легко было избавиться.
   - Еще один миллион франков, - требовал он. - Я продулся в Монте-Карло, и мне срочно следует отыграться...
   В 1894 году король неожиданно вернулся в белградский конак, чтобы управлять страной из-за спины своего безвольного сына. Теперь Вена распоряжалась в Сербии, как в своей вотчине. В 1899 году, желая вызвать террор в стране, Милан спровоцировал покушение на самого себя. Именно тогда, в самый разгар бесчеловечных репрессий, наш писатель В.А. Гиляровский разоблачил перед Европой злодейские козни этой семейки!
   Русская дипломатия вняла голосу писателя, и Петербург в грозном ультиматуме потребовал от Милана немедля освободить арестованных патриотов... Сербы говорили:
   - Спасибо России! Если б не наши друзья-русские, всем бы нам сидеть в тюрьме "Главняча", всем бы нам таскать в цепях тачки на Пожаревацкой каторге. Спасибо и друже Гиляровскому, который не испугался наших драконов...
   На этот раз Милан собрал манатки и навсегда покинул страну. Он скончался в Вене, но император Франц Иосиф не выдал его праха, и негодяй с титулом "его величество" был зарыт в австрийской земле. Так часто бывает, что самых верных лакеев господа хоронят подле своих фамильных усыпальниц.
   Милана хорошо изобразил сербский писатель П. Тодорович в своем романе с характерным названием - "Долой с престола!".
   На престоле остался его сын Александр, описанный Альфонсом Доде в его знаменитом романе "Короли в изгнании".
   С явными признаками дегенерации на пасмурном челе, хмурый и некрасивый, коротко остриженный, словно прусский кадет, с очками на мутных беспокойных глазах, молодой Обренович блуждал по темным залам конака слабосильный деспот в окружении всесильных деспотов-министров. Он не раз говорил:
   - Я хочу любить и хочу быть любимым...
   Еще мальчиком он привык сидеть на коленях фрейлины своей матери - это была вульгарная Драга Машина, урожденная Луневац. Драга качала толстого кретина-ребенка, еще не думая, что из него получится. А получился король! И, став королем, Александр навещал Драгу в ее доме на окраине столицы. Адъютант Лазарь Петрович, сопровождавший короля, однажды не вытерпел и сказал, что сюда же возил и... короля Милана!
   - Я это знаю, - отвечал Александр, - но знай и ты, что Драга станет твоей королевой, а потому... лучше молчи.
   Сербы-эмигранты писали в газетах Парижа, что якобы Драга и спровадила Милана на тот свет чашечкой крепко заваренного кофе. Это похоже на правду, ибо в сомнительных случаях, подозревая в ком-либо врага, Драга подмигивала королю:
   - А не заварить ли нам для него кофе покрепче?
   Наталья Кешко, почуяв неладное, убралась в Биарриц; опустевшие покои конака заняли братья Драги - молодые офицеры Никодим и Николай Луневацы; теперь уже не Милан, а семья Луневацев всосалась в народ Сербии, насыщая его кровью и золотом. Но король Александр очень любил Драгу, и вскоре женщина была объявлена королевой (так что недаром она качала его на своих коленях!). Александр в тронной речи публично объявил, что Сербия скоро может поздравить его с престолонаследником, и только теперь придворные заметили, что Драга имеет большущий живот... А жители Белграда уныло рассуждали:
   - Видать, от этих Обреновичей не избавиться! Ну кто бы думал, что у такой потасканной суки еще приплод будет?
   Лучшие акушеры Вены и Петербурга, вызванные в Белград, ничего не понимали: живот у королевы растет, но в организме не обнаружить даже слабых признаков беременности. Этот конфуз дал богатую пищу для карикатуристов Европы, но через год Александр снова заявил с высоты престола, что положение легко исправить, - и объявил наследником в конаке брата королевы Никодима Луневаца. В пиварнях и кафанах негодовал народ:
   - Мало нам Обреновичей, так теперь сядут на шею Луневацы, которые даже усов завить не могут, а ездят для этого в венские цирюльни. Что от них ожидать доброго, если их мать была пьяницей, а отец не вылезал из сумасшедшего дома?
   Александр Обренович за время своего правления сменил 24 правительственных кабинета; заодно с министрами вылетали писаря, швейцары и подметалы. Конак кишел австрийскими агентами, а венский посол Думба стал лучшим гостем короля. Бедная страна, уже ограбленная, стала кормушкой для Австрии, и без того пресыщенной; теперь Габсбурги без стыда и совести выгребали из Сербии зерно, виноград, шерсть, свинину с бараниной, чернослив, коринку, орехи, фанеру и кожи...
   В это же время Петр Карагеоргиевич, проживая в изгнании, не раз делал заявления для печати, что от притязаний на сербский престол не отказывается: "Я вернусь в конак Белграда, когда обстоятельства призовут меня..." Он часто навещал Петербург, где имел немало друзей и где два его сына учились - один в Пажеском корпусе, другой - в Училище Правоведения.
   А в казармах Белграда служил мрачный поручик Драгутин Дмитриевич - по кличкеАпис , и для него все короли на свете были дешевле базарной репы.
   3. Чижик-пыжик, где ты был?..
   Психологи давно доказали, что обширные помещения действуют на детей бодряще, побуждая их к активному настроению, и, напротив, тесные комнатенки с низкими потолками делают их вялыми, пассивными и сонливыми. Я благодарен высоким потолкам нашей квартиры, под сводами которых моя неукротимая фантазия уводила меня в иной мир. Наслушавшись сказок от няни и героических "лазариц" матери, я представлял битвы с драконом, который, истекая зловонной кровью, был однажды побежден мною, и его зазубренный, как пила дворника, громадный хвост исчезал в черном проеме ночного окна... Не он ли, этот дракон, и был выброшен потом из окна белградского конака?
   Мне было лет восемь, когда отец сказал:
   - Я хочу поставить тебя на ноги, чтобы затем не пришлось краснеть за себя. Одно дело - песни матери, но ты обязан помнить и девиз нашего рода: "ЛУЧШЕ БЫТЬ, ЧЕМ КАЗАТЬСЯ..."
   Суровейший ригорист, он никогда не баловал меня, за что я позже остался ему благодарен. Я учился сначала в Annen-Schule, славной отличным преподаванием иностранных языков. Учиться я очень любил. И по утрам первым делом бежал к окну, дабы увидеть - какие знаки вывешены на пожарной каланче; если на фоне неба виднелись черные шары, это значило, что мороз перевалил за тридцать градусов, все гимназисты и гимназистки могли радостно хлопать в ладоши, ибо в такие дни занятия прекращались, но для меня морозные дни оборачивались ничегонеделанием, которое я ненавидел. Анненской школе я благодарен - учили замечательно. А владение языками привило мне вкус к человеческой речи вообще: я всегда с охотным любопытством вслушивался в разговоры татар-старьевщиков, в таинственный шепот менял-евреев, в звонкую перебранку чухонок-молочниц.
   Единственное мотовство, какое позволял отец, - это субботние походы в бани г-на Мальцева. Отцу, наверное, казалось, что мальчик получит невыразимое удовольствие, если его чисто вымоют. Самый дешевый номер у Мальцева стоил 20 копеек, а самый дорогой - 6 рублей (в этом случае для мытья предоставлялась целая анфилада комнат с услугами банщиков и массажистов). Мы с отцом всегда мылись за 40 копеек в общем бассейне. Стены мальцевских бань были крыты корабельной обшивкой, а полы там заливал шершавый цемент. Убранство было в стиле древней Помпеи, из пены фонтана грациозно выступала мраморная Афродита, с нескромной улыбкой глядя на тощих санитаров и жирных купцов первой гильдии. Иногда под полом бань включали особую машину, отчего в бассейне начинался "шторм", как в море. Мне это безумно нравилось. Отец никогда не спрашивал, хочу ли я идти в баню, он просто брал меня за руку и отводил к Мальцеву. Так же никогда не интересовался, кем я хочу быть. Когда пришло время, отец деловито взял меня за руку и без лишних разговоров повел за собою, как водил и в баню.
   Я оказался на Большой Монетной улице (ныне улица Скороходова), в глубине садов которой размещался Лицей, переведенный сюда из Царского Села в 1837 году - трагическом году гибели Пушкина. Но, увы, попасть в когорту "славных" мне не довелось: записи предков в "Бархатную книгу" оказалось маловато, желательно иметь тетушку в статс-дамах или дядюшку камергером. Тут впервые в жизни я ощутил уязвленность своего самолюбия.