Пикуль Валентин Саввич. Честь имею !

   - Эта манера осталась еще от мусульман, - сказал лакей.
   Я не стал возражать и вышел прогуляться на двор. А когда вернулся, на кровати уже лежал какой-то молодой человек.
   - Так вы откуда? - спросил он по-русски.
   - А вы?
   - Из Сараево. Но учился в вашем Славянском учительском институте, после чего был учителем рисования в гимназии Таганрога, преподавал черчение иркутским гимназистам...
   Я прилег с ним рядом. Сосед загасил свечу.
   - Не засыпайте, - предупредил он меня шепотом.
   - Почему?
   Здесь оставаться нельзя. Опасно!
   - Что может мне угрожать?
   - О вашем приезде я узнал от лакея... Доверьтесь мне. Сейчас тихо покинем эту комнату, на углу Караджорджевой ожидает коляска с поднятым верхом. Мне поручено увезти вас отсюда, и чем скорее уберемся, тем лучше. Для вас и для меня.
   - А разве я здесь в опасности?
   - Да. Надо спешить. Все объяснят вам потом...
   Мы покинули гостиницу (и в самом деле подозрительную), на коляске с верхом, застегнутым от дождя, подъехали к выбеленному известкой длинному зданию с одинаковыми окошками.
   - Это... что? Казармы? - удивился я.
   - Да. Казармы славной Дунайской дивизии.
   Мы проникли внутрь со двора. Через кухню я был проведен в помещение, освещенное не электричеством, а газовыми горелками. Судя по всему, это было офицерское казино. Вдоль стола выстроились троножцы (по-нашему табуретки), в буфете размещались бутылки с вином и горки посуды. В углу, возле икон, я сразу приметил портреты Суворова, Скобелева и Гарибальди. Иногда заходили с улицы офицеры, в мое сознание крепко впечатывались их сербские имена: Милорад, Бо-жедар, Любомир, Радован, Душан, Светозар. Головы офицеров покрывали "шайкачи", чем-то очень похожие на пилотки современных летчиков. Поглядывая на меня, сербы выпивали по стопке ракии, тихо беседовали и удалялись, ни о чем меня не спрашивая. Я уже хотел прилечь на диване, когда в казино стремительным шагом вошли два офицера, и один из них, окинув меня острым, пристальным взором, представился:
   - Поручик Драгутин Дмитриевич, но зови меня...Апис!
   "Апис"? Но ведь Аписом называли священного быка из храма Мемфиса, о котором я читал у Плутарха, и я догадался, почему этот офицер так именуется: Драгутин-Апис был ростом под потолок и, наверное, как бык обладал геркулесовой силищей.
   Могучей дланью он указал на своего товарища:
   - А это поручик Петар Живкович. Сейчас поужинаем...
   Живкович по-хозяйски достал из буфета посуду, на столе появились жареные цыплята, вареные яйца и бутыль с вином.
   - Ты, друже, не удивлен? - спросили меня.
   - Отчасти - да. Есть чему удивляться.
   Но возле этих людей мне было уже хорошо.
   - Мы забрали тебя из "Кичево" ради твоей безопасности. После случая с писателем Гиляровским здесь в любом русском подозревают опасного журналиста или шпиона, - пояснил Апис.
   На это я ответил, что от литературы далек, зато невольно стал близок к матери, которую держат в белградской тюрьме. Заодно я сказал, что мои предки - Хор-стичи, и потому я всегда чувствовал себя не только русским, но и сербом:
   - А моя мать через Ненадовичей была в родстве с женою Петра Карагеоргиевича... не за это ли ее ухапшили?
   Апис, поблескивая глазами, выслушал меня спокойно.
   - Хорошо быть сербом, да нелегко, - произнес он. - Сейчас в Сербии, как в Германии времен железного Бисмарка, который говорил: "Каждый немец по закону имеет право болтать все, что придет в голову, но только пусть он попробует это сделать!"
   - Хорошо, что ты с нами, - добавил Живкович. - Если бы в конаке стало известно, ради чего ты приехал, твой чемодан нашли бы - отдельно от тебя на пристани в Землине или даже на вокзалах мадьярского Пешта... Вот и все! Так что поживи в нашей казарме: здесь тебя, русского гостя, никто не тронет. А если твоя мать еще жива, мы освободим ее...
   - Когда? - спросил я обрадовано.
   - Скоро, - мрачно ответил Апис. - За любым громом слов обязательно должна блистать свирепая молния, а другая гроза и не нужна сейчас нашей Сербии. - Троножец отчаянно скрипел под массивною глыбою его тела. - Сербом быть хорошо, - убежденно повторил он. - Сам в тюрьму сядешь, сам и освободишься... А потому выпьем за последних Обреновичей в нашем конаке!
   Апис взял бутылку за горлышко с таким злодейским выражением на лице, будто схватил кого-то за глотку и сейчас задавит. Ракия была крепкая, цыплята жирные, а-сыр чересчур острый...
   В казарме Дунайской дивизии я прожил четыре дня и стал здесь своим человеком. Моей наблюдательности хватило на то, чтобы сообразить: я попал в центр заговора военной хунты. По ночам просыпался от звонков телефонов, невольно вздрагивал от грохота оружия, которое привозили и куда-то опять увозили целыми грудами. Я подружился с молодым капитаном Ездимиром Костичем, окончившим наш Александровский кадетский корпус в Москве. Утром 28 мая Костич сказал мне:
   - Сегодня вечером в конаке будетконцерт . Все старые песни кончатся, Сербия запоет песни новые!
   В опустевшем казино ко мне подсел Драгутин Апис:
   - Нет смысла скрывать, что сегодня ночью победим или все погибнем... Победят или погибнутвсе , кого ты здесь встретил! На террор власти отвечаем террором. Но если народ сдавлен страхом, действовать обязаны мы - армия. От Обреновичей не дождаться чистой голубки радости - навстречу нам летит черный ворон отчаяния... Если Черногория - славянская Спарта, то Сербия станет для славян спасительным Пьемонтом, откуда вышел Гарибальди, чтобы спасти Италию... Уедненье или смрт! (По-русски это звучало бы: "Объединение или смерть!")
   Так вот, оказывается, ради чего собираются здесь эти мужественные люди, и смутная идея южнославянской общности (Югославия) вдруг оформилась для меня в громадном человеке с бычьей силой. Настроенный романтично, я выразил желание следовать за ним - ради свободы Сербии, ради свободы матери. Апис вручил мне два револьвера, барабаны которых уже были забиты патронами. Он сказал, что любая свобода добывается кровью:
   - А в том случае, если нас ждет поражение, пытки и казни, ты настойчиво требуй свидания с русским послом Чарыковым, которому и скажешь, что примкнул к нашему святому делу лишь из благородного чувства сыновней любви...
   Ездимир Костич представил меня полковнику Александру Машину, брату первого мужа королевы Драги. Когда я спросил, какова конечная цель заговора, Машин дал мне прочесть газету белградских радикалов "Одьек", в которой жирным шрифтом были выделены слова:
   "Мы хотим, чтобы не было личного культа, идолопоклонства, чтобы каждый серб выпрямился и больше ни перед кем не ползал. Мы хотим, чтобы закончилась эра личного режима, черпающего силу в моральной слабости слабых людей..."
   - Вы желаете сделать из Сербии республику?
   - Хорошо бы! - неуверенно отозвался Машин. - Но моя цель проще: я хочу выпустить кровь из гадюки Драги, которая и свела моего брата в могилу своими частыми изменами...
   В полночь офицер Наумович доложил, что концерт в конаке закончился, королевская чета перешла в спальню:
   - Король читает королеве роман... вслух!
   Разведка у Аписа была великолепная, и потому, когда он спросил, что именно читает король, Наумович ответил точно:
   - Роман Стендаля "О любви".
   - Батальон вышел?
   - Да. Артиллеристы выкатывают пушки из арсенала.
   - Хорошо быть сербом, - отвечал Апис, смеясь. - Остались не завербованы мною только два человека - король и королева!
   Я насчитал 68 заговорщиков и невольно залюбовался ими.
   Немногословные люди, вышедшие в офицеры от сохи, от тяжкого труда пахаря; коренастые и загорелые, они носили форму, очень схожую с русской, от них пахло дешевым овечьим сыром, крепким табаком и потом. Чем-то они были похожи на русских, но что-то и отличало их от наших офицеров. Их гортанная, клокочущая речь, подобно крикам орлов в поднебесье, была деловой и краткой... Апис посмотрел на часы:
   - Господа, не пора ли? Помолимся...
   Перед иконой святого Саввы офицеры распихивали по карманам пакеты динамита. Потом все вышли, и я пошел за ними. Конак был темен, окна не светились, в саду ветер пошевеливал деревья.
   - Роман "О любви" дочитан, - произнес Машин.
   Адъютант короля, вовлеченный в заговор, должен был открыть двери конака. Он их открыл, и его тут же пристрелили.
   - Не бейте своих! - прогорланил Живкович.
   - Не время жалости - вперед! - призывал Апис...
   Конак осветился заревом электрического света. Мы ворвались в вестибюль, где охранники осыпали нас пулями. Все (и я в том числе) усердно опустошали барабаны своих револьверов. Сверху летели звонкие осколки хрустальных люстр и штукатурка. Клянусь, никогда еще не было мне так весело, как в эти мгновения... Свет разом погас -мрак!
   В полном мраке мы поднимались по лестнице, спотыкаясь о трупы. Двери второго этажа, ведущие внутрь королевских покоев, были заперты прочно. Кто-то нервно чиркал спичками, и во вспышках пламени я видел, как избивают старого генерала:
   - Где ключи от этих дверей? Давай ключи!
   Это били придворного генерала Лазаря Петровича.
   - Клянусь, - вопил он, - я еще вчера подал в отставку...
   Дверь упала, взорванная динамитом. Рядом со мною рухнул Наумович, насмерть сраженный силою взрыва. Задыхаясь в едком угаре порохового дыма, я слышал вопли раненых.
   - Вперед, сейчас не до жалости! - увлекал нас Апис.
   Из потемок конака отбивались четники Драги и короля. Мы ломились дальше - через взрывы, срывавшие с петель громадные двери, через грохот выстрелов. Наконец попали в королевскую спальню и увидели громадную кровать.
   Балдахин над постелью еще покачивался.
   - Но их здесь нету, - отчаялся Костич. Полковник Машин запустил руку под одеяло:
   - Еще теплая. Гад с гадюкой только что грелись...
   Зверское избиение генерала Петровича продолжалось:
   - Где король? Где Драга? Куда они делись?
   Мне под ноги попалась книга, я машинально поднял ее. Это был роман "О любви"! Апис тяжеленным сапогом наступил прямо на лицо Петровича:
   - Или ты скажешь, где потаенная дверь, или...
   - Вот она! - показал генерал. И его застрелили.
   Потаенная дверь вела в гардеробную, но изнутри она была закрыта. Под нее засунули пачку динамита.
   - Пригнись... поджигаю! - выкрикнул Машин.
   Взрыв - и дверь снесло, как легкую печную заслонку.
   Лунный свет падал через широкое окно, осветив две фигуры в гардеробной, и подле них стоял манекен, весь в белом, как привидение. Электричество вспыхнуло, снова освещая дворец.
   Король, держа револьвер, даже не шелохнулся.
   Полураздетая Драга пошла прямо на Аписа:
   - Убей меня! Только не трогай несчастного...
   В руке Машина блеснула сабля, и лезвие рассекло лицо женщины, отрубив ей подбородок. Она не упала. И мужественно приняла смерть, своим же телом закрываяпоследнего из династии Обреновичей... Король стоял в тени белого манекена, посверкивая очками, внешне ко всему безучастный.
   - Я хотел только любви, - вдруг сказал он.
   - Бей! - раздался клич, и разом застучали револьверы!
   - Сербия свободна! - возвестил Костич. - Открыть окно...
   Офицеры выругались, но их брань, с поминанием сил вышних, звучала кощунственно.
   - Помоги, друже, - обратились они ко мне.
   Я взял короля за ноги, он полетел в окно. Развеваясь юбками и волосами, следом за ним закувыркалась и Драга.
   - Мать их всех в поднебесную! - закричали сербы.
   В углу гардеробной еще белел призрачный манекен, на котором было распялено платье королевы, в каком она только что пела на придворном концерте. Это платье мы разодрали в клочья, чтобы перевязать свои раны. Военный оркестр на площади перед конаком начал играть: "Дрина, вода течет холодная..." Только теперь я заметил лицо Аписа, искаженное дикой болью:
   - Не повезло... три сразу. Три пули в меня!
   Но с тремя пулями в громадном теле "бык" еще держался на ногах. С улицы громыхнули пушки, возвещая народу: ДИНАСТИЯ ОБРЕНОВИЧЕЙ ПЕРЕСТАЛА СУЩЕСТВОВАТЬ! Белград просыпался, встревоженный этой вестью, ликующие толпы сбегались к конаку:
   - Хотим королем Петра, внука славного Кара-Георгия...
   Я слышал, как Живкович спрашивал:
   - Знать бы, что подумают теперь в Вене?
   - Мнение Петербурга для нас важнее, - отвечал Апис...
   Сквозняки перемещали клубы дыма по комнатам конака. Придя в себя, я начал сознавать, через какую я прошел мясорубку. В конак прибежал посыльный, доложил, что президент страны Цинцар Маркович и военный министр Павлович вытащены из квартир на улицы и расстреляны на порогах своих домов:
   - Там их жены... плачут! Рвут на себе волосы...
   - Так и надо, - ответил Апис. - Братьев Луневацев тащите в казарму Дунайской дивизии, всадите штыки в этих зазнавшихся франтов, пожелавших быть королями... Всех перебьем!
   Мне дали коляску, чтобы я ехал в тюрьму Нейбоша.
   - Уедненье или смрт! Живео Србия!
   Оркестры, двигаясь по улицам, выдували из труб:
   Дрина! Вода течет холодная,
   Зато кровь у сербов горячая
   Дрина для сербов - как Волга для нас, русских.
   (Существенное примечание: советские историки долгие годы обходили стороной майские события в конаке Белграда, и лишь в 1977 году была сделана попытка - осмыслить все то, что повернуло Сербию от Австрии лицом к России.)
   7. Еще лучше быть русским
   Сколько я прожил на белом свете, всегда умел держать себя в руках, а истерика со мною случилась только однажды в жизни - именно в тени башни Нейбоша, когда мимо меня скорбною чередой прошли узники, освобожденные ночным переворотом в конаке. Они проследовали передо мною, молодые и старые, мужчины и женщины, но среди них не оказалось моей матери... Последнего узника вели под руки, он не мог идти сам, измученный страданьями, и, узнав во мне русского, протянул обожженные руки:
   - Друже! Еще час назад меня пытали... на огне!
   Вот тогда я зарыдал. Меня отвели в канцелярию тюрьмы, дали выпить из фляжки ракии. Я сел на лавку и безучастно смотрел, как на полу в страшных корчах помирает начальник тюрьмы.
   - Пристрелите его, - сказал я, испытав жалость.
   - Сам подохнет, - отвечали мне сербы...
   Из тюремных ведомостей выяснили, что моя мать сумела доказать русское подданство, намекнув на свое "высокое" положение в Петербурге; напредняки, побаиваясь осложнений с Россией, тишком вывезли ее на другой берег Дуная, и там, в австрийском Землине, опять затерялись ее следы...
   Для меня это был удар - непоправимый! Все стало безразлично. Даже разговоры, которые я слышал в уличной кафане:
   - Кажется, дипломаты уже покидают нашу столицу. Сейчас хорошо будет жить тот, кто сумеет хорошо спрятаться...
   В знак протеста против убийства королевской четы посольства спешно покидали Белград - все, кроме русского и венского. Австрийский посол Думба угрожал сербам мобилизацией пограничных округов, дабы навести в Сербии "законный порядок", но полковник Апис заверил Чарыкова, что отныне Сербия вручает свою судьбу в руки дружественного русского народа. Очевидно, в Вене сообразили, что любое передвижение их войск сразу же вызовет быструю мобилизацию Киевского и Одесского военных округов... Интервенция не состоялась!
   Я навестил русское посольство, занимавшее плоский одноэтажный дом, напоминавший дачу средней руки где-либо в Гатчине или в Павловске. Чарыков, кажется, принял меня за туриста, встретив в кабинете такими словами:
   - Немедленно возвращайтесь на родину. Вряд ли вы понимаете, что тут произошло... Не успели выкинуть Драгу в окошко, как из Софии примчались три офицера, ибо в Болгарии созрел заговор, подобный сербскому. Теперь в Софии готовят убийство правителя Фердинанда Саксен-Кобургского, сербы с болгарами объединят свои армии, а в мире возникнет Балканская федерация всех славян Европы, в которую заманят и чехов со словаками, вырвав их из-под власти Габсбургов.
   - Разве это плохо? - спросил я.
   - Это... опасно, - отвечал Чарыков, - ибо заговор способен выйти за границы Балкан, а цареубийство может превратиться в главное орудие славянской политики...
   (Впоследствии мне довелось читать секретный отчет о событиях в конаке, где Чарыков говорил о возросшем авторитете Драгутина Аписа, о том, что республиканские идеи имеют быстрое распространение в народе, интеллигенция и радикально настроенные офицеры готовы примкнуть к социалистам, дабы дворцовый переворот использовать в целях создания Балканской республики.)
   Чарыков еще раз повторил мне, чтобы я покинул Белград, а мой паспорт давно лежит в столе советника посольства...
   Советник русского посольства носил тройную фамилию Муравьев-Апостол-Коробьин, а разговаривал он со мной грубо:
   - Если паспорт у вас до Парижа, так какой же леший занес вас сюда? До нас уже дошли слухи, что в окружении негодяев-убийц был замечен и русский студент... Это не вы ли?
   - Простите, но я уже коллежский секретарь.
   Я сказал, что если меня и видели среди офицеров, так это простая случайность. Советник был крайне раздражен:
   - Все несчастья происходят оттого, что русские разучились сидеть дома возле родимой печки, а шляются по всему миру, как бездомные цыгане. Муравьев-Апостол-Коробьин как бы нехотя возвратил мне паспорт. - На всякий случай предупреждаю: за любое, пусть даже случайное, вмешательство в дела иностранной державы придется нести суровую ответственность.
   - Я к ним непричастен, - был мой ответ.
   Муравьев-Апостол-Коробьин поверил моей невинности и, сменив гнев на милость, немного порассуждал как политик:
   - Обреновичи были для Сербии - словно Борджиа для Италии, но Борджиа при всех их пороках все-таки стремились объединить Италию, тогда как Обреновичи Сербию расчленяли... Петербургу есть над чем поломать, голову!
   Я покинул посольство в неясной тревоге за свою судьбу. Толпа возле конаки еще не расходилась, ожидая результатов анатомического вскрытия короля и королевы. А напротив стенки солдатских батальонов уже выстраивалась демонстрация студентов и рабочих. Как я понял из их речей, они представляли нечто новое в истории Сербии - партию социалистов. Между ними прохаживался Петар Живкович, его спрашивали - почему Обреновичей решили заменить династией Карагеоргиевичей?
   Живкович объяснял в таком духе:
   - Если вам нужна демократия, так мне нужна великая Сербия! Если престол в конаке будет пустовать, из-за Дуная сразу навалится армия Франца Иосифа, со стороны Македонии нас будут рвать по кускам турки... О чем спорить? Телеграмма в Женеву уже послана. Петр Карагеоргиевич выезжает в Белград...
   Я даже не успел проститься с Аписом. На память о нем я оставил себе два австрийских револьвера, которые и рассовал по карманам. Молодости свойственна любовь к оружию, которое как бы дополняет недостаток наших моральных сил.
   Скоро все пережитое мною в Трансваале и Белграде покажется мне лишь веселой садовой площадкой для детских игр. Впереди меня ожидало более серьезное испытание...
   За окном раскинулись мадьярские долины, паслись стада, в усладу баранов пастухи играли не на рожках, а на скрипках. Моими соседями по купе оказались немцы - швабы, обсуждавшие результаты анатомического вскрытия Александра и Драги, о чем уже подробно писалось в газетах. Драга, смолоду ведя безнравственную жизнь, давно была неспособна к беременности, а лобовая кость Александра Обреновича имела феноменальную толщину, что и объясняет его жестокое тупоумие, вызванное постоянным давлением лобовой кости на мозговые центры.
   Швабы, прочтя об этом, стали ругаться:
   - Конечно, если хотят утопить собаку, то всегда говорят в оправдание, что у нее была чесотка... На самом же деле Обреновичи - благороднейшие люди, а вся нация сербов - это сплошь убийцы, торгаши и пьяницы! Их надо раздавить...
   Я пришел в себя лишь на венском "Остбанхоффе". Все было писано вилами по воде, и я решил прежде ознакомиться с газетами. Авторитетная "Kцlnische Zeitung", имевшая давнюю славу политического рупора Германии, писала конкретно: убийство в конаке сотворено исключительно в целях русской политики, дабы австрийское влияние в Белграде подменить русским влиянием; уничтожение династии Обреновичей сделано на русские деньги и русскими руками в сербских перчатках (увы, не лайковых).
   Наконец, я развернул русский "Правительственный Вестник", прибывший в Вену ночным экспрессом. Народная Скупщина избрала на престол Петра Карагеоргиевича единогласно! Этого и следовало ожидать. Николай II, принося ему свои поздравления, тут же призывал "подвергнуть строгим карам клятвопреступников, запятнавших себя вечным позором цареубийства". Это меня даже не удивило: монарх всегда вступается за монарха. Но удивило меня другое: все русские, оказавшиеся в Белграде, обязаны срочно вернуться в отечество; замешанные же в тронном перевороте должны предстать перед судом -как убийцы ... Конечно, король Петр не позволит упасть даже волосу с голов офицеров-заговорщиков, доставивших ему престол, но меня, русского, вернись я домой, могут привлечь к ответу. "Надо как-то выкручиваться", - сказал я себе. Возле меня оказался пожилой, бедно одетый венец. Я бы не обратил на него внимания, если бы не его...уши . Всю жизнь терпеть не мог длинноносых, лопоухих и шлепогубых. Но у этого оригинала уши были - как две калоши, неудачно прилепленные к его плоскому черепу. Заметив в моих руках свежий номер "Правительственного Вестника", он спросил:
   - Вы, очевидно, русский?
   - Честь имею быть им...
   Совсем не расположенный к беседам, я бродил по улицам Вены, обдумывая свое дальнейшее поведение. Если до властей в Петербурге дойдет мое участие в белградских событиях, беды не миновать. В уличном кафе я позавтракал сметаной и сдобной булочкой. Помню, что обратный путь на трамвае поразил меня своей дороговизной. Я изнывал в сомнениях. Требовалось твердое решение, и это решение я окончательно принял: вернуться!
   Кассир вокзальной кассы, оказывается, запомнил меня.
   - Так куда же вы теперь? - спросил он с ухмылкой.
   - Билет первого класса до Санкт-Петербурга.
   - Через Киев или через Варшаву?
   - Чем скорее, тем лучше.
   - Тогда извольте ехать через Варшаву...
   В любом случае я желал вернуться на родину, идя навстречу опасности. Варшавский поезд отходил поздно вечером, весь день я бесцельно блуждал по Вене, утешая себя словами: "Хорошо быть русским, да нелегко..."
   К отходу поезда на перроне толпилась публика, слышалась русская и польская речь, среди провожающих я снова заметил человека с ушами-калошами. Меня, не скрою, даже передернуло от брезгливого отвращения к его уродству.
   - Вы, кажется, надзираете за мной? - спросил я.
   - Не имею надобности, - ответил он. - Если бы я следил за вами, так вы бы никогда меня не заметили. Напротив, я желаю найти порядочного человека из русских, который бы проездом через Варшаву оказал мне крохотную услугу...
   В печальных глазах его было что-то жалкое, но в то же время и трогательное, как у бездомной, не раз битой собаки. Он показал мне конверт без марки, и я успел прочитать варшавский адрес: улица Гожая, 35, для пани Желтковской.
   - Поезд стоит в Варшаве сорок минут, - сказал венец, - а улица Гожая неподалеку от вокзала. Не могли бы вы...
   - А почему вы, сударь, не доверяете почте?
   В глазах неопрятного старика мелькнули слезы:
   - Вена очень дорогой город, где бедняку прожить трудно. У меня нет денег даже на почтовую марку, и потому я не раз пользовался услугами русских пассажиров. Все они так добры...
   В этот момент мне стало жаль этого человека. В самом деле, виноват ли он, если природа наградила его такими ушами?
   - Хорошо, сударь, я ваше письмо доставлю...
   Поезд в Варшаву пришел рано утром. Я быстро отыскал Гожую улицу и нашел дом 35, нижний этаж которого украшали нарядные вывески - колбасные лавки и фотоателье. Но в подъезде этого дома меня неожиданно встретил вежливый господин.
   - Пардон, - сказал он, приподняв над головой котелок. - Вы случайно не ищете ли квартиру пани Желтковской?
   - Да. И буду вам благодарен, если...
   Я скрючился от боли: удар кулаком пришелся ниже пояса. Сзади шею обвила чья-то сильная рука, и мои ноги поволоклись по булыжникам, словно ватные фитюльки у дешевой куклы. Я не успел опомниться, как очутился в коляске с задернутыми шторами на окнах, - кони понеслись. Вежливый господин извлек из карманов моего пиджака два австрийских револьвера:
   - Вот что у него... сволочь поганая!
   Чувствительный к грубости, я наивно спросил:
   - Куда я попал? Вы - полиция, жандармы или воры?
   - Бери выше - мы из контрразведки...
   А я и не знал, что такая в России существует.
   Постскриптум No 1
   До января 1903 года Россия не имела контрразведки, зато, помимо уголовного сыска, она обладала политической полицией (охранкой), созданной для борьбы с революционерами. Охранка имела немало заслуг перед монархией, достаточно назвать Евно Азефа, внедренного в партию эсеров, или Романа Малиновского, входившего в состав ЦК РСДРП.
   Русский обыватель, не мудрствуя лукаво, почитывал на сон грядущий трехкопеечные выпуски о подвигах Ната Пинкертона или Ника Картера, но, отложив книжку, он не догадывался, что подле него происходит таинственная борьба, перед которой меркнут самые дикие криминальные вымыслы. До того как в России была создана контрразведка, поимка иностранных шпионов была делом случая или частной инициативы бдительных граждан. Внутри государствапостоянно оперировала громадная армия иностранных агентов, никем не выявленная и творившая свои черные дела как хотела - нагло и безбоязненно.
   Здесь не место размусоливать эту тему. Скажем коротко. Сначала при военном министерстве образовался особый "Разведывательный отдел Генерального штаба", от которого отпочковалась молодая русская контрразведка, сразу же заявившая о себе смелой и напористой работой. Однако на первых порах контрразведка еще не могла отказываться от услуг министерства внутренних дел, и потому иногда невозможно провести четкие границы между самой контрразведкой Генштаба, политической охранкой и департаментом полиции...