Подай мне свиную ножку и бутылку джина, убей меня, ибо я грешна. Убей меня, ибо я пьяна от джина.
Комната наполнилась аплодисментами и одобрительными возгласами. Свет уныло струился по человеческим телам. А-а-ай! – вскрикнула Элейн, – я умираю. А-а-а-ах, – сказал Марк, – Бог его знает. Вакстер ударял в стену, и она вибрировала в такт. Убей меня убей меня убей убей ты проник в мой угол твои стоны раздирают меня бьются в моей голове я знаю что ты знаешь что муж каждой женщины думает обо мне зачем ты так ноги от меня с меня хватит этого увидела своего малыша подай свиную ножку затрахай до смерти.
– Пора валить отсюда.
Марк стремительно пересек комнату, уворачиваясь от ритмично крутящихся силуэтов, они с Соней ввалились в красную гостиную.
– Сюда.
Он потянул дверную ручку на себя, и они закрылись изнутри.
– Здесь.
Кровать просела под его весом. Он потянул ее к себе.
– Эй? Черт возьми.
Пит и Марк сели и посмотрели друг на друга, симметрично наклонив головы.
– Ну, – сказал Марк.
– Ну.
– Ну и как дела?
– Жаловаться не приходится.
– Перебрал я что-то в этом бардаке.
– И не говори.
– По-моему, это не эффективная идея. Соня выдернула руку и шагнула к двери.
– Подожди меня, – сказала Бренда.
Дверь скрипнула, в темноте узкого проема мелькнули бледные головы, красный свет вспыхнул, нарушив черноту, и погас.
– Это и есть твой вклад в дело демократии?
– Мой флаг приспущен, – сказал Пит. – Tы-то как?
– Я уже все – не боец.
– Ладно, а не пора ли отсюда выбираться?
– Да, давай сваливать.
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
Комната наполнилась аплодисментами и одобрительными возгласами. Свет уныло струился по человеческим телам. А-а-ай! – вскрикнула Элейн, – я умираю. А-а-а-ах, – сказал Марк, – Бог его знает. Вакстер ударял в стену, и она вибрировала в такт. Убей меня убей меня убей убей ты проник в мой угол твои стоны раздирают меня бьются в моей голове я знаю что ты знаешь что муж каждой женщины думает обо мне зачем ты так ноги от меня с меня хватит этого увидела своего малыша подай свиную ножку затрахай до смерти.
– Пора валить отсюда.
Марк стремительно пересек комнату, уворачиваясь от ритмично крутящихся силуэтов, они с Соней ввалились в красную гостиную.
– Сюда.
Он потянул дверную ручку на себя, и они закрылись изнутри.
– Здесь.
Кровать просела под его весом. Он потянул ее к себе.
– Эй? Черт возьми.
Пит и Марк сели и посмотрели друг на друга, симметрично наклонив головы.
– Ну, – сказал Марк.
– Ну.
– Ну и как дела?
– Жаловаться не приходится.
– Перебрал я что-то в этом бардаке.
– И не говори.
– По-моему, это не эффективная идея. Соня выдернула руку и шагнула к двери.
– Подожди меня, – сказала Бренда.
Дверь скрипнула, в темноте узкого проема мелькнули бледные головы, красный свет вспыхнул, нарушив черноту, и погас.
– Это и есть твой вклад в дело демократии?
– Мой флаг приспущен, – сказал Пит. – Tы-то как?
– Я уже все – не боец.
– Ладно, а не пора ли отсюда выбираться?
– Да, давай сваливать.
Глава двадцать вторая
Смотрите. Луна и черные листья. Я чувствую их запах. Солнечный день кончился. Моя медленно умирающая смерть, моя смертельно умирающая медлительность, все так долго и цепко. Вот, джентльмены, как все это происходит. Я в женском монастыре. Он сумел сослать меня сюда. Чего он так боялся и на что надеялся? Ему почти удалось все, что он задумал. Кто? Это сейчас неважно. Это совсем другая история, надо сказать, не имеющая ничего общего с нашей мрачной и прискорбной сказкой, полной страшных загадок. Пригородный поезд может доставить вас сюда. Намек поняла. Какой стыд. Я летучая мышь. Не было ему свободы со своей выпивкой. Так все и получилось. Нужно будет этим заняться. Собрать все вместе и хорошенько протереть, отмыть, привести в должный вид. Хитростью я жила, хитростью буду жить и дальше. Новый порядок. Огни. Все вокруг черное. Чернота на моих веках. Я слепа.
И теперь, когда вы пришли, раз уж вы нашли на это время, больше ничего этого не будет. Годы, проведенные с вами, нагоняют на меня холод. Вы пришли ко мне в тот сад. Я сказала вам, что мне было холодно. Вы слышали, что я сказала. Я летучая мышь. Я не хочу быть летучей мышью. Я должна вас покинуть.
И теперь, когда вы пришли, раз уж вы нашли на это время, больше ничего этого не будет. Годы, проведенные с вами, нагоняют на меня холод. Вы пришли ко мне в тот сад. Я сказала вам, что мне было холодно. Вы слышали, что я сказала. Я летучая мышь. Я не хочу быть летучей мышью. Я должна вас покинуть.
Глава двадцать третья
– Шекспир! – воскликнул Пит, с грохотом обрушив свою пивную кружку на стол. – Да кто такой был этот Шекспир? Всего лишь драматургический поденщик. Сын хозяина мясной лавки, мальчик с похотливыми глазками. Так нет же, сумел ведь добиться своего. Знаете, на кого вы похожи, когда пьете это пиво? На детенышей дельфина, присосавшихся к матери, как поросята.
– Так и есть, – сказал Марк. – Все эти люди ошибаются, пытаясь дать ему имя и номер. Все так часто решают, что ему пора переодеться, сменить бельишко. Они не понимают одного: он одет раз и навсегда, на любую погоду, и таких, как они, он за милю чует. Они полагают, что, если предложить ему процент с прибыли, он приложит некоторые усилия, чтобы повернуть дело в их пользу. Они надеются, что он представит улики и изобличит соучастников преступления, а их выгородит. Все это чушь собачья. Он никогда никому не помогал избавиться от неприятностей, он и от своих-то бед никуда не бежал.
– Правильно говоришь.
– Он ведь не врач, не хирург с ниткой и иголкой, – сказал Марк. – Нужно еще посмотреть, что он собирается делать, когда подходит к раненому, – зашить рану или перекроить, как ему нравится.
– Судя по тому, что ты говоришь, получается, что его нельзя назвать высоконравственным поэтом.
– Высоконравственный поэт? Если ты имеешь в виду, что в своих пьесах он не пережевывает одни и те же моральные установки, не противопоставляет откровенно хороших героев откровенно плохим, то я полностью с тобой согласен: никакой он не высоконравственный поэт. Если мы с тобой в этом согласны, то, в общем-то, это я и хотел сказать. Давай выпьем и закажем еще по одной, чтобы уже окончательно закрыть вопрос о моральных устоях и, главное, нормах. А что, кстати, ты понимаешь под моралью?
– Я тебе так скажу, – сказал Пит. – Я над этим вопросом много думал и вот к каким выводам пришел. По-моему, мораль в том смысле слова, в котором мы привыкли его употреблять, заключается в том, что нужно делать добро тем, кто с тобой рядом. Это некая ответственность, которую мы берем на себя, осознавая, что каждый из нас является членом общества и что все мы находимся в зависимости друг от друга. Но ведь этот тезис можно считать, пусть и с оговорками, справедливым только в приложении к отдельно взятой ситуации, развивающейся в определенное время в определенном месте. Он никоим образом не приближает нас к истинному и всеобъемлющему пониманию проблемы добра и зла, являющейся смежной с проблемой следования любым нормам морали, навязанным интеллектуальной частью общества. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.
– А что ты имеешь в виду?
– Ну, как бы тебе сказать, я не понимаю, как можно определить, что есть добро и зло, на основании сравнения результатов отдельно взятых поступков и действий. Добро – это продуктивное состояние разума, если хочешь, можешь называть его социальной добродетелью. Но то, что в одних обстоятельствах является продуктивным состоянием разума, в другой ситуации может оказаться стерильно-бесплодным. Добро и зло, как видишь, мы определяем в зависимости от обстоятельств. Как и химикаты, они не являются ни произвольными, ни статичными.
– Посуду давай, – сказал Марк.
Он отошел к бару и вернулся с двумя кружками отличного горького пива.
– Твое здоровье.
– Давай отложим Гамлета в сторону. Это совсем другая история. А вот остальные – Отелло, Макбет, Лир – это люди, чьи величайшие добродетели по причине избыточного их количества оборачиваются пороками и недостатками. Въезжаешь, о чем я тебе толкую? Отелло ревнует из-за избытка любви. Но давай присмотримся повнимательнее. Он любил лишь до тех пор, пока над его чувствами не довлела необходимость выразить их или признаться в них. К каким потрясениям в стране привело избыточное великодушие и чрезмерное благородство Лира, ты и сам знаешь. Макбет же пострадал оттого, что слишком много воображал о своей жене. В общем, все они сами виноваты в свалившихся на них неприятностях: не хотели признавать границы, в которых им предлагалось действовать. Чувства переполняют их, явно превышают по интенсивности способность к осознанным действиям. В общем, жили они явно не по средствам. А когда наступало время действовать, причем не по зову чувств, а по убеждениям, этих-то убеждений у них и не оказывалось. Стоит измерить их поступки по самой общей, универсальной шкале справедливости, как выясняется, что они ведут себя далеко не лучшим образом. И в то же время по-своему они правы. Они правы в той системе координат, в которой мы привыкли ими восхищаться и сочувствовать им. Но такое отношение к ним нельзя назвать высокоморальным.
– Чему это, по-твоему, мы сочувствуем?
– Мы сочувствуем им в тот момент, когда на них наваливается груз ответственности за свои действия. Сама необходимость действовать сводит на нет все их добродетели. Куда только деваются мораль и нравственность. Лир, Макбет и Отелло в той или иной мере оказываются вынуждены держать ответ за то, что совершили, и при этом вести себя достойно у них не получается. А Лир и Макбет даже и не пытаются.
В табачном дыму раздался металлический звон денежного ящика под кассой.
– Все они лишь беспомощно наблюдают, как неумолимо срабатывает система причинно-следственных связей, из которой они себя сами исключили. Они выпали из системы по той причине, что не смогли быть частью общества. Они не думают о других. Все их размышления и переживания по поводу других людей на самом деле поверхностны и иллюзорны. Уникальный набор личностных качеств дает им, если хочешь, возможность распоряжаться судьбами других. По крайней мере, так им кажется. Погоди минутку. Суть дела в том, что мы рассматриваем окружающий мир, исходя из существенных обстоятельств, относящихся к данному моменту, а эти персонажи считают, что не несут ответственности перед моральным кодексом, который не принимает в расчет их личные переживания. Эти ребята прокалываются на том, что пытаются силой одолеть тот механизм, частью которого сами являются, хотят они того или нет. Механизм – это и есть мораль, то есть стандарты, принятые большинством. Мне кажется, что Шекспир оправдывает и человека, и этот механизм.
– Если так, то с какой стати мы называем его нравственным поэтом? – сказал Марк. – Я имею в виду – посмотри, что он делает. Посмотри, как он себя ведет. Он никогда не пользуется спасательным жилетом общепринятых коммуникационных связей и, больше того, никогда не предлагает спасительного решения, которое было бы применимо для тебя, читателя, или хотя бы для него в лице его героев.
– Согласен.
– Тогда как можно применять к нему нормы морали, когда ты видишь, что он сам не знает, как поступить и в какую сторону направить своего героя? Мало ему без того проблем? Ты смотри, с чем он сталкивается. Он вынужден возвращаться назад, он проваливается по колено в трясину, он сбивается с курса, он пытается бежать от самого себя, он сводит свои размышления к геометрическим построениям, он забредает в тупики, он варится в собственном соку и в результате всегда оказывается почти не у дел: как писать, если сам не знаешь, о чем пишешь и куда тебя заведет выдуманный тобой сюжет. Но ткань сюжета никогда не рвется, в этом, старина, ему надо отдать должное. Все сшито аккуратно, без перекосов и пропущенных стежков. Дело свое он знает и прекрасно понимает, что стоит ему начать морализировать, как его пьесы окажутся в одном ряду с несостоятельными байками других драматургов.
– Главное в Шекспире, – сказал Пит, ударив кулаком по столу, – то, что он не пытается сравнивать человека и идею и уж тем более не дает готовых советов насчет того, как поступать.
– Он был осторожный парень, зря не рисковал.
– Зато он по-своему честен. Я бы послал подальше любого, кто скажет, что для него добро и зло – это абстракции. Он даже не пытался впарить нам такую чушь. Он честно признавал, что наше ощущение морали в том виде, к которому мы привыкли, скорее всего претерпит большие изменения, а то и вовсе исчезнет, если погрузить нас в такие исключительные обстоятельства, какие выпали его героям. Если воспринять это как зло, то можно смело назвать Шекспира имморальным поэтом. Но с другой стороны, если учесть, что опыт нейтрализует собственные представления о морали, мы все же должны принять за основу какие-то стандарты, исходя из которых выстраивается оценка происходящего. Если не будет точек отсчета, то опыт не пойдет на пользу и будет бесследно утрачен.
– И что с того?
– А то, что мы имеем дело с подменой понятий. Вместо общепринятой, так называемой садово-парковой морали – социорелигиозного соглашения, поставленного в зависимость от согласия людей жить вместе друг с другом, – мы имеем простую ситуацию, в которой человек является субъектом непроизвольных суждений и принимаемых решений, поскольку, обладая свободой выбора, он в итоге оказывается вынужден признать необходимость нести ответственность за свои поступки. Если подойти к нему с этой точки зрения, то выяснится, что он вполне моральный поэт.
– Ага. Ну и к чему мы пришли?
– К тому, с чего начали.
– Это к чему же?
– К тому, что во всем виновата выпивка, – сказал Пит. – Был бы я трезвым, я бы тебе все запросто объяснил. А в таком состоянии мысли разбегаются и концы с концами не сходятся. Изжога у меня от всего этого.
– И что же делать?
– Придется повторить.
Пит обвел взглядом переполненный паб, стены которого были оформлены под старое почерневшее дерево и увешаны зеркалами. Поверх головы девушки в красном шарфе он заметил в зеркале свое лицо, но видел он себя не очень отчетливо из-за мелькавших на линии взгляда силуэтов и висевшего в помещении табачного дыма. Безразлично глядя на самого себя, он потянулся за спичками и пачкой сигарет и закурил.
– Ну что ж, – сказал Марк, поставив пивные кружки на стол, – похоже, в этом пабе все уже в курсе, что сегодня тут может появиться особый гость.
– Да, – сказал Пит, – Ангел Смерти уже пролетел над крышей.
– Интересно, ему налили за счет заведения? Твое здоровье.
– Знаешь что, Марк? Твое здоровье. Понимаешь, в чем суть твоих проблем?
– И в чем?
– Тебе хочется при жизни превратиться в миф.
– Это ты меня мифологизируешь.
– Хочешь, расскажу тебе, как нужно с этим бороться?
– Надеюсь, денег за совет не возьмешь?
– Ты меня слушай. Я есмь путь, и я есмь истина. Я есмь воскрешение и жизнь.
– Охотно верю.
– Это из евангелия, – сказал Пит. – Когда я родился, меня уже ждали, на пороге моего дома стояли люди с заполненным заявлением о приеме на работу. Я сказал, что соглашусь при двух условиях.
– Интересно, каких?
– Во-первых, мне нужна полная свобода действий. В том числе, конечно, свободное расписание – я буду посылать свои отчеты, когда мне будет удобно.
– И что они на это сказали?
– Ну, прямого ответа мне не дали. Но с тех пор они повсюду следовали за мной и записывали каждое слово.
– Это подстава, – сказал Марк. – А какое второе условие?
– Я хотел в напарники толкового Иуду.
– Ну и?
– Что – и? Я так и не нашел ни одного нормального предателя, который бы соответствовал условиям заявки; когда все сказано и сделано, они отказываются выполнять условия договора.
– И что было, когда все сказано и сделано?
– Последнее слово осталось за Богом.
– Что, он сказал его тебе? Ушам своим не верю.
– Бог! – сказал Пит. – Послушай! Он сам виноват во всех своих бедах – голову на плечах иметь надо. А если он не может понять, что я – его единственная надежда, что только я могу вытащить его из той задницы, в которой он оказался, то мне остается лишь посочувствовать. Давай стакан.
Он пошел к бару. Настала очередь Марка взглянуть на себя в зеркало сквозь чужие плечи и лица. Приглядевшись повнимательнее, он решил согнать с лица хмурое выражение, для чего постарался разгладить морщины на лбу, помогая себе руками.
– Локти убери.
– Ну как, осыпали тебя почестями в связи с назначением на такую должность? – спросил Марк.
– На должность?
– Адъютанта Бога. Эй, погоди, так ведь ты, значит, и есть Святой Дух.
– Да пошел ты со своим Святым Духом, – сказал Пит, садясь. – Нет, на самом деле, если хочешь знать, я со всем этим покончил. Поприкалывались – и хватит. Ты лучше вот что послушай. Раньше я думал, что я гений. Оказывается – нет. Я посредственность. В этом-то весь секрет. Но в глубине души, старик, я уже готов к тому, чтобы шагнуть вперед. Мое место там, наверху. Не хочу ощущать себя ничтожеством, пылью. Цены на меня падают. Но я готов отказаться от самого себя как человеческой особи. Дело в том, что я хочу жить так, чтобы вознести себя на вершину этой жизни. Да. И еще, раз уж речь зашла об этом. Я, бывало, отзывался о тебе весьма нелицеприятно, а то и срывался на грубости. Брать их обратно я не собираюсь. Но правда вот в чем. Помимо плохого, есть в тебе и много хорошего, и все твои недостатки не умаляют значимости твоих достоинств.
– Нету у меня никаких недостатков, – сказал Марк. – Я состою из свойств и характеристик. Не вздумай навешивать на меня моральные ярлыки. Недостатков у меня нет.
– Ну-ну. Одним таким заявлением ты от меня не отвяжешься, потому что твои недостатки покрывают плотным слоем всю твою наглую рожу. Вот попробуй их отмыть. Я только думаю, что такой парень, как ты, будет делать совсем без лица?
– Ты хоть кости мне не ломай, – сказал Марк. Он удалился к бару и вернулся с двумя двойными порциями виски.
– Ну ничего себе.
– Возражения не принимаются, – сказал Марк.
– Ладно, за кого тогда выпьем?
– Предлагаю тост за Вирджинию.
– Идет.
– Какой будет тост?
– Строгий и аскетичный, – сказал Пит. – Простота – высшая добродетель.
– Вот как? И каков будет порядок слов в этом предложении?
– За Вирджинию.
– Образцовый тост, прямо для учебника.
– Ну не знаю, а ты что думаешь?
– Что думаю?
– Будут уточнения?
– Нет, мне нравится.
– Вот и отлично. Они подняли стаканы.
– По-моему, тост правильный, тебе как кажется?
– Тост для учебника, – сказал Марк.
– Ты прав.
– Надо бы время от времени и за Лена выпивать.
– За него можно и пивка тяпнуть, – сказал Пит.
– Конечно.
– Но сначала виски допьем.
– Идет.
– О'кей.
– Подожди-ка, – сказал Марк. – Чокаться будем?
– Нет. Это было бы отходом от принципа минимализма.
– И не говори.
– Готов?
– Да.
Они подняли стаканы.
– За Вирджинию.
– За Вирджинию.
– Отличное виски, – сказал Пит.
– Теперь за Лена.
– Да.
– Нельзя же просто так сказать: «За Лена».
– Согласен, не следует повторяться.
– Это нехорошо.
– Придумал, – сказал Пит.
– Что?
– За Вайнблатта.
– Отлично.
Они подняли кружки.
– За Вайнблатта.
– За Вайнблатта.
– Интересно, как он там сейчас, – сказал Марк.
– Скорее всего сидит на Триумфальной арке и наяривает на своей флейте.
– Слушай, а ты понимаешь, где ты сейчас находишься?
– И где же это?
– В центре Лондона – в буквальном смысле слова. В очаге культуры.
– А у меня уже никаких чувств к нему не осталось. Так, притворяюсь для виду.
– У меня сейчас пиво из ушей польется.
– А я тебе вот что скажу, – сказал Пит. – Пространство – это чистое восприятие. А время – не что иное, как формальное условие.
– Пит, – сказал Марк, – когда я просыпаюсь по утрам, на меня со всех сторон наваливается столько дребедени. Я могу это прямо сказать.
– Наверно, поэтому, какой вопрос ни задай, ответа «нет» ты не принимаешь.
– «Нет» – это не ответ, потому что это всегда «да». «Нет» – это не «нет». «Нет» – это ничто, а когда ты ничто, то и вопросов нет. «Нет» в качестве «нет» – это «да», и это так. Если бы дело обстояло не так, к тебе бы при рождении никто не пришел, и все их «нет» были бы просто не нужны.
– Ну уж нет, отрицать отрицание – это значит спорить с громовержцем, – сказал Пит. – Это была его большая ошибка.
– Он прокололся именно там, где нужно было проколоться.
– На этом проколе он должен был проколоться, – сказал Пит.
Он взял кружки и встал, вернувшись затем от бара еще с двумя пинтами.
– Знаешь, Марк, а ведь ты прав. На этом проколе он должен был проколоться.
– Мы уже добрались до восемнадцатой лунки?
– Да мы уже у самого берега, осталось только в воду прыгнуть.
– Слушай, – сказал Марк, – аннулируй мою подписку на следующий год, договорились? Я отказываюсь.
– Там у бара был один поэт, – сказал Пит.
– И что он мне о тебе сказал?
– Он спросил меня, знаю ли я, кто он такой.
– Ну?
– Я сказал ему, что он на него не похож.
– Молодец, соображаешь.
– Лежит раввин в постели с любовницей, – сказал Пит, – а тут хозяйка квартиры в дверь стучится. Он вскочил, нырнул под кровать, а шляпа осталась лежать между ног у женщины. Входит хозяйка. «Таки что ж это делается, – вопит она. – Нашего ребе шлимазла совсем туда засосало!»
От смеха оба повалились на стол.
– Как это у тебя так хорошо получается еврейский акцент? – спросил Марк. – Кто тут еврей, я или ты?
– Дело привычки, – сказал Пит. – Ты заметил, что в этом пабе собираются очень красивые женщины?
– А то. А где Вирджиния?
– Дома.
– Дома – где?
– У себя дома.
– Ага, вот в чем дело.
– Да, дело именно в этом. Я, кажется, начинаю прозревать.
– Прозревать? Похоже, ты стал видеть лучше меня.
– Я продираюсь к сути вопроса через толщу ложных гипотез, старик.
– Ты только меня не спрашивай, – сказал Марк, – в чем заключается эта суть. На самом деле никто не понимает…
– Успокойся, без тебя разберусь.
– Нет, никто этого не понимает и сказать тебе не сможет.
– Уж ты-то точно.
– Уж это точно, – сказал Марк. – А чего это народ расходится?
– Лавочка закрывается.
– Прямо скажем, не вовремя. Действительно, собираются нас выставить. Вот когда я говорю, что пора идти, меня обвиняют в догматизме.
– Да здешнему хозяину такого слова не выговорить.
– А что ты имеешь в виду под словом «догма»?
– Вставай давай.
– Встать, раз – два.
– Пошли.
– Шагом марш.
Они прошли по Оксфорд-стрит и, перейдя улицу на перекрестке, свернули на Грейп-стрит. Марк грузно оперся о столб автобусной остановки.
– А где наша королева бала?
– На метро поехала, – сказал Пит.
В автобусе Марк тотчас заснул. Пит помог ему выбраться наружу, когда они доехали до своей остановки. Они остались стоять почти посередине мостовой.
– Держись крепче, – сказал Пит.
– У меня уважительная причина!
– Принимается. Где твой ключ?
Они ввалились в прихожую.
– Пит, – сказал Марк, – в самом начале чего-то важного мы об этом не догадываемся.
Пит толкнул дверь спальни и включил свет. Нетвердым шагом они вошли в комнату.
– Снял бы ты их с меня.
– «Обломов» Гончарова.
Пит сел на пол, поднял ногу Марка и стащил с нее ботинок.
– Иван Иванович, – продекламировал Марк, – застрелился.
– Сделай мне одолжение. Иди спать!
Марк прямо в рубашке забрался под одеяло. Пит, сидя на кровати, уставился на него.
– Пит!
– Да.
– Никаких сомнений.
– Их и быть не может, – сказал Пит.
– Так и есть, – сказал Марк. – Все эти люди ошибаются, пытаясь дать ему имя и номер. Все так часто решают, что ему пора переодеться, сменить бельишко. Они не понимают одного: он одет раз и навсегда, на любую погоду, и таких, как они, он за милю чует. Они полагают, что, если предложить ему процент с прибыли, он приложит некоторые усилия, чтобы повернуть дело в их пользу. Они надеются, что он представит улики и изобличит соучастников преступления, а их выгородит. Все это чушь собачья. Он никогда никому не помогал избавиться от неприятностей, он и от своих-то бед никуда не бежал.
– Правильно говоришь.
– Он ведь не врач, не хирург с ниткой и иголкой, – сказал Марк. – Нужно еще посмотреть, что он собирается делать, когда подходит к раненому, – зашить рану или перекроить, как ему нравится.
– Судя по тому, что ты говоришь, получается, что его нельзя назвать высоконравственным поэтом.
– Высоконравственный поэт? Если ты имеешь в виду, что в своих пьесах он не пережевывает одни и те же моральные установки, не противопоставляет откровенно хороших героев откровенно плохим, то я полностью с тобой согласен: никакой он не высоконравственный поэт. Если мы с тобой в этом согласны, то, в общем-то, это я и хотел сказать. Давай выпьем и закажем еще по одной, чтобы уже окончательно закрыть вопрос о моральных устоях и, главное, нормах. А что, кстати, ты понимаешь под моралью?
– Я тебе так скажу, – сказал Пит. – Я над этим вопросом много думал и вот к каким выводам пришел. По-моему, мораль в том смысле слова, в котором мы привыкли его употреблять, заключается в том, что нужно делать добро тем, кто с тобой рядом. Это некая ответственность, которую мы берем на себя, осознавая, что каждый из нас является членом общества и что все мы находимся в зависимости друг от друга. Но ведь этот тезис можно считать, пусть и с оговорками, справедливым только в приложении к отдельно взятой ситуации, развивающейся в определенное время в определенном месте. Он никоим образом не приближает нас к истинному и всеобъемлющему пониманию проблемы добра и зла, являющейся смежной с проблемой следования любым нормам морали, навязанным интеллектуальной частью общества. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.
– А что ты имеешь в виду?
– Ну, как бы тебе сказать, я не понимаю, как можно определить, что есть добро и зло, на основании сравнения результатов отдельно взятых поступков и действий. Добро – это продуктивное состояние разума, если хочешь, можешь называть его социальной добродетелью. Но то, что в одних обстоятельствах является продуктивным состоянием разума, в другой ситуации может оказаться стерильно-бесплодным. Добро и зло, как видишь, мы определяем в зависимости от обстоятельств. Как и химикаты, они не являются ни произвольными, ни статичными.
– Посуду давай, – сказал Марк.
Он отошел к бару и вернулся с двумя кружками отличного горького пива.
– Твое здоровье.
– Давай отложим Гамлета в сторону. Это совсем другая история. А вот остальные – Отелло, Макбет, Лир – это люди, чьи величайшие добродетели по причине избыточного их количества оборачиваются пороками и недостатками. Въезжаешь, о чем я тебе толкую? Отелло ревнует из-за избытка любви. Но давай присмотримся повнимательнее. Он любил лишь до тех пор, пока над его чувствами не довлела необходимость выразить их или признаться в них. К каким потрясениям в стране привело избыточное великодушие и чрезмерное благородство Лира, ты и сам знаешь. Макбет же пострадал оттого, что слишком много воображал о своей жене. В общем, все они сами виноваты в свалившихся на них неприятностях: не хотели признавать границы, в которых им предлагалось действовать. Чувства переполняют их, явно превышают по интенсивности способность к осознанным действиям. В общем, жили они явно не по средствам. А когда наступало время действовать, причем не по зову чувств, а по убеждениям, этих-то убеждений у них и не оказывалось. Стоит измерить их поступки по самой общей, универсальной шкале справедливости, как выясняется, что они ведут себя далеко не лучшим образом. И в то же время по-своему они правы. Они правы в той системе координат, в которой мы привыкли ими восхищаться и сочувствовать им. Но такое отношение к ним нельзя назвать высокоморальным.
– Чему это, по-твоему, мы сочувствуем?
– Мы сочувствуем им в тот момент, когда на них наваливается груз ответственности за свои действия. Сама необходимость действовать сводит на нет все их добродетели. Куда только деваются мораль и нравственность. Лир, Макбет и Отелло в той или иной мере оказываются вынуждены держать ответ за то, что совершили, и при этом вести себя достойно у них не получается. А Лир и Макбет даже и не пытаются.
В табачном дыму раздался металлический звон денежного ящика под кассой.
– Все они лишь беспомощно наблюдают, как неумолимо срабатывает система причинно-следственных связей, из которой они себя сами исключили. Они выпали из системы по той причине, что не смогли быть частью общества. Они не думают о других. Все их размышления и переживания по поводу других людей на самом деле поверхностны и иллюзорны. Уникальный набор личностных качеств дает им, если хочешь, возможность распоряжаться судьбами других. По крайней мере, так им кажется. Погоди минутку. Суть дела в том, что мы рассматриваем окружающий мир, исходя из существенных обстоятельств, относящихся к данному моменту, а эти персонажи считают, что не несут ответственности перед моральным кодексом, который не принимает в расчет их личные переживания. Эти ребята прокалываются на том, что пытаются силой одолеть тот механизм, частью которого сами являются, хотят они того или нет. Механизм – это и есть мораль, то есть стандарты, принятые большинством. Мне кажется, что Шекспир оправдывает и человека, и этот механизм.
– Если так, то с какой стати мы называем его нравственным поэтом? – сказал Марк. – Я имею в виду – посмотри, что он делает. Посмотри, как он себя ведет. Он никогда не пользуется спасательным жилетом общепринятых коммуникационных связей и, больше того, никогда не предлагает спасительного решения, которое было бы применимо для тебя, читателя, или хотя бы для него в лице его героев.
– Согласен.
– Тогда как можно применять к нему нормы морали, когда ты видишь, что он сам не знает, как поступить и в какую сторону направить своего героя? Мало ему без того проблем? Ты смотри, с чем он сталкивается. Он вынужден возвращаться назад, он проваливается по колено в трясину, он сбивается с курса, он пытается бежать от самого себя, он сводит свои размышления к геометрическим построениям, он забредает в тупики, он варится в собственном соку и в результате всегда оказывается почти не у дел: как писать, если сам не знаешь, о чем пишешь и куда тебя заведет выдуманный тобой сюжет. Но ткань сюжета никогда не рвется, в этом, старина, ему надо отдать должное. Все сшито аккуратно, без перекосов и пропущенных стежков. Дело свое он знает и прекрасно понимает, что стоит ему начать морализировать, как его пьесы окажутся в одном ряду с несостоятельными байками других драматургов.
– Главное в Шекспире, – сказал Пит, ударив кулаком по столу, – то, что он не пытается сравнивать человека и идею и уж тем более не дает готовых советов насчет того, как поступать.
– Он был осторожный парень, зря не рисковал.
– Зато он по-своему честен. Я бы послал подальше любого, кто скажет, что для него добро и зло – это абстракции. Он даже не пытался впарить нам такую чушь. Он честно признавал, что наше ощущение морали в том виде, к которому мы привыкли, скорее всего претерпит большие изменения, а то и вовсе исчезнет, если погрузить нас в такие исключительные обстоятельства, какие выпали его героям. Если воспринять это как зло, то можно смело назвать Шекспира имморальным поэтом. Но с другой стороны, если учесть, что опыт нейтрализует собственные представления о морали, мы все же должны принять за основу какие-то стандарты, исходя из которых выстраивается оценка происходящего. Если не будет точек отсчета, то опыт не пойдет на пользу и будет бесследно утрачен.
– И что с того?
– А то, что мы имеем дело с подменой понятий. Вместо общепринятой, так называемой садово-парковой морали – социорелигиозного соглашения, поставленного в зависимость от согласия людей жить вместе друг с другом, – мы имеем простую ситуацию, в которой человек является субъектом непроизвольных суждений и принимаемых решений, поскольку, обладая свободой выбора, он в итоге оказывается вынужден признать необходимость нести ответственность за свои поступки. Если подойти к нему с этой точки зрения, то выяснится, что он вполне моральный поэт.
– Ага. Ну и к чему мы пришли?
– К тому, с чего начали.
– Это к чему же?
– К тому, что во всем виновата выпивка, – сказал Пит. – Был бы я трезвым, я бы тебе все запросто объяснил. А в таком состоянии мысли разбегаются и концы с концами не сходятся. Изжога у меня от всего этого.
– И что же делать?
– Придется повторить.
Пит обвел взглядом переполненный паб, стены которого были оформлены под старое почерневшее дерево и увешаны зеркалами. Поверх головы девушки в красном шарфе он заметил в зеркале свое лицо, но видел он себя не очень отчетливо из-за мелькавших на линии взгляда силуэтов и висевшего в помещении табачного дыма. Безразлично глядя на самого себя, он потянулся за спичками и пачкой сигарет и закурил.
– Ну что ж, – сказал Марк, поставив пивные кружки на стол, – похоже, в этом пабе все уже в курсе, что сегодня тут может появиться особый гость.
– Да, – сказал Пит, – Ангел Смерти уже пролетел над крышей.
– Интересно, ему налили за счет заведения? Твое здоровье.
– Знаешь что, Марк? Твое здоровье. Понимаешь, в чем суть твоих проблем?
– И в чем?
– Тебе хочется при жизни превратиться в миф.
– Это ты меня мифологизируешь.
– Хочешь, расскажу тебе, как нужно с этим бороться?
– Надеюсь, денег за совет не возьмешь?
– Ты меня слушай. Я есмь путь, и я есмь истина. Я есмь воскрешение и жизнь.
– Охотно верю.
– Это из евангелия, – сказал Пит. – Когда я родился, меня уже ждали, на пороге моего дома стояли люди с заполненным заявлением о приеме на работу. Я сказал, что соглашусь при двух условиях.
– Интересно, каких?
– Во-первых, мне нужна полная свобода действий. В том числе, конечно, свободное расписание – я буду посылать свои отчеты, когда мне будет удобно.
– И что они на это сказали?
– Ну, прямого ответа мне не дали. Но с тех пор они повсюду следовали за мной и записывали каждое слово.
– Это подстава, – сказал Марк. – А какое второе условие?
– Я хотел в напарники толкового Иуду.
– Ну и?
– Что – и? Я так и не нашел ни одного нормального предателя, который бы соответствовал условиям заявки; когда все сказано и сделано, они отказываются выполнять условия договора.
– И что было, когда все сказано и сделано?
– Последнее слово осталось за Богом.
– Что, он сказал его тебе? Ушам своим не верю.
– Бог! – сказал Пит. – Послушай! Он сам виноват во всех своих бедах – голову на плечах иметь надо. А если он не может понять, что я – его единственная надежда, что только я могу вытащить его из той задницы, в которой он оказался, то мне остается лишь посочувствовать. Давай стакан.
Он пошел к бару. Настала очередь Марка взглянуть на себя в зеркало сквозь чужие плечи и лица. Приглядевшись повнимательнее, он решил согнать с лица хмурое выражение, для чего постарался разгладить морщины на лбу, помогая себе руками.
– Локти убери.
– Ну как, осыпали тебя почестями в связи с назначением на такую должность? – спросил Марк.
– На должность?
– Адъютанта Бога. Эй, погоди, так ведь ты, значит, и есть Святой Дух.
– Да пошел ты со своим Святым Духом, – сказал Пит, садясь. – Нет, на самом деле, если хочешь знать, я со всем этим покончил. Поприкалывались – и хватит. Ты лучше вот что послушай. Раньше я думал, что я гений. Оказывается – нет. Я посредственность. В этом-то весь секрет. Но в глубине души, старик, я уже готов к тому, чтобы шагнуть вперед. Мое место там, наверху. Не хочу ощущать себя ничтожеством, пылью. Цены на меня падают. Но я готов отказаться от самого себя как человеческой особи. Дело в том, что я хочу жить так, чтобы вознести себя на вершину этой жизни. Да. И еще, раз уж речь зашла об этом. Я, бывало, отзывался о тебе весьма нелицеприятно, а то и срывался на грубости. Брать их обратно я не собираюсь. Но правда вот в чем. Помимо плохого, есть в тебе и много хорошего, и все твои недостатки не умаляют значимости твоих достоинств.
– Нету у меня никаких недостатков, – сказал Марк. – Я состою из свойств и характеристик. Не вздумай навешивать на меня моральные ярлыки. Недостатков у меня нет.
– Ну-ну. Одним таким заявлением ты от меня не отвяжешься, потому что твои недостатки покрывают плотным слоем всю твою наглую рожу. Вот попробуй их отмыть. Я только думаю, что такой парень, как ты, будет делать совсем без лица?
– Ты хоть кости мне не ломай, – сказал Марк. Он удалился к бару и вернулся с двумя двойными порциями виски.
– Ну ничего себе.
– Возражения не принимаются, – сказал Марк.
– Ладно, за кого тогда выпьем?
– Предлагаю тост за Вирджинию.
– Идет.
– Какой будет тост?
– Строгий и аскетичный, – сказал Пит. – Простота – высшая добродетель.
– Вот как? И каков будет порядок слов в этом предложении?
– За Вирджинию.
– Образцовый тост, прямо для учебника.
– Ну не знаю, а ты что думаешь?
– Что думаю?
– Будут уточнения?
– Нет, мне нравится.
– Вот и отлично. Они подняли стаканы.
– По-моему, тост правильный, тебе как кажется?
– Тост для учебника, – сказал Марк.
– Ты прав.
– Надо бы время от времени и за Лена выпивать.
– За него можно и пивка тяпнуть, – сказал Пит.
– Конечно.
– Но сначала виски допьем.
– Идет.
– О'кей.
– Подожди-ка, – сказал Марк. – Чокаться будем?
– Нет. Это было бы отходом от принципа минимализма.
– И не говори.
– Готов?
– Да.
Они подняли стаканы.
– За Вирджинию.
– За Вирджинию.
– Отличное виски, – сказал Пит.
– Теперь за Лена.
– Да.
– Нельзя же просто так сказать: «За Лена».
– Согласен, не следует повторяться.
– Это нехорошо.
– Придумал, – сказал Пит.
– Что?
– За Вайнблатта.
– Отлично.
Они подняли кружки.
– За Вайнблатта.
– За Вайнблатта.
– Интересно, как он там сейчас, – сказал Марк.
– Скорее всего сидит на Триумфальной арке и наяривает на своей флейте.
– Слушай, а ты понимаешь, где ты сейчас находишься?
– И где же это?
– В центре Лондона – в буквальном смысле слова. В очаге культуры.
– А у меня уже никаких чувств к нему не осталось. Так, притворяюсь для виду.
– У меня сейчас пиво из ушей польется.
– А я тебе вот что скажу, – сказал Пит. – Пространство – это чистое восприятие. А время – не что иное, как формальное условие.
– Пит, – сказал Марк, – когда я просыпаюсь по утрам, на меня со всех сторон наваливается столько дребедени. Я могу это прямо сказать.
– Наверно, поэтому, какой вопрос ни задай, ответа «нет» ты не принимаешь.
– «Нет» – это не ответ, потому что это всегда «да». «Нет» – это не «нет». «Нет» – это ничто, а когда ты ничто, то и вопросов нет. «Нет» в качестве «нет» – это «да», и это так. Если бы дело обстояло не так, к тебе бы при рождении никто не пришел, и все их «нет» были бы просто не нужны.
– Ну уж нет, отрицать отрицание – это значит спорить с громовержцем, – сказал Пит. – Это была его большая ошибка.
– Он прокололся именно там, где нужно было проколоться.
– На этом проколе он должен был проколоться, – сказал Пит.
Он взял кружки и встал, вернувшись затем от бара еще с двумя пинтами.
– Знаешь, Марк, а ведь ты прав. На этом проколе он должен был проколоться.
– Мы уже добрались до восемнадцатой лунки?
– Да мы уже у самого берега, осталось только в воду прыгнуть.
– Слушай, – сказал Марк, – аннулируй мою подписку на следующий год, договорились? Я отказываюсь.
– Там у бара был один поэт, – сказал Пит.
– И что он мне о тебе сказал?
– Он спросил меня, знаю ли я, кто он такой.
– Ну?
– Я сказал ему, что он на него не похож.
– Молодец, соображаешь.
– Лежит раввин в постели с любовницей, – сказал Пит, – а тут хозяйка квартиры в дверь стучится. Он вскочил, нырнул под кровать, а шляпа осталась лежать между ног у женщины. Входит хозяйка. «Таки что ж это делается, – вопит она. – Нашего ребе шлимазла совсем туда засосало!»
От смеха оба повалились на стол.
– Как это у тебя так хорошо получается еврейский акцент? – спросил Марк. – Кто тут еврей, я или ты?
– Дело привычки, – сказал Пит. – Ты заметил, что в этом пабе собираются очень красивые женщины?
– А то. А где Вирджиния?
– Дома.
– Дома – где?
– У себя дома.
– Ага, вот в чем дело.
– Да, дело именно в этом. Я, кажется, начинаю прозревать.
– Прозревать? Похоже, ты стал видеть лучше меня.
– Я продираюсь к сути вопроса через толщу ложных гипотез, старик.
– Ты только меня не спрашивай, – сказал Марк, – в чем заключается эта суть. На самом деле никто не понимает…
– Успокойся, без тебя разберусь.
– Нет, никто этого не понимает и сказать тебе не сможет.
– Уж ты-то точно.
– Уж это точно, – сказал Марк. – А чего это народ расходится?
– Лавочка закрывается.
– Прямо скажем, не вовремя. Действительно, собираются нас выставить. Вот когда я говорю, что пора идти, меня обвиняют в догматизме.
– Да здешнему хозяину такого слова не выговорить.
– А что ты имеешь в виду под словом «догма»?
– Вставай давай.
– Встать, раз – два.
– Пошли.
– Шагом марш.
Они прошли по Оксфорд-стрит и, перейдя улицу на перекрестке, свернули на Грейп-стрит. Марк грузно оперся о столб автобусной остановки.
– А где наша королева бала?
– На метро поехала, – сказал Пит.
В автобусе Марк тотчас заснул. Пит помог ему выбраться наружу, когда они доехали до своей остановки. Они остались стоять почти посередине мостовой.
– Держись крепче, – сказал Пит.
– У меня уважительная причина!
– Принимается. Где твой ключ?
Они ввалились в прихожую.
– Пит, – сказал Марк, – в самом начале чего-то важного мы об этом не догадываемся.
Пит толкнул дверь спальни и включил свет. Нетвердым шагом они вошли в комнату.
– Снял бы ты их с меня.
– «Обломов» Гончарова.
Пит сел на пол, поднял ногу Марка и стащил с нее ботинок.
– Иван Иванович, – продекламировал Марк, – застрелился.
– Сделай мне одолжение. Иди спать!
Марк прямо в рубашке забрался под одеяло. Пит, сидя на кровати, уставился на него.
– Пит!
– Да.
– Никаких сомнений.
– Их и быть не может, – сказал Пит.
Глава двадцать четвертая
– Я видел привидение.
– Чего? – обернулся Марк.
Они сидели в кафе «Лебедь», был ранний вечер. Позади стойки, передавая мороженое через сервировочное окно, переговаривались по-итальянски мать и дочь.
– Это, случайно, не Лен там через дорогу бежит?
– Глазам не верю.
Лен проскочил между двумя автобусами и мебельным фургоном, добрался до тротуара и заглянул внутрь кафе через стеклянную дверь.
– Это что за чувак, первый раз вижу, – сказал Марк.
Тот, улыбаясь, подошел к их столику.
– С Рождеством.
– Ты же вроде бы отправился покорять новые земли, – сказал Пит. – Как там Париж, осталось от него хоть что-нибудь после тебя?
– Я уехал, – сказал Лен, садясь. – Два дня как вернулся.
– Два дня? – сказал Марк. – Чем же ты занимался?
– Набирался сил.
– У тебя такой вид, словно за тобой гонится полиция двенадцати континентов, – сказал Пит. – Колись, чего это ты оттуда слинял?
Лен посмотрел на них.
– Как тут дела?
– Отлично, – сказал Марк. – Ты почему оттуда уехал?
– Почему я уехал? Да потому, на это есть причина. Вам рассказывать не собираюсь. Хотя ладно. Расскажу.
– Ну? – сказал Пит.
– Это из-за сыра.
– Из-за сыра?
– Из-за сыра. Из-за вонючего камамбера. Он меня доконал. Это должно было случиться, скажу я вам, если не с первого раза, то с двадцать восьмого точно. У меня температура поднялась градусов на пятьсот, врать не буду. Меня озноб колотил, и в то же время я от горшка отойти не мог. В какой-то момент я подумал: все, чему быть, того не миновать. Не судьба, так не судьба. Знаете, на что это было похоже? Когда какой-то бугай ударяет по мячу, ты пытаешься его поймать, а мяч вместо этого со всей дури впечатывается тебе в глаз, в данном случае – в живот. Нет, теперь уже все в порядке. Я в сортире заседаю всего по три раза в день. Теперь я могу все это более-менее регулировать. Один разок посижу на очке с утра, потом ненадолго зависну перед ланчем, потом еще разок после чая, и до вечера свободен. Могу делать, что хочу. Я вижу, вы, ребята, меня не понимаете. Вся сложность общения с камамбером заключается в том, что он бессмертен. На самом деле он начинает по-настоящему жить только после того, как вы его сожрете. По крайней мере тот конкретный камамбер, который достался мне. Этот немец, мой знакомый, к которому я и поехал, без него жить не мог, даже в постель без него не ложился. Большой специалист, скажу я вам.
– Но он его хоть заворачивал? – сказал Марк.
– Конечно. Естественно, заворачивал. Но вообще он обращался с этим сыром грубо и жестоко. Как он его кусал, это надо видеть, прямо вгрызался в него, а потом сосредотачивался на вкусе. У него от напряжения пот с носа капал, но он всегда выходил победителем из этой схватки. Я даже не видел, чтобы он ел что-нибудь еще, так, иногда только перехватывал помидорчик или пару грибочков. Извините за такие деликатные подробности, но в туалете его мочой воняло хуже, чем от любого ветхозаветного раввина.
– Ты в Париже больше недели пробыл, – сказал Пит. – Что там еще было?
– Чего? – обернулся Марк.
Они сидели в кафе «Лебедь», был ранний вечер. Позади стойки, передавая мороженое через сервировочное окно, переговаривались по-итальянски мать и дочь.
– Это, случайно, не Лен там через дорогу бежит?
– Глазам не верю.
Лен проскочил между двумя автобусами и мебельным фургоном, добрался до тротуара и заглянул внутрь кафе через стеклянную дверь.
– Это что за чувак, первый раз вижу, – сказал Марк.
Тот, улыбаясь, подошел к их столику.
– С Рождеством.
– Ты же вроде бы отправился покорять новые земли, – сказал Пит. – Как там Париж, осталось от него хоть что-нибудь после тебя?
– Я уехал, – сказал Лен, садясь. – Два дня как вернулся.
– Два дня? – сказал Марк. – Чем же ты занимался?
– Набирался сил.
– У тебя такой вид, словно за тобой гонится полиция двенадцати континентов, – сказал Пит. – Колись, чего это ты оттуда слинял?
Лен посмотрел на них.
– Как тут дела?
– Отлично, – сказал Марк. – Ты почему оттуда уехал?
– Почему я уехал? Да потому, на это есть причина. Вам рассказывать не собираюсь. Хотя ладно. Расскажу.
– Ну? – сказал Пит.
– Это из-за сыра.
– Из-за сыра?
– Из-за сыра. Из-за вонючего камамбера. Он меня доконал. Это должно было случиться, скажу я вам, если не с первого раза, то с двадцать восьмого точно. У меня температура поднялась градусов на пятьсот, врать не буду. Меня озноб колотил, и в то же время я от горшка отойти не мог. В какой-то момент я подумал: все, чему быть, того не миновать. Не судьба, так не судьба. Знаете, на что это было похоже? Когда какой-то бугай ударяет по мячу, ты пытаешься его поймать, а мяч вместо этого со всей дури впечатывается тебе в глаз, в данном случае – в живот. Нет, теперь уже все в порядке. Я в сортире заседаю всего по три раза в день. Теперь я могу все это более-менее регулировать. Один разок посижу на очке с утра, потом ненадолго зависну перед ланчем, потом еще разок после чая, и до вечера свободен. Могу делать, что хочу. Я вижу, вы, ребята, меня не понимаете. Вся сложность общения с камамбером заключается в том, что он бессмертен. На самом деле он начинает по-настоящему жить только после того, как вы его сожрете. По крайней мере тот конкретный камамбер, который достался мне. Этот немец, мой знакомый, к которому я и поехал, без него жить не мог, даже в постель без него не ложился. Большой специалист, скажу я вам.
– Но он его хоть заворачивал? – сказал Марк.
– Конечно. Естественно, заворачивал. Но вообще он обращался с этим сыром грубо и жестоко. Как он его кусал, это надо видеть, прямо вгрызался в него, а потом сосредотачивался на вкусе. У него от напряжения пот с носа капал, но он всегда выходил победителем из этой схватки. Я даже не видел, чтобы он ел что-нибудь еще, так, иногда только перехватывал помидорчик или пару грибочков. Извините за такие деликатные подробности, но в туалете его мочой воняло хуже, чем от любого ветхозаветного раввина.
– Ты в Париже больше недели пробыл, – сказал Пит. – Что там еще было?