Пинтер Гарольд. Карлики

   – Слушай, Пит, – сказал Лен. – Почему ты всю дорогу называешь меня Вайнблатт? Моя фамилия Вайнштейн. И всегда была.
   – Она тебе не подходит.
   Марк начал кашлять, и вскоре его кашель перешел в рокочущий скрежет. Шепотом матерясь между короткими прерывистыми вдохами и выдохами, он, чуть пошатываясь, подошел к берегу пруда и смачно сплюнул. Затем постоял неподвижно, прохаркался и снова сплюнул в темную воду.
   – Марк, – сказал Пит, – если ты когда-нибудь прославишься, то как чемпион мира по плевкам.
   – Спасибо, – сказал Марк, сплевывая в кусты. Он сел на скамейку и вытер рот.
   – А я вот все думаю, – сказал Пит, – когда ты наконец перестанешь шляться, материться, плеваться и пострижешься в монахи?
   – Я? С чего это ты взял? Я уже священник. Особенно в постели заметно, какой я религиозный. Там я всех наставляю на путь единения с бескрайней Вселенной.
   – Ты хочешь сказать, что переносишь их всех в райские кущи?
   – Именно так.
   Лен встал, подошел к пруду и встал у воды, засунув руки в карманы.
   – Я тут кое-куда записался, – сказал он.
   – Неужто в армию вступил? – спросил Марк.
   – Нет, – сказал Лен, снова садясь. – Я подал заявление на вакантное место в одну страховую компанию.
   – Да брось ты. Ушам не верю.
   – А что, с него станется, – сказал Пит. – Посмотрим, сколько он там продержится.
   – Я уже заранее знаю, как все будет, – сказал Лен. – Они заставят меня целыми днями составлять таблицы смертности. Я буду сидеть за столом и распределять людей в зависимости от вероятности их смерти. А такой парень, как ты, Марк, получит только вторую категорию, не первую.
   – А как насчет такого парня, как я? – спросил Пит.
   – А с чего ты решил, что тебе светит первая категория? Среди моих знакомых таких людей вообще нет.
   – А как насчет твоего кота? – спросил Марк.
   – Можешь записать его, – сказал Пит, – в первом приближении сойдет, если не вдаваться в детали.
   Пит и Марк закурили сигареты. Лен смотрел на их головы, склонившиеся к одной спичке.
   – Это работа серьезная, тут не до шуток, – сказал Марк, выпуская дым из ноздрей.
   – Ладно, – сказал Лен, – все зависит от того, с какой точки зрения смотреть. Например, я знаю одного парня, который всегда интересовался деревом. Так знаете, что он сделал? Взял да и пошел работать в библиотеку. Представляете, какие возможности открылись перед ним в библиотеке. Чего-чего, а дерева там хватает. Приходи и любуйся им, рассматривай, трогай. В общем, этот парень живет теперь счастливый и горя не знает.
   Лен встал.
   – Слушай, Пит, – сказал он. – Дай-ка мне посмотреть на твою руку.
   – На мою руку?
   – Нуда.
   Он взял левую руку Пита, поднес ее к своему подбородку, поправил очки и стал разглядывать ладонь. Дыша сквозь зубы, он наклонился ниже. Вдруг он вздрогнул и выпустил руку Пита.
   – Да ты маньяк-убийца! – воскликнул он. – Впрочем, этого следовало ожидать.
   – Ничего себе! – сказал Марк.
   – Давай-ка руку, – потребовал Лен. – Давай-давай, я тебе говорю, сейчас я тебе все объясню. Видишь, вот. Вот прямая линия через всю ладонь. Эта, прямо посреди ладони. Горизонтальная. Видишь? И все, больше ничего нет. Никогда в жизни ничего подобного не видел. Крыша у тебя явно не на месте!
   – Похоже на то, – сказал Пит.
   – Похоже? Да такая рука одна на миллион. Ты сам посмотри на эту линию. Она протянулась на целую милю. Ты маньяк-убийца. Никаких сомнений. Готов поспорить на все что угодно.
   У Лена была ночная смена. Он попрощался с ними и сел на свой автобус. Пит и Марк пошли по направлению к Бетнал-Грин.
   – Ты в курсе, что он тут выдал? – сказал Пит.
   – Нет. А что?
   – Стал читать Новый Завет.
   – Ну и флаг ему в руки.
   – Я тут, кстати, наткнулся на ту Библию, которую тогда тебе подарил.
   – Где?
   – У тебя на книжной полке.
   – А, ну да.
   – Ты ее хотя бы открывал?
   – Знаешь, Пит, если честно, у меня до нее все как-то руки не доходят:
   – Она у тебя уже пять лет. Какого черта я вообще с тобой общаюсь?
   – Ну ты пойми, перед тем, как за такую книгу браться, нужно отдохнуть, мозги прочистить.
   – Пора учиться переключаться с одного дела на другое, – сказал Пит. – Это, кстати, пойдет тебе на пользу.
   – Как знать, как знать.
   Они повернули за угол у офиса Электрической Компании.
   – Вот что ты знаешь о любви? – сказал Пит.
   – О любви?
   – Да, уж ты-то должен в этом что-то понимать.
   – С чего ты взял?
   Неожиданно поливший дождь загнал их под навес над входом в книжный магазин. Они смотрели, как дождь барабанит по ступенькам у входа в полицейский участок. Из дверей участка вышел полисмен и посмотрел на противоположную сторону улицы.
   – Кстати, – сказал Марк, – это лучший букинистический магазин во всем восточном Лондоне – Клайв.
   – Выглядит действительно впечатляюще.
   – А что это там, позади вон той черной – это, случайно, не «Желтая книга»?
   – Что-то про артишоки, – сказал Пит, нагнувшись к полке.
   Полицейский перешел через дорогу и направился к ним.
   – Про эфиопскую архитектуру, если не ошибаюсь.
   – Не ошибаешься в чем?
   – Насчет книги, которую я чуть было не купил.
   – А, про эту. А мне казалось, что это была «Логика и колика» Блитца.
   – Да нет, – сказал Марк, – ты имел в виду «Пыль» Крутца.
   – Правда?
   Полисмен миновал вход в книжный магазин и пошел дальше.
   – Здоровый какой.
   – Пойдем в другую сторону, – сказал Марк.
   – Во всяком случае, – сказал Пит, когда они снова пошли по улице, – за версту видно, что ты тот самый парень, которого можно порасспросить о любви.
   – Правда? А тебе зачем?
   – Дело в том, – сказал Пит, – что я надумал набросать несколько любовных рассказиков для женских журналов.
   – Чего?
   – Да, да. Но только я успел начать, как уже столкнулся с недостатком ресурсов, поскольку ничего не смыслю в том, о чем взялся писать. Но я подумал, что если ты дашь мне пару толковых советов, то я, пожалуй, со временем разберусь, что к чему в этом деле.
   – Слушай, ну что ты меня грузишь.
   – Никто тебя не грузит, я вполне серьезно. В конце концов, почему бы мне и самому не попробовать сыграть в эту игру. Или ты против? Так что давай, выкладывай. Что это за штука такая?
   – Отвяжись ты от меня.
   – А что такого-то? Ты же по уши погряз в своих любовных приключениях, и это для тебя самое важное.
   – Это ты верно подметил, – сказал Марк. – На любви весь мир держится.
   – А как ощущает себя парень, когда влюблен? Что он чувствует?
   – Слушай, почему бы тебе не попробовать сформулировать свои собственные чувства?
   – А что мне формулировать-то?
   Они прошли под железнодорожным мостом.
   – Ну хорошо, – сказал Марк. – Ты сам напросился. Вот какие отношения у тебя с Вирджинией?
   – У нас много общего.
   – Но ты ведь не скажешь, что любишь ее?
   – Этот вопрос действительно имеет большое значение, – сказал Пит. – Но я не могу на него ответить.
   – У тебя кровь играет?
   – В каком смысле?
   – Играет или нет?
   – Кровь? Ну, как бы тебе сказать. Мы этим в последнее время не слишком озабочены.
   – Не слишком, говоришь?
   Толпы народу выходили из театра «Хэкни Эмпайр». Они перешли улицу.
   – Нет. Я это дело вижу вот как. Некоторое время назад для меня все это было неизвестным.
   фактором, в котором я должен был разобраться, и я разобрался, и с тех пор мне от этого ни холодно, ни жарко – вот уже несколько лет.
   – Ну да, неужели?
   – Да.
   – Тогда, – сказал Марк, – я думаю, тебе пошла бы на пользу вторая попытка.
   – Нет. Я не думаю, что это поможет мне найти ответы на те вопросы, которые я не разрешил.
   Они перешли улицу на перекрестке со светофором и направились в сторону Кембриджской пустоши. Здесь пахло мылом, и этот запах навязчиво бил в нос, а сам воздух разве что на зубах не хрустел.
   – Да где она? – принюхался Марк. – Где эта фабрика? Где она?
   – Где-то там, – ответил Пит, взмахивая рукой.
   Они посмотрели на другую сторону улицы и через одну из покрытых слоем сажи арок увидели дымящие трубы, пустырь и темные здания складов.
   – Может, на самом деле она не существует вовсе. Может быть, это сам Господь Бог портит воздух.
   – Еще как существует, – сказал Пит. – День и ночь воняет. И прямо в окно моей спальни. Работа у них такая. А мне остается только сжать зубы и терпеть, делая вид, что я улыбаюсь.
   – У меня все то же самое.
   На станции «Кембриджская пустошь» они зашли в кафе и сели за столик, заказав по чашке чая.
   – Знаешь что? – сказал Пит. – Мне сегодня ночью опять приснился один мой старый сон про лодку.
   – Что, опять?
   – Да, – сказал Пит. – Я плыл на лодке с Вирджинией, представляешь? На моторке. Мы плыли вниз по реке. Мы повернули по руслу, и вдруг прямо перед нами, ярдах в ста, оказался участок реки, на котором вода была абсолютно гладкой, просто неестественно гладкой, как зеркало. Ну, я и сказал Джинни, что, когда мы туда доплывем, нам будет очень хорошо. Я нажал рукоятку мотора, и мы рванули вперед. Вдруг мотор стал стучать, работать с перебоями, а потом вообще заглох. Оказывается, у нас масло кончилось. Я переложил руль, и мы поплыли к берегу по течению, а день был ясный, и на берегу я увидел полицейский участок. Ну я и сказал, что там мы, наверное, разживемся маслом. Мы придрейфовали прямо туда, куда нужно, – в маленькую заводь. Тогда я повернулся к Вирджинии и говорю: «Подожди минутку, давай лучше посмотрим на твои трупы». Мы вышли на берег, и там у самой воды лежали два железных карлика, ростом примерно в фут, они были завернуты в такую жесткую фальцованную бумагу. Мертвые. Мы их наскоро осмотрели и положили обратно. Потом я пошел за канистрой с машинным маслом, понимаешь? Я подошел к домику, спустился по ступенькам и открыл крышку люка. Там в углу лежали два карлика-негра, завернутые в такую же дерюгу, они были такого же роста, железные, но живые, и они смотрели на меня, не смотрели, а пялились. Пару минут я тоже их разглядывал, а потом сказал: «Не думайте, что вы меня удивили. Я знал, что вы здесь. Я вас еще с пристани засек».
   – Господи Иисусе, – сказал Марк.
   Пит ухмыльнулся и стал ковырять спичкой в зубах.

Глава третья

   Сходить бы на танцы сегодня вечером. А что в этом такого?
   Вирджиния, свернувшись калачиком, лежала на софе. Комната была неподвижна. Пятно солнечного света растеклось по ковру. Ни звука не было слышно.
   Она встала. Состояние комнаты тотчас изменилось. Солнечный свет вздрогнул. Комната обрела изначальную форму. Солнечный свет преобразовал помещение. И все же, подумала она, я встала, и равновесие было нарушено. Я вставляю палки в колеса мироздания. Я нарушила естественный ход событий и нанесла непоправимый удар по мировой гармонии. Я заставила мир повернуть вспять.
   Она улыбнулась. Глупая тщеславная мысль, над которой Пит посмеялся бы и не смог удержаться от соблазна нравоучительного и ироничного комментария. Что бы он сказал? С чего бы начал? Комната и солнечный свет, сказал бы он, являются тем, чем они являются, не более и не менее. Комнат много, а солнце одно. Комната может быть несовершенной с точки зрения замысла и воплощения, и ее можно подвергнуть критике. Протечка на потолке – это недостаток. Соответствующая комната является лишь доказательством профессионализма строителей. Она останется статичной, пока дом не рухнет; тогда, и только тогда в ней начнется процесс радикального изменения; в результате она перестанет быть комнатой как таковой. До тех пор, пока помещение пребывает в целости и сохранности, изменения возможны только в стенах, полу или потолке. Они могут отсыревать, гнить, покрываться плесенью или пересыхать. Мебель, отделка, вещи – это лишь случайные и порой нежелательные вторжения во внутреннее пространство комнаты. Точно так же желание приписать какому-либо помещению предвзятость или предубеждение, а также любого рода волю свидетельствует лишь о болезненном или временно измененном состоянии разума человека, обуреваемого подобными стремлениями, в лучшем случае находящегося в приподнятом состоянии, вызванном воздействием алкоголя. Критиковать же солнце абсурдно. Солнце светит, а земля вращается вокруг него. Оно не воспринимает и не реагирует ни на критику, ни на открытое недовольство, ни даже на бунт или похвалы. Его невозможно пытаться склонить на чью-либо сторону. В любом случае мысль о том, что солнце может быть чьим-нибудь союзником или противником, неконструктивна, и не следует считать его воздействие на твою жизнь и поступки целенаправленным и тем более предвзятым. Солнце не является заинтересованной стороной. Величайшим интеллектуальным заблуждением была бы попытка приписать солнцу или любому помещению какой бы то ни было характер или сформулировать для них новую концепцию, отличную от общепринятой. Ты можешь радоваться солнцу или укрываться от него. Комната может нравиться или не нравиться. Так что, Вирджиния, будь корректнее, когда высказываешь свои суждения.
   Она громко рассмеялась. Вирджиния, будь корректнее, когда высказываешь свои суждения. Она посмотрела на улицу, где должен был появиться Пит. Честна ли она была по отношению к нему? Был ли ее внутренний монолог, пародировавший его манеру рассуждений и доказательств, точным и справедливым в своей иронии?
   Трудно сказать. Они были знакомы уже два года, но она все еще не могла точно, с полной внутренней уверенностью воспроизвести его манеру говорить. Действительно ли он так говорит? По всему выходило, что да. Неожиданно она вдруг поняла, что ее неуверенность на самом деле вовсе не является неуверенностью, а представляет собой скрытую форму страха, который маскирует ее дурные предчувствия.
   Если это так, то чего же она боится? Ведь именно сила и убедительность его рассуждений с самого начала привлекали ее. Они впервые встретились в библиотеке, и в течение недели после знакомства он пару раз пригласил ее прогуляться вечерком по городу. В тот день он впервые позвонил ей. У меня умер отец. Давай посидим где-нибудь за чашкой чая. Они встретились в кафе на Хэкни-роуд. День был душный и сумрачный. Как только они сели за столик, Пит начал говорить. Она смотрела на него и слушала. Полиция решила, сказал он, что его отец покончил с собой. Сам он так не считал. Скорее всего тот просто напился и уснул, открыв кран газового обогревателя, но забыв зажечь горелку. Сам он возился на кухне, пытаясь починить слив в раковине, где засорилась труба, и тут услышал крики матери. Она стояла посреди комнаты прямо над телом. Отец лежал ничком на ковре, а в комнате было полно газа. Мать пошла вызывать полицию. А он остался там с ним. Она когда-нибудь оказывалась рядом с мертвецом? Тот был мертвый как ножка кровати, а больше ничего, абсолютно ничего не происходило. Он чувствовал внутри себя пустоту, будто в старом мешке. Все эти эмоции, что это вообще такое? Ветер, завывающий в решетке угольного чулана. Он был сухой, как старая деревяшка. Гаечный ключ он по-прежнему держал в руке. Ему ничего не стоило развернуться и пойти обратно, чтобы закончить ремонт раковины. Все ясно, как дважды два, вот только что в результате? Ничего. Ноль. Прежде чем приехала полиция, он двадцать минут стоял над трупом. Его отец был мертвый, как засохший старый муравей, а его при этом даже ничто не кольнуло.
   Пит вошел в комнату, держа под мышкой какой-то сверток в коричневой оберточной бумаге, который положил на стол. Он развернул пакет и протянул ей белое летнее платье. Она сбросила свитер и юбку и переоделась.
   – Замри.
   Она остановилась вполоборота к нему.
   – Подойди к окну.
   Она прошла к окну, подобрала юбку, повернулась, посмотрела на свое отражение в зеркале.
   – Нравится? Стой где стоишь. Солнце бьет тебе в затылок, платье по бокам слегка просвечивает. Ты выглядишь просто великолепно.
   Он сел и закурил сигарету.
   – Красивое, – сказала она, присаживаясь на подлокотник его кресла. – Спасибо.
   – Тебе идет.
   – Я его буду надевать по особым случаям.
   – Нет, – сказал Пит. – Лето – самый подходящий случай для этого платья. Я хочу, чтобы ты в нем гуляла.
   – В солнечные дни.
   – Да. Ради этого оно и сшито.
   – Ты где был?
   – Прогулялся по набережной. Посмотрел на лодки. Немножко тишины и покоя. В этом офисе просто птичий базар.
   – Всё девушки?
   – Ну.
   – А чем они занимаются?
   – Понятия не имею. По-моему, в основном хихикают и болтают – с ужасным произношением. Я стараюсь держать дистанцию.
   – И они к тебе не пристают?
   – Даже близко не подходят. Знают, что я их так отошью – мало не покажется.
   – Жарко было сегодня?
   – Жарко? Я просто высох как мумия. Морской воздух меня освежил. Особенно приятно было рассматривать плавающее в воде дерьмо.
   Вирджиния подошла к зеркалу и оглядела себя. Потом обернулась.
   – Пит?
   – Да?
   – Что ты думаешь про солнце?
   – Что я думаю про что?
   – Как ты смотришь на солнце?
   – В каком смысле – как я на него смотрю?
   – Да ладно, это неважно.
   – Нет, подожди. Что неважно?
   Он подошел к окну.
   – Оно заходит.
   – А я сижу здесь, – сказала она.
   Он затянулся и, выпустив дым через нос, стал смотреть, как облачко тает в воздухе.
   – Значит, что я думаю про солнце? Занятный вопрос.
   – Ты платье шил с удовольствием?
   – Это платье? Конечно.
   – Оно замечательное.
   – Да уж. Я как будто в шахматы играл, и каждый стежок был новым ходом. Вот так оно и вышло – шах и мат.
   Она встала рядом с ним у окна.
   – Хочешь, я тебе к нему еще нижнюю юбку сошью? – спросил он.
   – Да, пожалуйста.
   – Договорились. Сделаю.
   Они смотрели, как солнце опускается к горизонту между фабричными трубами. Он наклонил к ней голову и обнял ее за талию.
   – Ты мне сегодня нравишься, – сказал он.
   – Из-за платья?
   – Нет.
   Он повернул ее к себе и поцеловал.
   – Давай чаю попьем.
   – Давай.
   Он смотрел ей вслед, когда она шла к буфету.
   – Да, – сказал он, – ты замечательно выглядишь в этом платье.
   – Это просто шедевр, – сказала она.
   – Но знаешь что, – сказал он, садясь, – в каком-то смысле я вижу в тебе скорее парня, чем женщину.
   – Это в каком же смысле?
   – Нет, нет, как женщина ты в порядке. Но мне нравится, как ты умеешь хранить свою мыслительную энергию, копить ее и пользоваться ею, когда нужно. Я сам у тебя этому учусь. И еще ты для меня верный друг. Настоящий хороший приятель, свой парень.
   – Правда?
   – Да. Видишь ли, вот взять, например, Марка, так он никогда этого не понимал. Женщина для него – только женщина и ничего больше. А от нашей с тобой духовной близости скорее родится что-нибудь стоящее, чем от близости между нашими телами. Может, мы и не всегда ощущаем это единство, но оно существует, уверяю тебя.
   Она поставила на стол чашки и налила молока.
   – Марк хочет, чтобы его женщины обращались к нему «сэр» и по три раза в день козыряли ему. А он в ответ даже шляпу не приподнимет. А еще меня достает, что он слишком уж легко относится к тому, что называется личной жизнью, – несется во весь опор, а что будет с женщинами, с которыми его сводит судьба, и думать не желает.
   – Чай готов.
   Они сели за стол, и она стала нарезать хлеб.
   – Нельзя держать женщину в герметичном футляре и открывать его, только когда свет выключен, – сказал Пит. – Женщина и в других областях может многого добиться.
   – Но ведь он тебе нравится, я так понимаю?
   – Нравится? Конечно, нравится.
   Он нарезал на ломтики помидор и насыпал соли на тарелку.
   – Он умеет слушать, – сказала Вирджиния.
   – Он тупой и упертый. Вот что я тебе скажу. На днях он пытался убедить меня, будто все мои проблемы из-за того, что я недостаточно часто с тобой сплю.
   – Марк?
   – Да.
   – А он-то откуда знает? Я имею в виду, откуда он вообще знает? Ну, про нас?
   – Понятия не имею. Может, я сам когда-нибудь об этом упомянул.
   – То есть ты сам сказал ему, что мы не слишком часто занимаемся любовью?
   – Ну да.
   – Ого.
   – А что? Ты против?
   – Нет.
   – По-моему, стыдиться тут нечего.
   – Да, конечно, может, мы просто напишем совместное заявление и пошлем ему?
   – В этом нет необходимости, – сказал Пит. Он налил чаю.
   – Чтобы он не беспокоился.
   – Не думаю, – сказал Пит, – чтобы его вообще беспокоили наши проблемы.
   – Как знать, – сказала она. – Может, он только об этом и думает, ночей не спит. Конечно, я могу сама написать ему письмо отравленными чернилами и сообщить, что наши отношения – не его собачье дело.
   – Эй, – сказал Пит, – ты полегче.
   – А ты считаешь, что нам без его намеков и рекомендаций не обойтись?
   – Давай-ка притормози. Во-первых, ты говоришь о моем друге. Во-вторых, все, что он сказал.
   ты услышала от меня вырванным из контекста, а в-третьих, давай признаемся друг другу, что в его словах может быть доля правды.
   – Неужели?
   – Да, – сказал Пит, – и, пожалуй, стоит подумать, не перевесит ли это зерно истины все то, что мы думаем по этому поводу. Но если в двух словах, то я не считаю эту мысль спасительной – в данном конкретном случае. Интересно, что ты об этом скажешь? В конце концов, мы можем гораздо чаще заставлять себя трахаться, но это же происходит не в вакууме. Важен конкретный контекст, в котором разворачивается интимная жизнь.
   – Конкретно потрахаться.
   – Замечание не по существу, – сказал Пит.

Глава четвертая

   Вот стол. Это стол. Вот кресло. Вот стол. Это ваза с фруктами. Вот скатерть. Вот занавески. Ветра нет. Вот ведро для угля. В этой комнате нет женщины. Это комната. Вот обои на стенах. Стен шесть. Стен восемь. Восьмиугольник. Эта комната – восьмиугольник, в ней нет женщины и есть кот. Вот кот на ковре. Над камином зеркало. Вот мои ботинки, они у меня на ногах. Ветра нет. Это путешествие и засада. Это полюс холода, вынужденная остановка в пути, а засады нет. Это густая трава, в которой я прячусь. Это густой кустарник между ночью и утром. Вот стоваттная лампочка, как кинжал. Нет ни ночи, ни утра.
   Эта комната движется. Эта комната движется. Она уже двигалась. Она достигла мертвой точки. Засады нет. Врага нет. Паутины нет. Все чисто и открыто, нет ничего закрытого, ничего закрывающегося, ничего сдвинутого, ничего двигающегося, все без обманов, без хитростей, без уловок. Там, где есть сады, время всегда темное. Вот мои запасы. Это мое имущество. Может быть, настанет утро. Если утро настанет, оно не разрушит ни мое имущество, ни эту роскошь. Вот тропинки, прочерченные по моим стенам, все они ведут в никуда. Место встречи для всех и каждого, для всех, кто в облачении или доспехах. Если ночью темно или светло, ничто не отвергается, ничто не навязывается. У меня есть своя ячейка. У меня есть собственный кокон. Все в порядке, все на своих местах, ни единой ошибки не было сделано. Меня заклинило. Никто здесь не прячется. Сейчас ни ночь, ни утро. Засады нет, есть только это положение между двумя незнакомцами, здесь мое имущество, здесь место моего расположения, когда я дома, когда я один, не нужно ничего приводить в порядок, у меня есть союзники, у меня есть вещи, у меня есть кот, у меня есть ковер, у меня есть страна, это королевство, здесь нет предательства, здесь нет доверия, здесь нет пути, никто не нанесет мне смертельную рану.
   Они наносят мне смертельную рану.
   Звонок расколол комнату. Лен встал. Он сдвинул в сторону лежавшие на столе книги, приподнял скатерть, отпихнул кота и постоял неподвижно. Затем он покопался в недрах кресла, приподнял подушки, постучал пальцами по подоконнику, сдвинул портьеры и снова замер. Звонок все звонил. Он внимательно осмотрел камин и даже опустился на колени и проверил, не забилась ли труба, потом прополз под стол и обнаружил, что пол не покрыт ковром. Он встал и замер. Звонок все звонил. Он подошел к буфету и высыпал из большой вазы целую груду писем, поднял чашку с блюдца и, вздрагивая, посмотрел себе под ноги. Его взгляд поймал луч отраженного света, его подбородок словно пригвоздил этот свет к месту. В верхнем кармане куртки лежали его очки. Он надел их, поднялся по лестнице к входной двери и открыл.
   – Что ты там делал? – спросил Марк. – Ритуальный танец исполнял? Я видел, как твоя тень металась, то приседая, то поднимаясь.
   – Как ты мог видеть мою тень?
   – Через щель в почтовом ящике.
   На улице дождь скользил сквозь темноту.
   – Во сколько, говоришь, это было? – спросил Лен.
   – Ну, – сказал Марк, – время было самое подходящее.
   – Ладно, заходи уж.
   В комнате Марк снял плащ и тяжело опустился в кресло, предварительно поправив подушки.
   – Это еще что, костюм? А где гвоздичка в петлице?
   – Что скажешь насчет этого? – спросил Марк. Лен ощупал лацканы, распахнул пиджак и осмотрел подкладку.
   – Таки ничего, хар-рошая тр-рапочка, – сказал он.
   – Тут на брюках молния.
   – Молния? Это еще зачем?
   – Вместо пуговиц и пряжки. Так аккуратнее.
   – Аккуратнее? Да, я бы сказал, аккуратнее.
   – Манжеты без отворотов.
   – Я вижу. А почему ты не сделал отворотов?
   – Сейчас все носят без отворотов.
   – Да, конечно, сейчас все носят без отворотов.
   – Я и пиджак двубортный не хотел.
   – Двубортный? Конечно, тебе и не годился двубортный.
   – А что ты думаешь насчет ткани?
   – Насчет ткани? Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань.
   – Тебе ткань нравится?