– Да, – сказал Пит, – но на самом деле в Лондоне погоды как таковой не бывает. В Лондоне и времена года-то не меняются. Лондон выше всех условностей. Понимаете, о чем я?
Вирджиния выглянула в окно на лужайку.
– Проблема в том, – сказал Пит, – что все мы родились не в большом мире бесконечного пространства, а в маленьком мирке размером с орех. Лучшим из нас удается только добраться до скорлупы и обследовать ее изнутри. Давай-давай, Вайнблатт. Можешь хмуриться и напускать на себя унылый вид, но я собираюсь перейти к метафизике.
Вирджиния вернулась в комнату и села.
– Я придумал новый вид искусства, – сказал Марк, – которое позволяет вычленить эстетически оформленное творение разума прямо в заднице.
– Ни за что бы не подумал, что ты на такое способен, – сказал Лен.
– Нет, – сказал Пит, – у этой унитазной культуры все-таки есть свои границы. Быть хранителем в музее литературного дерьма – это не главная цель в жизни. Взять, например, того же Иисуса Христа – он-то знал, что делал, и знал, что дело это стоящее.
– Красивое платье, Вирджиния, – сказал Лен, вставая.
– Ты что, его раньше не видел?
– Откуда?
– Это Пит сшил.
– Да, удачно получилось, я имею в виду платье, – сказал Пит.
Лен перегнулся через стол и пощупал ткань на плече.
– В самом деле отличный материал.
– В магазине брал или на складе? – спросил Марк.
– На складе, по оптовой цене. Я там знаю одного парня.
– Ну и почем в розницу продаете? – сказал Лен.
– Распродажа еще не началась, – сказала Вирджиния.
– А может, поставите на линию и можно будет купить копию у «Маркса и Спенсера»?
– Нет, с материалом действительно повезло, – сказал Пит. – Я сейчас кое над чем другим работаю.
– И что же это? – спросил Марк.
– Нижняя юбка.
Пит и Марк закурили от одной спички, наклонившись друг к другу в креслах.
– Слушай, Марк, а когда ты на работу-то устраиваться собираешься?
– Пока еще не собрался.
– И откуда ты деньги берешь, хотя бы на карманные расходы? Давай, выкладывай. Знаем мы, какие у тебя сбережения, ты их давно уже проел.
– У меня есть одна герцогиня на Хановер-Сквер.
– Старая или молодая? – спросила Вирджиния.
– Она прикована к постели.
– Кто бы сомневался, – сказал Пит.
– На самом деле, – сказал Марк, – это мое самое сокровенное желание. Это единственный способ существования.
– Tы себя-то не обманывай. Какой, в конце концов, из тебя жиголо, – сказал Пит. – Жиголо должен хранить верность своей содержательнице и быть довольным судьбой. А ты точно попадешься на том, что станешь клеиться к кухарке или горничной, и это будет твоя роковая ошибка. Работа, или, если хочешь, судьба, жиголо требует дисциплины и увлеченности своим делом. В каждой профессии есть своя этика. Настоящий жиголо, да будет тебе известно, Марк, хочет в жизни только одного: жить так, как он живет, до конца своих дней и быть похороненным в любимых шелковых брюках. А ты – ты не способен, ухватив кусок пирога, спокойно сесть и доесть его.
– А что, может, ты в чем-то и прав.
– Признайся честно, ты за свою жизнь хотя бы день по-настоящему проработал?
– Старик, ты находишься в плену иллюзий, – сказал Марк. – Когда я работаю, я становлюсь рабом – в полном смысле слова. Рабом. Да вы сами попробуйте выйти на сцену, соберите полный зал. Уверен, что у Лена есть скрытый талант, который мы сумеем раскрыть и наставить его на путь истинный.
– Нет уж, спасибо.
– А что так? Публика от тебя была бы в восторге.
– Да я у вас там сдохну через неделю. Если честно, стоит мне вспомнить, какое наследство оставила нам английская драматургия, и окинуть придирчивым взглядом панораму современного театра, мне становится не по себе. Ничтожество и посредственность – вот что правит бал в современном театре.
– Да ты ведь даже не варишься в этом котле. Уж если кто из нас и имеет право пожаловаться на это, так это я.
– Да, ты только этим и занимаешься.
– Черт возьми, так и есть, подловил.
Дым сигарет плотным облаком повис над столом, постепенно перемещаясь к окну. Марк положил ногу на ногу, задев стол, и дрожь стола передалась воде в цветочной вазе. Он резко выдохнул и струей воздуха рассек надвое облако дыма.
– Занятная со мной штука приключилась вчера вечером, – сказал Лен.
– А что такое?
– Сидел я, читал свою математику и нечаянно придавил какое-то насекомое. Я стряхнул остатки с указательного пальца большим, даже не задумавшись об этом. И вдруг я понял, что эти клочки хитина растут в размерах, превращаясь в перья. Они падают с руки, становясь все больше и больше, как перья. Получается, что я угодил рукой в дохлую птицу.
– А что за математику ты читал? – спросил Марк.
– Геометрию.
– Ну вот тебе и ответ.
– Ну да, – сказал Лен, – под впечатлением от этой фигни я даже решение наконец принял. Я решил на следующей неделе ехать в Париж.
– В Париж? – сказал Пит. – Зачем?
– Как я могу объяснить тебе зачем?
– Один? – спросил Марк.
– Нет. С одним парнем из Юстона. Он австриец. Постоянно ездит туда-сюда. У него открытая виза. У него там и комната есть.
– Нет, ты все-таки скажи, зачем тебе понадобилось в Париж? – спросил Пит.
– Почему бы ему не поехать? – сказала Вирджиния.
– Ты не понимаешь, Джинни. Мы принимаем интересы Лена близко к сердцу. Разве не правда, Лен?
– Что?
– Нет, – сказал Пит, – ты, конечно, имеешь полное право поехать в Париж, если хочешь. Лично я так бы и поступил, ты не думай. Но ты вроде эту поездку как отпуск не воспринимаешь?
– Нет, думаю, нет. Хотя с другой стороны…
– Ты же вроде говорил, что здесь у тебя какая-то новая работа наклевывается.
– Я беру билет туда и обратно, – сказал Лен. – Может, я там и часа не пробуду. Кто знает?
– В любом случае не забудь отправить нам по открытке, – сказал Марк.
Вирджиния встала и оправила платье.
– Пойду я, пожалуй, в сад прогуляюсь, – сказала она.
– Разумеется, я должен признать, что раньше Париж для меня ничего не значил.
– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но заранее никогда не угадаешь.
– Пойти, что ли, с тобой проветриться, – сказал Марк. – Покажу тебе свою сирень.
Лен взглянул на него снизу вверх.
– Со мной пойдешь?
– Да не с тобой.
– И все равно, – сказал Пит, – Париж – вот так просто взять и уехать.
Марк с Вирджинией прошли по лужайке и остановились под сиренью, изогнувшейся аркой.
– Мне нравится этот куст.
– Осторожно, – сказал Марк, взяв ее за руку. – Тут паутина.
– Я ее и не заметила.
– Красивое у тебя платье.
– Да.
– У него многогранный талант. Она сорвала лист и прижала к губам.
– Да.
– Как дела в школе?
– Нормально.
– Тебе по-прежнему нравится возиться с детьми?
– Да, конечно.
– А ты им нравишься?
– Наверное.
– Руки у тебя здорово загорели.
– Мы на днях за город ездили. С классом. Ездили в Кент.
Он наклонился, опираясь об изогнутую ветку.
– Да?
– Ну да.
– Ну а как Мэри Саксон?
– Она просила передать, что ей наконец удалось тебя забыть.
– Очень мило.
– Она сказала, что это было нелегко, но теперь ее разбитое сердце исцелилось.
– Какой позор.
– В каком смысле?
– А я-то верил в безнадежную любовь.
– Кто, ты?
– Нет, впрочем, ничего позорного тут нет. Так, пустяки.
Она разорвала лист на две половинки вдоль осевой прожилки.
– У тебя-то самого как дела? – спросила она.
– То так, то эдак.
– То так, то эдак?
– В зависимости от того, куда ветер дует.
– И куда он в последнее время дует?
– Честно говоря, и не помню. А ты-то как?
– Я?
– Да.
– Лучше не бывает. Пойдем обратно.
Они пересекли лужайку в обратном направлении.
– Я просто хотел сказать, что Шекспиру даже из дома не нужно было выходить.
– А ты представь, что кто-нибудь дал ему билет, – разве бы он отказался?
– Нет, думаю, не отказался бы.
– Может, меня оттуда депортируют, – сказал Лен. – А может, даже и не впустят.
– Ну, насчет этого я бы особо не переживал, – сказал Пит. – У тебя ведь большой запас накладных носов и прочего грима.
– А как насчет прогуляться? – сказал Марк.
– А что, отличная мысль.
Они вышли из дома и пошли по противоположной стороне улицы по направлению к Хэкни-Да-унз. Марк купил газету и стал просматривать ее, начиная с последней страницы.
– Смотрите, я тут кое-что прикупил из книг, – сказал Пит, показывая на маленькую пачку, которую держал под мышкой согнутой рукой. – Очень интересно. Про хирургию в елизаветинские времена. Знаете, что именно в те годы одна женщина родила шестерых близнецов?
– Быть не может! – сказал Лен.
– Хаттон вчистую обыграл Эссекс, – сказал Марк.
– Ему до всего этого и дела нет, – сказал Лен.
– И как ей это удалось? – сказал Марк.
– Самое забавное в этой истории с близнецами то, – сказал Пит, – что она укладывала их рядком в корыто для свиного корма и укрывала свадебной фатой.
Марк перекинул газету через забор.
– Ну просил же тебя, ради бога, мать твою! – заорал Пит, швыряя книги под ноги Вирджинии. – Ты перестанешь специально наступать на стыки между тротуарными камнями? Ты меня просто с ума сводишь!
– Урод! Да как ты смеешь? Ублюдок!
– Я убью тебя, сука, если не прекратишь!
Их голоса слились в невыносимый скрежещущий крик. У Вирджинии перехватило дух, и она уставилась на него. Повисла гнетущая тишина. Повернувшись, она медленно пошла дальше. Пит подобрал книги, и они с Марком и Леном последовали за ней.
– Ну ладно, Лен, если мы до твоего отъезда не увидимся, – сказал Пит, – смотри там в Париже, будь поаккуратнее.
– Да брось, наверняка еще увидимся.
– Ладно.
Они дошли до начала Даунз. Вирджиния, шедшая впереди, остановилась под деревом. Пит остановился возле изгороди.
– Еще увидимся, – сказал он.
– Хорошо, – сказал Марк.
Лен и Марк пошли обратно вдоль улицы. В вечерней тишине им было слышно, как всхлипывает Вирджиния. Марк оглянулся и увидел, что она скрючилась в объятиях Пита. Он остановился, аккуратно вытащил пачку, достал сигарету и закурил. Он оглянулся. Они медленно шли по траве под сенью деревьев. Он проводил их взглядом до края поля, где они скрылись из виду.
– Ты идешь?
Глава шестнадцатая
Глава семнадцатая
Глава восемнадцатая
Вирджиния выглянула в окно на лужайку.
– Проблема в том, – сказал Пит, – что все мы родились не в большом мире бесконечного пространства, а в маленьком мирке размером с орех. Лучшим из нас удается только добраться до скорлупы и обследовать ее изнутри. Давай-давай, Вайнблатт. Можешь хмуриться и напускать на себя унылый вид, но я собираюсь перейти к метафизике.
Вирджиния вернулась в комнату и села.
– Я придумал новый вид искусства, – сказал Марк, – которое позволяет вычленить эстетически оформленное творение разума прямо в заднице.
– Ни за что бы не подумал, что ты на такое способен, – сказал Лен.
– Нет, – сказал Пит, – у этой унитазной культуры все-таки есть свои границы. Быть хранителем в музее литературного дерьма – это не главная цель в жизни. Взять, например, того же Иисуса Христа – он-то знал, что делал, и знал, что дело это стоящее.
– Красивое платье, Вирджиния, – сказал Лен, вставая.
– Ты что, его раньше не видел?
– Откуда?
– Это Пит сшил.
– Да, удачно получилось, я имею в виду платье, – сказал Пит.
Лен перегнулся через стол и пощупал ткань на плече.
– В самом деле отличный материал.
– В магазине брал или на складе? – спросил Марк.
– На складе, по оптовой цене. Я там знаю одного парня.
– Ну и почем в розницу продаете? – сказал Лен.
– Распродажа еще не началась, – сказала Вирджиния.
– А может, поставите на линию и можно будет купить копию у «Маркса и Спенсера»?
– Нет, с материалом действительно повезло, – сказал Пит. – Я сейчас кое над чем другим работаю.
– И что же это? – спросил Марк.
– Нижняя юбка.
Пит и Марк закурили от одной спички, наклонившись друг к другу в креслах.
– Слушай, Марк, а когда ты на работу-то устраиваться собираешься?
– Пока еще не собрался.
– И откуда ты деньги берешь, хотя бы на карманные расходы? Давай, выкладывай. Знаем мы, какие у тебя сбережения, ты их давно уже проел.
– У меня есть одна герцогиня на Хановер-Сквер.
– Старая или молодая? – спросила Вирджиния.
– Она прикована к постели.
– Кто бы сомневался, – сказал Пит.
– На самом деле, – сказал Марк, – это мое самое сокровенное желание. Это единственный способ существования.
– Tы себя-то не обманывай. Какой, в конце концов, из тебя жиголо, – сказал Пит. – Жиголо должен хранить верность своей содержательнице и быть довольным судьбой. А ты точно попадешься на том, что станешь клеиться к кухарке или горничной, и это будет твоя роковая ошибка. Работа, или, если хочешь, судьба, жиголо требует дисциплины и увлеченности своим делом. В каждой профессии есть своя этика. Настоящий жиголо, да будет тебе известно, Марк, хочет в жизни только одного: жить так, как он живет, до конца своих дней и быть похороненным в любимых шелковых брюках. А ты – ты не способен, ухватив кусок пирога, спокойно сесть и доесть его.
– А что, может, ты в чем-то и прав.
– Признайся честно, ты за свою жизнь хотя бы день по-настоящему проработал?
– Старик, ты находишься в плену иллюзий, – сказал Марк. – Когда я работаю, я становлюсь рабом – в полном смысле слова. Рабом. Да вы сами попробуйте выйти на сцену, соберите полный зал. Уверен, что у Лена есть скрытый талант, который мы сумеем раскрыть и наставить его на путь истинный.
– Нет уж, спасибо.
– А что так? Публика от тебя была бы в восторге.
– Да я у вас там сдохну через неделю. Если честно, стоит мне вспомнить, какое наследство оставила нам английская драматургия, и окинуть придирчивым взглядом панораму современного театра, мне становится не по себе. Ничтожество и посредственность – вот что правит бал в современном театре.
– Да ты ведь даже не варишься в этом котле. Уж если кто из нас и имеет право пожаловаться на это, так это я.
– Да, ты только этим и занимаешься.
– Черт возьми, так и есть, подловил.
Дым сигарет плотным облаком повис над столом, постепенно перемещаясь к окну. Марк положил ногу на ногу, задев стол, и дрожь стола передалась воде в цветочной вазе. Он резко выдохнул и струей воздуха рассек надвое облако дыма.
– Занятная со мной штука приключилась вчера вечером, – сказал Лен.
– А что такое?
– Сидел я, читал свою математику и нечаянно придавил какое-то насекомое. Я стряхнул остатки с указательного пальца большим, даже не задумавшись об этом. И вдруг я понял, что эти клочки хитина растут в размерах, превращаясь в перья. Они падают с руки, становясь все больше и больше, как перья. Получается, что я угодил рукой в дохлую птицу.
– А что за математику ты читал? – спросил Марк.
– Геометрию.
– Ну вот тебе и ответ.
– Ну да, – сказал Лен, – под впечатлением от этой фигни я даже решение наконец принял. Я решил на следующей неделе ехать в Париж.
– В Париж? – сказал Пит. – Зачем?
– Как я могу объяснить тебе зачем?
– Один? – спросил Марк.
– Нет. С одним парнем из Юстона. Он австриец. Постоянно ездит туда-сюда. У него открытая виза. У него там и комната есть.
– Нет, ты все-таки скажи, зачем тебе понадобилось в Париж? – спросил Пит.
– Почему бы ему не поехать? – сказала Вирджиния.
– Ты не понимаешь, Джинни. Мы принимаем интересы Лена близко к сердцу. Разве не правда, Лен?
– Что?
– Нет, – сказал Пит, – ты, конечно, имеешь полное право поехать в Париж, если хочешь. Лично я так бы и поступил, ты не думай. Но ты вроде эту поездку как отпуск не воспринимаешь?
– Нет, думаю, нет. Хотя с другой стороны…
– Ты же вроде говорил, что здесь у тебя какая-то новая работа наклевывается.
– Я беру билет туда и обратно, – сказал Лен. – Может, я там и часа не пробуду. Кто знает?
– В любом случае не забудь отправить нам по открытке, – сказал Марк.
Вирджиния встала и оправила платье.
– Пойду я, пожалуй, в сад прогуляюсь, – сказала она.
– Разумеется, я должен признать, что раньше Париж для меня ничего не значил.
– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но заранее никогда не угадаешь.
– Пойти, что ли, с тобой проветриться, – сказал Марк. – Покажу тебе свою сирень.
Лен взглянул на него снизу вверх.
– Со мной пойдешь?
– Да не с тобой.
– И все равно, – сказал Пит, – Париж – вот так просто взять и уехать.
Марк с Вирджинией прошли по лужайке и остановились под сиренью, изогнувшейся аркой.
– Мне нравится этот куст.
– Осторожно, – сказал Марк, взяв ее за руку. – Тут паутина.
– Я ее и не заметила.
– Красивое у тебя платье.
– Да.
– У него многогранный талант. Она сорвала лист и прижала к губам.
– Да.
– Как дела в школе?
– Нормально.
– Тебе по-прежнему нравится возиться с детьми?
– Да, конечно.
– А ты им нравишься?
– Наверное.
– Руки у тебя здорово загорели.
– Мы на днях за город ездили. С классом. Ездили в Кент.
Он наклонился, опираясь об изогнутую ветку.
– Да?
– Ну да.
– Ну а как Мэри Саксон?
– Она просила передать, что ей наконец удалось тебя забыть.
– Очень мило.
– Она сказала, что это было нелегко, но теперь ее разбитое сердце исцелилось.
– Какой позор.
– В каком смысле?
– А я-то верил в безнадежную любовь.
– Кто, ты?
– Нет, впрочем, ничего позорного тут нет. Так, пустяки.
Она разорвала лист на две половинки вдоль осевой прожилки.
– У тебя-то самого как дела? – спросила она.
– То так, то эдак.
– То так, то эдак?
– В зависимости от того, куда ветер дует.
– И куда он в последнее время дует?
– Честно говоря, и не помню. А ты-то как?
– Я?
– Да.
– Лучше не бывает. Пойдем обратно.
Они пересекли лужайку в обратном направлении.
– Я просто хотел сказать, что Шекспиру даже из дома не нужно было выходить.
– А ты представь, что кто-нибудь дал ему билет, – разве бы он отказался?
– Нет, думаю, не отказался бы.
– Может, меня оттуда депортируют, – сказал Лен. – А может, даже и не впустят.
– Ну, насчет этого я бы особо не переживал, – сказал Пит. – У тебя ведь большой запас накладных носов и прочего грима.
– А как насчет прогуляться? – сказал Марк.
– А что, отличная мысль.
Они вышли из дома и пошли по противоположной стороне улицы по направлению к Хэкни-Да-унз. Марк купил газету и стал просматривать ее, начиная с последней страницы.
– Смотрите, я тут кое-что прикупил из книг, – сказал Пит, показывая на маленькую пачку, которую держал под мышкой согнутой рукой. – Очень интересно. Про хирургию в елизаветинские времена. Знаете, что именно в те годы одна женщина родила шестерых близнецов?
– Быть не может! – сказал Лен.
– Хаттон вчистую обыграл Эссекс, – сказал Марк.
– Ему до всего этого и дела нет, – сказал Лен.
– И как ей это удалось? – сказал Марк.
– Самое забавное в этой истории с близнецами то, – сказал Пит, – что она укладывала их рядком в корыто для свиного корма и укрывала свадебной фатой.
Марк перекинул газету через забор.
– Ну просил же тебя, ради бога, мать твою! – заорал Пит, швыряя книги под ноги Вирджинии. – Ты перестанешь специально наступать на стыки между тротуарными камнями? Ты меня просто с ума сводишь!
– Урод! Да как ты смеешь? Ублюдок!
– Я убью тебя, сука, если не прекратишь!
Их голоса слились в невыносимый скрежещущий крик. У Вирджинии перехватило дух, и она уставилась на него. Повисла гнетущая тишина. Повернувшись, она медленно пошла дальше. Пит подобрал книги, и они с Марком и Леном последовали за ней.
– Ну ладно, Лен, если мы до твоего отъезда не увидимся, – сказал Пит, – смотри там в Париже, будь поаккуратнее.
– Да брось, наверняка еще увидимся.
– Ладно.
Они дошли до начала Даунз. Вирджиния, шедшая впереди, остановилась под деревом. Пит остановился возле изгороди.
– Еще увидимся, – сказал он.
– Хорошо, – сказал Марк.
Лен и Марк пошли обратно вдоль улицы. В вечерней тишине им было слышно, как всхлипывает Вирджиния. Марк оглянулся и увидел, что она скрючилась в объятиях Пита. Он остановился, аккуратно вытащил пачку, достал сигарету и закурил. Он оглянулся. Они медленно шли по траве под сенью деревьев. Он проводил их взглядом до края поля, где они скрылись из виду.
– Ты идешь?
Глава шестнадцатая
Они поехали на пикник. У них есть время для пикников. Меня они оставили убираться во дворе и гонять крыс. Стоит им, этим карликам, уйти из дома, как появляются крысы. Они оставили меня присматривать за их жилищем, они любят, чтобы их домашний пейзаж был красив и приятен для глаза. На самом деле у меня мало что получится. Задача просто безнадежная. Чем дольше они здесь находятся, тем больше беспорядка. Никто ведь палец о палец не ударит. Никто не рискнет хоть что-нибудь выкинуть. Так и копятся по всему дому стопки, груды и кучки всякого барахла. Когда они возвращаются со своих пикников, я им говорю, что навел порядок, как мог, и работал не покладая рук с того самого момента, как они вышли за порог. Они кивают, зевают, плюют и блюют. Они даже не замечают разницы. На самом деле я просто сидел и разбирал их окурки, хрящи, шкурки. Я говорю им, что работаю как раб, как мученик, приношу себя на алтарь их чистоты, я сточил себя до основания, у меня лицо почернело, как же насчет чаевых, как насчет обещания премиальных, как насчет хоть какой-нибудь мелочи? Они зевают, они демонстрируют кровь и жилы, застрявшие у них между зубов, они продолжают играть в свои чешущиеся, щекочущие игры, они пробуют на вкус свои отбивные, они приносят свои сети, силки, ловушки и капканы, они делают монстров из своих невинных жертв, они жрут. Бесчисленное количество вариантов. Как насчет поработать? Как насчет поработать руками? После всех моих усилий. Как насчет крыс, с которыми я тут разбирался? Как насчет крыс, которых я приберег для вас, которых я отловил и вывесил, чтобы они хорошенько проветрились? Как насчет стейка из крысятины, который я готовлю разными способами, лишь бы вам понравилось? Они ни к чему не прикасаются, они даже этого не видят. Вот оно, перед ними, но они прячут все, прячут до тех пор, пока я не валюсь с ног от усталости и от голода, потом достают все, что я для них приготовил, высушенное, покрытое лаком, жесткое и позеленевшее, и съедают на банкете безжалостных победителей.
Глава семнадцатая
Пит шел вдоль берега реки. Около стены дровяного склада он остановился и присмотрелся. Коровий череп. Вросший в землю. Нет. Булыжник. Мертвый кусок потемневшей латуни. Над стеной белые зубцы и башенки, дерево, закованное в железные рамки.
Железные ладони, протянутые к небу, запястья скованы наручниками. Маска смерти из железного дерева отбрасывала мрачную тень на воду.
Мелочь для старика. Он подмигнул единственной звезде.
Только одна вышла в эту смену. Остальные превратились в призраков. Пруды дерева потрескивали, хрустели, шевелились, раскалывались. Его ноги попирали гравий и пыль. Вперед на твердый камень, вверх по скату моста. На середине моста он остановился и посмотрел на реку, терявшуюся в темноте. Поработал щеками, собрал в комок, сплюнул. Желток гноя промелькнул в воздухе и звонко шлепнулся о поверхность воды.
Повелитель королевства слепней. Заклятый враг через много поколений.
А. В моем лагере появился червь-предатель.
Удалить его. Он нащупал взглядом череп булыжника на берегу.
Череп ростовщика, карбункулом торчащий из земли. Он спустился к тропинке, шедшей вдоль самого берега, и, тихо ругаясь, выцарапал камень из цепко держащей его грязи. В углублении обнаружилось целое гнездо жуков. Он размахнулся и бросил булыжник. Удар, всплеск, разбегающиеся волны.
Штраф тридцать шиллингов. Река вздрогнула, сузилась, ушла из-под ног. Прищурив глаза, он наблюдал, как, разрезая воздух, падает с неба чайка. Птица приземлилась на прибрежную гальку, чтобы поковыряться в иле и грязи. Пит молча пошел дальше по берегу. Чайка ткнула клювом в мертвую тушку, птичьи лапы разорвали крысиный рот. Тонкие кости крысиного черепа звонко хрустнули в темноте. Чуть-чуть подковырнуть – и клюв проник внутрь.
Десерт. Сыр и печенье. В голове шумело, он повернулся и перешел через мост. Поля уходили в бескрайнюю даль, скрытую темнотой.
Мертвый, как раздавленный жук. Барабанные перепонки ловят приглушенные звуки, удар за ударом.
Держаться крепко. Длинная лодка плывет параллельным курсом мимо него, по воде; проскакивает под мостом, проворно поднимается вверх по течению. По водной глади пробегают расходящиеся волны. Вода плещется о прибрежную гальку.
Спортсмены. Держаться. Животное у меня в животе. Аргумент родовой войны. Быстро. Собирайся. Пыль на ярмарочной площади захрустела под ногами и поплыла. Невидимые в темноте стойла захлопнулись.
Пот течет по-прежнему. Пот арены. Это он?
Держать строй. В поту ночи завелся маневровый локомотив, короткая остановка. Жар всеобщеголикованияи-веселья иглой вонзился ему в горло.
Постучаться в дверь к цыганам. Попросить избавить от боли. Спросить, нет ли другого выхода. Комок желчного гноя собрался во рту.
Вот он. С трудом передвигая ноги, он добрался до шлюза. Река стала каналом.
Род прекращается. Родовые схватки. Теперь газовая станция. Включить. Напор постоянный. Держать. Ты я будешь я ты? Его рука выстучала стаккато на железном рельсе. Колющая усталость постепенно проникла во все его тело. Согнув колени, он скрючился, согнулся калачиком, в его глазах появился лед.
Отмыть черноту отмыть черноту. Он попытался ухватиться.
Суставы. Костяшки пальцев. Резкий удар в затылок, пятно холода расплывается изнутри по черепу. Сейчас. Веки с лязгом захлопываются, прижимая к глазу камень.
Отец.
Да, ты единственный любимый единственный сын единственный наследник последний в роду пущенная кровь канал единственная ночь тот единственный, который связан, чтобы быть связанным. Удушливая боль в горле, душащие плевки, украшение самодельной искусственной травы сломанной травы. Лошадь без всадника канал начинает пузыриться. Пузырящиеся пузыри я единственный сын, потому что сын единственный. Заводи громовой конец. Хватит мрачной тоски. Содрать кожуру. Да аммиаком. Мое горло его единственный никчемный сын. Черно как железо. Оно тоже ржавеет. Ржавый и единственный. Да, теперь тебе конец и останется единственный любимый. Сломать рукоять ножа желтым под зеленым лезвия ночи черствый сухарь и шелк. На повороте канала. Стерва, ставшая черной. Сталь и мягкость. Я выковывать молот я кровь выковать этот лед. Ни руки. Газовая станция высокая и плоская. Стальное блюдо для моей единственной потери. Стекло как ты можешь песок? Глазное яблоко в воске. Сказать так. Сказать нет. Болтать я болтаю я растерт по сейчас. Бог и его слабости. Кокаин Христос. Сейчас. Задвижка. Что теперь закрыть? Магистральные трубы трубы магистральные проверить магистральный вентиль призыв отозвать проверить их нет задвижки. Теперь паяльная лампа. Занести сюда в список занести. Сталь стального пота nотока текущего вновь туда, где да. Бетонная трава серые побеги нет. Цены нет торговаться не о чем. Нет пари нет начальства нет доски с мелом нет продажи нет комнаты нет места нет знака нет символа ни следа холодного карболового лета. Один чтобы быть одному. Дрожь выворачивает меня наизнанку. Кружится голова. Связанный так чтобы так. Хорошо и вообще. Время о котором. Баржа. Стылый чугун. Вода в горячке. Слепорожденный единственный существующий сын. Нет обмена. Закрытый магазин у трещины в листе металла. Да и я знаю это то. Это все. Разве я сторож тебе своему? Все на борт. Чтобы видеть. Тот, кто дышит. К черту эти петли. Вот так. Заставить работать. Воздух тоже. Сдачи не надо. Комплименты чему. Воздух срочно. Теперь идти теперь возвращаться. Могу двигаться. Пойду. Должен идти.
Железные ладони, протянутые к небу, запястья скованы наручниками. Маска смерти из железного дерева отбрасывала мрачную тень на воду.
Мелочь для старика. Он подмигнул единственной звезде.
Только одна вышла в эту смену. Остальные превратились в призраков. Пруды дерева потрескивали, хрустели, шевелились, раскалывались. Его ноги попирали гравий и пыль. Вперед на твердый камень, вверх по скату моста. На середине моста он остановился и посмотрел на реку, терявшуюся в темноте. Поработал щеками, собрал в комок, сплюнул. Желток гноя промелькнул в воздухе и звонко шлепнулся о поверхность воды.
Повелитель королевства слепней. Заклятый враг через много поколений.
А. В моем лагере появился червь-предатель.
Удалить его. Он нащупал взглядом череп булыжника на берегу.
Череп ростовщика, карбункулом торчащий из земли. Он спустился к тропинке, шедшей вдоль самого берега, и, тихо ругаясь, выцарапал камень из цепко держащей его грязи. В углублении обнаружилось целое гнездо жуков. Он размахнулся и бросил булыжник. Удар, всплеск, разбегающиеся волны.
Штраф тридцать шиллингов. Река вздрогнула, сузилась, ушла из-под ног. Прищурив глаза, он наблюдал, как, разрезая воздух, падает с неба чайка. Птица приземлилась на прибрежную гальку, чтобы поковыряться в иле и грязи. Пит молча пошел дальше по берегу. Чайка ткнула клювом в мертвую тушку, птичьи лапы разорвали крысиный рот. Тонкие кости крысиного черепа звонко хрустнули в темноте. Чуть-чуть подковырнуть – и клюв проник внутрь.
Десерт. Сыр и печенье. В голове шумело, он повернулся и перешел через мост. Поля уходили в бескрайнюю даль, скрытую темнотой.
Мертвый, как раздавленный жук. Барабанные перепонки ловят приглушенные звуки, удар за ударом.
Держаться крепко. Длинная лодка плывет параллельным курсом мимо него, по воде; проскакивает под мостом, проворно поднимается вверх по течению. По водной глади пробегают расходящиеся волны. Вода плещется о прибрежную гальку.
Спортсмены. Держаться. Животное у меня в животе. Аргумент родовой войны. Быстро. Собирайся. Пыль на ярмарочной площади захрустела под ногами и поплыла. Невидимые в темноте стойла захлопнулись.
Пот течет по-прежнему. Пот арены. Это он?
Держать строй. В поту ночи завелся маневровый локомотив, короткая остановка. Жар всеобщеголикованияи-веселья иглой вонзился ему в горло.
Постучаться в дверь к цыганам. Попросить избавить от боли. Спросить, нет ли другого выхода. Комок желчного гноя собрался во рту.
Вот он. С трудом передвигая ноги, он добрался до шлюза. Река стала каналом.
Род прекращается. Родовые схватки. Теперь газовая станция. Включить. Напор постоянный. Держать. Ты я будешь я ты? Его рука выстучала стаккато на железном рельсе. Колющая усталость постепенно проникла во все его тело. Согнув колени, он скрючился, согнулся калачиком, в его глазах появился лед.
Отмыть черноту отмыть черноту. Он попытался ухватиться.
Суставы. Костяшки пальцев. Резкий удар в затылок, пятно холода расплывается изнутри по черепу. Сейчас. Веки с лязгом захлопываются, прижимая к глазу камень.
Отец.
Да, ты единственный любимый единственный сын единственный наследник последний в роду пущенная кровь канал единственная ночь тот единственный, который связан, чтобы быть связанным. Удушливая боль в горле, душащие плевки, украшение самодельной искусственной травы сломанной травы. Лошадь без всадника канал начинает пузыриться. Пузырящиеся пузыри я единственный сын, потому что сын единственный. Заводи громовой конец. Хватит мрачной тоски. Содрать кожуру. Да аммиаком. Мое горло его единственный никчемный сын. Черно как железо. Оно тоже ржавеет. Ржавый и единственный. Да, теперь тебе конец и останется единственный любимый. Сломать рукоять ножа желтым под зеленым лезвия ночи черствый сухарь и шелк. На повороте канала. Стерва, ставшая черной. Сталь и мягкость. Я выковывать молот я кровь выковать этот лед. Ни руки. Газовая станция высокая и плоская. Стальное блюдо для моей единственной потери. Стекло как ты можешь песок? Глазное яблоко в воске. Сказать так. Сказать нет. Болтать я болтаю я растерт по сейчас. Бог и его слабости. Кокаин Христос. Сейчас. Задвижка. Что теперь закрыть? Магистральные трубы трубы магистральные проверить магистральный вентиль призыв отозвать проверить их нет задвижки. Теперь паяльная лампа. Занести сюда в список занести. Сталь стального пота nотока текущего вновь туда, где да. Бетонная трава серые побеги нет. Цены нет торговаться не о чем. Нет пари нет начальства нет доски с мелом нет продажи нет комнаты нет места нет знака нет символа ни следа холодного карболового лета. Один чтобы быть одному. Дрожь выворачивает меня наизнанку. Кружится голова. Связанный так чтобы так. Хорошо и вообще. Время о котором. Баржа. Стылый чугун. Вода в горячке. Слепорожденный единственный существующий сын. Нет обмена. Закрытый магазин у трещины в листе металла. Да и я знаю это то. Это все. Разве я сторож тебе своему? Все на борт. Чтобы видеть. Тот, кто дышит. К черту эти петли. Вот так. Заставить работать. Воздух тоже. Сдачи не надо. Комплименты чему. Воздух срочно. Теперь идти теперь возвращаться. Могу двигаться. Пойду. Должен идти.
Глава восемнадцатая
Лен поднялся по каменным ступеням, слушая эхо своих шагов. Он прошел по наружной галерее и остановился у двери. Она была приоткрыта. Он вошел. В квартире стояла тишина. В прихожей было темно. Из кухни пробивался узкий луч света.
– Пит?
Ответа не было. Лен прошел к кухонной двери и заглянул внутрь. Пит сидел в кресле, стоявшем у окна, лицом к двери, он был в рубашке без пиджака. Лен вошел в комнату. Положив руку на полку буфета, он пробарабанил пальцами какую-то дробь.
– Тайный посланник, – сказал Пит, улыбаясь.
– В каком смысле?
– Это другой вопрос, – сказал Пит. – Вообще-то я говорил о яхтах.
Он медленно положил руки на подлокотники.
– Они четкие, как свисток. Они уравновешенны и пропорциональны. Они логичны. Это единицы логики. Только на них и стоит смотреть в этом мире. Логика. Логика в водосточной трубе. Логика в зеленом листе.
Его бил озноб. Он вцепился в подлокотники кресла.
– Вирджиния намазалась губной помадой и ушла со своей подругой. У нее выходной. Я рад. Ее так легко испугать. А ты, значит, пришел? Переступил порог, наступил на коврик, вошел в эту комнату. Мне сейчас не до игры словами. Моя вера висит на волоске. Она вся перекошена. Что ж, примем как данность тот факт, что ты здесь. Я не буду тебя объявлять недействительным. В конце концов, я знаю, кто ты не. Это звучит вполне убедительно. Нет. Сказать, что я успокоился и у меня в мозгах все в порядке, нельзя. Наоборот, у меня там шарики с роликами так тесно сжаты, что проворачиваются с огромным трудом. Череп раскалывается. Но эту музыку я уважаю. Определенно. Ты можешь сказать, что если человек чувствует неизбежное приближение наваливающегося слабоумия, то надо найти в себе внутренние душевные силы, чтобы бороться с этой напастью. Скорее всего ты будешь прав. Но не сегодня. Я с трудом дошел от канала до дома. Мой разум чуть не сорвался с поводка. Он действовал сам, не спрашивал у меня разрешения. Его воля оказалась сильнее моей. Я больше ни за что не отвечаю. Интересно, это окончательно или что-то от былого еще осталось? Никаких навязчивых идей, только тяжелые потери. Мне это не нравится. Ты можешь пока за меня не молиться. Если ты вдруг повалишься передо мной на колени и станешь молиться, я буду смертельно оскорблен. Не хватало еще молиться обо мне, как о мертвом. Тебя это удивляет. Как ты смеешь воспринимать меня трупом? То-то же. На самом деле я живой, и во мне скрыты огромные возможности. Всю эту внутреннюю силу нужно только разбудить. Для этого нужна сила, которая может пробудить силу силой, ту силу, которая вызвала бы к жизни дьявола и создала бы его по своему образу и подобию. Как прошли твои переговоры? Ты где? Мои проблемы в том, что я представляю слишком большую ценность. Но это уже не твое дело.
Пит подмигнул правым глазом.
– Разговорился я что-то, как на клубной вечеринке. Жую слова, как белое мясо. Я тебя не вижу. С точки зрения хаоса ты несущественен и невещественен. Я – единственная логическая единица, известная тебе. Та самая, которую тебе лучше бы не знать. Но, конечно, я умею держать дистанцию. Дистанция – это такая детская игра. Может, ее придумали специально для меня. Где заканчивается дистанция? Я не могу не видеть фактов и не признавать их существование, тем не менее я вынужден признать, что преднамеренное искажение факта дистанции может быть очень привлекательным. Любить легче всего в детском саду. Тогда и саму жизнь можно было измерить портновским сантиметром. Но если даже и так, что с того? Миру плевать на все эти несоответствия. Эта мера может быть ложной или просто неуместной. Гордыня – это и есть неуместность, обостренная до гротеска. Относиться к ней с почтением – это самоубийство. Ты хотя бы это знал? Самоубийство по частям. Сначала ты разрезаешь себе веки. Берешь щипцы и выдираешь ногти с пальцев ног. Дальше остальное. Такой ход событий перестает быть событийным. Он становится методом, а в дальнейшем превращается в рутинную последовательность действий. Процедура оказывается на редкость простой, особенно когда процесс самоубийства уже запущен. Ты все еще здесь? Это потому, что самоубийство само по себе неуместно. Своей неконструктивностью оно может вогнать в слезы даже ночной горшок. Я в этом деле не участвую и не собираюсь. Я имею в виду как сами ночные горшки, так и эти процедуры. Я составляю их священное писание. Потом выкладываю скрижали перед ними. У меня есть намерение отречься от всех. Это случится, когда мое чувство расстояния подведет меня. Если я узнаю, что я был неправ, то отрекусь от всего и от всех. Никто, кроме меня, не сможет этого сделать. Когда я докажу, что расстояние податливо и вязко, мне придется сложить оружие. Докажи, что они существуют, и сдайся на милость победителя. Потому что я – аксиома, и мне не удастся ни бежать, ни уйти от возмездия. В акте доказательства самое главное – само доказательство. Газовая камера, не стану отрицать, штука достойная и утилитарная. Я выглядываю в окно и вижу в саду ходячее богохульство. Богохульство – страшное дело. У тебя на глазах перерезают горло ребенку прямо над трупом обнаженной женщины. Кровь течет у нее по спине, кровь стекает в ложбинку между ягодицами. У меня на глазах мир погружается в кощунство. Мне самому придется залезать в гроб, когда придет мое время. Ничего, скоро я положу каменную плиту на могилу этого мира. Запах мертвечины добавляет ощущения болезни к моему нынешнему болезненному состоянию. Все это нужно перевернуть и обратить к Богу, а уж он пускай несет свою ношу куда ему нужно. Всему придет время. Свое время. Мне тоже, само собой, следует вручить свою судьбу в руки Бога. Ни в коем случае нельзя говорить, что Бог нелогичен или неразумен. Вот ты стоишь передо мной, и я вижу тебя так же ясно, как чизкейк. Мир – это тщеславие. Мир дерзок и груб. Я не хочу больше принадлежать ему. Моя желчь – это моя желчь, которую вложили в мои уста. И своим червям я сам дарую жизнь. Так было нужно. Моя душа стара, в этом мире я отец-основатель. Моя добродетель заключается в поклонении моим утробным червям. Я заставил их уйти в пустыню моей воли, туда, где нет ни души. Я нашел их гнездо и действовал так, как подсказывали мне обстоятельства. Я одержал победу, и теперь они – мои вассалы. Они существуют, потому что существую я, их благодетель. Когда я умру, умрут и они. Но с тех пор, как я нашел это место, я могу действовать, опираясь на веру. Я могу позволить себе быть гибким. Я воюю сразу на всех фронтах. Я нашел свой путь, свою широкую дорогу, в этом нет сомнений. Я должен придерживаться этого курса, сколько бы грязи и гноя ни встретилось на пути. Аминь, пусть все праведники покоятся с миром. Я не сверну. Мой непосредственный начальник неодобрительно нахмурится. Пусть будет так. Такое поведение, конечно, не даровано мне по праву рождения. Но иначе я не буду самим собой. Сейчас я тебя вижу, но видишь ли ты меня, мою существующую в реальности голову? Один кивок мог благословить многих невинных праведников. Но хотя я ее чувствую, ощущаю на плечах, я не уверен, что ты ее видишь. Я же пробиваю дыру в своем черепе каждым произнесенным словом. Каждый слог – это адские судороги в животе. Я нахожусь в этой комнате, но в то же время я прикасаюсь к другому, большему помещению. Нелепо и смешно осознавать, что ты слишком велик для собственных мыслей. Но все это остается в границах, которые мне подвластны, и я презираю это, и с этим будет покончено – раньше, чем будет обретено полное равновесие. Вот тогда я изложу тебе свои условия, и мы будем взвешивать «за» и «против» на моих весах. Я сам себе спаситель. Весь мир об этом знает. Что с того? Все замечательно. Лучше не бывает. Я кроток, как ягненок. А ты смотришь на меня, будто перед тобой привидение. Лен отошел от буфета и подсел к столу.
– Пит?
Ответа не было. Лен прошел к кухонной двери и заглянул внутрь. Пит сидел в кресле, стоявшем у окна, лицом к двери, он был в рубашке без пиджака. Лен вошел в комнату. Положив руку на полку буфета, он пробарабанил пальцами какую-то дробь.
– Тайный посланник, – сказал Пит, улыбаясь.
– В каком смысле?
– Это другой вопрос, – сказал Пит. – Вообще-то я говорил о яхтах.
Он медленно положил руки на подлокотники.
– Они четкие, как свисток. Они уравновешенны и пропорциональны. Они логичны. Это единицы логики. Только на них и стоит смотреть в этом мире. Логика. Логика в водосточной трубе. Логика в зеленом листе.
Его бил озноб. Он вцепился в подлокотники кресла.
– Вирджиния намазалась губной помадой и ушла со своей подругой. У нее выходной. Я рад. Ее так легко испугать. А ты, значит, пришел? Переступил порог, наступил на коврик, вошел в эту комнату. Мне сейчас не до игры словами. Моя вера висит на волоске. Она вся перекошена. Что ж, примем как данность тот факт, что ты здесь. Я не буду тебя объявлять недействительным. В конце концов, я знаю, кто ты не. Это звучит вполне убедительно. Нет. Сказать, что я успокоился и у меня в мозгах все в порядке, нельзя. Наоборот, у меня там шарики с роликами так тесно сжаты, что проворачиваются с огромным трудом. Череп раскалывается. Но эту музыку я уважаю. Определенно. Ты можешь сказать, что если человек чувствует неизбежное приближение наваливающегося слабоумия, то надо найти в себе внутренние душевные силы, чтобы бороться с этой напастью. Скорее всего ты будешь прав. Но не сегодня. Я с трудом дошел от канала до дома. Мой разум чуть не сорвался с поводка. Он действовал сам, не спрашивал у меня разрешения. Его воля оказалась сильнее моей. Я больше ни за что не отвечаю. Интересно, это окончательно или что-то от былого еще осталось? Никаких навязчивых идей, только тяжелые потери. Мне это не нравится. Ты можешь пока за меня не молиться. Если ты вдруг повалишься передо мной на колени и станешь молиться, я буду смертельно оскорблен. Не хватало еще молиться обо мне, как о мертвом. Тебя это удивляет. Как ты смеешь воспринимать меня трупом? То-то же. На самом деле я живой, и во мне скрыты огромные возможности. Всю эту внутреннюю силу нужно только разбудить. Для этого нужна сила, которая может пробудить силу силой, ту силу, которая вызвала бы к жизни дьявола и создала бы его по своему образу и подобию. Как прошли твои переговоры? Ты где? Мои проблемы в том, что я представляю слишком большую ценность. Но это уже не твое дело.
Пит подмигнул правым глазом.
– Разговорился я что-то, как на клубной вечеринке. Жую слова, как белое мясо. Я тебя не вижу. С точки зрения хаоса ты несущественен и невещественен. Я – единственная логическая единица, известная тебе. Та самая, которую тебе лучше бы не знать. Но, конечно, я умею держать дистанцию. Дистанция – это такая детская игра. Может, ее придумали специально для меня. Где заканчивается дистанция? Я не могу не видеть фактов и не признавать их существование, тем не менее я вынужден признать, что преднамеренное искажение факта дистанции может быть очень привлекательным. Любить легче всего в детском саду. Тогда и саму жизнь можно было измерить портновским сантиметром. Но если даже и так, что с того? Миру плевать на все эти несоответствия. Эта мера может быть ложной или просто неуместной. Гордыня – это и есть неуместность, обостренная до гротеска. Относиться к ней с почтением – это самоубийство. Ты хотя бы это знал? Самоубийство по частям. Сначала ты разрезаешь себе веки. Берешь щипцы и выдираешь ногти с пальцев ног. Дальше остальное. Такой ход событий перестает быть событийным. Он становится методом, а в дальнейшем превращается в рутинную последовательность действий. Процедура оказывается на редкость простой, особенно когда процесс самоубийства уже запущен. Ты все еще здесь? Это потому, что самоубийство само по себе неуместно. Своей неконструктивностью оно может вогнать в слезы даже ночной горшок. Я в этом деле не участвую и не собираюсь. Я имею в виду как сами ночные горшки, так и эти процедуры. Я составляю их священное писание. Потом выкладываю скрижали перед ними. У меня есть намерение отречься от всех. Это случится, когда мое чувство расстояния подведет меня. Если я узнаю, что я был неправ, то отрекусь от всего и от всех. Никто, кроме меня, не сможет этого сделать. Когда я докажу, что расстояние податливо и вязко, мне придется сложить оружие. Докажи, что они существуют, и сдайся на милость победителя. Потому что я – аксиома, и мне не удастся ни бежать, ни уйти от возмездия. В акте доказательства самое главное – само доказательство. Газовая камера, не стану отрицать, штука достойная и утилитарная. Я выглядываю в окно и вижу в саду ходячее богохульство. Богохульство – страшное дело. У тебя на глазах перерезают горло ребенку прямо над трупом обнаженной женщины. Кровь течет у нее по спине, кровь стекает в ложбинку между ягодицами. У меня на глазах мир погружается в кощунство. Мне самому придется залезать в гроб, когда придет мое время. Ничего, скоро я положу каменную плиту на могилу этого мира. Запах мертвечины добавляет ощущения болезни к моему нынешнему болезненному состоянию. Все это нужно перевернуть и обратить к Богу, а уж он пускай несет свою ношу куда ему нужно. Всему придет время. Свое время. Мне тоже, само собой, следует вручить свою судьбу в руки Бога. Ни в коем случае нельзя говорить, что Бог нелогичен или неразумен. Вот ты стоишь передо мной, и я вижу тебя так же ясно, как чизкейк. Мир – это тщеславие. Мир дерзок и груб. Я не хочу больше принадлежать ему. Моя желчь – это моя желчь, которую вложили в мои уста. И своим червям я сам дарую жизнь. Так было нужно. Моя душа стара, в этом мире я отец-основатель. Моя добродетель заключается в поклонении моим утробным червям. Я заставил их уйти в пустыню моей воли, туда, где нет ни души. Я нашел их гнездо и действовал так, как подсказывали мне обстоятельства. Я одержал победу, и теперь они – мои вассалы. Они существуют, потому что существую я, их благодетель. Когда я умру, умрут и они. Но с тех пор, как я нашел это место, я могу действовать, опираясь на веру. Я могу позволить себе быть гибким. Я воюю сразу на всех фронтах. Я нашел свой путь, свою широкую дорогу, в этом нет сомнений. Я должен придерживаться этого курса, сколько бы грязи и гноя ни встретилось на пути. Аминь, пусть все праведники покоятся с миром. Я не сверну. Мой непосредственный начальник неодобрительно нахмурится. Пусть будет так. Такое поведение, конечно, не даровано мне по праву рождения. Но иначе я не буду самим собой. Сейчас я тебя вижу, но видишь ли ты меня, мою существующую в реальности голову? Один кивок мог благословить многих невинных праведников. Но хотя я ее чувствую, ощущаю на плечах, я не уверен, что ты ее видишь. Я же пробиваю дыру в своем черепе каждым произнесенным словом. Каждый слог – это адские судороги в животе. Я нахожусь в этой комнате, но в то же время я прикасаюсь к другому, большему помещению. Нелепо и смешно осознавать, что ты слишком велик для собственных мыслей. Но все это остается в границах, которые мне подвластны, и я презираю это, и с этим будет покончено – раньше, чем будет обретено полное равновесие. Вот тогда я изложу тебе свои условия, и мы будем взвешивать «за» и «против» на моих весах. Я сам себе спаситель. Весь мир об этом знает. Что с того? Все замечательно. Лучше не бывает. Я кроток, как ягненок. А ты смотришь на меня, будто перед тобой привидение. Лен отошел от буфета и подсел к столу.