Приор Роберт грациозно проплыл сквозь толчею и сутолоку, двигаясь, словно корабль среди бурунов, и лишь только Хериберт коснулся ногой земли, протянул руки ему навстречу.
— Отче! С радостью в сердце приветствую я тебя, и нет среди братии нашей ни единого, чья душа не исполнилась бы ликования, ибо мы вновь видим тебя среди нас и не сомневаемся, что с благословения святой церкви ты, как и прежде, останешься нашим пастырем.
Да, подумал Кадфаэль, надо отдать ему должное. Не часто Роберту удавалось притворяться столь вдохновенно, и сейчас он поди и сам не осознает, что притворяется. Хотя, честно говоря, ничего другого ему и не остается. Как бы алчно ни домогался приор аббатского сана, как бы ни мечтал видеть себя во главе обители, не мог же он заявить в лицо старому начальнику, что тому давным-давно пора на покой, ибо кое-кто ждет не дождется, когда наконец освободится вожделенное место.
— И я счастлив вновь оказаться среди возлюбленных братьев, — отвечал Хериберт с лучезарной улыбкой. — Однако должен сообщить всем, что я более не аббат, а такой же смиренный брат, как и остальные. Высшие власти сочли за благо поручить руководство аббатством иному пастырю, я же, приняв это решение с подобающим повиновением, вернулся в обитель, дабы служить Господу под твоим, брат Роберт, началом.
— О нет! — прошептал потрясенный Марк. — Кадфаэль, глянь-ка на приора: он же растет прямо на глазах!
Украшенная серебряными сединами голова приора и впрямь как будто вознеслась еще выше, словно ее уже увенчала митра. Но неожиданно рядом показалась другая голова. Незнакомец, на которого в суматохе почти никто не обратил внимания, неторопливо спешился, и теперь стоял близ Хериберта. Роста он был такого же, как и приор, да и годами, видимо, не моложе, хотя седина едва тронула его густые темные волосы, окружавшие тонзуру. Узкое, с резкими чертами лицо монаха, если и не было таким благообразным, как у Роберта, то казалось не менее проницательным.
— Ныне, братья, — едва ли не любовно промолвил Хериберт, — я представляю вам отца Радульфуса, которому волею легатского совета с сегодняшнего дня вверено управление нашей обителью. Примите же нового аббата с любовью и почтением, как это уже сделал я, смиренный брат Хериберт.
Над монастырским двором повисла тишина, затем по толпе пробежало волнение, послышались вздохи, на лицах монахов показались улыбки. Брат Марк стиснул руку Кадфаэля и уткнулся в его плечо, чтобы не закричать от восторга. Вдруг откуда-то сзади донесся ликующий возглас, весьма смахивавший на победное пение бойцового петуха. Кричавший тут же осекся, так что его никто не успел заметить. Не исключено, что таким образом выразил свою радость брат Петр. Повара подмывало со всех ног пуститься на кухню, чтобы поскорее подготовить свои горшки и сковороды для истового служения человеку, благодаря которому приор остался с носом.
Брат Жером осунулся и опал, словно проткнутый бурдюк, и даже физиономия его посерела и сморщилась. Иное дело приор — он держался по-прежнему прямо, и никто не мог сказать, что он побледнел, ибо лицо его было бледным от природы. Впоследствии среди братьев ходили разные толки о том, как воспринял Роберт нежданную весть. Брат Дэнис, попечитель странноприимного дома, утверждал, что приор так отшатнулся, что едва не повалился на спину. Привратник рассказывал, что Роберт сначала яростно заморгал, а потом вытаращил глаза, да так и остался с остекленевшим взглядом. Послушники, обсудив случившееся, пришли к заключению, что если бы можно было убивать взглядом, то на монастырском дворе не обошлось бы без покойника, причем жертвой неистовства приора пал бы не новый аббат, а прежний. Ведь это он бесхитростно заявил, что отныне будет служить под началом Роберта, побудив того воспылать надеждой, которая в следующее мгновение была разбита вдребезги. Правда, брат Марк, старавшийся сохранить непредвзятость, признал, что о чувствах, которые испытывал приор, можно было догадаться разве что по тому, как застыло на миг его мраморное лицо, да по судорожным движениям кадыка — видать, желчь сглатывал. И то сказать, ему пришлось предпринять героические усилия, чтобы сохранить самообладание, поскольку Хериберт благодушно продолжал:
— А тебе, отец аббат, позволь представить брата Роберта Пеннанта, приора этой обители, на помощь и поддержку которого я всегда опирался. Уверен, что и под твоим началом он будет служить с той же бескорыстной преданностью.
Позднее, когда Кадфаэль и Марк уединились в сарайчике и молодой монах застенчиво поведал наставнику о том, как управлялся в его отсутствие, а в ответ с удовольствием выслушал похвалы старшего друга, юноша вновь припомнил незабываемую сцену на монастырском дворе.
— Здорово получилось, ничего не скажешь! Но все-таки мне чуточку неловко. Грешно ведь, наверное, так радоваться посрамлению ближнего?
— Да будет тебе, — растерянно отозвался Кадфаэль, занятый тем, что распаковывал дорожную суму и расставлял по местам привезенные обратно бутылочки и склянки. — Тебе, как я погляжу, не терпится обзавестись нимбом. Чуток ехидства — не велик грех. Не торопись, малый, — успеешь еще выйти в святые — всему свое время. Это и впрямь здорово получилось, и порадовало, почитай, каждую душу в нашей обители. К чему лукавить?
Брат Марк оставил свои терзания и далее позволил себе ухмыльнуться, хотя и попробовал возразить:
— Но мы же видели, как тепло и сердечно, безо всякой задней мысли, обратился к приору отец Хериберт...
— Не забывай, он нынче — брат Хериберт! А ты, похоже, совсем еще несмышленыш, — ласково улыбнулся Кадфаэль. — Неужто ты думаешь, что все эти прекрасно подобранные слова были произнесены случайно? «Смиренным братом под твоим началом...» Ведь мог же он сказать: «среди вас», его ведь вся братия встречала. А еще: «с той же бескорыстной преданностью» — вот уж точнее не скажешь, именно, с той же! А судя по тому, каков наш новый аббат, Роберт теперь ой как не скоро дождется желанного места.
Брат Марк, сидевший на скамье у стены, привстал и ошеломленно уставился на Кадфаэля.
— Ты хочешь сказать, что он нарочно все это подстроил?
— А разве не так? Он мог бы выслать вперед одного из своих конюхов и предупредить всех заранее. На худой конец, послал бы кого-нибудь лично к приору, шепнуть новость на ушко, чтобы тот подготовился. Ан нет! Роберт у него давно в печенках сидел, вот он и позволил себе малость отыграться.
Лицо брата Марка выражало столь глубокое потрясение, что это не могло не тронуть Кадфаэля.
— Да не переживай ты так! Не быть тебе святым, приятель, коли не уразумеешь, что всяк человек хоть чуток да грешен. И подумай о том благе, которым Хериберт одарил душу приора Роберта!
— Показав ему, сколь суетно тщеславие? — робко предположил Марк.
— Показав ему, что цыплят по осени считают. А теперь ступай, погрейся с братьями у очага. Соберешь все сплетни, а потом мне перескажешь. Я к тебе подойду попозже, а прежде мне надо перемолвиться словечком с Хью Берингаром.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — произнес Берингар, удобно расположившийся возле жаровни, держа в руке кубок сдобренного пряностями подогретого вина из запасов Кадфаэля. — Теперь дело сделано — и с плеч долой, а ведь кое-кому это могло дорого обойтись. Кстати, эта твоя Ричильдис очень милая женщина. Я с удовольствием вернул ей сына. Уверен, что парнишка прибежит сюда, как только узнает о твоем приезде, а узнает он очень скоро, я по пути в город собираюсь к ним заглянуть.
Берингар избегал прямых вопросов, но и на те немногие, что задал, получил довольно уклончивые ответы. Говорили они все больше намеками да обиняками, что, впрочем, не мешало им понимать друг друга.
— Я слышал, что пока ты был в горах, у тебя лошадь свели, — промолвил Берингар.
— Меа culpa![4] — признался Кадфаэль. — Забыл, знаешь ли, запереть дверь конюшни.
— Примерно в то же время из Лансилинского суда человек сбежал, — заметил Хью.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я тут руку приложил? Я его уличил перед всеми, а они — задержать, и то не сумели.
— Но за пропажу лошадки с тебя, надо думать, взыщут?
— Наверняка. Речь об этом зайдет завтра на капитуле — ну да неважно, — миролюбиво промолвил брат Кадфаэль, — главное, что с меня не взыщут за пропажу человека.
— Об этом могла бы зайти речь на другом капитуле, и взыскание оказалось бы куда строже, — пригрозил Берингар, но поднимавшийся от жаровни дымок не мог скрыть улыбки на его смуглом, резко очерченном лице. — Кадфаэль, дружище, я тут приберег для тебя напоследок одну новость. Нынче ведь — что ни день, то дивные вести из Уэльса. Только вчера сообщили мне из Честера о том, что на ферму, принадлежащую монастырю Беддгелерт, заявился какой-то верховой. Себя он не назвал, но оставил на ферме свою лошадь и попросил тамошних монахов при первой возможности вернуть ее бенедиктинским монахам, что пасут овец на холмах Ридикросо, дескать, оттуда она и была позаимствована. В самом Ридикросо об этом пока не знают, там у них снег выпал раньше, чем здесь, горные тропы замело, и посыльному никак туда не добраться. Так что я думаю, что хотя лошадка к хозяевам пока и не воротилась, с ней будет все в порядке. Я, право, не знаю, кто он таков — этот незнакомец, — добавил Хью с невинным видом, — но только лошадь он оставил монахам через пару дней после того, как наш пропавший злодей покаялся в своем преступлении в Пенллине. Весточка пришла через Бангор — туда еще можно было добраться, а в Честер ее доставили морем, на лодке. Вот и выходит, что взыщут с тебя не так строго, как ты, наверное, рассчитывал.
— Беддгелерт, вот оно что! — прикинул Кадфаэль. — А дальше он, видать, пешком двинулся. Как ты думаешь, Хью, куда он направился? В Клинног? А может, в Кэргиби — оттуда ведь можно морем в Ирландию переправиться.
— А почему бы ему не остаться в Беддгелерте? — предположил Берингар, с улыбкой потягивая винцо, — в монашеских кельях местечко, поди, найдется. Сам-то ты, поболтавшись по свету, обрел для себя как раз такую тихую гавань.
Кадфаэль задумчиво покачал головой:
— Нет, сдается мне, это пока не для него. Он понимает, что еще недостаточно заплатил за содеянное.
Хью хрипло рассмеялся, поднялся на ноги и сердечно похлопал монаха по плечу:
— Пожалуй, я лучше пойду. А то всякий раз выходит: как поболтаю с тобой, так отказываюсь от судебного преследования.
— Но когда-нибудь этим может и кончиться, — серьезно промолвил Кадфаэль.
— Судебным преследованием? — оглянулся с порога Берингар, все еще улыбаясь.
— Монашеской кельей. Бывало, что люди, уходя от первого, приходили ко второму, совершив немало добрых дел по пути.
На следующий день пополудни у двери сарайчика объявились Эдви и Эдвин — постриженные, аккуратно причесанные и одетые в свое самое лучшее платье. Верно, оттого приятели чувствовали себя несколько скованно и выглядели смущенно, по крайней мере, первое время. Держались они необычно смирно, и, может быть, потому еще больше походили друг на друга. Кадфаэлю пришлось даже высматривать, у кого глаза посветлее, чтобы не перепутать гостей. Оба паренька от всей души поблагодарили монаха.
— А что это вы так вырядились? — спросил Кадфаэль. — Надо думать, не в мою честь.
— Лорд аббат послал за мной, — пояснил Эдвин. При упоминании об этом событии глаза мальчика округлились, в них читалось благоговение. — Вот матушка и велела мне надеть самое лучшее. А Эдви сам за мной увязался, из любопытства. Его никто и не звал.
— А он зато на пороге споткнулся, — тут же заявил Эдви, — да еще и покраснел, ну ровно кардинальская шапка.
— А вот и нет!
— А вот и да! Покраснел, прямо как сейчас!
Эдвин и впрямь начал краснеть, щеки его залились румянцем.
— Выходит, отец Радульфус послал за тобой, — промолвил Кадфаэль. «Быстро он взялся за дело, — подумал он про себя, — хочет все довести до конца». — Ну и как вам обоим глянулся наш новый аббат?
Ни тот ни другой не желали признаваться в том, что Радульфус произвел на них сильное впечатление. Парнишки обменялись понимающими взглядами, и Эдви сказал:
— Он человек справедливый. Но я, пожалуй, не хотел бы остаться здесь в послушниках.
— Лорд аббат говорил, — добавил Эдвин, — что обсудит детали с моей матушкой и законниками, однако и сейчас ясно: соглашение с отчимом потеряло силу, и Малийли не отойдет к аббатству. Так что, когда завещание утвердят, а граф Честерский как сеньор подтвердит свое согласие, манор станет моим. Но до моего совершеннолетия аббатство оставит там своего управляющего, чтобы не запускать дела, а лорд аббат сам будет моим опекуном.
— Ну и что же ты на это ответил?
— Поблагодарил его от всего сердца и согласился, а как же иначе. Кто сумеет лучше управиться с манором? А тем временем и я выучусь этому искусству. Мы с матушкой собираемся вернуться туда и, наверное, скоро уедем, если только опять снегом все не завалит.
Радостный блеск в глазах Эдвина не угас, но выражение лица, тем не менее, сделалось очень серьезным.
— Брат Кадфаэль, но как же это Меуриг, а? И подумать страшно. Не могу понять...
Да, молодым понять это трудно, почти невозможно. Паренек ведь доверял Меуригу, был привязан к нему, и отголоски этого чувства сохранились даже сейчас, несмотря на ужас и отвращение, которые внушал Эдвину убийца.
— Я не уступил бы ему Малийли без борьбы, — убежденно продолжал паренек, желавший быть честным до конца, — но если бы он все-таки взял верх, я не затаил бы против него злобы. А если бы победил я... Не знаю... мне кажется, он никогда бы не смог примириться с потерей. Но как бы там ни было, я все равно рад, что ему удалось скрыться. Может, это и плохо, но ничего не могу с собой поделать, я рад.
«Может это и впрямь плохо, — подумал Кадфаэль, — но не ты один этому рад». Правда, говорить об этом монах не стал.
— Брат Кадфаэль... Когда мы вернемся домой, в Малийли, я хочу навестить Ифора, сына Моргана. Помнишь, он ведь поцеловал меня на прощанье. Может, я хоть в чем-то смогу заменить ему внука.
«Слава Богу, что я не стал подталкивать его к этому, — искренне порадовался Кадфаэль. — Молодые, они ведь больше всего на свете терпеть не могут, когда старшие требуют от них добрых дел, особенно если уже сами до этого додумались, без чужих советов».
— Это ты очень хорошо придумал, — промолвил монах с теплотой в голосе, — Ифор будет тебе рад. Но если надумаешь захватить с собой Эдви, лучше сразу скажи старику, как вас различать, — глаза-то у него небось не такие острые, как у меня.
В ответ приятели ухмыльнулись, а Эдви сказал:
— С Эдвина еще причитается за ту трепку, которую задал мне сержант, да и за ночку, что я скоротал в аббатской темнице. Так что, думаю, в Малийли меня всегда будут встречать как желанного гостя!
— А я, — шутливо запротестовал Эдвин, — две ночи промаялся в гораздо худшем месте.
— Ты? Да на тебе ни царапины не было! Ты там как сыр в масле катался под присмотром Хью Берингара!
Не долго думая, Эдвин ловко ткнул племянника в живот, а тот моментально подставил дядюшке подножку, и оба со смехом покатились по полу. Некоторое время Кадфаэль терпеливо смотрел на их возню, а потом ухватил забияк за густые, курчавые вихры и растащил в стороны. Оба тут же, как ни в чем не бывало, вскочили на ноги, широко улыбаясь, но вид у озорников был далеко не такой, как прежде.
— Ну и парочка, не приведи Господи, — Ифор, сын Моргана, еще хлебнет с вами горя, — пробурчал Кадфаэль, впрочем вполне добродушно. — Эдвин, ты ведь теперь важная птица, владелец манора, или станешь им, как только в лета войдешь. Тебе не мешало бы кое-чему поучиться, в том числе и вести себя соответственно. Разве такой пример должен дядюшка подавать племяннику?
Эдвин тем временем отряхнулся, выпрямился и, глядя на Кадфаэля, с неожиданной серьезностью произнес:
— Ты прав, я и сам думал о своих новых обязанностях. Я еще мало что знаю, и мне многому предстоит учиться, но я сказал лорду аббату... Мне это не нравится, и никогда не нравилось, что мой отчим затеял тяжбу с Эльфриком и сделал сына свободного человека своим вилланом. Вот я и спросил у аббата, могу ли я отпустить человека на волю прямо сейчас, или надо дожидаться совершеннолетия и вступления во владение манором. А лорд аббат ответил, что при желании это можно сделать, и он мне в этом поспособствует. Понимаешь, мне кажется, что Эльфрик и Олдит...
— Э, да я ему сто раз говорил, — вмешался Эдви, который, встряхнувшись точно зверек, развалился на лавке, — что Олдит и Эльфрик влюблены друг в друга по уши, и как только Эльфрика признают свободным, они, конечно, поженятся. А этот Эльфрик — толковый малый, он даже грамоту знает. Вот из кого получится дельный управляющий для Малийли, когда аббатство передаст манор Эдвину.
— Ты? Мне? Сто раз говорил? Будто я и без тебя не знал, что он ей нравится, хоть Эльфрик никогда не признавался ей в любви. И что ты вообще можешь понимать в манорах и управляющих — ты и плотничать-то еще не выучился!
— Да уж всяко побольше тебя, тоже мне лорд выискался!
Приятели снова принялись за свое: обхватив друг друга, они барахтались, словно медвежата. Эдви тягал Эдвина за густую каштановую шевелюру, а тот щекотал его под ребрами, так что Эдви заходился от смеха.
Кадфаэль сгреб парочку в охапку и оттащил к двери.
— А ну выметайтесь! Подыщите более подходящее местечко для своих дурацких забав. По мне, так медвежья берлога вам лучше всего подойдет.
Монах и сам почувствовал, что повел себя как отец, ворчливо выговаривающий своим детям, и, несмотря на нарочито суровый тон, в голосе его прозвучала любовь и гордость за этих проказников.
На пороге приятели оторвались друг от друга и обернулись к Кадфаэлю: на лицах их сияли улыбки. Тут Эдвин вспомнил наказ матери и заговорил торопливо и смущенно, оттого что чуть не забыл о ее поручении:
— Брат Кадфаэль, пожалуйста, навести мою матушку, прежде чем мы уедем. Ты придешь, правда? Она очень просит!
— Приду, — отозвался Кадфаэль. Отказать в этой просьбе он был не в силах. — Приду обязательно!
Монах долго смотрел им вслед. Ребятишки направились через двор к сторожке, оживленно о чем-то споря. Шли они в обнимку, однако в любой момент готовы были обменяться тумаками.
«Одно слово — мальцы, — размышлял монах. — Экие чудные: как прижмет — друг за дружку горой стоят, а чуть отпустит — ну резвиться, ровно щенята. Но в серьезном деле не подведут».
Кадфаэль вернулся в свой сарайчик и запер дверь на засов, желая отгородиться от всего мира, даже от брата Марка. Внутри было сумрачно и тихо, потемневшие бревенчатые стены да синеватый дымок, вьющийся над жаровней. Обитель стала его домом, а вдобавок в ее стенах он имел это прибежище, место для уединения и размышлений. Чего еще желать старому монаху?
Как это сказал Берингар? «Все хорошо, что хорошо кончается». Теперь и впрямь все пойдет на лад, а могло обернуться совсем худо. Эдвин получит манор, а Эльфрик — свободу, надежду на будущее, и сможет наконец развязать язык и признаться Олдит в любви. Может, поначалу он и заробеет, да только Олдит, надо полагать, живехонько найдет способ заставить его прекратить играть в молчанку. Брат Рис будет без конца толковать о своем родиче да нахваливать настойку, что тот прислал ему из Уэльса. Глядишь, старик и вовсе позабудет о своем внучатом племяннике — в его летах это не диво. Вот Ифору, сыну Моргана, тому свою печаль не изжить, он будет таить ее в себе, хоть и словом никому не обмолвится. Но и у него есть надежда, да и Эдвин, слава Богу, неподалеку — будет ему заместо внука. Где-то сейчас Меуриг? Впереди его ждет долгое покаяние и он будет очень нуждаться в молитвах добрых людей. Что ж, в молитвах Кадфаэля у него недостатка не будет.
Монах поудобнее уселся на лавке, где только что возились и дурачились Эдви с Эдвином, и задумался. Может, от греха подальше, не ходить к Ричильдис, сослаться на то, что ему запрещено покидать пределы обители до ее отъезда в Малийли? Ну уж нет, решил он, это было бы просто трусостью.
Как все-таки она хороша, даже сейчас! Конечно, он потакает своей слабости... зато до чего приятно будет погрузиться в прошлое. Кадфаэль предвкушал долгую беседу, без конца прерываемую восклицаниями: «А помнишь?.. Помнишь?..» Да, общие воспоминания — это праздник для души — нечасто выпадает такое. Была не была, он пойдет.
В конце концов, через неделю-другую она со всеми своими домочадцами переберется в Малийли, на том и соблазну конец. Тогда-то уж навряд ли доведется ему часто видеться с Ричильдис. Монах глубоко вздохнул — может, с сожалением, а может быть, и с облегчением.
Ну да ладно! Все, что ни делается, — к лучшему!
— Отче! С радостью в сердце приветствую я тебя, и нет среди братии нашей ни единого, чья душа не исполнилась бы ликования, ибо мы вновь видим тебя среди нас и не сомневаемся, что с благословения святой церкви ты, как и прежде, останешься нашим пастырем.
Да, подумал Кадфаэль, надо отдать ему должное. Не часто Роберту удавалось притворяться столь вдохновенно, и сейчас он поди и сам не осознает, что притворяется. Хотя, честно говоря, ничего другого ему и не остается. Как бы алчно ни домогался приор аббатского сана, как бы ни мечтал видеть себя во главе обители, не мог же он заявить в лицо старому начальнику, что тому давным-давно пора на покой, ибо кое-кто ждет не дождется, когда наконец освободится вожделенное место.
— И я счастлив вновь оказаться среди возлюбленных братьев, — отвечал Хериберт с лучезарной улыбкой. — Однако должен сообщить всем, что я более не аббат, а такой же смиренный брат, как и остальные. Высшие власти сочли за благо поручить руководство аббатством иному пастырю, я же, приняв это решение с подобающим повиновением, вернулся в обитель, дабы служить Господу под твоим, брат Роберт, началом.
— О нет! — прошептал потрясенный Марк. — Кадфаэль, глянь-ка на приора: он же растет прямо на глазах!
Украшенная серебряными сединами голова приора и впрямь как будто вознеслась еще выше, словно ее уже увенчала митра. Но неожиданно рядом показалась другая голова. Незнакомец, на которого в суматохе почти никто не обратил внимания, неторопливо спешился, и теперь стоял близ Хериберта. Роста он был такого же, как и приор, да и годами, видимо, не моложе, хотя седина едва тронула его густые темные волосы, окружавшие тонзуру. Узкое, с резкими чертами лицо монаха, если и не было таким благообразным, как у Роберта, то казалось не менее проницательным.
— Ныне, братья, — едва ли не любовно промолвил Хериберт, — я представляю вам отца Радульфуса, которому волею легатского совета с сегодняшнего дня вверено управление нашей обителью. Примите же нового аббата с любовью и почтением, как это уже сделал я, смиренный брат Хериберт.
Над монастырским двором повисла тишина, затем по толпе пробежало волнение, послышались вздохи, на лицах монахов показались улыбки. Брат Марк стиснул руку Кадфаэля и уткнулся в его плечо, чтобы не закричать от восторга. Вдруг откуда-то сзади донесся ликующий возглас, весьма смахивавший на победное пение бойцового петуха. Кричавший тут же осекся, так что его никто не успел заметить. Не исключено, что таким образом выразил свою радость брат Петр. Повара подмывало со всех ног пуститься на кухню, чтобы поскорее подготовить свои горшки и сковороды для истового служения человеку, благодаря которому приор остался с носом.
Брат Жером осунулся и опал, словно проткнутый бурдюк, и даже физиономия его посерела и сморщилась. Иное дело приор — он держался по-прежнему прямо, и никто не мог сказать, что он побледнел, ибо лицо его было бледным от природы. Впоследствии среди братьев ходили разные толки о том, как воспринял Роберт нежданную весть. Брат Дэнис, попечитель странноприимного дома, утверждал, что приор так отшатнулся, что едва не повалился на спину. Привратник рассказывал, что Роберт сначала яростно заморгал, а потом вытаращил глаза, да так и остался с остекленевшим взглядом. Послушники, обсудив случившееся, пришли к заключению, что если бы можно было убивать взглядом, то на монастырском дворе не обошлось бы без покойника, причем жертвой неистовства приора пал бы не новый аббат, а прежний. Ведь это он бесхитростно заявил, что отныне будет служить под началом Роберта, побудив того воспылать надеждой, которая в следующее мгновение была разбита вдребезги. Правда, брат Марк, старавшийся сохранить непредвзятость, признал, что о чувствах, которые испытывал приор, можно было догадаться разве что по тому, как застыло на миг его мраморное лицо, да по судорожным движениям кадыка — видать, желчь сглатывал. И то сказать, ему пришлось предпринять героические усилия, чтобы сохранить самообладание, поскольку Хериберт благодушно продолжал:
— А тебе, отец аббат, позволь представить брата Роберта Пеннанта, приора этой обители, на помощь и поддержку которого я всегда опирался. Уверен, что и под твоим началом он будет служить с той же бескорыстной преданностью.
Позднее, когда Кадфаэль и Марк уединились в сарайчике и молодой монах застенчиво поведал наставнику о том, как управлялся в его отсутствие, а в ответ с удовольствием выслушал похвалы старшего друга, юноша вновь припомнил незабываемую сцену на монастырском дворе.
— Здорово получилось, ничего не скажешь! Но все-таки мне чуточку неловко. Грешно ведь, наверное, так радоваться посрамлению ближнего?
— Да будет тебе, — растерянно отозвался Кадфаэль, занятый тем, что распаковывал дорожную суму и расставлял по местам привезенные обратно бутылочки и склянки. — Тебе, как я погляжу, не терпится обзавестись нимбом. Чуток ехидства — не велик грех. Не торопись, малый, — успеешь еще выйти в святые — всему свое время. Это и впрямь здорово получилось, и порадовало, почитай, каждую душу в нашей обители. К чему лукавить?
Брат Марк оставил свои терзания и далее позволил себе ухмыльнуться, хотя и попробовал возразить:
— Но мы же видели, как тепло и сердечно, безо всякой задней мысли, обратился к приору отец Хериберт...
— Не забывай, он нынче — брат Хериберт! А ты, похоже, совсем еще несмышленыш, — ласково улыбнулся Кадфаэль. — Неужто ты думаешь, что все эти прекрасно подобранные слова были произнесены случайно? «Смиренным братом под твоим началом...» Ведь мог же он сказать: «среди вас», его ведь вся братия встречала. А еще: «с той же бескорыстной преданностью» — вот уж точнее не скажешь, именно, с той же! А судя по тому, каков наш новый аббат, Роберт теперь ой как не скоро дождется желанного места.
Брат Марк, сидевший на скамье у стены, привстал и ошеломленно уставился на Кадфаэля.
— Ты хочешь сказать, что он нарочно все это подстроил?
— А разве не так? Он мог бы выслать вперед одного из своих конюхов и предупредить всех заранее. На худой конец, послал бы кого-нибудь лично к приору, шепнуть новость на ушко, чтобы тот подготовился. Ан нет! Роберт у него давно в печенках сидел, вот он и позволил себе малость отыграться.
Лицо брата Марка выражало столь глубокое потрясение, что это не могло не тронуть Кадфаэля.
— Да не переживай ты так! Не быть тебе святым, приятель, коли не уразумеешь, что всяк человек хоть чуток да грешен. И подумай о том благе, которым Хериберт одарил душу приора Роберта!
— Показав ему, сколь суетно тщеславие? — робко предположил Марк.
— Показав ему, что цыплят по осени считают. А теперь ступай, погрейся с братьями у очага. Соберешь все сплетни, а потом мне перескажешь. Я к тебе подойду попозже, а прежде мне надо перемолвиться словечком с Хью Берингаром.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — произнес Берингар, удобно расположившийся возле жаровни, держа в руке кубок сдобренного пряностями подогретого вина из запасов Кадфаэля. — Теперь дело сделано — и с плеч долой, а ведь кое-кому это могло дорого обойтись. Кстати, эта твоя Ричильдис очень милая женщина. Я с удовольствием вернул ей сына. Уверен, что парнишка прибежит сюда, как только узнает о твоем приезде, а узнает он очень скоро, я по пути в город собираюсь к ним заглянуть.
Берингар избегал прямых вопросов, но и на те немногие, что задал, получил довольно уклончивые ответы. Говорили они все больше намеками да обиняками, что, впрочем, не мешало им понимать друг друга.
— Я слышал, что пока ты был в горах, у тебя лошадь свели, — промолвил Берингар.
— Меа culpa![4] — признался Кадфаэль. — Забыл, знаешь ли, запереть дверь конюшни.
— Примерно в то же время из Лансилинского суда человек сбежал, — заметил Хью.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я тут руку приложил? Я его уличил перед всеми, а они — задержать, и то не сумели.
— Но за пропажу лошадки с тебя, надо думать, взыщут?
— Наверняка. Речь об этом зайдет завтра на капитуле — ну да неважно, — миролюбиво промолвил брат Кадфаэль, — главное, что с меня не взыщут за пропажу человека.
— Об этом могла бы зайти речь на другом капитуле, и взыскание оказалось бы куда строже, — пригрозил Берингар, но поднимавшийся от жаровни дымок не мог скрыть улыбки на его смуглом, резко очерченном лице. — Кадфаэль, дружище, я тут приберег для тебя напоследок одну новость. Нынче ведь — что ни день, то дивные вести из Уэльса. Только вчера сообщили мне из Честера о том, что на ферму, принадлежащую монастырю Беддгелерт, заявился какой-то верховой. Себя он не назвал, но оставил на ферме свою лошадь и попросил тамошних монахов при первой возможности вернуть ее бенедиктинским монахам, что пасут овец на холмах Ридикросо, дескать, оттуда она и была позаимствована. В самом Ридикросо об этом пока не знают, там у них снег выпал раньше, чем здесь, горные тропы замело, и посыльному никак туда не добраться. Так что я думаю, что хотя лошадка к хозяевам пока и не воротилась, с ней будет все в порядке. Я, право, не знаю, кто он таков — этот незнакомец, — добавил Хью с невинным видом, — но только лошадь он оставил монахам через пару дней после того, как наш пропавший злодей покаялся в своем преступлении в Пенллине. Весточка пришла через Бангор — туда еще можно было добраться, а в Честер ее доставили морем, на лодке. Вот и выходит, что взыщут с тебя не так строго, как ты, наверное, рассчитывал.
— Беддгелерт, вот оно что! — прикинул Кадфаэль. — А дальше он, видать, пешком двинулся. Как ты думаешь, Хью, куда он направился? В Клинног? А может, в Кэргиби — оттуда ведь можно морем в Ирландию переправиться.
— А почему бы ему не остаться в Беддгелерте? — предположил Берингар, с улыбкой потягивая винцо, — в монашеских кельях местечко, поди, найдется. Сам-то ты, поболтавшись по свету, обрел для себя как раз такую тихую гавань.
Кадфаэль задумчиво покачал головой:
— Нет, сдается мне, это пока не для него. Он понимает, что еще недостаточно заплатил за содеянное.
Хью хрипло рассмеялся, поднялся на ноги и сердечно похлопал монаха по плечу:
— Пожалуй, я лучше пойду. А то всякий раз выходит: как поболтаю с тобой, так отказываюсь от судебного преследования.
— Но когда-нибудь этим может и кончиться, — серьезно промолвил Кадфаэль.
— Судебным преследованием? — оглянулся с порога Берингар, все еще улыбаясь.
— Монашеской кельей. Бывало, что люди, уходя от первого, приходили ко второму, совершив немало добрых дел по пути.
На следующий день пополудни у двери сарайчика объявились Эдви и Эдвин — постриженные, аккуратно причесанные и одетые в свое самое лучшее платье. Верно, оттого приятели чувствовали себя несколько скованно и выглядели смущенно, по крайней мере, первое время. Держались они необычно смирно, и, может быть, потому еще больше походили друг на друга. Кадфаэлю пришлось даже высматривать, у кого глаза посветлее, чтобы не перепутать гостей. Оба паренька от всей души поблагодарили монаха.
— А что это вы так вырядились? — спросил Кадфаэль. — Надо думать, не в мою честь.
— Лорд аббат послал за мной, — пояснил Эдвин. При упоминании об этом событии глаза мальчика округлились, в них читалось благоговение. — Вот матушка и велела мне надеть самое лучшее. А Эдви сам за мной увязался, из любопытства. Его никто и не звал.
— А он зато на пороге споткнулся, — тут же заявил Эдви, — да еще и покраснел, ну ровно кардинальская шапка.
— А вот и нет!
— А вот и да! Покраснел, прямо как сейчас!
Эдвин и впрямь начал краснеть, щеки его залились румянцем.
— Выходит, отец Радульфус послал за тобой, — промолвил Кадфаэль. «Быстро он взялся за дело, — подумал он про себя, — хочет все довести до конца». — Ну и как вам обоим глянулся наш новый аббат?
Ни тот ни другой не желали признаваться в том, что Радульфус произвел на них сильное впечатление. Парнишки обменялись понимающими взглядами, и Эдви сказал:
— Он человек справедливый. Но я, пожалуй, не хотел бы остаться здесь в послушниках.
— Лорд аббат говорил, — добавил Эдвин, — что обсудит детали с моей матушкой и законниками, однако и сейчас ясно: соглашение с отчимом потеряло силу, и Малийли не отойдет к аббатству. Так что, когда завещание утвердят, а граф Честерский как сеньор подтвердит свое согласие, манор станет моим. Но до моего совершеннолетия аббатство оставит там своего управляющего, чтобы не запускать дела, а лорд аббат сам будет моим опекуном.
— Ну и что же ты на это ответил?
— Поблагодарил его от всего сердца и согласился, а как же иначе. Кто сумеет лучше управиться с манором? А тем временем и я выучусь этому искусству. Мы с матушкой собираемся вернуться туда и, наверное, скоро уедем, если только опять снегом все не завалит.
Радостный блеск в глазах Эдвина не угас, но выражение лица, тем не менее, сделалось очень серьезным.
— Брат Кадфаэль, но как же это Меуриг, а? И подумать страшно. Не могу понять...
Да, молодым понять это трудно, почти невозможно. Паренек ведь доверял Меуригу, был привязан к нему, и отголоски этого чувства сохранились даже сейчас, несмотря на ужас и отвращение, которые внушал Эдвину убийца.
— Я не уступил бы ему Малийли без борьбы, — убежденно продолжал паренек, желавший быть честным до конца, — но если бы он все-таки взял верх, я не затаил бы против него злобы. А если бы победил я... Не знаю... мне кажется, он никогда бы не смог примириться с потерей. Но как бы там ни было, я все равно рад, что ему удалось скрыться. Может, это и плохо, но ничего не могу с собой поделать, я рад.
«Может это и впрямь плохо, — подумал Кадфаэль, — но не ты один этому рад». Правда, говорить об этом монах не стал.
— Брат Кадфаэль... Когда мы вернемся домой, в Малийли, я хочу навестить Ифора, сына Моргана. Помнишь, он ведь поцеловал меня на прощанье. Может, я хоть в чем-то смогу заменить ему внука.
«Слава Богу, что я не стал подталкивать его к этому, — искренне порадовался Кадфаэль. — Молодые, они ведь больше всего на свете терпеть не могут, когда старшие требуют от них добрых дел, особенно если уже сами до этого додумались, без чужих советов».
— Это ты очень хорошо придумал, — промолвил монах с теплотой в голосе, — Ифор будет тебе рад. Но если надумаешь захватить с собой Эдви, лучше сразу скажи старику, как вас различать, — глаза-то у него небось не такие острые, как у меня.
В ответ приятели ухмыльнулись, а Эдви сказал:
— С Эдвина еще причитается за ту трепку, которую задал мне сержант, да и за ночку, что я скоротал в аббатской темнице. Так что, думаю, в Малийли меня всегда будут встречать как желанного гостя!
— А я, — шутливо запротестовал Эдвин, — две ночи промаялся в гораздо худшем месте.
— Ты? Да на тебе ни царапины не было! Ты там как сыр в масле катался под присмотром Хью Берингара!
Не долго думая, Эдвин ловко ткнул племянника в живот, а тот моментально подставил дядюшке подножку, и оба со смехом покатились по полу. Некоторое время Кадфаэль терпеливо смотрел на их возню, а потом ухватил забияк за густые, курчавые вихры и растащил в стороны. Оба тут же, как ни в чем не бывало, вскочили на ноги, широко улыбаясь, но вид у озорников был далеко не такой, как прежде.
— Ну и парочка, не приведи Господи, — Ифор, сын Моргана, еще хлебнет с вами горя, — пробурчал Кадфаэль, впрочем вполне добродушно. — Эдвин, ты ведь теперь важная птица, владелец манора, или станешь им, как только в лета войдешь. Тебе не мешало бы кое-чему поучиться, в том числе и вести себя соответственно. Разве такой пример должен дядюшка подавать племяннику?
Эдвин тем временем отряхнулся, выпрямился и, глядя на Кадфаэля, с неожиданной серьезностью произнес:
— Ты прав, я и сам думал о своих новых обязанностях. Я еще мало что знаю, и мне многому предстоит учиться, но я сказал лорду аббату... Мне это не нравится, и никогда не нравилось, что мой отчим затеял тяжбу с Эльфриком и сделал сына свободного человека своим вилланом. Вот я и спросил у аббата, могу ли я отпустить человека на волю прямо сейчас, или надо дожидаться совершеннолетия и вступления во владение манором. А лорд аббат ответил, что при желании это можно сделать, и он мне в этом поспособствует. Понимаешь, мне кажется, что Эльфрик и Олдит...
— Э, да я ему сто раз говорил, — вмешался Эдви, который, встряхнувшись точно зверек, развалился на лавке, — что Олдит и Эльфрик влюблены друг в друга по уши, и как только Эльфрика признают свободным, они, конечно, поженятся. А этот Эльфрик — толковый малый, он даже грамоту знает. Вот из кого получится дельный управляющий для Малийли, когда аббатство передаст манор Эдвину.
— Ты? Мне? Сто раз говорил? Будто я и без тебя не знал, что он ей нравится, хоть Эльфрик никогда не признавался ей в любви. И что ты вообще можешь понимать в манорах и управляющих — ты и плотничать-то еще не выучился!
— Да уж всяко побольше тебя, тоже мне лорд выискался!
Приятели снова принялись за свое: обхватив друг друга, они барахтались, словно медвежата. Эдви тягал Эдвина за густую каштановую шевелюру, а тот щекотал его под ребрами, так что Эдви заходился от смеха.
Кадфаэль сгреб парочку в охапку и оттащил к двери.
— А ну выметайтесь! Подыщите более подходящее местечко для своих дурацких забав. По мне, так медвежья берлога вам лучше всего подойдет.
Монах и сам почувствовал, что повел себя как отец, ворчливо выговаривающий своим детям, и, несмотря на нарочито суровый тон, в голосе его прозвучала любовь и гордость за этих проказников.
На пороге приятели оторвались друг от друга и обернулись к Кадфаэлю: на лицах их сияли улыбки. Тут Эдвин вспомнил наказ матери и заговорил торопливо и смущенно, оттого что чуть не забыл о ее поручении:
— Брат Кадфаэль, пожалуйста, навести мою матушку, прежде чем мы уедем. Ты придешь, правда? Она очень просит!
— Приду, — отозвался Кадфаэль. Отказать в этой просьбе он был не в силах. — Приду обязательно!
Монах долго смотрел им вслед. Ребятишки направились через двор к сторожке, оживленно о чем-то споря. Шли они в обнимку, однако в любой момент готовы были обменяться тумаками.
«Одно слово — мальцы, — размышлял монах. — Экие чудные: как прижмет — друг за дружку горой стоят, а чуть отпустит — ну резвиться, ровно щенята. Но в серьезном деле не подведут».
Кадфаэль вернулся в свой сарайчик и запер дверь на засов, желая отгородиться от всего мира, даже от брата Марка. Внутри было сумрачно и тихо, потемневшие бревенчатые стены да синеватый дымок, вьющийся над жаровней. Обитель стала его домом, а вдобавок в ее стенах он имел это прибежище, место для уединения и размышлений. Чего еще желать старому монаху?
Как это сказал Берингар? «Все хорошо, что хорошо кончается». Теперь и впрямь все пойдет на лад, а могло обернуться совсем худо. Эдвин получит манор, а Эльфрик — свободу, надежду на будущее, и сможет наконец развязать язык и признаться Олдит в любви. Может, поначалу он и заробеет, да только Олдит, надо полагать, живехонько найдет способ заставить его прекратить играть в молчанку. Брат Рис будет без конца толковать о своем родиче да нахваливать настойку, что тот прислал ему из Уэльса. Глядишь, старик и вовсе позабудет о своем внучатом племяннике — в его летах это не диво. Вот Ифору, сыну Моргана, тому свою печаль не изжить, он будет таить ее в себе, хоть и словом никому не обмолвится. Но и у него есть надежда, да и Эдвин, слава Богу, неподалеку — будет ему заместо внука. Где-то сейчас Меуриг? Впереди его ждет долгое покаяние и он будет очень нуждаться в молитвах добрых людей. Что ж, в молитвах Кадфаэля у него недостатка не будет.
Монах поудобнее уселся на лавке, где только что возились и дурачились Эдви с Эдвином, и задумался. Может, от греха подальше, не ходить к Ричильдис, сослаться на то, что ему запрещено покидать пределы обители до ее отъезда в Малийли? Ну уж нет, решил он, это было бы просто трусостью.
Как все-таки она хороша, даже сейчас! Конечно, он потакает своей слабости... зато до чего приятно будет погрузиться в прошлое. Кадфаэль предвкушал долгую беседу, без конца прерываемую восклицаниями: «А помнишь?.. Помнишь?..» Да, общие воспоминания — это праздник для души — нечасто выпадает такое. Была не была, он пойдет.
В конце концов, через неделю-другую она со всеми своими домочадцами переберется в Малийли, на том и соблазну конец. Тогда-то уж навряд ли доведется ему часто видеться с Ричильдис. Монах глубоко вздохнул — может, с сожалением, а может быть, и с облегчением.
Ну да ладно! Все, что ни делается, — к лучшему!