Не успели люди шерифа войти в дом, как Эдви торопливо выбрался через заднее окошко во двор, вскарабкался на поленницу, словно белка перемахнул через стену и что было мочи припустил по склону к одной из маленьких дверей в городской стене, которые в мирное время оставались открытыми и выходили к крутому берегу неподалеку от винного двора аббатства. Немало мастеровых из города, те, кому требовались вместительные склады, отгораживали там участки, где хранили разные материалы. Там находился и дровяной склад Мартина Белкота, где плотник высушивал бревна. Оба паренька, бывало, отсиживались там, когда им грозила выволочка. Там-то и мог спрятаться Эдвин, если бы... нет, конечно, не потому что он убил, это полная чушь! Но если бы его обидели, допекли, и он сейчас был бы очень несчастен и страшно зол. Настолько, что мог помыслить об убийстве, но пойти на это — никогда. Он не таков.
Эдви, уверенный что за ним не следят, несся стремглав. Запыхавшись, он влетел в калитку отцовского склада и полетел кувырком, зацепившись за ноги Эдвина, который сидел на земле, размазывая по щекам слезы ярости и обиды.
Стоило Эдви подняться, как Эдвин, уязвленный тем, что его застали в слезах, влепил приятелю оплеуху и тут же получил в ответ увесистую затрещину. Всякий раз, когда у друзей что-то не клеилось, они устраивали хорошую потасовку. Это вовсе не было ссорой, а скорее проверкой боевой готовности. Вздумай вмешаться кто-нибудь третий, его оттузили бы куда покрепче. Эдви быстренько поведал все, что узнал, совершенно обескураженному и сбитому с толку Эдвину, и оба паренька уселись поближе друг к другу, собираясь придумать какой-нибудь сногсшибательный план.
За час до вечерни в садике Кадфаэля появился Эльфрик. Прошло не более получаса после того, как тело Бонела обмыли, обрядили и отнесли в часовню, а Кадфаэль вернулся к себе. Тем временем в доме был наведен порядок, и опечаленным домочадцам оставалось лишь предаваться грустным размышлениям да гадать, чем все это кончится. Меуриг поспешил в город, чтобы рассказать плотнику и его домашним обо всем, что стряслось, — кому-то нужно было сообщить эту горькую весть. Кадфаэль полагал, что люди шерифа уже успели схватить Эдвина. Эдвина... О Господи, он никак не мог вспомнить фамилию человека, за которым Ричильдис была раньше замужем. Белкот ведь доводился ей зятем.
— Брат, — обратился к нему Эльфрик, — госпожа Бонел просит тебя прийти и переговорить с ней с глазу на глаз, в память о былой дружбе.
Кадфаэля это ничуть не удивило. По правде сказать, даже сейчас, после сорока двух лет разлуки, он чувствовал, как земля уходила у него из-под ног, когда он глядел на Ричильдис. Монаху было бы куда легче, если бы злосчастная кончина ее мужа не обернулась мрачной загадкой и над ее сыном не нависла угроза. Тогда ему не пришлось бы взваливать на себя бремя забот о Ричильдис; впрочем, так уж вышло, и с этим ничего не поделаешь. Он был в долгу у этой женщины — за свою юность, за те воспоминания, которые во многом сделали его таким, каков он есть. Сейчас ей нужна его помощь, и у него нет иного выбора, кроме как щедро отблагодарить ее.
— Я приду, — ответил монах, — скажи, что я буду через четверть часа.
Когда он постучался в дверь дома у мельничного пруда, ему открыла сама Ричильдис. Ни Эльфрика, ни Олдит не было, видно, хозяйка отослала их, чтобы поговорить наедине. В столовой не осталось и следа утреннего беспорядка, все было аккуратно прибрано, а стол отодвинут в сторону. Ричильдис села в большое кресло, принадлежавшее прежде ее мужу, и указала Кадфаэлю на лавку, стоявшую рядом. В комнате царил полумрак, маленький светильник отбрасывал лишь тусклый свет. Но был и другой свет: сияние ее глаз, увлекавшее его в далекое прошлое.
— Кадфаэль... — начала она, запнулась и умолкла. — Кадфаэль, надо же было такому случиться, чтобы это и впрямь оказался ты! Я ничего не слышала о тебе с тех самых пор, как прознала, что ты вернулся домой. Я-то думала, что ты женился и теперь у тебя внуки. Сегодня утром, глядя на тебя, я все голову ломала, никак не могла понять, где, но была уверена, что видела тебя раньше... Я уж решила, что так и не вспомню, но тут услышала твое имя!
— Да и я тоже, — отозвался Кадфаэль, — никак не ожидал тебя здесь встретить. Я ведь не знал о том, что Эвард Гурней умер, — все-таки вспомнил его фамилию! — не говоря уже о том, что ты снова вышла замуж.
— Три года тому назад, — сказала она и вздохнула. Вздох этот мог означать равно и печаль, и облегчение оттого, что семейная жизнь ее оборвалась.
— Мне не хотелось бы, чтобы ты думал о нем плохо, он не был дурным человеком. Просто он был немолод, с устоявшимися привычками, и не терпел, чтобы ему прекословили. Он овдовел много лет назад, и детей у него не было, во всяком случае, законных. Ябыла одинока, а он долго меня обхаживал, и наконец пообещал... Понимаешь, у него не было законного наследника, и он сказал, что если я выйду за него, то он завещает манор Эдвину. Даже получил согласие своего сеньора. Но я должна рассказать тебе о своей семье. Спустя всего год, как я вышла за Эварда, у меня родилась дочь, ну а потом время шло, а других детей, Бог весть почему, у меня все не было. Ты, может, помнишь, Эвард был цеховым мастером в Шрусбери, плотником и резчиком. Работа у него спорилась, он был хорошим хозяином и добрым мужем.
— Ты была счастлива? — спросил Кадфаэль. Он уже понял по ее голосу, что счастье не обошло Ричильдис стороной. Время и расстояние хорошо поработали, чтобы разлучить их, но в конце концов каждый оказался на своем месте.
— Очень. Лучшего мужа и пожелать нельзя. Но детей у нас больше не было, а когда Сибил минуло семнадцать, она вышла за Мартина Белкота, он у Эварда подмастерьем был. Мартин славный парень, и она, слава Богу, так же счастлива, как когда-то была и я. Но через два года дочка понесла, и я словно заново помолодела — когда первого внука ждешь, всегда так. Глядя на нее, я так радовалась, все разные планы строила, а уж Эварда прямо распирало от гордости. Не знаю, с того ли, или с чего другого, но только у нас с ним будто медовый месяц опять приключился. И уж не скажу, как это вышло, но когда Сибил была на четвертом месяце, я вдруг поняла, что и сама жду ребенка. Это в сорок четыре-то года, после всех этих лет — настоящее чудо. А кончилось тем, что мы обе родили сыновей, и хоть между ними четыре месяца разницы, их можно за двойняшек принять — дядюшку и племянничка, причем племянничек-то постарше будет. Они очень похожи — оба пошли в моего мужа. Ребятишки, с тех пор как на ноги встали, друг другу как братья, и даже ближе, чем братья, — и такие шустрые, точно лисята. Вот такие они — сынок мой Эдвин и внучок Эдви. Ни тому ни другому еще и пятнадцати нет. Я умоляю тебя, Кадфаэль, помоги Эдвину. Клянусь тебе, он не делал этого, он не способен на такое злодейство, а сержант вбил себе в голову, что это он подмешал яду. Если бы ты знал его, Кадфаэль, если бы только ты его знал, — ты бы сразу понял, что это немыслимо.
Эти слова звучали убедительно в устах любящей матери, но ведь бывали случаи, когда сыновья и помоложе годами спроваживали на тот свет родных отцов, лишь бы расчистить себе дорожку. Бонел же Эдвину отчим, и особой любви между ними не было.
— Расскажи-ка мне, как вы там сговорились с Бонелом, когда ты задумала во второй раз замуж выйти.
— Ну, когда Эдвину было девять лет, умер Эвард, и его мастерская перешла к Мартину Белкоту. Все дела шли, как и раньше, — Мартин недаром учился у Эварда ремеслу. И жили мы по-прежнему одной семьей, а как-то раз в мастерскую заглянул Гервас. Хотел заказать какие-то филенки, а тут увидел меня, и сильно я ему приглянулась. А он был мужчина видный, крепкого здоровья, и такой обходительный... да еще заладил, что коли я за него пойду, то он объявит Эдвина наследником и оставит ему Малийли. А ты сам посуди: у Мартина с Сибил своих четыре рта — поди прокорми. Я должна была подумать о том, как Эдвина поставить на ноги.
— А обернулось-то все худо, — понимающе кивнул Кадфаэль. — Дивиться тут нечему: с одной стороны, мужчина в годах, никогда детей не имевший, а с другой, мальчонка проказливый. Вот и нашла коса на камень.
— Это точно, — со вздохом признала Ричильдис, — если один скажет «стрижено», то другой — «брито». Эдвин мальчик балованный, привык к вольной жизни и делал все по-своему. А водился все больше с Эдви, как и прежде. Ну а Гервас, тот стал мальчику выговаривать, что ему, наследнику манора, не пристало якшаться с ремесленниками и прочим простонародьем. Эдвина это злило, он ведь любит Эдви, да и родня же он ему. Хотя, по правде сказать, бывали у Эдвина дружки не из больно-то почтенных домов. Короче говоря, ссорились они каждый день. Когда Эдвину попадало от Герваса, он убегал к Мартину и прятался там целыми днями. Гервас и запирать его пробовал, да тот все равно ухитрялся вылезти, а если не сможет, то чем другим отчиму насолит. В конце концов Гервас заявил, что раз парень водит компанию со всеми голодранцами Шрусбери, то, стало быть, и сам тяготеет к низкому ремеслу, потому как яблоко от яблони недалеко падает. А коли так, не лучше ли ему и впрямь податься к кому-нибудь в подмастерья. Это он так, сгоряча сказал, а Эдвин, хоть и прекрасно его понял, сделал вид, что принял слова отчима за чистую монету, — да так и поступил. Когда Гервас о том прослышал, он еще пуще взбеленился. Вот тогда-то он и поклялся, что отдаст свой манор бенедиктинцам, а сам переберется в аббатство. «Земли, которые я собирался ему оставить, его вовсе не интересуют, — горячился Гервас, — так с чего я должен беречь их для неблагодарного мальчишки?» Вот так, в порыве гнева, муж велел составить этот договор и порешил перебраться сюда еще до Рождества.
— Ну а паренек что на это сказал? Он-то, наверное, не думал, что дело так обернется?
— Никак не думал! Он примчался со всех ног и даже каялся, правда, и возмущался тоже. Божился, что любит Малийли, что никогда не выказывал к нему пренебрежения, и заверял, что, достанься манор ему, он бы заботился о нем как следует. Мы все умоляли Герваса изменить решение, да все без толку. А Эдвину обидно было: ведь эта земля была ему обещана — а уговор дороже денег. Но разве Герваса переубедишь? Согласия Эдвина никто не спрашивал — оно и по закону не требуется — а он-то, понятное дело, никогда бы его не дал. Мальчик, злой и расстроенный, снова убежал к Мартину и Сибил, и с тех пор я его не видела, до сегодняшнего дня. Господи, лучше бы он сегодня и близко к нам не подходил. Но он пришел, и теперь, видишь, люди шерифа охотятся за ним как за отъявленным злодеем, который убил мужа собственной матери. Да ему такое и в голову прийти не могло, клянусь тебе, Кадфаэль. А если они его схватят... Боже, мне и помыслить об этом страшно!
— А с тех пор, как они ушли, ты не слышала никаких новостей? В здешних краях слухи разносятся быстро. Думаю, если бы они нашли его в доме Белкота, нам бы уже было о том известно.
— Пока никаких вестей нет. Да только где ему еще быть? Не было у него никакой причины прятаться. У него все кипело от такого приема, вот он и убежал, а о том, что стряслось потом, и ведать не ведал.
— Ну так, может, он не захотел являться домой в таком настроении. Мальцы — они что зверята — бывает, забьются в нору и отсиживаются, пока в себя не придут. Расскажи мне, как все было за этим обедом. Я так понял, что Меуриг был между вами вроде посредника, уговаривал паренька прийти помириться. И тот, как будто, уже приходил...
— Не ко мне, — печально отозвалась Ричильдис. — Просто они вдвоем приносили аналой, что Мартин изготовил для часовни Пресвятой Девы, а потом навестили старика-монаха, с которым Меуриг в родстве. Меуриг и тогда просил Эдвина зайти ко мне, но тот ни в какую. Ну а сегодня все-таки согласился: Меуриг, славный малый, не отставал. Уговорил-таки, и видишь, что из этого вышло. Гервас все злорадствовал, потешался над моим мальчиком, да так язвительно и несправедливо. «Что, — говорит, — приполз как нищий, умолять, чтобы я снова сделал тебя наследником?» У Эдвина такого и в мыслях не было, он бы скорее умер! А Гервас не унимается: «Ну что, — заявляет, — присмирел наконец? Так вот, становись на колени и моли о прощении за все свои дерзости, и тогда, кто знает, может, я и смягчусь. Поползай как следует — манор того стоит». Так это и продолжалось, пока Эдвин не выпалил, что никогда не смирится с таким гнусным старым извергом и злобным самодуром. Уверяю тебя, — безнадежно вздохнула Ричильдис, — на самом деле Гервас не был таким, просто он был раздражительным да упрямым. Но, скажу я тебе, Эдвин держался молодцом: как Гервас его ни поносил, он все терпел ради меня, однако в конце концов терпение его лопнуло и он сказал все, что думал, да во весь голос, а Гервас запустил в него тарелкой, а потом еще и кубком. Олдит, Эльфрик и Меуриг вбежали в комнату, чтобы помочь мне успокоить мужа, а Эдвин выбежал вон. Вот и все.
Некоторое время Кадфаэль молчал, размышляя об остальных домочадцах. Сорванец — самолюбивый, горячий, оскорбленный, скорее ударил бы Бонела кулаком, может, даже кинжалом — но чтобы подмешать отравы — это едва ли. Правда, паренек дважды побывал в лазарете вместе с Меуригом, и, вероятно, заметил, где держат снадобья, — мотив у него был, да и возможность тоже. Только вот непохоже это на юношу, который рос честным и прямым, в согласии с собой. У отравителей другая натура: они все больше скрытные, коварные и действуют исподтишка. В конце концов, не один же он здесь был.
— Эта девушка, Олдит, она давно у тебя?
— Она моя дальняя родственница, — ответила Ричильдис, и лицо ее озарилось улыбкой. — Я ее с детства знаю, а пару лет назад девочка осиротела, вот я и взяла ее к себе. Она мне как дочка.
Примерно такого ответа Кадфаэль и ожидал, он не забыл, как заботливо обнимала Олдит свою хозяйку.
— А Меуриг? Я слышал, он вроде тоже когда-то жил в доме Бонела, до того как стал работать у твоего зятя.
— Меуриг... понимаешь, с Меуригом дело обстоит так. Мать его была валлийкой, она прислуживала в Малийли и, как это часто бывает, родила хозяину внебрачного ребенка. Да, он родной сын Герваса. Первая жена Герваса, должно быть, была бесплодна, потому что Меуриг — единственный, кого муж признал своим ребенком, хотя, возможно, у него и другие были. К Ангарад Гервас всегда хорошо относился, пока она была жива. И о Меуриге он тоже всегда заботился. Он и работал в маноре своего отца. Когда мы с Гервасом поженились, мне даже неловко бывало. Такой славный, работящий, смышленый парень, и никто никогда не слышал от него жалоб или притязаний на отцовское наследство. Ну и я как-то спросила его, не хочет ли он выучиться ремеслу, чтобы завести свое дело. Он сказал, что это было бы здорово, вот я и убедила Герваса отдать его Мартину в обучение. И я... — голос Ричильдис дрогнул, — да, я просила его приглядеть за Эдвином, когда тот сбежал, ну и, конечно, попробовать уговорить мальчика поладить с Гервасом. Я вовсе не ждала, что мой сын пойдет на попятную, — он парнишка толковый, сам может выбиться в люди — я просто хотела, чтобы он вернулся домой. Было время, когда он укорял меня за то, что когда пришлось выбирать между мужем и сыном, я выбрала мужа. Но ведь я вышла снова замуж из-за Эдвина... — Она осеклась, ненадолго замолкла, а потом добавила: — Так что Меуриг был другом и мне, и Эдвину.
— Ну а с твоим мужем он тоже ладил? Не было между ними размолвок?
— О нет, ничего подобного! — Она даже удивилась этому вопросу. — Все было в порядке, и никогда никаких ссор. Гервас вообще-то не уделял ему особого внимания, но всегда был великодушен. Он ведь дает ему приличное содержание, вернее, давал... О Господи, как же теперь парень жить будет, если выплаты прекратятся? Мне придется посоветоваться — законы для меня темный лес...
Похоже, подумал Кадфаэль, и здесь нет никакой зацепки, хотя Меуриг и знал, где можно раздобыть яд. Но об этом знал и Эльфрик — он как раз был в сарае, когда брат Эдмунд приходил за снадобьем. И кто бы ни выиграл от смерти Бонела, Меуриг, как видно, мог только проиграть. В каждом маноре бастардов полным-полно, и коли у хозяина только один незаконнорожденный ребенок, его и впрямь можно считать человеком скромным и воздержанным. Парень был устроен, учился ремеслу, получал содержание — для незаконного сына вполне достаточно. Жаловаться у него причин не было, скорее, были причины пожалеть о смерти родителя.
— А Эльфрик?
Сгустились сумерки, и оттого огонек светильника казался ярче — лицо Ричильдис, печальное и серьезное, казалось, светилось в его лучах.
— Да, Эльфрик, — промолвила она, — тут не все просто. Ты не думай, мой муж был не хуже, чем другие владельцы маноров, и никогда не посягал на большее, чем положено по закону. Но закон-то, знаешь, что дышло. Отец Эльфрика был таким же свободным человеком, как ты или я, но он был младшим сыном, земли у их семьи и для одного-то было не слишком много. Вот он и решил не дробить надел, и, когда его отец умер, оставил все старшему брату, а сам подался в манор к Бонелу и принял от него вилланский надел. Он обрабатывал эту землю и нес все повинности, какие исполняют вилланы, но ни разу не усомнился в том, что сам остался свободным человеком. Он ведь по своей воле взял землю и выполнял все обязанности. Но мало того, Эльфрик, который тоже был младшим сыном, в свою очередь, вздумал порадеть старшему брату и, отказавшись от положенной ему доли земли, стал слугой Бонела. Ну а потом мой муж затеял уступить манор аббатству и перебраться сюда, а Эльфрика порешил взять с собой, потому как лучшего слуги нигде не сыщешь. Ну а тот — ни в какую — лучше, говорит, пойду куда глаза глядят, искать себе пропитание. И тогда Гервас затеял тяжбу, утверждая, что Эльфрик не свободный слуга, а его виллан, поскольку и отец его, и брат держали вилланский надел и исполняли все вилланские повинности. Суд признал, что так оно и есть, и в один миг Эльфрик из вольного человека превратился в крепостного, хотя он и сын свободнорожденного. Для него это было ударом, — грустно признала Ричильдис, — он ведь до того работал за плату, и думать не думал, что может лишиться своей свободы. Чего греха таить, многие оказывались в таком же положении — не он первый, не он и последний.
Кадфаэль молчал, и это ее задевало. Монах же размышлял о том, что этот человек испытывал горечь и злобу, знал, где можно достать яд и, несомненно, имел возможность отравить блюдо, однако Ричильдис истолковала его молчание по-своему. Она решила, что монах осуждает ее покойного мужа, но, щадя ее, не хочет говорить об этом, и бросилась защищать честь своего только что умершего супруга.
— Ты только не подумай, что Гервас один во всем виноват. Он ведь считал, что поступает правильно, раз закон на его стороне. Я не припомню случая, чтобы он пожелал чужого, но уж что его — вынь да положь. Ну а Эльфрик, он тоже неправ. Гервас сроду к нему не цеплялся, не придирался, да и не с чего было — парень-то трудолюбивый. Но, став вилланом, Эльфрик начал всячески подчеркивать свое рабское положение, при каждом удобном случае... Вроде и ведет себя услужливо, а на самом деле это дерзость, точно он нарочно звенит цепями. Гервас это понимал, и, по правде говоря, мне кажется, они друг друга возненавидели. А тут еще Олдит... О, Эльфрик об этом ни разу и не заикнулся, но я-то знаю! Он смотрит ей вслед, будто у него сердце из груди рвется. Но что может виллан предложить свободной девушке? К тому же Олдит и Меуригу приглянулась, а он для нее куда более подходящая пара. Так что, видишь, у меня забот хватало, а теперь еще и это! Помоги мне! Кого мне еще просить, если не тебя? Помоги моему мальчику, я верю, что ты сумеешь!
— Обещаю тебе, — сказал Кадфаэль, взвесив каждое слово, — я не остановлюсь ни перед чем, чтобы найти убийцу твоего мужа. Настоящего убийцу, кем бы он ни был. Согласна?
— О да! — вскричала она. — Я знаю, что Эдвин невиновен. Ты пока не знаешь этого, но ты поймешь!
— Умница! — обрадовался Кадфаэль. — Такой-то я тебя и помню. А сейчас — пока я еще не могу разделить твою уверенность — скажу тебе еще кое-что. Я помогу твоему сыну всем, чем смогу, виновен он или нет — и ты узнаешь правду. Ведь ты этого хочешь?
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Лицо ее осунулось, словно на нее обрушилось все пережитое, и не только за этот страшный день.
— Знаешь, Ричильдис, — мягко промолвил Кадфаэль, — ты же из простой семьи — не стоило тебе, наверное, выходить за владельца манора.
— Ты прав! — прошептала она и залилась слезами, уткнувшись в плечо монаха.
Глава четвертая
Эдви, уверенный что за ним не следят, несся стремглав. Запыхавшись, он влетел в калитку отцовского склада и полетел кувырком, зацепившись за ноги Эдвина, который сидел на земле, размазывая по щекам слезы ярости и обиды.
Стоило Эдви подняться, как Эдвин, уязвленный тем, что его застали в слезах, влепил приятелю оплеуху и тут же получил в ответ увесистую затрещину. Всякий раз, когда у друзей что-то не клеилось, они устраивали хорошую потасовку. Это вовсе не было ссорой, а скорее проверкой боевой готовности. Вздумай вмешаться кто-нибудь третий, его оттузили бы куда покрепче. Эдви быстренько поведал все, что узнал, совершенно обескураженному и сбитому с толку Эдвину, и оба паренька уселись поближе друг к другу, собираясь придумать какой-нибудь сногсшибательный план.
За час до вечерни в садике Кадфаэля появился Эльфрик. Прошло не более получаса после того, как тело Бонела обмыли, обрядили и отнесли в часовню, а Кадфаэль вернулся к себе. Тем временем в доме был наведен порядок, и опечаленным домочадцам оставалось лишь предаваться грустным размышлениям да гадать, чем все это кончится. Меуриг поспешил в город, чтобы рассказать плотнику и его домашним обо всем, что стряслось, — кому-то нужно было сообщить эту горькую весть. Кадфаэль полагал, что люди шерифа уже успели схватить Эдвина. Эдвина... О Господи, он никак не мог вспомнить фамилию человека, за которым Ричильдис была раньше замужем. Белкот ведь доводился ей зятем.
— Брат, — обратился к нему Эльфрик, — госпожа Бонел просит тебя прийти и переговорить с ней с глазу на глаз, в память о былой дружбе.
Кадфаэля это ничуть не удивило. По правде сказать, даже сейчас, после сорока двух лет разлуки, он чувствовал, как земля уходила у него из-под ног, когда он глядел на Ричильдис. Монаху было бы куда легче, если бы злосчастная кончина ее мужа не обернулась мрачной загадкой и над ее сыном не нависла угроза. Тогда ему не пришлось бы взваливать на себя бремя забот о Ричильдис; впрочем, так уж вышло, и с этим ничего не поделаешь. Он был в долгу у этой женщины — за свою юность, за те воспоминания, которые во многом сделали его таким, каков он есть. Сейчас ей нужна его помощь, и у него нет иного выбора, кроме как щедро отблагодарить ее.
— Я приду, — ответил монах, — скажи, что я буду через четверть часа.
Когда он постучался в дверь дома у мельничного пруда, ему открыла сама Ричильдис. Ни Эльфрика, ни Олдит не было, видно, хозяйка отослала их, чтобы поговорить наедине. В столовой не осталось и следа утреннего беспорядка, все было аккуратно прибрано, а стол отодвинут в сторону. Ричильдис села в большое кресло, принадлежавшее прежде ее мужу, и указала Кадфаэлю на лавку, стоявшую рядом. В комнате царил полумрак, маленький светильник отбрасывал лишь тусклый свет. Но был и другой свет: сияние ее глаз, увлекавшее его в далекое прошлое.
— Кадфаэль... — начала она, запнулась и умолкла. — Кадфаэль, надо же было такому случиться, чтобы это и впрямь оказался ты! Я ничего не слышала о тебе с тех самых пор, как прознала, что ты вернулся домой. Я-то думала, что ты женился и теперь у тебя внуки. Сегодня утром, глядя на тебя, я все голову ломала, никак не могла понять, где, но была уверена, что видела тебя раньше... Я уж решила, что так и не вспомню, но тут услышала твое имя!
— Да и я тоже, — отозвался Кадфаэль, — никак не ожидал тебя здесь встретить. Я ведь не знал о том, что Эвард Гурней умер, — все-таки вспомнил его фамилию! — не говоря уже о том, что ты снова вышла замуж.
— Три года тому назад, — сказала она и вздохнула. Вздох этот мог означать равно и печаль, и облегчение оттого, что семейная жизнь ее оборвалась.
— Мне не хотелось бы, чтобы ты думал о нем плохо, он не был дурным человеком. Просто он был немолод, с устоявшимися привычками, и не терпел, чтобы ему прекословили. Он овдовел много лет назад, и детей у него не было, во всяком случае, законных. Ябыла одинока, а он долго меня обхаживал, и наконец пообещал... Понимаешь, у него не было законного наследника, и он сказал, что если я выйду за него, то он завещает манор Эдвину. Даже получил согласие своего сеньора. Но я должна рассказать тебе о своей семье. Спустя всего год, как я вышла за Эварда, у меня родилась дочь, ну а потом время шло, а других детей, Бог весть почему, у меня все не было. Ты, может, помнишь, Эвард был цеховым мастером в Шрусбери, плотником и резчиком. Работа у него спорилась, он был хорошим хозяином и добрым мужем.
— Ты была счастлива? — спросил Кадфаэль. Он уже понял по ее голосу, что счастье не обошло Ричильдис стороной. Время и расстояние хорошо поработали, чтобы разлучить их, но в конце концов каждый оказался на своем месте.
— Очень. Лучшего мужа и пожелать нельзя. Но детей у нас больше не было, а когда Сибил минуло семнадцать, она вышла за Мартина Белкота, он у Эварда подмастерьем был. Мартин славный парень, и она, слава Богу, так же счастлива, как когда-то была и я. Но через два года дочка понесла, и я словно заново помолодела — когда первого внука ждешь, всегда так. Глядя на нее, я так радовалась, все разные планы строила, а уж Эварда прямо распирало от гордости. Не знаю, с того ли, или с чего другого, но только у нас с ним будто медовый месяц опять приключился. И уж не скажу, как это вышло, но когда Сибил была на четвертом месяце, я вдруг поняла, что и сама жду ребенка. Это в сорок четыре-то года, после всех этих лет — настоящее чудо. А кончилось тем, что мы обе родили сыновей, и хоть между ними четыре месяца разницы, их можно за двойняшек принять — дядюшку и племянничка, причем племянничек-то постарше будет. Они очень похожи — оба пошли в моего мужа. Ребятишки, с тех пор как на ноги встали, друг другу как братья, и даже ближе, чем братья, — и такие шустрые, точно лисята. Вот такие они — сынок мой Эдвин и внучок Эдви. Ни тому ни другому еще и пятнадцати нет. Я умоляю тебя, Кадфаэль, помоги Эдвину. Клянусь тебе, он не делал этого, он не способен на такое злодейство, а сержант вбил себе в голову, что это он подмешал яду. Если бы ты знал его, Кадфаэль, если бы только ты его знал, — ты бы сразу понял, что это немыслимо.
Эти слова звучали убедительно в устах любящей матери, но ведь бывали случаи, когда сыновья и помоложе годами спроваживали на тот свет родных отцов, лишь бы расчистить себе дорожку. Бонел же Эдвину отчим, и особой любви между ними не было.
— Расскажи-ка мне, как вы там сговорились с Бонелом, когда ты задумала во второй раз замуж выйти.
— Ну, когда Эдвину было девять лет, умер Эвард, и его мастерская перешла к Мартину Белкоту. Все дела шли, как и раньше, — Мартин недаром учился у Эварда ремеслу. И жили мы по-прежнему одной семьей, а как-то раз в мастерскую заглянул Гервас. Хотел заказать какие-то филенки, а тут увидел меня, и сильно я ему приглянулась. А он был мужчина видный, крепкого здоровья, и такой обходительный... да еще заладил, что коли я за него пойду, то он объявит Эдвина наследником и оставит ему Малийли. А ты сам посуди: у Мартина с Сибил своих четыре рта — поди прокорми. Я должна была подумать о том, как Эдвина поставить на ноги.
— А обернулось-то все худо, — понимающе кивнул Кадфаэль. — Дивиться тут нечему: с одной стороны, мужчина в годах, никогда детей не имевший, а с другой, мальчонка проказливый. Вот и нашла коса на камень.
— Это точно, — со вздохом признала Ричильдис, — если один скажет «стрижено», то другой — «брито». Эдвин мальчик балованный, привык к вольной жизни и делал все по-своему. А водился все больше с Эдви, как и прежде. Ну а Гервас, тот стал мальчику выговаривать, что ему, наследнику манора, не пристало якшаться с ремесленниками и прочим простонародьем. Эдвина это злило, он ведь любит Эдви, да и родня же он ему. Хотя, по правде сказать, бывали у Эдвина дружки не из больно-то почтенных домов. Короче говоря, ссорились они каждый день. Когда Эдвину попадало от Герваса, он убегал к Мартину и прятался там целыми днями. Гервас и запирать его пробовал, да тот все равно ухитрялся вылезти, а если не сможет, то чем другим отчиму насолит. В конце концов Гервас заявил, что раз парень водит компанию со всеми голодранцами Шрусбери, то, стало быть, и сам тяготеет к низкому ремеслу, потому как яблоко от яблони недалеко падает. А коли так, не лучше ли ему и впрямь податься к кому-нибудь в подмастерья. Это он так, сгоряча сказал, а Эдвин, хоть и прекрасно его понял, сделал вид, что принял слова отчима за чистую монету, — да так и поступил. Когда Гервас о том прослышал, он еще пуще взбеленился. Вот тогда-то он и поклялся, что отдаст свой манор бенедиктинцам, а сам переберется в аббатство. «Земли, которые я собирался ему оставить, его вовсе не интересуют, — горячился Гервас, — так с чего я должен беречь их для неблагодарного мальчишки?» Вот так, в порыве гнева, муж велел составить этот договор и порешил перебраться сюда еще до Рождества.
— Ну а паренек что на это сказал? Он-то, наверное, не думал, что дело так обернется?
— Никак не думал! Он примчался со всех ног и даже каялся, правда, и возмущался тоже. Божился, что любит Малийли, что никогда не выказывал к нему пренебрежения, и заверял, что, достанься манор ему, он бы заботился о нем как следует. Мы все умоляли Герваса изменить решение, да все без толку. А Эдвину обидно было: ведь эта земля была ему обещана — а уговор дороже денег. Но разве Герваса переубедишь? Согласия Эдвина никто не спрашивал — оно и по закону не требуется — а он-то, понятное дело, никогда бы его не дал. Мальчик, злой и расстроенный, снова убежал к Мартину и Сибил, и с тех пор я его не видела, до сегодняшнего дня. Господи, лучше бы он сегодня и близко к нам не подходил. Но он пришел, и теперь, видишь, люди шерифа охотятся за ним как за отъявленным злодеем, который убил мужа собственной матери. Да ему такое и в голову прийти не могло, клянусь тебе, Кадфаэль. А если они его схватят... Боже, мне и помыслить об этом страшно!
— А с тех пор, как они ушли, ты не слышала никаких новостей? В здешних краях слухи разносятся быстро. Думаю, если бы они нашли его в доме Белкота, нам бы уже было о том известно.
— Пока никаких вестей нет. Да только где ему еще быть? Не было у него никакой причины прятаться. У него все кипело от такого приема, вот он и убежал, а о том, что стряслось потом, и ведать не ведал.
— Ну так, может, он не захотел являться домой в таком настроении. Мальцы — они что зверята — бывает, забьются в нору и отсиживаются, пока в себя не придут. Расскажи мне, как все было за этим обедом. Я так понял, что Меуриг был между вами вроде посредника, уговаривал паренька прийти помириться. И тот, как будто, уже приходил...
— Не ко мне, — печально отозвалась Ричильдис. — Просто они вдвоем приносили аналой, что Мартин изготовил для часовни Пресвятой Девы, а потом навестили старика-монаха, с которым Меуриг в родстве. Меуриг и тогда просил Эдвина зайти ко мне, но тот ни в какую. Ну а сегодня все-таки согласился: Меуриг, славный малый, не отставал. Уговорил-таки, и видишь, что из этого вышло. Гервас все злорадствовал, потешался над моим мальчиком, да так язвительно и несправедливо. «Что, — говорит, — приполз как нищий, умолять, чтобы я снова сделал тебя наследником?» У Эдвина такого и в мыслях не было, он бы скорее умер! А Гервас не унимается: «Ну что, — заявляет, — присмирел наконец? Так вот, становись на колени и моли о прощении за все свои дерзости, и тогда, кто знает, может, я и смягчусь. Поползай как следует — манор того стоит». Так это и продолжалось, пока Эдвин не выпалил, что никогда не смирится с таким гнусным старым извергом и злобным самодуром. Уверяю тебя, — безнадежно вздохнула Ричильдис, — на самом деле Гервас не был таким, просто он был раздражительным да упрямым. Но, скажу я тебе, Эдвин держался молодцом: как Гервас его ни поносил, он все терпел ради меня, однако в конце концов терпение его лопнуло и он сказал все, что думал, да во весь голос, а Гервас запустил в него тарелкой, а потом еще и кубком. Олдит, Эльфрик и Меуриг вбежали в комнату, чтобы помочь мне успокоить мужа, а Эдвин выбежал вон. Вот и все.
Некоторое время Кадфаэль молчал, размышляя об остальных домочадцах. Сорванец — самолюбивый, горячий, оскорбленный, скорее ударил бы Бонела кулаком, может, даже кинжалом — но чтобы подмешать отравы — это едва ли. Правда, паренек дважды побывал в лазарете вместе с Меуригом, и, вероятно, заметил, где держат снадобья, — мотив у него был, да и возможность тоже. Только вот непохоже это на юношу, который рос честным и прямым, в согласии с собой. У отравителей другая натура: они все больше скрытные, коварные и действуют исподтишка. В конце концов, не один же он здесь был.
— Эта девушка, Олдит, она давно у тебя?
— Она моя дальняя родственница, — ответила Ричильдис, и лицо ее озарилось улыбкой. — Я ее с детства знаю, а пару лет назад девочка осиротела, вот я и взяла ее к себе. Она мне как дочка.
Примерно такого ответа Кадфаэль и ожидал, он не забыл, как заботливо обнимала Олдит свою хозяйку.
— А Меуриг? Я слышал, он вроде тоже когда-то жил в доме Бонела, до того как стал работать у твоего зятя.
— Меуриг... понимаешь, с Меуригом дело обстоит так. Мать его была валлийкой, она прислуживала в Малийли и, как это часто бывает, родила хозяину внебрачного ребенка. Да, он родной сын Герваса. Первая жена Герваса, должно быть, была бесплодна, потому что Меуриг — единственный, кого муж признал своим ребенком, хотя, возможно, у него и другие были. К Ангарад Гервас всегда хорошо относился, пока она была жива. И о Меуриге он тоже всегда заботился. Он и работал в маноре своего отца. Когда мы с Гервасом поженились, мне даже неловко бывало. Такой славный, работящий, смышленый парень, и никто никогда не слышал от него жалоб или притязаний на отцовское наследство. Ну и я как-то спросила его, не хочет ли он выучиться ремеслу, чтобы завести свое дело. Он сказал, что это было бы здорово, вот я и убедила Герваса отдать его Мартину в обучение. И я... — голос Ричильдис дрогнул, — да, я просила его приглядеть за Эдвином, когда тот сбежал, ну и, конечно, попробовать уговорить мальчика поладить с Гервасом. Я вовсе не ждала, что мой сын пойдет на попятную, — он парнишка толковый, сам может выбиться в люди — я просто хотела, чтобы он вернулся домой. Было время, когда он укорял меня за то, что когда пришлось выбирать между мужем и сыном, я выбрала мужа. Но ведь я вышла снова замуж из-за Эдвина... — Она осеклась, ненадолго замолкла, а потом добавила: — Так что Меуриг был другом и мне, и Эдвину.
— Ну а с твоим мужем он тоже ладил? Не было между ними размолвок?
— О нет, ничего подобного! — Она даже удивилась этому вопросу. — Все было в порядке, и никогда никаких ссор. Гервас вообще-то не уделял ему особого внимания, но всегда был великодушен. Он ведь дает ему приличное содержание, вернее, давал... О Господи, как же теперь парень жить будет, если выплаты прекратятся? Мне придется посоветоваться — законы для меня темный лес...
Похоже, подумал Кадфаэль, и здесь нет никакой зацепки, хотя Меуриг и знал, где можно раздобыть яд. Но об этом знал и Эльфрик — он как раз был в сарае, когда брат Эдмунд приходил за снадобьем. И кто бы ни выиграл от смерти Бонела, Меуриг, как видно, мог только проиграть. В каждом маноре бастардов полным-полно, и коли у хозяина только один незаконнорожденный ребенок, его и впрямь можно считать человеком скромным и воздержанным. Парень был устроен, учился ремеслу, получал содержание — для незаконного сына вполне достаточно. Жаловаться у него причин не было, скорее, были причины пожалеть о смерти родителя.
— А Эльфрик?
Сгустились сумерки, и оттого огонек светильника казался ярче — лицо Ричильдис, печальное и серьезное, казалось, светилось в его лучах.
— Да, Эльфрик, — промолвила она, — тут не все просто. Ты не думай, мой муж был не хуже, чем другие владельцы маноров, и никогда не посягал на большее, чем положено по закону. Но закон-то, знаешь, что дышло. Отец Эльфрика был таким же свободным человеком, как ты или я, но он был младшим сыном, земли у их семьи и для одного-то было не слишком много. Вот он и решил не дробить надел, и, когда его отец умер, оставил все старшему брату, а сам подался в манор к Бонелу и принял от него вилланский надел. Он обрабатывал эту землю и нес все повинности, какие исполняют вилланы, но ни разу не усомнился в том, что сам остался свободным человеком. Он ведь по своей воле взял землю и выполнял все обязанности. Но мало того, Эльфрик, который тоже был младшим сыном, в свою очередь, вздумал порадеть старшему брату и, отказавшись от положенной ему доли земли, стал слугой Бонела. Ну а потом мой муж затеял уступить манор аббатству и перебраться сюда, а Эльфрика порешил взять с собой, потому как лучшего слуги нигде не сыщешь. Ну а тот — ни в какую — лучше, говорит, пойду куда глаза глядят, искать себе пропитание. И тогда Гервас затеял тяжбу, утверждая, что Эльфрик не свободный слуга, а его виллан, поскольку и отец его, и брат держали вилланский надел и исполняли все вилланские повинности. Суд признал, что так оно и есть, и в один миг Эльфрик из вольного человека превратился в крепостного, хотя он и сын свободнорожденного. Для него это было ударом, — грустно признала Ричильдис, — он ведь до того работал за плату, и думать не думал, что может лишиться своей свободы. Чего греха таить, многие оказывались в таком же положении — не он первый, не он и последний.
Кадфаэль молчал, и это ее задевало. Монах же размышлял о том, что этот человек испытывал горечь и злобу, знал, где можно достать яд и, несомненно, имел возможность отравить блюдо, однако Ричильдис истолковала его молчание по-своему. Она решила, что монах осуждает ее покойного мужа, но, щадя ее, не хочет говорить об этом, и бросилась защищать честь своего только что умершего супруга.
— Ты только не подумай, что Гервас один во всем виноват. Он ведь считал, что поступает правильно, раз закон на его стороне. Я не припомню случая, чтобы он пожелал чужого, но уж что его — вынь да положь. Ну а Эльфрик, он тоже неправ. Гервас сроду к нему не цеплялся, не придирался, да и не с чего было — парень-то трудолюбивый. Но, став вилланом, Эльфрик начал всячески подчеркивать свое рабское положение, при каждом удобном случае... Вроде и ведет себя услужливо, а на самом деле это дерзость, точно он нарочно звенит цепями. Гервас это понимал, и, по правде говоря, мне кажется, они друг друга возненавидели. А тут еще Олдит... О, Эльфрик об этом ни разу и не заикнулся, но я-то знаю! Он смотрит ей вслед, будто у него сердце из груди рвется. Но что может виллан предложить свободной девушке? К тому же Олдит и Меуригу приглянулась, а он для нее куда более подходящая пара. Так что, видишь, у меня забот хватало, а теперь еще и это! Помоги мне! Кого мне еще просить, если не тебя? Помоги моему мальчику, я верю, что ты сумеешь!
— Обещаю тебе, — сказал Кадфаэль, взвесив каждое слово, — я не остановлюсь ни перед чем, чтобы найти убийцу твоего мужа. Настоящего убийцу, кем бы он ни был. Согласна?
— О да! — вскричала она. — Я знаю, что Эдвин невиновен. Ты пока не знаешь этого, но ты поймешь!
— Умница! — обрадовался Кадфаэль. — Такой-то я тебя и помню. А сейчас — пока я еще не могу разделить твою уверенность — скажу тебе еще кое-что. Я помогу твоему сыну всем, чем смогу, виновен он или нет — и ты узнаешь правду. Ведь ты этого хочешь?
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Лицо ее осунулось, словно на нее обрушилось все пережитое, и не только за этот страшный день.
— Знаешь, Ричильдис, — мягко промолвил Кадфаэль, — ты же из простой семьи — не стоило тебе, наверное, выходить за владельца манора.
— Ты прав! — прошептала она и залилась слезами, уткнувшись в плечо монаха.
Глава четвертая
Бpat Дэнис, попечитель странноприимного дома, который всегда узнавал от постояльцев все городские новости, рассказал Кадфаэлю по пути к вечерне о том, что весь Шрусбери только и толкует, что о смерти Бонела да о поисках его пасынка. Он сообщил, что сержант вверх дном перевернул и мастерскую Белкота, и всю усадьбу, но паренька не нашел. Сержант велел глашатаю объявить о розыске Эдвина и призвать жителей Шрусбери помочь в его поимке. Да только жди — не дождешься, чтобы горожане со всех ног помчались ловить паренька: маловато охотников помогать шерифским стражникам. Так что глашатай, надо думать, зря глотку драл. Мальцу-то еще и пятнадцати нет, в городе его многие знают, и ничего худого за ним не числится, разве какие ребячьи шалости... Нет, не станут люди ночей не спать, чтобы сцапать парнишку.
Однако Кадфаэль, не меньше чем сержант, был уверен в том, что прежде всего необходимо разыскать Эдвина. Мать есть мать, она не может непредвзято судить о единственном сыне, а особенно о позднем ребенке, родившемся, когда всякая надежда была потеряна. Кадфаэлю очень хотелось, увидеть Эдвина, выслушать его, вынести свое суждение, а уж тогда предпринимать дальнейшие шаги.
Выплакавшись, Ричильдис растолковала монаху, как пройти к дому ее зятя. По счастью, плотник жил на ближнем конце города. Надо только прогуляться за мельничный пруд, перейти мост, миновать городские ворота, которые открыты до повечерия, а там пару минут вверх по склону—и вот он, участок Белкота. За полчаса можно обернуться.
Кадфаэль прикинул: лучше не рассиживаться за ужином и ускользнуть из трапезной, не дожидаясь окончания благодарственной молитвы. Теперь это можно сделать без особого риска, потому что приор Роберт не посещает общие трапезы, предпочитая уединение аббатских покоев, а надзор за благонравием братии возложен на брата Ричарда — тот же по лености своей ни во что носа совать не станет.
Расправившись без особого вдохновения с бобами и соленой рыбой, Кадфаэль торопливо прошмыгнул по двору и выбрался за ворота. Стоял слабый морозец, а снегу в эту зиму так и не выпало. Однако Кадфаэль предусмотрительно намотал на ноги теплые шерстяные онучи и поплотнее надвинул капюшон. Привратники у городских ворот хорошо знали монаха и приветствовали его почтительно и сердечно. Поднявшись по крутому склону вдоль извилистого Вайля, он свернул направо и двинулся через открытый двор под навесом к дому Белкота. Кадфаэль постучал и подождал — никто не откликался. Стучать снова монах не стал, он понимал, каково домашним, и не хотел добавлять им беспокойства, лучше потерпеть.
Наконец дверь осторожно приоткрылась. На пороге показалась скромного вида особа лет эдак одиннадцати. Держалась она напряженно, и во всем ее облике сквозила решимость оградить спокойствие своих родных. Самих их не было видно, но Кадфаэль не сомневался в том, что они настороженно прислушиваются где-то за дверью. Увидев черную бенедиктинскую рясу, бойкая и смышленая девочка облегченно вздохнула и улыбнулась.
— Я от госпожи Бонел, — сказал Кадфаэль, — мне надо кое-что передать твоему отцу. Не бойся, со мной больше никого нет.
С важным видом, словно взрослая, девочка распахнула дверь и впустила монаха. Восьмилетний Томас и четырехлетняя Диота — самые бесстрашные существа в этом доме — тут же выскочили навстречу, разглядывая его простодушными круглыми глазенками. Затем из полутемного коридора шагнул и сам Мартин Белкот; обняв детишек за плечи, он привлек их к себе. Кадфаэлю сразу приглянулись и широкоплечий, крепко сколоченный плотник с большими натруженными руками, и его пригожая жена с недоверчивым взглядом.
«И то сказать, — подумал монах, — в нашем несовершенном мире излишняя доверчивость — почитай что глупость».
— Заходи, брат, — промолвил Мартин, — а ты, Элис, притвори дверь да задвинь засов, — обратился он к дочери.
— Прости, я ненадолго, — сказал Кадфаэль, когда дверь за ним закрылась, — времени у меня в обрез. Я слышал, что люди шерифа приходили сюда за парнишкой, но не нашли его.
— Точно, — ответил Мартин, — он так и не вернулся домой.
— Я не спрашиваю тебя, где он может быть. Об этом ты мне не рассказывай. Но ты хорошо его знаешь, прошу тебя, скажи, как по-твоему, мог он совершить то, в чем его обвиняют?
Тем временем со свечой в руке вернулась из комнаты жена плотника. Сибил была очень похожа на мать, только чуть поплотнее и волосы посветлее, но такие же честные глаза. Горячо и негодующе она заявила:
— Ни за что на свете! Если и есть человек, который всегда все делал открыто и никогда ничего не таил, так это мой брат. Этот чертенок еще на четвереньках ползал, но если что было не по нему, вся округа слышала. Но никогда не бывало, чтобы он затаил злобу, — не таков мой братишка.
Однако Кадфаэль, не меньше чем сержант, был уверен в том, что прежде всего необходимо разыскать Эдвина. Мать есть мать, она не может непредвзято судить о единственном сыне, а особенно о позднем ребенке, родившемся, когда всякая надежда была потеряна. Кадфаэлю очень хотелось, увидеть Эдвина, выслушать его, вынести свое суждение, а уж тогда предпринимать дальнейшие шаги.
Выплакавшись, Ричильдис растолковала монаху, как пройти к дому ее зятя. По счастью, плотник жил на ближнем конце города. Надо только прогуляться за мельничный пруд, перейти мост, миновать городские ворота, которые открыты до повечерия, а там пару минут вверх по склону—и вот он, участок Белкота. За полчаса можно обернуться.
Кадфаэль прикинул: лучше не рассиживаться за ужином и ускользнуть из трапезной, не дожидаясь окончания благодарственной молитвы. Теперь это можно сделать без особого риска, потому что приор Роберт не посещает общие трапезы, предпочитая уединение аббатских покоев, а надзор за благонравием братии возложен на брата Ричарда — тот же по лености своей ни во что носа совать не станет.
Расправившись без особого вдохновения с бобами и соленой рыбой, Кадфаэль торопливо прошмыгнул по двору и выбрался за ворота. Стоял слабый морозец, а снегу в эту зиму так и не выпало. Однако Кадфаэль предусмотрительно намотал на ноги теплые шерстяные онучи и поплотнее надвинул капюшон. Привратники у городских ворот хорошо знали монаха и приветствовали его почтительно и сердечно. Поднявшись по крутому склону вдоль извилистого Вайля, он свернул направо и двинулся через открытый двор под навесом к дому Белкота. Кадфаэль постучал и подождал — никто не откликался. Стучать снова монах не стал, он понимал, каково домашним, и не хотел добавлять им беспокойства, лучше потерпеть.
Наконец дверь осторожно приоткрылась. На пороге показалась скромного вида особа лет эдак одиннадцати. Держалась она напряженно, и во всем ее облике сквозила решимость оградить спокойствие своих родных. Самих их не было видно, но Кадфаэль не сомневался в том, что они настороженно прислушиваются где-то за дверью. Увидев черную бенедиктинскую рясу, бойкая и смышленая девочка облегченно вздохнула и улыбнулась.
— Я от госпожи Бонел, — сказал Кадфаэль, — мне надо кое-что передать твоему отцу. Не бойся, со мной больше никого нет.
С важным видом, словно взрослая, девочка распахнула дверь и впустила монаха. Восьмилетний Томас и четырехлетняя Диота — самые бесстрашные существа в этом доме — тут же выскочили навстречу, разглядывая его простодушными круглыми глазенками. Затем из полутемного коридора шагнул и сам Мартин Белкот; обняв детишек за плечи, он привлек их к себе. Кадфаэлю сразу приглянулись и широкоплечий, крепко сколоченный плотник с большими натруженными руками, и его пригожая жена с недоверчивым взглядом.
«И то сказать, — подумал монах, — в нашем несовершенном мире излишняя доверчивость — почитай что глупость».
— Заходи, брат, — промолвил Мартин, — а ты, Элис, притвори дверь да задвинь засов, — обратился он к дочери.
— Прости, я ненадолго, — сказал Кадфаэль, когда дверь за ним закрылась, — времени у меня в обрез. Я слышал, что люди шерифа приходили сюда за парнишкой, но не нашли его.
— Точно, — ответил Мартин, — он так и не вернулся домой.
— Я не спрашиваю тебя, где он может быть. Об этом ты мне не рассказывай. Но ты хорошо его знаешь, прошу тебя, скажи, как по-твоему, мог он совершить то, в чем его обвиняют?
Тем временем со свечой в руке вернулась из комнаты жена плотника. Сибил была очень похожа на мать, только чуть поплотнее и волосы посветлее, но такие же честные глаза. Горячо и негодующе она заявила:
— Ни за что на свете! Если и есть человек, который всегда все делал открыто и никогда ничего не таил, так это мой брат. Этот чертенок еще на четвереньках ползал, но если что было не по нему, вся округа слышала. Но никогда не бывало, чтобы он затаил злобу, — не таков мой братишка.