Незадолго до вечерни Мэтью — точнее Люк — вновь попросил аудиенции у аббата. Радульфус принял его без лишних вопросов, ибо догадался, о чем хочет просить молодой человек.
— Отец аббат, смею ли я обратиться к вам с просьбой избавить меня от бремени данного обета. Я считаю, что мне надлежит полностью рассчитаться с прошлым и лишь потом помышлять о будущем.
— Правильное и мудрое решение, — промолвил Радульфус, — но скажи, сын мой, ты просишь отпустить тебе грех неисполненной клятвы?
— Нет, святой отец, — ответил Люк, уже стоя на коленях. — Грешно было мне вообще давать такую клятву. Горе заставило меня забыть о смирении, и я поддался гневу и гордыне.
— Стало быть, ты уразумел, что право воздаяния принадлежит лишь Всевышнему.
— Истинно так, святой отец, и не только это. Я понял, что рано или поздно Господь непременно воздаст каждому по делам его, и в конечном счете всякий получит свое, хотя пути достижения высшей справедливости не всегда нам понятны.
Исповедовавшись, покаявшись и очистив сердце от остатков горечи и ненависти, Люк получил отпущение грехов. Поднявшись с колен, молодой человек облегченно вздохнул и решительно взглянул в лицо аббата.
— Теперь, святой отец, я осмелюсь попросить еще об одной милости. Не найдется ли в вашей обители священника, который обвенчал бы меня с одной достойной девицей. В аббатстве я очистился от греха и распрощался с прошлым, а потому хочу начать новую жизнь именно здесь.
Следующее утро в аббатстве началось со сборов в дорогу. Гости упаковывали поклажу, запасались снедью и питьем, прощались с новоприобретенными друзьями и искали себе попутчиков. Святая и нынче не преминула позаботиться о паломниках — день обещал быть теплым и солнечным, как и накануне. Небось ее стараниями прекрасная погода продержится до тех пор, пока все гости не разъедутся по домам, где им будет о чем порассказать. Паломники знали лишь об одном чуде, которое святая сотворила у них на глазах, но и этого было более чем достаточно.
В числе первых собрался уходить брат Адам из Ридинга — по пути в свой монастырь он собирался завернуть в дочернюю обитель в Леоминстере и захватить письма, адресованные ридингскому аббату. Когда он покидал Шрусбери, сума его была полна семян диковинных растений, каких не встречалось в садах Ридинга, а голова полнилась мыслями о чуде, свидетелем коего ему довелось стать. Брат Адам, как дотошный богослов, старался осмыслить это событие со всех возможных точек зрения, дабы к возвращению в родной монастырь дать ему полное теологическое истолкование. Праздник пошел ему на пользу и как садовнику, и как богослову, обогатив и рассадой и пищей для размышлений.
— Я тоже собиралась отправиться домой сегодня, — заявила мистрисс Вивер вдове лекаря и мистрисс Гловер — достойным матронам, с которыми крепко сдружилась за эти памятные дни. — Но тут такие дела пошли, что я порой просто понять не могу, не снится ли мне все это. Придется задержаться здесь на денек-другой. Да… А ведь когда я сказала своему парнишке, что нам, пожалуй, стоит сходить на поклонение к доброй святой да помолиться ей, никто и представить себе не мог, что из этого выйдет. А вышло то, что теперь мне придется расстаться с обоими моими цыплятками, детишками моей бедной сестры. Рун-то, благослови его Господь, удумал принять обет и навсегда остаться в здешней обители. Говорит, что никогда не покинет блаженную деву, которая его исцелила. А я, по правде сказать, не больно-то этому удивилась и отговаривать его не стану — слишком уж он хорош для нашего грешного мира, это уж как пить дать. А тут еще пришел этот Мэтью — нет, похоже, теперь его надобно звать Люком, — он ведь хорошего рода и, хоть сам безземельный, со временем получит пару хороших маноров от своей доброй родственницы, которая взяла его в свой дом…
— Так ведь и ты взяла в свой дом родичей — парнишку и девицу, — с теплотой в голосе вставила вдова лекаря, — дала им и кров, и пропитание. За твое добро тебе непременно воздастся.
— …Так вот этот Мэтью, то есть Люк, явился ко мне вчера вечером и прямо с порога заявил, что хочет взять мою девочку в жены, а когда я ему честно сказала, потому как я лукавить и хитрить не приучена, что я женщина небогатая и потому, как бы мне ни хотелось, хорошего приданого дать за Мелангель не смогу, знаете, что он мне сказал? Что нынче у него самого нет ни гроша за душой, и он к тому же считает себя должником одного молодого лорда, который повсюду его разыскивал. А что до будущего, то коли достанется ему манор, то и слава богу, а нет — тоже не беда, потому как руки у него на месте, голова на плечах и он всяко сумеет прокормить не только себя, но и жену, ежели ею станет моя Мелангель, потому как никакой другой ему не нужно. Что же мне оставалось делать, кроме как призвать на них Божье благословение да и задержаться здесь, чтобы присутствовать на венчании.
— Само собой, — сердечно подхватила мистрисс Гловер, — кто лучше тебя сможет проследить, чтобы все было сделано как положено. Выдать молодую девицу замуж — дело нешуточное. Но ты, наверное, будешь скучать по ним обоим?
— Это уж как водится, — согласилась тетушка Элис и утерла слезы, хотя это были слезы радости, а не печали. И то сказать — скольких трудов стоило ей вырастить племянника и племянницу, но зато теперь за их будущее можно было не беспокоиться. Один отмечен милостью святой и скоро станет монахом Бенедиктинского ордена, а другая выходит замуж за достойного человека. — Конечно же, я буду грустить, хотя и рада тому, что у них все так удачно складывается. Мне будет нелегко без них.
— Так, значит, венчание состоится завтра здесь, в обители? — спросила вдова лекаря, явно подумывая, не задержаться ли и ей на денек.
— Точно. Их обвенчают утром, еще до мессы. Вот и выходит, что сюда я пришла с ребятишками, а домой вернусь одна-одинешенька… — Тут мистрисс Вивер не удержалась и снова обронила слезу. — Здесь собралась компания, которая отправляется на юг послезавтра. С ними я и пойду.
— Ах, дорогая моя, — растроганно воскликнула мистрисс Гловер, заключая подругу в мощные объятия, — ты славно исполнила свой долг перед ребятишками, не хуже родной матери. Бог тебя не оставит.
Венчание состоялось в уединенном боковом приделе храма, перед алтарем Пресвятой Девы. Обряд совершал брат Павел, наставник и духовник послушников, который, кстати, уже принял под свое попечение Руна и по-отечески поучая, готовил его к пострижению. Искренне привязавшись к новому послушнику, добросердечный монах с удовольствием согласился обвенчать его сестру. Свадьба была скромной: в церкви присутствовали лишь родные и свидетели, а на молодых не было пышных праздничных нарядов, потому что ни жених, ни невеста таковых не имели. На Люке была та же самая одежда — туника, рубаха и штаны, — в которой он блуждал по полям и лесам. Правда, все было приведено в порядок, залатано, выстирано и отглажено. Мелангель, скромная и опрятная в своем домотканом платье, горделиво несла венец тяжелых, отливавших золотом кос. Лица молодых были бледны и торжественны, словно мраморные изваяния, а глаза сияли, как звезды.
Рано или поздно чудеса и праздники заканчиваются и все возвращается на круги своя. Так и брат Кадфаэль вернулся к своей обычной, повседневной работе. Ему предстояло заготовить кое-какие снадобья, которые, как он знал, непременно потребуются, когда придет время уборки урожая. Некоторые хвори, не опасные, но надоедливые, повторялись из года в год: у одних во время жатвы появлялась сыпь на руках, а у других слезились глаза, их одолевал кашель.
Кадфаэль растирал в ступке свежие листья щавеля и мандрагоры, чтобы приготовить из них мазь против сыпи, когда услышал, как гравий садовой тропинки заскрипел под широкими, размашистыми шагами. Затем кто-то встал на пороге открытой двери, заслонив солнечный свет.
Монах обернулся и замер со ступкой в одной руке и испачканным в зеленой кашице пестиком — в другой. В дверном проеме, наклонив голову, чтобы не задеть связку сухих трав, стоял Оливье.
— Можно войти? — спросил он глубоким мелодичным голосом.
Конечно же, молодой человек не сомневался в ответе, и по существу он уже вошел и теперь с нескрываемым, мальчишеским любопытством озирался по сторонам — ведь он никогда не бывал здесь прежде.
— Я знаю, что виноват перед тобой, ибо не исполнил своего обещания, но дело в том, что, узнав, когда состоится венчание Люка, я решил за это время съездить в Стаффорд, к тамошнему шерифу, благо отсюда недалеко. Туда и обратно быстро можно обернуться. Я поспел как раз к венчанию. Думал, что и ты там будешь.
— Я и собирался, но меня срочно позвали в богадельню Святого Жиля. Туда забрел какой-то нищий, весь покрытый коростой, язвами и болячками. Тамошние братья решили, что он заразный, и послали за мной. Слава Богу, они ошиблись. Если бы этот несчастный раньше обратился за помощью, вылечить его было бы нетрудно, ну а теперь потребуется хороший уход, но через недельку-другую он поправится, это точно. Однако ему я был нужен куда больше, чем молодой парочке. Для них я связан только с прошлым, а вот ты, наоборот, — с будущим.
— Однако тебя там недоставало. Но, так или иначе, Мелангель сказала мне, где тебя можно найти, и вот я здесь.
— А я рад тебе от всей души, — промолвил Кадфаэль, откладывая в сторону ступку. Сильной, красивой рукой с длинными пальцами Оливье крепко пожал широкую ладонь монаха и, склонившись, подставил оливковую щеку для дружеского, приветственного поцелуя, точно так же, как некогда в Бромфилде подставлял ее для прощального.
— Проходи, присаживайся, а я сейчас винца нацежу. Я сам его делал, ты такого еще не пробовал. Так, выходит, ты знал, что эти двое поженятся.
— Я видел, как они встретились, когда Люк вернулся в обитель, и у меня уже тогда почти не было сомнения в том, чем дело кончится. Ну а потом Люк и сам сообщил мне о своем намерении. Ежели двое знают, чего они хотят, все остальное не так уж важно, — с улыбкой промолвил Оливье. — Я позабочусь обо всем необходимом, чтобы они смогли благополучно добраться до манора леди Джулианы, — самому-то мне придется возвращаться кружным путем.
«Ежели двое знают, чего они хотят, все остальное не так уж важно». Кадфаэль припомнил слова, сказанные в доверительном разговоре, состоявшемся полтора года назад, и, когда он осторожно разливал вино, его обычно твердая рука дрогнула. Он присел на лавку рядом со своим гостем, любуясь его четко очерченным профилем. Пожилой, коренастый монах рядом со стройным, широкоплечим молодым воином.
— Расскажи мне, как дела у Эрмины, — попросил Кадфаэль и по сияющей улыбке Оливье понял, что услышит в ответ, прежде чем молодой человек заговорил.
— Если бы я знал заранее, что встречу тебя, непременно привез бы самые сердечные послания от обоих — от Ива и от моей жены.
— Ох! — вырвалось у Кадфаэля радостное восклицание. — Вот оно как. Стало быть, вы поженились. Я так на это надеялся. Выходит, ты не ошибался, когда говорил, что тебя ценят, и потому ты можешь просить ее руки. Если двое действительно знают, чего они хотят, все остальное и впрямь неважно. Когда же была свадьба?
— На нынешнее Рождество. Мы обвенчались в Глочестере. Эрмина сейчас там, и Ив вместе с ней. Ему уже сравнялось пятнадцать. Он хотел ехать со мной в Винчестер, но Лоран не разрешил — дороги небезопасны, а Ив, как-никак, его наследник. Ну а в Глочестере им, слава Богу, ничто не угрожает. Если нынешний хаос когда-нибудь закончится, — пообещал Оливье, — я обязательно привезу ее сюда или тебя к ней свожу. Они тебя не забыли.
— И я ее помню, можешь не сомневаться. И мальчонка тоже — как будто сейчас держу его на руках. Ох и славный мальчуган, лучше не сыщешь.
— Ну, теперь он для тебя тяжеловат будет, — рассмеялся Оливье. — За этот год он вымахал чуть ли не под потолок, выше тебя стал.
— Оно и немудрено, я-то, наоборот, к земле клонюсь, скоро за грядкой не видно будет. А ты, ты-то счастлив? — спросил Кадфаэль, желая слушать и радоваться без конца.
— Так счастлив, что словами этого не опишешь, — серьезно ответил Оливье. — И очень рад тому, что смог повидаться с тобой и рассказать тебе об этом. А помнишь Бромфилд? Как ты начертил на полу карту и по ней втолковывал мне, куда ехать?
Кадфаэль поднялся, чтобы налить еще вина, и с довольной улыбкой промолвил: — Давай-ка поставим бутыль поближе да усядемся поудобнее, потому как, ежели мы с тобой затеем твердить — помнишь то да помнишь се, — думаю, что и до вечерни не кончим. Кто-кто, а я уж точно ничего не забыл, ни самой малости.
Однако до вечерни оставалось еще больше часу, когда поток воспоминаний был прерван неожиданным появлением Хью. Судя по всему, у него были важные новости, однако он не торопился выкладывать их, понимая, что то, что обрадовало его, едва ли придется по вкусу Оливье.
— Только что прискакал гонец из Варвика, — промолвил Берингар, — он чуть коня не загнал. Получены срочные известия с юга.
Кадфаэль и Оливье вскочили на ноги, не зная, худых или добрых вестей ждать, ибо по непроницаемому лицу Хью ни о чем нельзя было догадаться.
— Боюсь, — продолжил шериф, что, в отличие от меня, ты, Оливье, будешь не в восторге.
— С юга, — переспросил Оливье, сохраняя внешнее спокойствие, — из Лондона? Императрица?
— Да, из Лондона. Все переменилось за один день. Коронация не состоялась. Вчера, когда императрица в Вестминстере сидела за обедом, вдруг загудели все городские колокола. Лондон ударил в набат. Горожане, все как один, поднялись и с оружием в руках пошли на Вестминстер. И она бежала, Оливье, бежала в чем была, почти ничего не захватив с собой. Лондонцы выбили вон из Вестминстера всех ее прихлебателей и разграбили дворец. Что поделаешь, она ведь никогда даже не пыталась завоевать любовь горожан. С тех пор, как императрица обосновалась в Вестминстере, они только и слышали от нее что угрозы да попреки, ну и, конечно, требование денег.
И вот результат — корона уплыла у нее из рук. А ведь не пожалей она для них нескольких добрых слов и любезных улыбок — все могло бы обернуться иначе… Я сочувствую тебе, Оливье, хотя должен признать, что меня такой поворот событий не может не радовать.
— В этом я никак не могу тебя упрекнуть, — отвечал Оливье. Было бы странно, если б тебя это огорчило. Но она… она в безопасности? С ней ничего не случилось?
— Нет, нет, гонец сообщил, что она ускакала вместе с Робертом Глостерским и несколькими другими ближайшими сподвижниками, ну а прочие, похоже, рассеялись кто куда — скорее всего укрылись в собственных замках. Надо иметь в виду и то, что на Лондон сильно наседали с юга, — добавил Хью, не желая сваливать всю вину лишь на недомыслие императрицы. — Жена короля Стефана не давала городу ни минуты покоя. Так что лондонцы, изгнав императрицу, спасли свои рубежи от разорения, не говоря уж о том, что город и без того склонялся на сторону Стефана.
— Я знаю, что императрица Матильда не самая мудрая государыня, — промолвил Оливье, — знаю, что она не прощает старых обид даже тем, в ком нуждается. Однажды я видел, как она оскорбила очень опасного человека, когда тот явился к ней, чтобы изъявить покорность и предложить свою поддержку… Да, ей лучше удается наживать врагов, чем заводить друзей. Но тем нужнее те немногие друзья, которые у нее остались. Куда она направилась? Знает об этом твой гонец?
— На запад, в Оксфорд. Дотуда она доберется благополучно, можешь не сомневаться. Горожане и гнаться за ней не станут — все, чего они хотели, это выставить ее из Вестминстера.
— А епископ? Он уехал с ней?
Затея с коронацией, ради которой епископ Генри затратил столько усилий порой в ущерб своей репутации, провалилась по вине императрицы. Стефан оставался пленником бристольского замка, но единственным коронованным и помазанным, а стало быть, и законным королем Англии был именно он. Не удивительно, что глаза у Хью сияли.
— Насчет епископа я пока ничего не могу сказать. Надо полагать, он скоро присоединится к императрице в Оксфорде, если конечно не …
— Если, конечно, снова не переметнется в другой лагерь, — закончил за него Оливье и рассмеялся. — Похоже, мне придется покинуть Шрусбери раньше, чем я рассчитывал, — промолвил он с сожалением. — Но что поделаешь — фортуна переменчива, и с судьбой не поспоришь.
— Что ты собираешься предпринять? — Спросил Хью. — Надеюсь, ты понимаешь, что можешь рассчитывать на любую помощь, какая тебе только потребуется. Кони у тебя свежие. Твои люди еще ничего не знают, но они в замке и ждут твоих приказаний. Тебе понадобятся припасы в дорогу, так что бери все, что сочтешь нужным. Ну, а надумаешь остаться…
Оливье покачал головой.
— Нет, я должен ехать. Но не на север, куда меня посылали. Теперь в этом нет никакого смысла. Отправлюсь на юг, в Оксфорд. Какова бы ни была императрица, но мой лорд — ее верный вассал и повсюду последует за ней, ну а я — вассал своего лорда. Куда он, туда и я.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, а потом Хью, припоминая слова, услышанные от Оливье, негромко промолвил:
— По правде говоря, я и не ждал от тебя другого ответа.
— Ну, мне пора. Велю своим людям седлать коней. А ты вернешься к себе домой до моего отъезда? Я хотел бы зайти к тебе и попрощаться с леди Элин.
— Я тебя провожу, — сказал Хью.
Оливье обернулся к Кадфаэлю, и его озабоченное лицо на миг осветила сердечная улыбка.
— Брат… поминай меня в своих молитвах.
Он склонился, подставив щеку для прощального поцелуя, а затем порывисто обнял Кадфаэля.
— До лучших времен, брат.
— Да пребудет с тобой Господь, — промолвил монах.
Легкой, стремительной походкой Оливье направился по усыпанной гравием дорожке к выходу из сада. Он не казался подавленным или обескураженным — этот молодой человек умел достойно сносить удары судьбы. Прежде чем свернуть за угол зеленой изгороди, он оглянулся, помахал на ходу рукой и пропал из виду.
— Бог свидетель, — сказал Берингар, глядя ему вслед, — мне жаль, что он не на нашей стороне. И странное дело, Кадфаэль. Поверишь ли, когда он оглянулся, мне показалось, что он чем-то напоминает тебя. То ли посадкой головы, то ли…
Стоя на пороге, Кадфаэль поймал взглядом последний отблеск солнца на иссиня-черных волосах. Отзвук легких шагов Оливье замер в отдалении.
— Вот уж нет, — рассеянно пробормотал монах. — Он точная копия своей матери.
Ответом на эту случайную — однако, случайную ли? — обмолвку Кадфаэля было озадаченное молчание Хью, что, впрочем, нимало не смутило монаха. Покачивая головой, он задумчиво смотрел вдаль. Оливье ушел, но образ его запечатлелся в сердце монаха и останется там навсегда. А может быть, Господь когда-нибудь дарует ему счастье свидеться с Оливье в третий раз. Конечно, он не заслуживает такой милости, но ведь чудо ни предсказать, ни объяснить невозможно — на то оно и чудо.
— Я припоминаю, — прервал молчание Хью, понявший, что сказанное Кадфаэлем не было случайной оговоркой, — Оливье как-то говорил мне о монахе, благодаря которому он почитает Бенедиктинский орден… о монахе, который отнесся к нему как к родному сыну…
Кадфаэль встрепенулся и ответил на сосредоточенный, вопрошающий взгляд молодого друга теплой улыбкой.
— Я предполагал, что когда-нибудь, рано или поздно, расскажу тебе то, чего не знает и никогда не узнает Оливье. Он — мой сын.
— Отец аббат, смею ли я обратиться к вам с просьбой избавить меня от бремени данного обета. Я считаю, что мне надлежит полностью рассчитаться с прошлым и лишь потом помышлять о будущем.
— Правильное и мудрое решение, — промолвил Радульфус, — но скажи, сын мой, ты просишь отпустить тебе грех неисполненной клятвы?
— Нет, святой отец, — ответил Люк, уже стоя на коленях. — Грешно было мне вообще давать такую клятву. Горе заставило меня забыть о смирении, и я поддался гневу и гордыне.
— Стало быть, ты уразумел, что право воздаяния принадлежит лишь Всевышнему.
— Истинно так, святой отец, и не только это. Я понял, что рано или поздно Господь непременно воздаст каждому по делам его, и в конечном счете всякий получит свое, хотя пути достижения высшей справедливости не всегда нам понятны.
Исповедовавшись, покаявшись и очистив сердце от остатков горечи и ненависти, Люк получил отпущение грехов. Поднявшись с колен, молодой человек облегченно вздохнул и решительно взглянул в лицо аббата.
— Теперь, святой отец, я осмелюсь попросить еще об одной милости. Не найдется ли в вашей обители священника, который обвенчал бы меня с одной достойной девицей. В аббатстве я очистился от греха и распрощался с прошлым, а потому хочу начать новую жизнь именно здесь.
Глава 16
Следующее утро в аббатстве началось со сборов в дорогу. Гости упаковывали поклажу, запасались снедью и питьем, прощались с новоприобретенными друзьями и искали себе попутчиков. Святая и нынче не преминула позаботиться о паломниках — день обещал быть теплым и солнечным, как и накануне. Небось ее стараниями прекрасная погода продержится до тех пор, пока все гости не разъедутся по домам, где им будет о чем порассказать. Паломники знали лишь об одном чуде, которое святая сотворила у них на глазах, но и этого было более чем достаточно.
В числе первых собрался уходить брат Адам из Ридинга — по пути в свой монастырь он собирался завернуть в дочернюю обитель в Леоминстере и захватить письма, адресованные ридингскому аббату. Когда он покидал Шрусбери, сума его была полна семян диковинных растений, каких не встречалось в садах Ридинга, а голова полнилась мыслями о чуде, свидетелем коего ему довелось стать. Брат Адам, как дотошный богослов, старался осмыслить это событие со всех возможных точек зрения, дабы к возвращению в родной монастырь дать ему полное теологическое истолкование. Праздник пошел ему на пользу и как садовнику, и как богослову, обогатив и рассадой и пищей для размышлений.
— Я тоже собиралась отправиться домой сегодня, — заявила мистрисс Вивер вдове лекаря и мистрисс Гловер — достойным матронам, с которыми крепко сдружилась за эти памятные дни. — Но тут такие дела пошли, что я порой просто понять не могу, не снится ли мне все это. Придется задержаться здесь на денек-другой. Да… А ведь когда я сказала своему парнишке, что нам, пожалуй, стоит сходить на поклонение к доброй святой да помолиться ей, никто и представить себе не мог, что из этого выйдет. А вышло то, что теперь мне придется расстаться с обоими моими цыплятками, детишками моей бедной сестры. Рун-то, благослови его Господь, удумал принять обет и навсегда остаться в здешней обители. Говорит, что никогда не покинет блаженную деву, которая его исцелила. А я, по правде сказать, не больно-то этому удивилась и отговаривать его не стану — слишком уж он хорош для нашего грешного мира, это уж как пить дать. А тут еще пришел этот Мэтью — нет, похоже, теперь его надобно звать Люком, — он ведь хорошего рода и, хоть сам безземельный, со временем получит пару хороших маноров от своей доброй родственницы, которая взяла его в свой дом…
— Так ведь и ты взяла в свой дом родичей — парнишку и девицу, — с теплотой в голосе вставила вдова лекаря, — дала им и кров, и пропитание. За твое добро тебе непременно воздастся.
— …Так вот этот Мэтью, то есть Люк, явился ко мне вчера вечером и прямо с порога заявил, что хочет взять мою девочку в жены, а когда я ему честно сказала, потому как я лукавить и хитрить не приучена, что я женщина небогатая и потому, как бы мне ни хотелось, хорошего приданого дать за Мелангель не смогу, знаете, что он мне сказал? Что нынче у него самого нет ни гроша за душой, и он к тому же считает себя должником одного молодого лорда, который повсюду его разыскивал. А что до будущего, то коли достанется ему манор, то и слава богу, а нет — тоже не беда, потому как руки у него на месте, голова на плечах и он всяко сумеет прокормить не только себя, но и жену, ежели ею станет моя Мелангель, потому как никакой другой ему не нужно. Что же мне оставалось делать, кроме как призвать на них Божье благословение да и задержаться здесь, чтобы присутствовать на венчании.
— Само собой, — сердечно подхватила мистрисс Гловер, — кто лучше тебя сможет проследить, чтобы все было сделано как положено. Выдать молодую девицу замуж — дело нешуточное. Но ты, наверное, будешь скучать по ним обоим?
— Это уж как водится, — согласилась тетушка Элис и утерла слезы, хотя это были слезы радости, а не печали. И то сказать — скольких трудов стоило ей вырастить племянника и племянницу, но зато теперь за их будущее можно было не беспокоиться. Один отмечен милостью святой и скоро станет монахом Бенедиктинского ордена, а другая выходит замуж за достойного человека. — Конечно же, я буду грустить, хотя и рада тому, что у них все так удачно складывается. Мне будет нелегко без них.
— Так, значит, венчание состоится завтра здесь, в обители? — спросила вдова лекаря, явно подумывая, не задержаться ли и ей на денек.
— Точно. Их обвенчают утром, еще до мессы. Вот и выходит, что сюда я пришла с ребятишками, а домой вернусь одна-одинешенька… — Тут мистрисс Вивер не удержалась и снова обронила слезу. — Здесь собралась компания, которая отправляется на юг послезавтра. С ними я и пойду.
— Ах, дорогая моя, — растроганно воскликнула мистрисс Гловер, заключая подругу в мощные объятия, — ты славно исполнила свой долг перед ребятишками, не хуже родной матери. Бог тебя не оставит.
Венчание состоялось в уединенном боковом приделе храма, перед алтарем Пресвятой Девы. Обряд совершал брат Павел, наставник и духовник послушников, который, кстати, уже принял под свое попечение Руна и по-отечески поучая, готовил его к пострижению. Искренне привязавшись к новому послушнику, добросердечный монах с удовольствием согласился обвенчать его сестру. Свадьба была скромной: в церкви присутствовали лишь родные и свидетели, а на молодых не было пышных праздничных нарядов, потому что ни жених, ни невеста таковых не имели. На Люке была та же самая одежда — туника, рубаха и штаны, — в которой он блуждал по полям и лесам. Правда, все было приведено в порядок, залатано, выстирано и отглажено. Мелангель, скромная и опрятная в своем домотканом платье, горделиво несла венец тяжелых, отливавших золотом кос. Лица молодых были бледны и торжественны, словно мраморные изваяния, а глаза сияли, как звезды.
Рано или поздно чудеса и праздники заканчиваются и все возвращается на круги своя. Так и брат Кадфаэль вернулся к своей обычной, повседневной работе. Ему предстояло заготовить кое-какие снадобья, которые, как он знал, непременно потребуются, когда придет время уборки урожая. Некоторые хвори, не опасные, но надоедливые, повторялись из года в год: у одних во время жатвы появлялась сыпь на руках, а у других слезились глаза, их одолевал кашель.
Кадфаэль растирал в ступке свежие листья щавеля и мандрагоры, чтобы приготовить из них мазь против сыпи, когда услышал, как гравий садовой тропинки заскрипел под широкими, размашистыми шагами. Затем кто-то встал на пороге открытой двери, заслонив солнечный свет.
Монах обернулся и замер со ступкой в одной руке и испачканным в зеленой кашице пестиком — в другой. В дверном проеме, наклонив голову, чтобы не задеть связку сухих трав, стоял Оливье.
— Можно войти? — спросил он глубоким мелодичным голосом.
Конечно же, молодой человек не сомневался в ответе, и по существу он уже вошел и теперь с нескрываемым, мальчишеским любопытством озирался по сторонам — ведь он никогда не бывал здесь прежде.
— Я знаю, что виноват перед тобой, ибо не исполнил своего обещания, но дело в том, что, узнав, когда состоится венчание Люка, я решил за это время съездить в Стаффорд, к тамошнему шерифу, благо отсюда недалеко. Туда и обратно быстро можно обернуться. Я поспел как раз к венчанию. Думал, что и ты там будешь.
— Я и собирался, но меня срочно позвали в богадельню Святого Жиля. Туда забрел какой-то нищий, весь покрытый коростой, язвами и болячками. Тамошние братья решили, что он заразный, и послали за мной. Слава Богу, они ошиблись. Если бы этот несчастный раньше обратился за помощью, вылечить его было бы нетрудно, ну а теперь потребуется хороший уход, но через недельку-другую он поправится, это точно. Однако ему я был нужен куда больше, чем молодой парочке. Для них я связан только с прошлым, а вот ты, наоборот, — с будущим.
— Однако тебя там недоставало. Но, так или иначе, Мелангель сказала мне, где тебя можно найти, и вот я здесь.
— А я рад тебе от всей души, — промолвил Кадфаэль, откладывая в сторону ступку. Сильной, красивой рукой с длинными пальцами Оливье крепко пожал широкую ладонь монаха и, склонившись, подставил оливковую щеку для дружеского, приветственного поцелуя, точно так же, как некогда в Бромфилде подставлял ее для прощального.
— Проходи, присаживайся, а я сейчас винца нацежу. Я сам его делал, ты такого еще не пробовал. Так, выходит, ты знал, что эти двое поженятся.
— Я видел, как они встретились, когда Люк вернулся в обитель, и у меня уже тогда почти не было сомнения в том, чем дело кончится. Ну а потом Люк и сам сообщил мне о своем намерении. Ежели двое знают, чего они хотят, все остальное не так уж важно, — с улыбкой промолвил Оливье. — Я позабочусь обо всем необходимом, чтобы они смогли благополучно добраться до манора леди Джулианы, — самому-то мне придется возвращаться кружным путем.
«Ежели двое знают, чего они хотят, все остальное не так уж важно». Кадфаэль припомнил слова, сказанные в доверительном разговоре, состоявшемся полтора года назад, и, когда он осторожно разливал вино, его обычно твердая рука дрогнула. Он присел на лавку рядом со своим гостем, любуясь его четко очерченным профилем. Пожилой, коренастый монах рядом со стройным, широкоплечим молодым воином.
— Расскажи мне, как дела у Эрмины, — попросил Кадфаэль и по сияющей улыбке Оливье понял, что услышит в ответ, прежде чем молодой человек заговорил.
— Если бы я знал заранее, что встречу тебя, непременно привез бы самые сердечные послания от обоих — от Ива и от моей жены.
— Ох! — вырвалось у Кадфаэля радостное восклицание. — Вот оно как. Стало быть, вы поженились. Я так на это надеялся. Выходит, ты не ошибался, когда говорил, что тебя ценят, и потому ты можешь просить ее руки. Если двое действительно знают, чего они хотят, все остальное и впрямь неважно. Когда же была свадьба?
— На нынешнее Рождество. Мы обвенчались в Глочестере. Эрмина сейчас там, и Ив вместе с ней. Ему уже сравнялось пятнадцать. Он хотел ехать со мной в Винчестер, но Лоран не разрешил — дороги небезопасны, а Ив, как-никак, его наследник. Ну а в Глочестере им, слава Богу, ничто не угрожает. Если нынешний хаос когда-нибудь закончится, — пообещал Оливье, — я обязательно привезу ее сюда или тебя к ней свожу. Они тебя не забыли.
— И я ее помню, можешь не сомневаться. И мальчонка тоже — как будто сейчас держу его на руках. Ох и славный мальчуган, лучше не сыщешь.
— Ну, теперь он для тебя тяжеловат будет, — рассмеялся Оливье. — За этот год он вымахал чуть ли не под потолок, выше тебя стал.
— Оно и немудрено, я-то, наоборот, к земле клонюсь, скоро за грядкой не видно будет. А ты, ты-то счастлив? — спросил Кадфаэль, желая слушать и радоваться без конца.
— Так счастлив, что словами этого не опишешь, — серьезно ответил Оливье. — И очень рад тому, что смог повидаться с тобой и рассказать тебе об этом. А помнишь Бромфилд? Как ты начертил на полу карту и по ней втолковывал мне, куда ехать?
Кадфаэль поднялся, чтобы налить еще вина, и с довольной улыбкой промолвил: — Давай-ка поставим бутыль поближе да усядемся поудобнее, потому как, ежели мы с тобой затеем твердить — помнишь то да помнишь се, — думаю, что и до вечерни не кончим. Кто-кто, а я уж точно ничего не забыл, ни самой малости.
Однако до вечерни оставалось еще больше часу, когда поток воспоминаний был прерван неожиданным появлением Хью. Судя по всему, у него были важные новости, однако он не торопился выкладывать их, понимая, что то, что обрадовало его, едва ли придется по вкусу Оливье.
— Только что прискакал гонец из Варвика, — промолвил Берингар, — он чуть коня не загнал. Получены срочные известия с юга.
Кадфаэль и Оливье вскочили на ноги, не зная, худых или добрых вестей ждать, ибо по непроницаемому лицу Хью ни о чем нельзя было догадаться.
— Боюсь, — продолжил шериф, что, в отличие от меня, ты, Оливье, будешь не в восторге.
— С юга, — переспросил Оливье, сохраняя внешнее спокойствие, — из Лондона? Императрица?
— Да, из Лондона. Все переменилось за один день. Коронация не состоялась. Вчера, когда императрица в Вестминстере сидела за обедом, вдруг загудели все городские колокола. Лондон ударил в набат. Горожане, все как один, поднялись и с оружием в руках пошли на Вестминстер. И она бежала, Оливье, бежала в чем была, почти ничего не захватив с собой. Лондонцы выбили вон из Вестминстера всех ее прихлебателей и разграбили дворец. Что поделаешь, она ведь никогда даже не пыталась завоевать любовь горожан. С тех пор, как императрица обосновалась в Вестминстере, они только и слышали от нее что угрозы да попреки, ну и, конечно, требование денег.
И вот результат — корона уплыла у нее из рук. А ведь не пожалей она для них нескольких добрых слов и любезных улыбок — все могло бы обернуться иначе… Я сочувствую тебе, Оливье, хотя должен признать, что меня такой поворот событий не может не радовать.
— В этом я никак не могу тебя упрекнуть, — отвечал Оливье. Было бы странно, если б тебя это огорчило. Но она… она в безопасности? С ней ничего не случилось?
— Нет, нет, гонец сообщил, что она ускакала вместе с Робертом Глостерским и несколькими другими ближайшими сподвижниками, ну а прочие, похоже, рассеялись кто куда — скорее всего укрылись в собственных замках. Надо иметь в виду и то, что на Лондон сильно наседали с юга, — добавил Хью, не желая сваливать всю вину лишь на недомыслие императрицы. — Жена короля Стефана не давала городу ни минуты покоя. Так что лондонцы, изгнав императрицу, спасли свои рубежи от разорения, не говоря уж о том, что город и без того склонялся на сторону Стефана.
— Я знаю, что императрица Матильда не самая мудрая государыня, — промолвил Оливье, — знаю, что она не прощает старых обид даже тем, в ком нуждается. Однажды я видел, как она оскорбила очень опасного человека, когда тот явился к ней, чтобы изъявить покорность и предложить свою поддержку… Да, ей лучше удается наживать врагов, чем заводить друзей. Но тем нужнее те немногие друзья, которые у нее остались. Куда она направилась? Знает об этом твой гонец?
— На запад, в Оксфорд. Дотуда она доберется благополучно, можешь не сомневаться. Горожане и гнаться за ней не станут — все, чего они хотели, это выставить ее из Вестминстера.
— А епископ? Он уехал с ней?
Затея с коронацией, ради которой епископ Генри затратил столько усилий порой в ущерб своей репутации, провалилась по вине императрицы. Стефан оставался пленником бристольского замка, но единственным коронованным и помазанным, а стало быть, и законным королем Англии был именно он. Не удивительно, что глаза у Хью сияли.
— Насчет епископа я пока ничего не могу сказать. Надо полагать, он скоро присоединится к императрице в Оксфорде, если конечно не …
— Если, конечно, снова не переметнется в другой лагерь, — закончил за него Оливье и рассмеялся. — Похоже, мне придется покинуть Шрусбери раньше, чем я рассчитывал, — промолвил он с сожалением. — Но что поделаешь — фортуна переменчива, и с судьбой не поспоришь.
— Что ты собираешься предпринять? — Спросил Хью. — Надеюсь, ты понимаешь, что можешь рассчитывать на любую помощь, какая тебе только потребуется. Кони у тебя свежие. Твои люди еще ничего не знают, но они в замке и ждут твоих приказаний. Тебе понадобятся припасы в дорогу, так что бери все, что сочтешь нужным. Ну, а надумаешь остаться…
Оливье покачал головой.
— Нет, я должен ехать. Но не на север, куда меня посылали. Теперь в этом нет никакого смысла. Отправлюсь на юг, в Оксфорд. Какова бы ни была императрица, но мой лорд — ее верный вассал и повсюду последует за ней, ну а я — вассал своего лорда. Куда он, туда и я.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, а потом Хью, припоминая слова, услышанные от Оливье, негромко промолвил:
— По правде говоря, я и не ждал от тебя другого ответа.
— Ну, мне пора. Велю своим людям седлать коней. А ты вернешься к себе домой до моего отъезда? Я хотел бы зайти к тебе и попрощаться с леди Элин.
— Я тебя провожу, — сказал Хью.
Оливье обернулся к Кадфаэлю, и его озабоченное лицо на миг осветила сердечная улыбка.
— Брат… поминай меня в своих молитвах.
Он склонился, подставив щеку для прощального поцелуя, а затем порывисто обнял Кадфаэля.
— До лучших времен, брат.
— Да пребудет с тобой Господь, — промолвил монах.
Легкой, стремительной походкой Оливье направился по усыпанной гравием дорожке к выходу из сада. Он не казался подавленным или обескураженным — этот молодой человек умел достойно сносить удары судьбы. Прежде чем свернуть за угол зеленой изгороди, он оглянулся, помахал на ходу рукой и пропал из виду.
— Бог свидетель, — сказал Берингар, глядя ему вслед, — мне жаль, что он не на нашей стороне. И странное дело, Кадфаэль. Поверишь ли, когда он оглянулся, мне показалось, что он чем-то напоминает тебя. То ли посадкой головы, то ли…
Стоя на пороге, Кадфаэль поймал взглядом последний отблеск солнца на иссиня-черных волосах. Отзвук легких шагов Оливье замер в отдалении.
— Вот уж нет, — рассеянно пробормотал монах. — Он точная копия своей матери.
Ответом на эту случайную — однако, случайную ли? — обмолвку Кадфаэля было озадаченное молчание Хью, что, впрочем, нимало не смутило монаха. Покачивая головой, он задумчиво смотрел вдаль. Оливье ушел, но образ его запечатлелся в сердце монаха и останется там навсегда. А может быть, Господь когда-нибудь дарует ему счастье свидеться с Оливье в третий раз. Конечно, он не заслуживает такой милости, но ведь чудо ни предсказать, ни объяснить невозможно — на то оно и чудо.
— Я припоминаю, — прервал молчание Хью, понявший, что сказанное Кадфаэлем не было случайной оговоркой, — Оливье как-то говорил мне о монахе, благодаря которому он почитает Бенедиктинский орден… о монахе, который отнесся к нему как к родному сыну…
Кадфаэль встрепенулся и ответил на сосредоточенный, вопрошающий взгляд молодого друга теплой улыбкой.
— Я предполагал, что когда-нибудь, рано или поздно, расскажу тебе то, чего не знает и никогда не узнает Оливье. Он — мой сын.