Он задумался о Сионед, о том, что поутру некого будет подвергать испытанию, ибо этого блаженненького дурачка принимать в расчет не стоит, а от него самого ей мало проку. И в этот момент справа, оттуда, где самозабвенно молился Колумбанус, донесся едва слышный и весьма странный звук. Кадфаэль обернулся и увидел, что лицо молодого монаха не опущено к аналою, а обращено вверх — так, что профиль его четко выделялся в слабом желтоватом свете. Взгляд широко раскрытых глаз был устремлен вдаль, а искаженными в молитвенном экстазе губами он негромко, но явственно распевал по-латыни кант во славу целомудрия. И не успел Кадфаэль сообразить, что происходит, как Колумбанус, опершись на аналой, резко поднялся и встал перед алтарем. Пение прекратилось. Вдруг юноша выпрямился во весь рост, закинул голову, будто ожидал увидеть сквозь крышу часовни усеянное звездами ночное небо, и распростер в стороны руки, словно пригвожденный к кресту. Он издал громкий крик, в котором слышались одновременно и ликование, и мука, и, рухнув ничком на земляной пол, остался лежать, как стоял, — вытянувшись и раскинув руки. Лоб его почти касался бахромы свисавшего из-под тела Ризиарта алтарного покрова.
Кадфаэль вскочил и бросился к нему, испытывая и жалость, и досаду.
«Чего еще можно было ждать от этого идиота? — с раздражением думал монах, стоя на коленях и ощупывая лоб неподвижно лежавшего Колумбануса. Он подсунул под голову юноши край алтарного покрова и повернул его лицом в сторону, чтобы бедняге было легче дышать. — И как же это я раньше не распознал, чем дело пахнет, ведь его что угодно может повергнуть в экстаз и довести до припадка! Не ровен час — когда-нибудь его так прихватит, что он уже не очухается. Хотя удивительно, как парню удается грохнуться с размаху ничком, ничего себе не повредив, — помнится, и когда он бился в конвульсиях, то совсем не поранился, даже язык не прикусил. Видать, его какой-то ангел хранит, вроде того, что бережет пьяных».
Кадфаэль не слишком сосредоточивался на этих соображениях, но где-то в глубине его сознания засела мысль, что за всеми этими событиями, если их свести воедино, возможно, что-то и кроется. Слава Богу, что конвульсий на сей раз не было. Наверное, он что-то увидел, или, скорее, ему что-то привиделось, и пришел в такой восторг, что лишился чувств. Кадфаэль потряс Колумбануса за плечо — сначала легонько, а потом посильнее, но тот оставался недвижен и не приходил в себя. Лоб его на ощупь был холодным и гладким, на лице — насколько можно было разглядеть в полумраке — застыло выражение безмятежности и покоя. Могло бы показаться, что Колумбанус мирно спит, однако его тело будто окоченело — он по-прежнему лежал, раскинув руки крестом. Кадфаэль только и мог, что повернуть его голову набок да подложить край алтарного покрова под правую щеку. Он, правда, попытался повернуть юношу на бок, чтобы тому было поудобнее, но с окостеневшим телом ничего нельзя было поделать, и Кадфаэль оставил Колумбануса в покое.
«Ну а дальше-то что? — подумал монах. — Прервать бдение и бежать к приору, позвать на помощь? А какой с того прок — что они сделают для него такого, чего я не сумею? Он сам очнется, когда придет время, но никак не раньше. Парень вроде бы не расшибся, дышит ровно и глубоко, сердце бьется нормально, да и жара у него нет. И если уж я не могу привести его в чувство, то у них и подавно не выйдет. Каждый по-своему с ума сходит, но если это не приносит человеку вреда, то и мешать ему не стоит. Только вот здесь прохладно — так что, пожалуй, надо бы прикрыть его чем-нибудь — один из алтарных покровов сгодится в самый раз, тем более что бедняге это наверняка пришлось бы по нраву. Нет, раз уж мы пришли на всенощное бдение вместе, то вместе его и проведем — я на коленях, как и положено, ну а он там, где пребывает сейчас в своих грезах».
Кадфаэль прикрыл Колумбануса, поглубже подсунул ткань ему под голову и вернулся к своему месту у аналоя. Однако что бы там ни померещилось Колумбанусу, Кадфаэль в результате этого происшествия напрочь утратил способность сосредоточиться. Как ни старался он погрузиться в молитву или хотя бы поразмыслить, что еще он может сделать для Сионед, мысли его невольно возвращались к Колумбанусу, и он снова и снова оборачивался и бросал взгляд на распростертое тело, желая удостовериться, что юноша дышит по-прежнему ровно. Ночь, которую Кадфаэль собирался провести с пользой, была потеряна: ни помолиться толком не удалось, ни пораскинуть мозгами. Такой долгой и тоскливой ночи монах и припомнить не мог.
Когда наконец забрезжил сероватый рассвет, предвестник скорого освобождения, Кадфаэль воспринял это чуть ли не как благословение. Сквозь узенькое алтарное окошко показалась полоска неба: вначале темно-серая, она вскоре побледнела, затем приобрела зеленоватый оттенок, сменившийся шафранным, и наконец вспыхнула золотом. Настало безоблачное утро. Первый солнечный луч проник в окошко и, словно пронзая мрак золотым клинком, осветил алтарь, раку и спеленутое тело, оставив Колумбануса в темноте. Юноша лежал недвижно и ни на что не реагировал, но дышал ровно и глубоко.
В таком состоянии он пребывал и к тому времени, когда в часовню пришел приор с братьями, Сионед в сопровождении Аннест и множество молчаливых, настороженных гвитеринцев, спешивших увидеть, чем завершится продолжавшееся три ночи бдение.
Сионед первая ступила с освещенной ярким солнцем поляны на порог полутемной часовни и задержалась в дверном проеме, пока глаза привыкали к темноте. Подошел приор Роберт, встал у нее за спиной, и в этот момент пробившийся сквозь окошко солнечный луч упал на обращенные подошвами к двери сандалии лежавшего Колумбануса. Глаза Сионед расширились от изумления и ужаса, и прежде чем Кадфаэль успел подняться и успокоить ее, девушка громко вскрикнула:
— Что это? Он мертв?
Приор торопливо оттеснил ее в сторону и бросился к Колумбанусу, едва не наступив на край его рясы.
— Что здесь произошло? Брат Колумбанус! — Роберт наклонился и тронул одеревеневшее плечо. Колумбанус спал и видел сны, он был неподвижен и не приходил в себя.
— Брат Кадфаэль, что это значит? Что с ним случилось?
— Он жив, — промолвил Кадфаэль, сообщая прежде всего самое важное, — и, как я полагаю, ему ничто не грозит. Взгляни, он дышит спокойно, точно во сне, цвет лица у него нормальный, жара нет, и он не расшибся. Вышло так, что в полночь он вдруг ни с того ни с сего встал перед алтарем, распростер руки и в беспамятстве повалился ничком. Так он всю ночь и пролежал, но конвульсий, слава Богу, не было, и хуже ему не стало.
— Ты должен был позвать нас на помощь, — упрекнул Кадфаэля приор. Он был потрясен и расстроен.
— У меня был и другой долг, — коротко ответил Кадфаэль, — оставаться здесь и нести бдение, ради которого я и был сюда послан. Я подложил ему под голову ткань, укрыл его от ночной прохлады, и не думаю, что вы сумели бы сделать для него больше. Да и вряд ли он был бы вам благодарен, унеси вы его отсюда раньше времени, ибо он вершит свое собственное бдение. Сейчас же мы, хоть и не в силах пробудить его, можем отнести и уложить в постель, не ущемляя этим его чувство долга.
— В этом что-то есть, — признал взволнованный брат Ричард, — ведь всем известно, что брату Колумбанусу случалось сподобиться видений. Наверное, было бы непростительной ошибкой забрать нашего брата с того места, где на него снизошла благодать. А что, если ему и вправду явилась святая, — и тогда мы могли бы нанести ей обиду! Коли все это так, он сам пробудится в должное время, и торопить его нельзя, ибо это может причинить ему вред.
— Это похоже на правду, — согласился несколько успокоенный приор, — выглядит он и впрямь мирно, цвет лица у него хороший, и не заметно, чтобы он поранился. Странно все это. Неужто возможно, чтобы этот молодой брат снова сподобился благодати, как и в тот раз, когда случившийся с ним припадок привел нас к святой Уинифред?
— Единожды он уже послужил орудием милосердия, — ответил брат Ричард, — и вполне может оказаться им снова. А сейчас надо бы отнести его в дом Кэдваллона, уложить в постель, укрыть потеплее и не тревожить. Хотя, пожалуй, нам лучше взять его в дом отца Хью, чтобы он был поближе к церкви. Вполне вероятно, что когда он придет в себя, то прежде всего захочет вознести благодарственную молитву.
Из тяжелых алтарных покровов с помощью веревок, которыми подпоясывают рясы, монахи соорудили носилки, чтобы нести Колумбануса. Его подняли с пола и уложили на носилки. Тело его оставалось застывшим, и даже распростертые руки не шелохнулись. Несколько человек из числа потрясенных этим зрелищем гвитеринцев выступили вперед и попросили разрешения помочь отнести Колумбануса к дому отца Хью. Кадфаэль не возражал. Он обернулся к Сионед и поймал ее задумчивый, неуверенный взгляд.
— Ну я-то, в конце концов, нахожусь в здравом уме, — сказал он, — и сам сделаю то, о чем ты меня не просила. — Монах подошел к телу Ризиарта, перекрестил лоб покойного и возложил руку ему на грудь.
Когда процессия медленно двинулась вниз по холму, Сионед пристроилась рядом с ним.
— Что же нам дальше делать? — допытывалась девушка. — Скажи мне, ты надумал что-нибудь? Мы ведь так ни до чего и не доискались, а сегодня его похороны.
— Знаю, — отозвался Кадфаэль и призадумался. — Никак не могу разобраться в том, что случилось сегодня ночью. Я, может, и счел бы, что все это задумано заранее, потому как лишнее чудо нашему приору вовсе бы не помешало, но две вещи меня смущают. Во-первых, искреннее изумление и тревога Роберта. По-моему, он отнюдь не притворялся. Да и Колумбанус — он ведь такие штуки и прежде выкидывал, и когда на него находит, он такое выделывает — почище ярмарочного акробата. Трудно поверить, что все это подстроено. Я не берусь судить. Сдается мне, что у иных душа так устроена — они будто по лезвию ножа ходят, — а там уж что выпадет — ад или рай.
— А я знаю только одно, — промолвила Сионед, багровея, как тлеющий факел. — Мой отец, которого я любила, убит, и я хочу отомстить убийце. Мне не нужен выкуп за его кровь. Нет на свете такого выкупа, который бы я приняла за кровь Ризиарта!
— Я знаю! — сказал Кадфаэль. — Ведь я такой же валлиец, как и ты. Но все же держи свое сердце открытым и для жалости. Кто знает, когда она может понадобиться, — и мне, и тебе! А с Энгелардом ты уже говорила? У него все в порядке?
Девушка встрепенулась, вспыхнула и оттаяла, словно замерзший цветок, чудесно возрожденный дуновением теплого ветерка. Но она ничего не ответила, да в том и не было нужды.
— А жизнь-то продолжается! — удовлетворенно заметил брат Кадфаэль. — Вот и он хотел бы того же, хотя и возражал против твоего выбора, как подобает настоящему гордому валлийцу. Но ты бы в конце концов все равно своего добилась — на этот счет ты была права. Слушай, я тут подумал еще кое о чем, что тебе стоит предпринять. Мы должны попытаться сделать все, что в наших силах. Домой ты сейчас не ходи. Пусть Аннест отведет тебя к Бенеду, в кузницу — вы там отдохнете, а потом приходите к мессе. Кто знает, что мы выясним, когда наш неоперившийся святой придет в чувство. И еще: когда будешь хоронить Ризиарта, обязательно добейся того, чтобы Передар пришел на похороны со своим отцом. Он, возможно, попробует уклониться, раз уж избегал тебя до сих пор, но если ты его попросишь, отказаться он не посмеет. У меня тут есть разные сомнения, но вот насчет чего полный туман, так это касательно мастера Передара.
Глава восьмая
Кадфаэль вскочил и бросился к нему, испытывая и жалость, и досаду.
«Чего еще можно было ждать от этого идиота? — с раздражением думал монах, стоя на коленях и ощупывая лоб неподвижно лежавшего Колумбануса. Он подсунул под голову юноши край алтарного покрова и повернул его лицом в сторону, чтобы бедняге было легче дышать. — И как же это я раньше не распознал, чем дело пахнет, ведь его что угодно может повергнуть в экстаз и довести до припадка! Не ровен час — когда-нибудь его так прихватит, что он уже не очухается. Хотя удивительно, как парню удается грохнуться с размаху ничком, ничего себе не повредив, — помнится, и когда он бился в конвульсиях, то совсем не поранился, даже язык не прикусил. Видать, его какой-то ангел хранит, вроде того, что бережет пьяных».
Кадфаэль не слишком сосредоточивался на этих соображениях, но где-то в глубине его сознания засела мысль, что за всеми этими событиями, если их свести воедино, возможно, что-то и кроется. Слава Богу, что конвульсий на сей раз не было. Наверное, он что-то увидел, или, скорее, ему что-то привиделось, и пришел в такой восторг, что лишился чувств. Кадфаэль потряс Колумбануса за плечо — сначала легонько, а потом посильнее, но тот оставался недвижен и не приходил в себя. Лоб его на ощупь был холодным и гладким, на лице — насколько можно было разглядеть в полумраке — застыло выражение безмятежности и покоя. Могло бы показаться, что Колумбанус мирно спит, однако его тело будто окоченело — он по-прежнему лежал, раскинув руки крестом. Кадфаэль только и мог, что повернуть его голову набок да подложить край алтарного покрова под правую щеку. Он, правда, попытался повернуть юношу на бок, чтобы тому было поудобнее, но с окостеневшим телом ничего нельзя было поделать, и Кадфаэль оставил Колумбануса в покое.
«Ну а дальше-то что? — подумал монах. — Прервать бдение и бежать к приору, позвать на помощь? А какой с того прок — что они сделают для него такого, чего я не сумею? Он сам очнется, когда придет время, но никак не раньше. Парень вроде бы не расшибся, дышит ровно и глубоко, сердце бьется нормально, да и жара у него нет. И если уж я не могу привести его в чувство, то у них и подавно не выйдет. Каждый по-своему с ума сходит, но если это не приносит человеку вреда, то и мешать ему не стоит. Только вот здесь прохладно — так что, пожалуй, надо бы прикрыть его чем-нибудь — один из алтарных покровов сгодится в самый раз, тем более что бедняге это наверняка пришлось бы по нраву. Нет, раз уж мы пришли на всенощное бдение вместе, то вместе его и проведем — я на коленях, как и положено, ну а он там, где пребывает сейчас в своих грезах».
Кадфаэль прикрыл Колумбануса, поглубже подсунул ткань ему под голову и вернулся к своему месту у аналоя. Однако что бы там ни померещилось Колумбанусу, Кадфаэль в результате этого происшествия напрочь утратил способность сосредоточиться. Как ни старался он погрузиться в молитву или хотя бы поразмыслить, что еще он может сделать для Сионед, мысли его невольно возвращались к Колумбанусу, и он снова и снова оборачивался и бросал взгляд на распростертое тело, желая удостовериться, что юноша дышит по-прежнему ровно. Ночь, которую Кадфаэль собирался провести с пользой, была потеряна: ни помолиться толком не удалось, ни пораскинуть мозгами. Такой долгой и тоскливой ночи монах и припомнить не мог.
Когда наконец забрезжил сероватый рассвет, предвестник скорого освобождения, Кадфаэль воспринял это чуть ли не как благословение. Сквозь узенькое алтарное окошко показалась полоска неба: вначале темно-серая, она вскоре побледнела, затем приобрела зеленоватый оттенок, сменившийся шафранным, и наконец вспыхнула золотом. Настало безоблачное утро. Первый солнечный луч проник в окошко и, словно пронзая мрак золотым клинком, осветил алтарь, раку и спеленутое тело, оставив Колумбануса в темноте. Юноша лежал недвижно и ни на что не реагировал, но дышал ровно и глубоко.
В таком состоянии он пребывал и к тому времени, когда в часовню пришел приор с братьями, Сионед в сопровождении Аннест и множество молчаливых, настороженных гвитеринцев, спешивших увидеть, чем завершится продолжавшееся три ночи бдение.
Сионед первая ступила с освещенной ярким солнцем поляны на порог полутемной часовни и задержалась в дверном проеме, пока глаза привыкали к темноте. Подошел приор Роберт, встал у нее за спиной, и в этот момент пробившийся сквозь окошко солнечный луч упал на обращенные подошвами к двери сандалии лежавшего Колумбануса. Глаза Сионед расширились от изумления и ужаса, и прежде чем Кадфаэль успел подняться и успокоить ее, девушка громко вскрикнула:
— Что это? Он мертв?
Приор торопливо оттеснил ее в сторону и бросился к Колумбанусу, едва не наступив на край его рясы.
— Что здесь произошло? Брат Колумбанус! — Роберт наклонился и тронул одеревеневшее плечо. Колумбанус спал и видел сны, он был неподвижен и не приходил в себя.
— Брат Кадфаэль, что это значит? Что с ним случилось?
— Он жив, — промолвил Кадфаэль, сообщая прежде всего самое важное, — и, как я полагаю, ему ничто не грозит. Взгляни, он дышит спокойно, точно во сне, цвет лица у него нормальный, жара нет, и он не расшибся. Вышло так, что в полночь он вдруг ни с того ни с сего встал перед алтарем, распростер руки и в беспамятстве повалился ничком. Так он всю ночь и пролежал, но конвульсий, слава Богу, не было, и хуже ему не стало.
— Ты должен был позвать нас на помощь, — упрекнул Кадфаэля приор. Он был потрясен и расстроен.
— У меня был и другой долг, — коротко ответил Кадфаэль, — оставаться здесь и нести бдение, ради которого я и был сюда послан. Я подложил ему под голову ткань, укрыл его от ночной прохлады, и не думаю, что вы сумели бы сделать для него больше. Да и вряд ли он был бы вам благодарен, унеси вы его отсюда раньше времени, ибо он вершит свое собственное бдение. Сейчас же мы, хоть и не в силах пробудить его, можем отнести и уложить в постель, не ущемляя этим его чувство долга.
— В этом что-то есть, — признал взволнованный брат Ричард, — ведь всем известно, что брату Колумбанусу случалось сподобиться видений. Наверное, было бы непростительной ошибкой забрать нашего брата с того места, где на него снизошла благодать. А что, если ему и вправду явилась святая, — и тогда мы могли бы нанести ей обиду! Коли все это так, он сам пробудится в должное время, и торопить его нельзя, ибо это может причинить ему вред.
— Это похоже на правду, — согласился несколько успокоенный приор, — выглядит он и впрямь мирно, цвет лица у него хороший, и не заметно, чтобы он поранился. Странно все это. Неужто возможно, чтобы этот молодой брат снова сподобился благодати, как и в тот раз, когда случившийся с ним припадок привел нас к святой Уинифред?
— Единожды он уже послужил орудием милосердия, — ответил брат Ричард, — и вполне может оказаться им снова. А сейчас надо бы отнести его в дом Кэдваллона, уложить в постель, укрыть потеплее и не тревожить. Хотя, пожалуй, нам лучше взять его в дом отца Хью, чтобы он был поближе к церкви. Вполне вероятно, что когда он придет в себя, то прежде всего захочет вознести благодарственную молитву.
Из тяжелых алтарных покровов с помощью веревок, которыми подпоясывают рясы, монахи соорудили носилки, чтобы нести Колумбануса. Его подняли с пола и уложили на носилки. Тело его оставалось застывшим, и даже распростертые руки не шелохнулись. Несколько человек из числа потрясенных этим зрелищем гвитеринцев выступили вперед и попросили разрешения помочь отнести Колумбануса к дому отца Хью. Кадфаэль не возражал. Он обернулся к Сионед и поймал ее задумчивый, неуверенный взгляд.
— Ну я-то, в конце концов, нахожусь в здравом уме, — сказал он, — и сам сделаю то, о чем ты меня не просила. — Монах подошел к телу Ризиарта, перекрестил лоб покойного и возложил руку ему на грудь.
Когда процессия медленно двинулась вниз по холму, Сионед пристроилась рядом с ним.
— Что же нам дальше делать? — допытывалась девушка. — Скажи мне, ты надумал что-нибудь? Мы ведь так ни до чего и не доискались, а сегодня его похороны.
— Знаю, — отозвался Кадфаэль и призадумался. — Никак не могу разобраться в том, что случилось сегодня ночью. Я, может, и счел бы, что все это задумано заранее, потому как лишнее чудо нашему приору вовсе бы не помешало, но две вещи меня смущают. Во-первых, искреннее изумление и тревога Роберта. По-моему, он отнюдь не притворялся. Да и Колумбанус — он ведь такие штуки и прежде выкидывал, и когда на него находит, он такое выделывает — почище ярмарочного акробата. Трудно поверить, что все это подстроено. Я не берусь судить. Сдается мне, что у иных душа так устроена — они будто по лезвию ножа ходят, — а там уж что выпадет — ад или рай.
— А я знаю только одно, — промолвила Сионед, багровея, как тлеющий факел. — Мой отец, которого я любила, убит, и я хочу отомстить убийце. Мне не нужен выкуп за его кровь. Нет на свете такого выкупа, который бы я приняла за кровь Ризиарта!
— Я знаю! — сказал Кадфаэль. — Ведь я такой же валлиец, как и ты. Но все же держи свое сердце открытым и для жалости. Кто знает, когда она может понадобиться, — и мне, и тебе! А с Энгелардом ты уже говорила? У него все в порядке?
Девушка встрепенулась, вспыхнула и оттаяла, словно замерзший цветок, чудесно возрожденный дуновением теплого ветерка. Но она ничего не ответила, да в том и не было нужды.
— А жизнь-то продолжается! — удовлетворенно заметил брат Кадфаэль. — Вот и он хотел бы того же, хотя и возражал против твоего выбора, как подобает настоящему гордому валлийцу. Но ты бы в конце концов все равно своего добилась — на этот счет ты была права. Слушай, я тут подумал еще кое о чем, что тебе стоит предпринять. Мы должны попытаться сделать все, что в наших силах. Домой ты сейчас не ходи. Пусть Аннест отведет тебя к Бенеду, в кузницу — вы там отдохнете, а потом приходите к мессе. Кто знает, что мы выясним, когда наш неоперившийся святой придет в чувство. И еще: когда будешь хоронить Ризиарта, обязательно добейся того, чтобы Передар пришел на похороны со своим отцом. Он, возможно, попробует уклониться, раз уж избегал тебя до сих пор, но если ты его попросишь, отказаться он не посмеет. У меня тут есть разные сомнения, но вот насчет чего полный туман, так это касательно мастера Передара.
Глава восьмая
Лишь маленький бронзовый колокол, зазвонивший к мессе, развеял чары, овладевшие Колумбанусом. Однако трудно было сказать, что юноша проснулся. Он просто открыл глаза, дрожь пробежала по его застывшему телу, затекшие руки вновь обрели подвижность, и он прижал их к груди в молитвенном жесте. Но выражение лица его не изменилось: похоже, он не сознавал, что вокруг его постели собрались встревоженные люди. Словно их там вовсе не было. Единственное, что воспринимал брат Колумбанус, — это звон колокола, призывавшего на молитву. Он потянулся и сел, а затем поднялся с постели и встал на ноги. Лицо его светилось, но оставалось отрешенным, будто он пребывал где-то далеко.
— Он хочет занять свое обычное место среди нас, — проговорил тронутый и восхищенный приор. — Пойдем, и не будем больше тревожить его. Сотворив молитву, он вернется к нам и поведает все, что пережил.
Монахи направились к церкви, и, как и предположил приор, Колумбанус пристроился к ним сзади, на свое привычное место, ибо теперь, когда брат Джон был лишен церковного утешения, он остался самым младшим среди братьев-паломников. Колумбанус скромно проследовал за ними и отстоял службу, по-прежнему пребывая как бы во сне.
Церковь была переполнена до отказа, а еще больше народу столпилось снаружи у дверей. Всю округу облетела весть о том, что в часовне святой Уинифред случилось нечто странное и чудесное, а на мессе вполне можно ждать продолжения.
До самого конца службы состояние брата Колумбануса оставалось неизменным. Но когда приор сделал первый шаг к двери, Колумбанус содрогнулся, вскрикнул и изумленно уставился на окружавшие его знакомые лица. Он улыбнулся, и лицо его ожило. Юноша протянул руку, словно желая задержать приора, и громко сказал:
— Отче мой, что это? Какая благодать снизошла на меня! Как мог я оказаться здесь? Ведь я помню, что находился в другом месте. Из мрака ночи перенесен я в ясный день. Конечно же, это снова тот мир, который я покидал. И хотя он прекрасен, я, недостойный, сподобился увидеть мир иной — более прекрасный. О, если бы я мог тебе обо всем поведать!
Все глаза обратились к нему, каждый стремился не пропустить ни одного слова. Никто не ушел из церкви, и даже те, что оставались снаружи, сгрудились теснее.
— Сын мой, — произнес приор Роберт, в голосе которого звучала доброта и невольное восхищение, — здесь ты среди своих братьев, возносящих молитвы Господу, и тебе нечего бояться и не о чем сожалеть. Ибо ниспосланное тебе видение, безусловно, должно поддержать тебя и дать силы жить в этом несовершенном мире, в надежде на обретение царствия небесного в будущем. Ты остался на ночь вместе с братом Кадфаэлем молиться в часовне святой Уинифред — помнишь ли ты об этом? Но посреди ночи нечто снизошло на тебя, и дух твой на время покинул нас, покинул твое тело, но оно осталось невредимым и покоилось мирно, как у спящего ребенка. Мы принесли тебя сюда, но дух твой отсутствовал среди нас, теперь же он возвратился. Тебе была оказана великая милость.
— О великая святая, она гораздо могущественнее, чем это можно себе представить! — буквально пропел Колумбанус, лицо которого озарилось внутренним светом. — Мне выпало стать глашатаем великого добра и орудием примирения. О отче… отец Хью… братья! Позвольте мне говорить здесь перед вами, ибо то, что мне надлежит сообщить, касается всех нас.
Никто и не стал бы ему запрещать, подумал Кадфаэль, разве приор или священник могут воспротивиться оглашению послания с небес! И Роберт на удивление спокойно отнесся к тому, что авторитет его пошатнулся. То ли он заранее знал, что глас небес возвестит нечто благоприятствующее его планам и способствующее его славе, то ли был искренне взволнован и готов выслушать молодого монаха с открытым сердцем.
— Говори свободно, брат, — промолвил он, — позволь нам разделить твою радость.
— Отче, в полуночный час, стоя на коленях перед алтарем, услышал я сладостный голос, выкликавший мое имя, и поднялся, повинуясь его призыву. Что случилось тогда с моим телом, то мне неведомо — ты сказал, что, когда вы пришли, я лежал, будто во сне. Но мне казалось, что я ступил к алтарю и узрел, как вокруг него нежданно воссиял золотистый свет. Он разгорался все ярче, и вот из облака света явилась дева невиданной красоты. Чудесный дождь из белоснежных лепестков осыпал ее, волосы и одеяние источали божественный аромат. И она милостиво заговорила со мной, поведав, что имя ее Уинифред и явилась она, дабы благословить наше паломничество и даровать свое прощение тем заблудшим, кто из преданности и почтения к ней противился до сих пор нашим намерениям. А затем, о диво, она возложила свою руку на грудь Ризиарта — так, как его дочь просила сделать нас, в знак прощения. Дева милостию Господней даровала ему отпущение грехов, явив такое милосердие и величие, что язык мой не в силах описать это.
— О сын мой! — воскликнул охваченный восторгом приор Роберт, заглушая ропот, растекавшийся по церкви, как круги по воде. — Ты поведал нам о великом чуде, на которое мы и не смели надеяться. Ныне и падший спасен!
— Воистину так! Но, отче, это еще не все! Возложив длань свою на покойного, дева повелела мне объявить ее исполненную милосердия волю всем в Гвитерине — и местным, и пришлым. И воля ее такова: «Когда кости мои извлекут из земли, останется отверзтая могила. Да будет то, что я покидаю, даром моим иному. Пусть будет погребен в ней Ризиарт и упокоится навеки в память о явленном мною знамении» .
— Ну что мне оставалось делать, — промолвила Сионед, — кроме как поблагодарить его за добрую весть о том, что мой отец обрел божественное утешение. И все же это меня возмущает. Может, мне стоило прямо сказать, что у меня и в мыслях не было, что мой отец мог быть лишен благодати, — ведь он был хорошим человеком и никогда не творил зла ближнему. Конечно, любезно со стороны святой Уинифред предложить ему место которое она оставляет, и простить его — да только за что его прощать? И отпущение ему дала — но чего? Могла бы и наградить его, и раз уж занялась этим надо было сказать, что он оправдан, а не прощен.
— И ведь как продумано это небесное послание, — отметил Кадфаэль, — рассчитано на то, чтобы и мы получили то, за чем явились, и Гвитерин успокоился, и была бы повсюду тишь да гладь.
— Еще и на то, — добавила Сионед, — чтобы задобрить меня. Чтобы я отказалась от преследования убийцы и погребла его злодеяние вместе с жертвой. Но этого не будет — я не успокоюсь, пока не узнаю.
— А кроме того, — продолжил Кадфаэль, — и на то, чтобы свет его славы пал и на приора. Хотел бы я знать, в чьей голове зародился этот замысел!
Они разговаривали в кузнице у Бенеда, куда Кадфаэль пришел, чтобы позаимствовать лопату и мотыгу для предстоявших братьям благочестивых трудов. Даже кое-кто из гвитеринцев вызвался участвовать в извлечении святых мощей. Хоть и жаль им было лишиться своей святой, да видно, она сама захотела оставить их, и теперь уже никто не имел желания ей перечить. Пророчества-то сбываются, и лучше уж заслужить ее милость и благословение, чем рисковать нарваться на ее стрелы.
— Сдается мне, что в последнее время на долю Колумбануса выпадает больше славы, чем на долю приора Роберта, — проницательно заметила Сионед, — а тот воспринимает это со смирением и вовсе не пытается поставить его на место. Это заставляет меня думать, что приор, может быть, и ни при чем.
Услышав это, Кадфаэль, помедлив, почесал нос и внимательно посмотрел на девушку:
— Пожалуй, ты права. И уж точно, что вся эта история потянется за нами до Шрусбери, а когда мы с триумфом вернемся в обитель, разнесется по всем окрестным бенедиктинским монастырям. Да, имя Колумбануса будет известно всему ордену — ведь он сподобился Божественной благодати.
— Говорят, что в монастыре честолюбивый человек многого может добиться, — продолжила Сионед, — вероятно, сейчас он закладывает основу для своего восхождения. И первой ступенью будет то, что он сам станет приором, когда Роберт сделается аббатом. А то и сразу станет аббатом, в обход приора. Ведь это его будут прославлять повсюду как человека, которому являются святые, дабы объявить свою волю.
— Возможно, и так, — согласился Кадфаэль. — Правда, похоже, приор Роберт этого еще не понял, но когда вся эта шумиха поутихнет, сообразит. Ведь он решил написать житие святой и завершить его рассказом о нашем паломничестве. И не исключено, что Колумбанус будет упомянут там лишь как некий безымянный брат, случайно избранный святой, для того чтобы передать ее послание приору. Что стоит хронисту занести в рукопись одним именем меньше? Но парень этот, скажу я тебе, происходит из честолюбивого нормандского рода — даже младших отпрысков таких фамилий не станут обряжать в рясу затем, чтобы они всю жизнь копались на грядках.
— Но мы не продвинулись дальше в нашем деле, — с горечью промолвила Сионед.
— Так-то оно так, но мы ведь еще не закончили.
— А по-моему, дело идет к тому, чтобы покончить со всей этой историей и забыть ее ко всеобщему удовлетворению, как будто все уже разрешилось. Однако же это не так! По этой земле ходит человек, который нанес удар в спину моему отцу, а всех нас призывают закрыть на это глаза и радоваться достигнутому примирению. Но я хочу, чтобы этот человек был найден, Энгелард — оправдан, а мой отец — отомщен. И пока я не добьюсь этого, я не буду знать покоя и не дам успокоиться никому. А сейчас скажи, что я должна делать?
— То, что я тебе уже говорил, — ответил Кадфаэль. — Пусть все твои домочадцы и друзья соберутся у часовни, когда будут раскапывать могилу. И сделай так, чтобы Передар непременно был там.
— Я уже послала за ним Аннест, — сказала Сионед. — Ну а потом? Что мне сказать Передару, как поступить с ним?
— Ты носишь на шее серебряный крест. Согласна ты расстаться с ним, если это на один шаг приблизит нас к тому, что ты хочешь знать? — спросил Кадфаэль.
— И с ним, и со всем ценным, что имею. Ты же это знаешь!
— В таком случае, вот что ты должна сделать…
С мотыгами и лопатами в руках, распевая псалмы и молитвы, они поднялись к заросшему кладбищу у часовни, выпололи цветы и выкорчевали ежевику с маленького холмика над могилой святой и с благоговением принялись за работу. Копали по очереди, чтобы каждому выпало участвовать в благочестивом деле. Большинство гвитеринцев, забросив свои дела на полях и подворьях, собрались посмотреть на окончательное завершение спора. Сионед и ее слуги, в траурных одеждах, стояли в толпе гвитеринцев и ждали, когда придет время выносить из часовни тело Ризиарта. По прошествии лет этой похоронной церемонии предстояло стать всего лишь эпизодом из жития святой Уинифред.
Был там и Кэдваллон, и дядюшка Меурис, и Бенед, и все их соседи. И там же, бок о бок со своим отцом, стоял замкнутый и погруженный в мрачное раздумье молодой Передар. Он пришел сюда по просьбе Сионед, но выглядел так, будто хотел оказаться в сотне лиг от этого места. Темные густые брови его были насуплены, как если бы его мучила головная боль. Порой он озирался по сторонам, но взгляд его избегал Сионед. Он стиснул зубы с такой силой, что побледнели губы. Юноша следил за тем, как углублялся темный провал могилы, и вздыхал, тяжко и горестно, словно испытывая невыносимые страдания. Он был совсем не похож на того юнца с самонадеянной улыбкой, которому казалось, что все на свете ему доступно. Уж не дьявола ли узрел Передар?
Земля была мягкой, хоть и сырой, и копать было не трудно. Постепенно работавшие углубились в яму по плечи, а во второй половине дня, когда подошла очередь Кадфаэля, самого низкорослого из братьев, он почти исчез из виду. Пока никто не осмеливался усомниться в том, что они роют там, где надо, но, вероятно, многие недоумевали. Однако у Кадфаэля — Бог весть почему — сомнений не было. Дева была здесь. После своей мученической смерти и чудесного воскрешения она прожила много лет и была аббатисой, но он думал о ней как о набожной юной девушке, романтически подарившей свою целомудренную любовь Всевышнему и бежавшей от домогательств принца Крэдока, как от самого сатаны. И в душе монах сочувствовал как ей, так и охваченному страстью влюбленному, погубившему и тело свое и душу. Молился ли кто-нибудь за него? Ведь он нуждался в молитвах куда больше, чем Уинифред. И, в конце концов, если чьи молитвы и могли пойти ему во спасение, так это молитвы самой Уинифред. А она была валлийкой и могла, вероятно, понять человека и беспристрастно оценить его. Могла бы и замолвить словечко, чтобы воссоздать его истаявшую плоть. Пусть бы он восстал другим человеком, прошедшим через очистительную кару, но человеком. Даже святой, наверное, приятно воспоминание о том, что некогда ее любили.
В рыхлой, влажной почве лопата на что-то наткнулась — то ли на камень, то ли на ком глины. Кадфаэль немедленно прекратил копать, ему показалось, что там находится что-то иссохшее и хрупкое. Он отложил лопату и стал руками разгребать холодную, пахучую и мягкую землю. Под его пальцами появилось нечто тонкое, бледно-серого цвета с крохотными черными точками. Он достал кисть руки — маленькую, почти как у ребенка — и отряхнул налипшую на нее землю. Внизу кучками лежали еще кости, такого же серого цвета. Кадфаэль опасался повредить их — он поднял лопату и выбросил ее из ямы.
— Он хочет занять свое обычное место среди нас, — проговорил тронутый и восхищенный приор. — Пойдем, и не будем больше тревожить его. Сотворив молитву, он вернется к нам и поведает все, что пережил.
Монахи направились к церкви, и, как и предположил приор, Колумбанус пристроился к ним сзади, на свое привычное место, ибо теперь, когда брат Джон был лишен церковного утешения, он остался самым младшим среди братьев-паломников. Колумбанус скромно проследовал за ними и отстоял службу, по-прежнему пребывая как бы во сне.
Церковь была переполнена до отказа, а еще больше народу столпилось снаружи у дверей. Всю округу облетела весть о том, что в часовне святой Уинифред случилось нечто странное и чудесное, а на мессе вполне можно ждать продолжения.
До самого конца службы состояние брата Колумбануса оставалось неизменным. Но когда приор сделал первый шаг к двери, Колумбанус содрогнулся, вскрикнул и изумленно уставился на окружавшие его знакомые лица. Он улыбнулся, и лицо его ожило. Юноша протянул руку, словно желая задержать приора, и громко сказал:
— Отче мой, что это? Какая благодать снизошла на меня! Как мог я оказаться здесь? Ведь я помню, что находился в другом месте. Из мрака ночи перенесен я в ясный день. Конечно же, это снова тот мир, который я покидал. И хотя он прекрасен, я, недостойный, сподобился увидеть мир иной — более прекрасный. О, если бы я мог тебе обо всем поведать!
Все глаза обратились к нему, каждый стремился не пропустить ни одного слова. Никто не ушел из церкви, и даже те, что оставались снаружи, сгрудились теснее.
— Сын мой, — произнес приор Роберт, в голосе которого звучала доброта и невольное восхищение, — здесь ты среди своих братьев, возносящих молитвы Господу, и тебе нечего бояться и не о чем сожалеть. Ибо ниспосланное тебе видение, безусловно, должно поддержать тебя и дать силы жить в этом несовершенном мире, в надежде на обретение царствия небесного в будущем. Ты остался на ночь вместе с братом Кадфаэлем молиться в часовне святой Уинифред — помнишь ли ты об этом? Но посреди ночи нечто снизошло на тебя, и дух твой на время покинул нас, покинул твое тело, но оно осталось невредимым и покоилось мирно, как у спящего ребенка. Мы принесли тебя сюда, но дух твой отсутствовал среди нас, теперь же он возвратился. Тебе была оказана великая милость.
— О великая святая, она гораздо могущественнее, чем это можно себе представить! — буквально пропел Колумбанус, лицо которого озарилось внутренним светом. — Мне выпало стать глашатаем великого добра и орудием примирения. О отче… отец Хью… братья! Позвольте мне говорить здесь перед вами, ибо то, что мне надлежит сообщить, касается всех нас.
Никто и не стал бы ему запрещать, подумал Кадфаэль, разве приор или священник могут воспротивиться оглашению послания с небес! И Роберт на удивление спокойно отнесся к тому, что авторитет его пошатнулся. То ли он заранее знал, что глас небес возвестит нечто благоприятствующее его планам и способствующее его славе, то ли был искренне взволнован и готов выслушать молодого монаха с открытым сердцем.
— Говори свободно, брат, — промолвил он, — позволь нам разделить твою радость.
— Отче, в полуночный час, стоя на коленях перед алтарем, услышал я сладостный голос, выкликавший мое имя, и поднялся, повинуясь его призыву. Что случилось тогда с моим телом, то мне неведомо — ты сказал, что, когда вы пришли, я лежал, будто во сне. Но мне казалось, что я ступил к алтарю и узрел, как вокруг него нежданно воссиял золотистый свет. Он разгорался все ярче, и вот из облака света явилась дева невиданной красоты. Чудесный дождь из белоснежных лепестков осыпал ее, волосы и одеяние источали божественный аромат. И она милостиво заговорила со мной, поведав, что имя ее Уинифред и явилась она, дабы благословить наше паломничество и даровать свое прощение тем заблудшим, кто из преданности и почтения к ней противился до сих пор нашим намерениям. А затем, о диво, она возложила свою руку на грудь Ризиарта — так, как его дочь просила сделать нас, в знак прощения. Дева милостию Господней даровала ему отпущение грехов, явив такое милосердие и величие, что язык мой не в силах описать это.
— О сын мой! — воскликнул охваченный восторгом приор Роберт, заглушая ропот, растекавшийся по церкви, как круги по воде. — Ты поведал нам о великом чуде, на которое мы и не смели надеяться. Ныне и падший спасен!
— Воистину так! Но, отче, это еще не все! Возложив длань свою на покойного, дева повелела мне объявить ее исполненную милосердия волю всем в Гвитерине — и местным, и пришлым. И воля ее такова: «Когда кости мои извлекут из земли, останется отверзтая могила. Да будет то, что я покидаю, даром моим иному. Пусть будет погребен в ней Ризиарт и упокоится навеки в память о явленном мною знамении» .
— Ну что мне оставалось делать, — промолвила Сионед, — кроме как поблагодарить его за добрую весть о том, что мой отец обрел божественное утешение. И все же это меня возмущает. Может, мне стоило прямо сказать, что у меня и в мыслях не было, что мой отец мог быть лишен благодати, — ведь он был хорошим человеком и никогда не творил зла ближнему. Конечно, любезно со стороны святой Уинифред предложить ему место которое она оставляет, и простить его — да только за что его прощать? И отпущение ему дала — но чего? Могла бы и наградить его, и раз уж занялась этим надо было сказать, что он оправдан, а не прощен.
— И ведь как продумано это небесное послание, — отметил Кадфаэль, — рассчитано на то, чтобы и мы получили то, за чем явились, и Гвитерин успокоился, и была бы повсюду тишь да гладь.
— Еще и на то, — добавила Сионед, — чтобы задобрить меня. Чтобы я отказалась от преследования убийцы и погребла его злодеяние вместе с жертвой. Но этого не будет — я не успокоюсь, пока не узнаю.
— А кроме того, — продолжил Кадфаэль, — и на то, чтобы свет его славы пал и на приора. Хотел бы я знать, в чьей голове зародился этот замысел!
Они разговаривали в кузнице у Бенеда, куда Кадфаэль пришел, чтобы позаимствовать лопату и мотыгу для предстоявших братьям благочестивых трудов. Даже кое-кто из гвитеринцев вызвался участвовать в извлечении святых мощей. Хоть и жаль им было лишиться своей святой, да видно, она сама захотела оставить их, и теперь уже никто не имел желания ей перечить. Пророчества-то сбываются, и лучше уж заслужить ее милость и благословение, чем рисковать нарваться на ее стрелы.
— Сдается мне, что в последнее время на долю Колумбануса выпадает больше славы, чем на долю приора Роберта, — проницательно заметила Сионед, — а тот воспринимает это со смирением и вовсе не пытается поставить его на место. Это заставляет меня думать, что приор, может быть, и ни при чем.
Услышав это, Кадфаэль, помедлив, почесал нос и внимательно посмотрел на девушку:
— Пожалуй, ты права. И уж точно, что вся эта история потянется за нами до Шрусбери, а когда мы с триумфом вернемся в обитель, разнесется по всем окрестным бенедиктинским монастырям. Да, имя Колумбануса будет известно всему ордену — ведь он сподобился Божественной благодати.
— Говорят, что в монастыре честолюбивый человек многого может добиться, — продолжила Сионед, — вероятно, сейчас он закладывает основу для своего восхождения. И первой ступенью будет то, что он сам станет приором, когда Роберт сделается аббатом. А то и сразу станет аббатом, в обход приора. Ведь это его будут прославлять повсюду как человека, которому являются святые, дабы объявить свою волю.
— Возможно, и так, — согласился Кадфаэль. — Правда, похоже, приор Роберт этого еще не понял, но когда вся эта шумиха поутихнет, сообразит. Ведь он решил написать житие святой и завершить его рассказом о нашем паломничестве. И не исключено, что Колумбанус будет упомянут там лишь как некий безымянный брат, случайно избранный святой, для того чтобы передать ее послание приору. Что стоит хронисту занести в рукопись одним именем меньше? Но парень этот, скажу я тебе, происходит из честолюбивого нормандского рода — даже младших отпрысков таких фамилий не станут обряжать в рясу затем, чтобы они всю жизнь копались на грядках.
— Но мы не продвинулись дальше в нашем деле, — с горечью промолвила Сионед.
— Так-то оно так, но мы ведь еще не закончили.
— А по-моему, дело идет к тому, чтобы покончить со всей этой историей и забыть ее ко всеобщему удовлетворению, как будто все уже разрешилось. Однако же это не так! По этой земле ходит человек, который нанес удар в спину моему отцу, а всех нас призывают закрыть на это глаза и радоваться достигнутому примирению. Но я хочу, чтобы этот человек был найден, Энгелард — оправдан, а мой отец — отомщен. И пока я не добьюсь этого, я не буду знать покоя и не дам успокоиться никому. А сейчас скажи, что я должна делать?
— То, что я тебе уже говорил, — ответил Кадфаэль. — Пусть все твои домочадцы и друзья соберутся у часовни, когда будут раскапывать могилу. И сделай так, чтобы Передар непременно был там.
— Я уже послала за ним Аннест, — сказала Сионед. — Ну а потом? Что мне сказать Передару, как поступить с ним?
— Ты носишь на шее серебряный крест. Согласна ты расстаться с ним, если это на один шаг приблизит нас к тому, что ты хочешь знать? — спросил Кадфаэль.
— И с ним, и со всем ценным, что имею. Ты же это знаешь!
— В таком случае, вот что ты должна сделать…
С мотыгами и лопатами в руках, распевая псалмы и молитвы, они поднялись к заросшему кладбищу у часовни, выпололи цветы и выкорчевали ежевику с маленького холмика над могилой святой и с благоговением принялись за работу. Копали по очереди, чтобы каждому выпало участвовать в благочестивом деле. Большинство гвитеринцев, забросив свои дела на полях и подворьях, собрались посмотреть на окончательное завершение спора. Сионед и ее слуги, в траурных одеждах, стояли в толпе гвитеринцев и ждали, когда придет время выносить из часовни тело Ризиарта. По прошествии лет этой похоронной церемонии предстояло стать всего лишь эпизодом из жития святой Уинифред.
Был там и Кэдваллон, и дядюшка Меурис, и Бенед, и все их соседи. И там же, бок о бок со своим отцом, стоял замкнутый и погруженный в мрачное раздумье молодой Передар. Он пришел сюда по просьбе Сионед, но выглядел так, будто хотел оказаться в сотне лиг от этого места. Темные густые брови его были насуплены, как если бы его мучила головная боль. Порой он озирался по сторонам, но взгляд его избегал Сионед. Он стиснул зубы с такой силой, что побледнели губы. Юноша следил за тем, как углублялся темный провал могилы, и вздыхал, тяжко и горестно, словно испытывая невыносимые страдания. Он был совсем не похож на того юнца с самонадеянной улыбкой, которому казалось, что все на свете ему доступно. Уж не дьявола ли узрел Передар?
Земля была мягкой, хоть и сырой, и копать было не трудно. Постепенно работавшие углубились в яму по плечи, а во второй половине дня, когда подошла очередь Кадфаэля, самого низкорослого из братьев, он почти исчез из виду. Пока никто не осмеливался усомниться в том, что они роют там, где надо, но, вероятно, многие недоумевали. Однако у Кадфаэля — Бог весть почему — сомнений не было. Дева была здесь. После своей мученической смерти и чудесного воскрешения она прожила много лет и была аббатисой, но он думал о ней как о набожной юной девушке, романтически подарившей свою целомудренную любовь Всевышнему и бежавшей от домогательств принца Крэдока, как от самого сатаны. И в душе монах сочувствовал как ей, так и охваченному страстью влюбленному, погубившему и тело свое и душу. Молился ли кто-нибудь за него? Ведь он нуждался в молитвах куда больше, чем Уинифред. И, в конце концов, если чьи молитвы и могли пойти ему во спасение, так это молитвы самой Уинифред. А она была валлийкой и могла, вероятно, понять человека и беспристрастно оценить его. Могла бы и замолвить словечко, чтобы воссоздать его истаявшую плоть. Пусть бы он восстал другим человеком, прошедшим через очистительную кару, но человеком. Даже святой, наверное, приятно воспоминание о том, что некогда ее любили.
В рыхлой, влажной почве лопата на что-то наткнулась — то ли на камень, то ли на ком глины. Кадфаэль немедленно прекратил копать, ему показалось, что там находится что-то иссохшее и хрупкое. Он отложил лопату и стал руками разгребать холодную, пахучую и мягкую землю. Под его пальцами появилось нечто тонкое, бледно-серого цвета с крохотными черными точками. Он достал кисть руки — маленькую, почти как у ребенка — и отряхнул налипшую на нее землю. Внизу кучками лежали еще кости, такого же серого цвета. Кадфаэль опасался повредить их — он поднял лопату и выбросил ее из ямы.