— Это поражает больше всего, — вымолвил приор Роберт. — Можем ли мы постичь это, не впадая в грех?
— Отче! Позволительно ли нам взять эти одеяния? А что, если на них остался какой-то след или знак?..
Там ничего не было, уж в этом-то брат Кадфаэль был уверен. Брат Колумбанус не истекал кровью, ряса его не была порвана, даже запачкана она не была. Он упал в густую весеннюю зелень, уже пробившуюся сквозь мертвую прошлогоднюю траву.
— Отче, все случилось так, как я предположил, — пролепетал Ричард, осмотрев одежды, — словно он был бережно вознесен из своих одеяний, и они ниспали, ибо он не нуждался в них более. О отец мой, мы свидетели великого чуда! Мне страшно! — вдруг вскричал субприор, разумея под этим невыразимый благоговейный трепет перед тем, что свято. Нечасто выказывал он подобное красноречие и нечасто бывал так взволнован.
— Теперь я действительно припоминаю, — промолвил потрясенный и пристыженный — в чем трудно было его укорить — приор, — молитву, которую творил он прошлой ночью. Исполненный возвышенного экстаза, призывал он забрать его живым из этого мира, коли Пресвятая Дева сочтет его достойным столь великого отличия и блаженства! Возможно ли, что он был удостоен подобной милости?!
— Отче! Следует ли нам искать его? Здесь, и поблизости, и в окрестных лесах?
— Зачем? — просто отозвался приор. — Разве, будучи в здравом уме, побежал бы он в ночи обнаженным? Да пусть даже он обезумел и сбросил свои одежды — неужто были бы они оставлены так, складка к складке, в должном порядке — как будто он и сейчас поминает усопшего? Скинуть одеяния так — невозможно. Нет, то место, куда он ушел от нас, куда выше этих лесов, далеко от этого мира. Самые горячие молитвы его были услышаны, и он был избран. Чудо свершилось! Давайте же отслужим здесь мессу по брату Колумбанусу, прежде чем возьмем блаженную госпожу нашу, избравшую его своим герольдом, и пойдем, чтобы поведать о явленном нам чуде веры!
Зная, что за человек приор Роберт, трудно судить, когда понимание того, во что можно употребить это чудо, возобладало в его сознании над искренней верой, изумлением и благочестием, и он стал действовать так, чтобы случившееся позволило ему стяжать возможно большую славу. Впрочем, в его поведении не было ничего непоследовательного. Приор нимало не сомневался в том, что брат Колумбанус действительно покинул этот мир и живым вознесся на небеса, как он того и желал. Но коль скоро это так, то он, как приор, не только вправе, но и обязан сделать все для того, чтобы явление избранника как можно более послужило прославлению аббатства Святых Петра и Павла в Шрусбери. А уж воспользоваться этим для того, чтобы над челом его самого, приора Роберта, положившего начало поискам святыни, воссиял ореол, было для него приятнейшей из обязанностей. И он не преминул поступить именно так.
Исполненный веры в чудо, он отслужил мессу, стоя над грудей покинутых одежд в облаке белых цветов. Не стоило сомневаться в том, что через отца Хью приор известит о случившемся Гриффита, сына Риса, и попросит того быть настороже — на случай, если после отъезда братьев в Шрусбери всплывут какие-либо обстоятельства, относящиеся к этому происшествию. Таким приора сделали его вера и происхождение: он был подготовлен к тому, чтобы священствовать и править, и не мог пренебречь ни той ни другой ролью.
Жители Гвитерина столпились, заполнив все пространство вокруг, и молча наблюдали, ничем не выражая своего мнения. То, что они были здесь и молчали, сошло за одобрение, а что они думали на самом деле, так при них и осталось.
— Теперь же, — возгласил растроганный едва ли не до слез приор Роберт, — поднимем благословенную ношу и возблагодарим Всевышнего за драгоценный груз, который нам выпало честь нести.
И он первый выступил вперед, чтобы подставить свою тонкую руку и слабое плечо.
Для брата Кадфаэля это был прескверный момент — такую возможность он упустил из виду. Однако Бенед проявил неожиданное проворство.
— Ныне, когда достигнуто согласие, останется ли Гвитерин позади? — громогласно вскричал он и устремился вперед — не столь величественно, как приор, но с куда большей прытью. Он оказался в головах раки прежде приора и успел подставить свое широкое плечо, а полдюжины подмастерьев из его кузни, могучих приземистых парней, с воодушевлением последовали его примеру. Помимо брата Кадфаэля, из шрусберийских монахов примерно того же роста был один брат Жером, подставивший шею под угол раки; он один вскрикнул, изумленный тяжестью ноши, и согнулся, но Бенед подскочил к нему и принял большую часть веса на себя.
— Кто бы мог подумать, что столь хрупкие кости окажутся такими тяжелыми! — возгласил с пафосом кузнец.
Кадфаэль поспешил истолковать это и, переводя слова Бенеда, добавил от себя:
— Здесь нас окружают чудеса — великие и малые. Истину изрек отец приор — нам следует благодарить Господа за возложенную на нас ношу. И разве не об особой милости свидетельствует то, что небеса столь явно дали нам ощутить ее бесценность?
По-видимому, приор Роберт в своем нынешнем состоянии, смиренном и восторженном одновременно, не нашел логику этого суждения столь своеобразной, какой она показалась самому брату Кадфаэлю. Приор был готов принять и приветствовать все, что могло способствовать еще большему его торжеству.
Итак, именно гвитеринцы на своих крепких плечах вынесли раку из часовни и прошествовали с нею к дому священника с таким воодушевлением, что, казалось, весь приход дождаться не может, когда наконец избавится от гостей, увозящих их реликвию. Гвитеринцы сами привели лошадей и мулов и снарядили небольшой возок, устланный тканями, на котором драгоценную поклажу предстояло доставить в Шрусбери. Водруженная на эту повозку рака должна была покоиться там до самого прибытия в аббатство. Стоит заметить, что возок недорого обошелся братии, ибо кузнец не взял с них платы за работу и материалы — это было его пожертвование. Никто не хотел, чтобы по пути с ракой что-нибудь приключилось, памятуя о том, как согнувшийся под тяжестью брат Жером едва не уронил ее.
— Нам будет не хватать тебя, — с сожалением заметил брату Кадфаэлю Кай, возившийся с упряжью. — Падриг сложил песнь в честь Ризиарта — тебе бы наверняка захотелось ее послушать, да и еще один вечерок за выпивкой в славной компании нам бы не помешал. А этот ваш парень, Джон, благодарит тебя и желает всего наилучшего. Он скрывается лишь до тех пор, пока не уберутся ваши ребята. Сионед просила передать тебе его слова: приглядывай за своими грушевыми деревьями, а то у нас здесь зимняя моль порой черт те что вытворяет.
— Да, Джон — добрый помощник в саду, — рассудительно произнес Кадфаэль, — малость тяжеловат на руку, но целину вскапывает быстрее, чем любой послушник — из тех, что у меня были. Мне тоже будет его не хватать. Бог ведает, кого я заполучу вместо него.
— Легкая рука не больно-то годится для работы в кузнице, — отозвался Бенед, отступая, чтобы полюбоваться окованными железом колесами, которые он поставил на возок. — Сноровистая — да! Но не легкая. Вот что я скажу тебе, Кадфаэль: я еще наведаюсь к тебе в Шрусбери. Есть у меня давняя блажь совершить когда-нибудь большое паломничество через всю Англию и добраться до Уолсингема. Шрусбери, пожалуй, почти по пути будет.
Когда наконец все было готово и приор Роберт уселся в седло, Кай шепнул Кадфаэлю на ухо:
— Когда поднимешься на вершину холма, где, помнишь, мы пахали в день вашего приезда, глянь в другую сторону. Там, где лес расступается, увидишь открытый холм — как раз перед тем местом, где деревья снова смыкаются. Там соберется вся наша расчудесная компания — специально для тебя.
Брат Кадфаэль, который всю ночь не сомкнул глаз и очень устал, без зазрения совести выбрал себе из двух мулов более спокойного и понятливого — такой повсюду последует за лошадьми, и его крепким копытам нипочем любая дорога. На муле было высокое удобное седло, а брат Кадфаэль еще не разучился править одними коленями, без удил. Мула покрупнее впрягли в возок. Возок был хоть и не широк, но устойчив, и легко катился даже по лесному бездорожью, а потому не слишком тяжелый Жером мог ехать на спине мула — тому что его тащить, что хомут да оглобли. В любом случае не стоило особенно беспокоиться об удобстве Жерома, который первым догадался сочинить историю о видении святой Уинифред, почти наверняка зная, что поиски приора в Уэльсе приведут именно к этой девственнице, как самой желанной и самой доступной. Жером и Колумбануса обхаживал бы столь же усердно, если бы тот пережил Роберта и занял его место. Кортеж, торжественно двинулся вперед. Половина Гвитерина собралась, чтобы посмотреть, как он отбывает, и вздохнуть с облегчением, когда он таки отбудет. Отец Хью благословил отъезжавших гостей. Передар, скорее всего, уже находился за рекой, где сеял добрые семена в уме бейлифа. Он заслуживал того, чтобы ему зачлось это поручение. Подлинным грешникам несть числа, а искренне раскаявшиеся редки. Передар поступил мерзко, но этот юноша по-прежнему внушал симпатию. Кадфаэль полагал, что, когда парень переболеет Сионед, за его будущее можно будет не опасаться. Есть, в конце концов, и другие девушки: таких, как она, немного, но ведь встречаются же очень славные и смышленые.
Брат Кадфаэль удобно уселся в седле и тронул поводья, давая мулу понять, что тот может везти его куда надо. Незаметно монах задремал, однако это был не настоящий сон. Он воспринимал игру света и тени под деревьями и свежесть лесной прохлады, ощущал, что под ним что-то движется, и чувствовал удовлетворение, что дело сделано или почти сделано, ибо дорога домой только началась.
Когда они подъехали к высокому кряжу над речной долиной, Кадфаэль встрепенулся. Пахота завершилась, распахали и целину, и сейчас там, внизу, пахарей не было. Он повернулся вправо, к лесистым вершинам, и стал ждать, когда между деревьями откроется просека. Она оказалась короткой и узкой полосой травы, поднимавшейся к округлой вершине, за которой темной стеной смыкались деревья. На пологом склоне холма собралось немало народу, по большей части домочадцев Сионед. Они находились достаточно далеко, чтобы остаться неузнанными для всякого, кто знал их хуже, чем Кадфаэль. Облако темных волос, льняная шапочка, повязка Кая, горделиво сдвинутая назад, как шляпа в жаркий полдень, чья-то светло-каштановая шевелюра на фоне багряной терновой изгороди, смахивавшая на запущенную тонзуру брата Джона. И Падриг здесь — еще не пустился в свои скитания. Все они махали руками и улыбались, и растроганный Кадфаэль помахал им в ответ. Затем процессия пересекла неширокую прогалину, и фигурки провожавших скрылись за лесом.
Весьма довольный брат Кадфаэль поудобнее устроился в седле и заснул. На ночь монахи остановились в Пенмачмо, в церковном странноприимном доме, где предоставлялся кров путникам. Кадфаэль, позаботившись о своем муле, тут же, без всяких извинений, отправился досыпать на сеновале над конюшней. За полночь его разбудил чрезвычайно возбужденный брат Жером.
— Брат! Великое чудо! — проблеял Жером в экстазе. — Сюда прибыл странник, мучимый невыносимой болью от жестокого недуга, он издавал такие вопли, что все мы в гостинице лишились сна. И тогда приор Роберт опустил в святую воду несколько сбереженных нами лепестков из часовни и дал страждущему испить этой воды. Вслед за тем его вынесли во двор и позволили припасть губами к раке. В тот же миг боль оставила путника, и не успели мы уложить его в постель, как он уже спал. Он ничего не чувствует, он спит как младенец! О брат! Мы стали орудиями удивительной благодати!
— Стоит ли так удивляться этому? — раздраженно возразил брат Кадфаэль. Он был сердит: сказалась досада из-за того, что его оторвали от сна, да к тому же он был захвачен врасплох — больше, чем мог себе в этом признаться. — Если бы у тебя была хоть крупица веры в то, что мы везем из Гвитерина, ты бы не удивлялся тому, что по дороге творятся чудеса.
«Но ведь это лишнее доказательство в пользу того, чтобы поверил я, — подумал Кадфаэль после того, как Жером удалился в поисках более благодарной аудитории. — Похоже, я действительно начинаю постигать саму природу чуда. Ибо разве было бы чудо чудом, если бы к нему имелись разумные основания? Чудеса не имеют ничего общего с разумом! Чудеса противоречат разуму! Переворачивают разум, дурачат разум! Они не воздаются по заслугам, они являются и несут спасение всем, кому угодно. Если бы в них был смысл, они не были бы чудесами». Все эти соображения и удовлетворили, и позабавили монаха, и он легко уснул, чувствуя, что все в порядке с этим миром, который всегда виделся ему чудесным и не укладывающимся ни в какие нормы.
Мелкие чудеса, одни заурядные, иные просто смехотворные, сопровождали их всю дорогу до Шрусбери. Правда, трудно было судить, скольким из отбросивших костыли они на самом деле были необходимы и скольким из тех, кому они все-таки были необходимы, в скором времени пришлось обзавестись новыми, сколько было мнимых заик, сколько слабых сухожилий существовало только в воображении, не говоря уже об искателях сенсаций, которые, нацепив на глаз повязку или прикинувшись вдруг разбитыми параличом, рассчитывали таким образом приобщиться к новоявленному культу. Благодаря этому мощи приобрели громкую известность, которая не только сопутствовала, но и опережала их, и уже доставляла аббатству благоговейное покровительство, выражавшееся в дарах и завещаниях тех, кто надеялся, что в благодарность за это святая отмолит их сомнительные грешки.
В окрестностях Шрусбери сотни людей выходили им навстречу и сопровождали процессию до самой часовни Святого Жиля на границе монастырских владений, где раке предстояло дожидаться великого дня перенесения мощей в церковь аббатства. Едва ли это могло произойти без благословения епископа и должного оповещения всех церквей и монастырей, что должно было способствовать еще большей славе обители. И когда настал этот день, брат Кадфаэль ничуть не удивился тому, что небо заволокло тучами и хлещет проливной дождь, как будто нарочно оставляя место для еще одного маленького чуда. Ибо, хотя дождь нещадно поливал все окрестные поля и селения, ни одна капля не упала на процессию, которая переносила раку с мощами святой Уинифред к ее последнему пристанищу в алтаре аббатской церкви. Следом в храм тотчас набилось множество искателей чудес, и по большей части они ушли удовлетворенными.
При полном собрании капитула приор Роберт доложил о результатах своей миссии аббату Хериберту.
— Отче! К прискорбию своему, я должен признать, что из шести братьев, покидавших Шрусбери, вернулось только четверо. Мы лишились и гордости нашей обители, и ее позора, но доставили сокровище, за которым и пустились в путь.
Приор заблуждался почти во всем, что стоило принимать в расчет, но поскольку было маловероятно, что кто-нибудь откроет ему глаза, то и беды в этом не было. Кадфаэль мирно дремал на привычном месте позади колонны, а в церкви в это время благоговейно славословили брата Колумбануса, из которого определенно собирались состряпать нового святого. Жаль, правда, что им достались одни лишь сброшенные одежды, тогда как останки навсегда оказались вне пределов досягаемости. Не обращая внимания на гул восторженных голосов, Кадфаэль поздравил себя с тем, что сумел осчастливить столько народу, и погрузился в дрему: ему привиделось, как горячее лезвие ножа ловко срезает толстый воск, не нарушая печати.
Много воды утекло с тех пор, как он упражнялся в некоторых более чем сомнительных искусствах, и был рад утвердиться в том, что не забыл ни одного из них и что всем им в конце концов находится похвальное употребление.
Глава двенадцатая
— Отче! Позволительно ли нам взять эти одеяния? А что, если на них остался какой-то след или знак?..
Там ничего не было, уж в этом-то брат Кадфаэль был уверен. Брат Колумбанус не истекал кровью, ряса его не была порвана, даже запачкана она не была. Он упал в густую весеннюю зелень, уже пробившуюся сквозь мертвую прошлогоднюю траву.
— Отче, все случилось так, как я предположил, — пролепетал Ричард, осмотрев одежды, — словно он был бережно вознесен из своих одеяний, и они ниспали, ибо он не нуждался в них более. О отец мой, мы свидетели великого чуда! Мне страшно! — вдруг вскричал субприор, разумея под этим невыразимый благоговейный трепет перед тем, что свято. Нечасто выказывал он подобное красноречие и нечасто бывал так взволнован.
— Теперь я действительно припоминаю, — промолвил потрясенный и пристыженный — в чем трудно было его укорить — приор, — молитву, которую творил он прошлой ночью. Исполненный возвышенного экстаза, призывал он забрать его живым из этого мира, коли Пресвятая Дева сочтет его достойным столь великого отличия и блаженства! Возможно ли, что он был удостоен подобной милости?!
— Отче! Следует ли нам искать его? Здесь, и поблизости, и в окрестных лесах?
— Зачем? — просто отозвался приор. — Разве, будучи в здравом уме, побежал бы он в ночи обнаженным? Да пусть даже он обезумел и сбросил свои одежды — неужто были бы они оставлены так, складка к складке, в должном порядке — как будто он и сейчас поминает усопшего? Скинуть одеяния так — невозможно. Нет, то место, куда он ушел от нас, куда выше этих лесов, далеко от этого мира. Самые горячие молитвы его были услышаны, и он был избран. Чудо свершилось! Давайте же отслужим здесь мессу по брату Колумбанусу, прежде чем возьмем блаженную госпожу нашу, избравшую его своим герольдом, и пойдем, чтобы поведать о явленном нам чуде веры!
Зная, что за человек приор Роберт, трудно судить, когда понимание того, во что можно употребить это чудо, возобладало в его сознании над искренней верой, изумлением и благочестием, и он стал действовать так, чтобы случившееся позволило ему стяжать возможно большую славу. Впрочем, в его поведении не было ничего непоследовательного. Приор нимало не сомневался в том, что брат Колумбанус действительно покинул этот мир и живым вознесся на небеса, как он того и желал. Но коль скоро это так, то он, как приор, не только вправе, но и обязан сделать все для того, чтобы явление избранника как можно более послужило прославлению аббатства Святых Петра и Павла в Шрусбери. А уж воспользоваться этим для того, чтобы над челом его самого, приора Роберта, положившего начало поискам святыни, воссиял ореол, было для него приятнейшей из обязанностей. И он не преминул поступить именно так.
Исполненный веры в чудо, он отслужил мессу, стоя над грудей покинутых одежд в облаке белых цветов. Не стоило сомневаться в том, что через отца Хью приор известит о случившемся Гриффита, сына Риса, и попросит того быть настороже — на случай, если после отъезда братьев в Шрусбери всплывут какие-либо обстоятельства, относящиеся к этому происшествию. Таким приора сделали его вера и происхождение: он был подготовлен к тому, чтобы священствовать и править, и не мог пренебречь ни той ни другой ролью.
Жители Гвитерина столпились, заполнив все пространство вокруг, и молча наблюдали, ничем не выражая своего мнения. То, что они были здесь и молчали, сошло за одобрение, а что они думали на самом деле, так при них и осталось.
— Теперь же, — возгласил растроганный едва ли не до слез приор Роберт, — поднимем благословенную ношу и возблагодарим Всевышнего за драгоценный груз, который нам выпало честь нести.
И он первый выступил вперед, чтобы подставить свою тонкую руку и слабое плечо.
Для брата Кадфаэля это был прескверный момент — такую возможность он упустил из виду. Однако Бенед проявил неожиданное проворство.
— Ныне, когда достигнуто согласие, останется ли Гвитерин позади? — громогласно вскричал он и устремился вперед — не столь величественно, как приор, но с куда большей прытью. Он оказался в головах раки прежде приора и успел подставить свое широкое плечо, а полдюжины подмастерьев из его кузни, могучих приземистых парней, с воодушевлением последовали его примеру. Помимо брата Кадфаэля, из шрусберийских монахов примерно того же роста был один брат Жером, подставивший шею под угол раки; он один вскрикнул, изумленный тяжестью ноши, и согнулся, но Бенед подскочил к нему и принял большую часть веса на себя.
— Кто бы мог подумать, что столь хрупкие кости окажутся такими тяжелыми! — возгласил с пафосом кузнец.
Кадфаэль поспешил истолковать это и, переводя слова Бенеда, добавил от себя:
— Здесь нас окружают чудеса — великие и малые. Истину изрек отец приор — нам следует благодарить Господа за возложенную на нас ношу. И разве не об особой милости свидетельствует то, что небеса столь явно дали нам ощутить ее бесценность?
По-видимому, приор Роберт в своем нынешнем состоянии, смиренном и восторженном одновременно, не нашел логику этого суждения столь своеобразной, какой она показалась самому брату Кадфаэлю. Приор был готов принять и приветствовать все, что могло способствовать еще большему его торжеству.
Итак, именно гвитеринцы на своих крепких плечах вынесли раку из часовни и прошествовали с нею к дому священника с таким воодушевлением, что, казалось, весь приход дождаться не может, когда наконец избавится от гостей, увозящих их реликвию. Гвитеринцы сами привели лошадей и мулов и снарядили небольшой возок, устланный тканями, на котором драгоценную поклажу предстояло доставить в Шрусбери. Водруженная на эту повозку рака должна была покоиться там до самого прибытия в аббатство. Стоит заметить, что возок недорого обошелся братии, ибо кузнец не взял с них платы за работу и материалы — это было его пожертвование. Никто не хотел, чтобы по пути с ракой что-нибудь приключилось, памятуя о том, как согнувшийся под тяжестью брат Жером едва не уронил ее.
— Нам будет не хватать тебя, — с сожалением заметил брату Кадфаэлю Кай, возившийся с упряжью. — Падриг сложил песнь в честь Ризиарта — тебе бы наверняка захотелось ее послушать, да и еще один вечерок за выпивкой в славной компании нам бы не помешал. А этот ваш парень, Джон, благодарит тебя и желает всего наилучшего. Он скрывается лишь до тех пор, пока не уберутся ваши ребята. Сионед просила передать тебе его слова: приглядывай за своими грушевыми деревьями, а то у нас здесь зимняя моль порой черт те что вытворяет.
— Да, Джон — добрый помощник в саду, — рассудительно произнес Кадфаэль, — малость тяжеловат на руку, но целину вскапывает быстрее, чем любой послушник — из тех, что у меня были. Мне тоже будет его не хватать. Бог ведает, кого я заполучу вместо него.
— Легкая рука не больно-то годится для работы в кузнице, — отозвался Бенед, отступая, чтобы полюбоваться окованными железом колесами, которые он поставил на возок. — Сноровистая — да! Но не легкая. Вот что я скажу тебе, Кадфаэль: я еще наведаюсь к тебе в Шрусбери. Есть у меня давняя блажь совершить когда-нибудь большое паломничество через всю Англию и добраться до Уолсингема. Шрусбери, пожалуй, почти по пути будет.
Когда наконец все было готово и приор Роберт уселся в седло, Кай шепнул Кадфаэлю на ухо:
— Когда поднимешься на вершину холма, где, помнишь, мы пахали в день вашего приезда, глянь в другую сторону. Там, где лес расступается, увидишь открытый холм — как раз перед тем местом, где деревья снова смыкаются. Там соберется вся наша расчудесная компания — специально для тебя.
Брат Кадфаэль, который всю ночь не сомкнул глаз и очень устал, без зазрения совести выбрал себе из двух мулов более спокойного и понятливого — такой повсюду последует за лошадьми, и его крепким копытам нипочем любая дорога. На муле было высокое удобное седло, а брат Кадфаэль еще не разучился править одними коленями, без удил. Мула покрупнее впрягли в возок. Возок был хоть и не широк, но устойчив, и легко катился даже по лесному бездорожью, а потому не слишком тяжелый Жером мог ехать на спине мула — тому что его тащить, что хомут да оглобли. В любом случае не стоило особенно беспокоиться об удобстве Жерома, который первым догадался сочинить историю о видении святой Уинифред, почти наверняка зная, что поиски приора в Уэльсе приведут именно к этой девственнице, как самой желанной и самой доступной. Жером и Колумбануса обхаживал бы столь же усердно, если бы тот пережил Роберта и занял его место. Кортеж, торжественно двинулся вперед. Половина Гвитерина собралась, чтобы посмотреть, как он отбывает, и вздохнуть с облегчением, когда он таки отбудет. Отец Хью благословил отъезжавших гостей. Передар, скорее всего, уже находился за рекой, где сеял добрые семена в уме бейлифа. Он заслуживал того, чтобы ему зачлось это поручение. Подлинным грешникам несть числа, а искренне раскаявшиеся редки. Передар поступил мерзко, но этот юноша по-прежнему внушал симпатию. Кадфаэль полагал, что, когда парень переболеет Сионед, за его будущее можно будет не опасаться. Есть, в конце концов, и другие девушки: таких, как она, немного, но ведь встречаются же очень славные и смышленые.
Брат Кадфаэль удобно уселся в седле и тронул поводья, давая мулу понять, что тот может везти его куда надо. Незаметно монах задремал, однако это был не настоящий сон. Он воспринимал игру света и тени под деревьями и свежесть лесной прохлады, ощущал, что под ним что-то движется, и чувствовал удовлетворение, что дело сделано или почти сделано, ибо дорога домой только началась.
Когда они подъехали к высокому кряжу над речной долиной, Кадфаэль встрепенулся. Пахота завершилась, распахали и целину, и сейчас там, внизу, пахарей не было. Он повернулся вправо, к лесистым вершинам, и стал ждать, когда между деревьями откроется просека. Она оказалась короткой и узкой полосой травы, поднимавшейся к округлой вершине, за которой темной стеной смыкались деревья. На пологом склоне холма собралось немало народу, по большей части домочадцев Сионед. Они находились достаточно далеко, чтобы остаться неузнанными для всякого, кто знал их хуже, чем Кадфаэль. Облако темных волос, льняная шапочка, повязка Кая, горделиво сдвинутая назад, как шляпа в жаркий полдень, чья-то светло-каштановая шевелюра на фоне багряной терновой изгороди, смахивавшая на запущенную тонзуру брата Джона. И Падриг здесь — еще не пустился в свои скитания. Все они махали руками и улыбались, и растроганный Кадфаэль помахал им в ответ. Затем процессия пересекла неширокую прогалину, и фигурки провожавших скрылись за лесом.
Весьма довольный брат Кадфаэль поудобнее устроился в седле и заснул. На ночь монахи остановились в Пенмачмо, в церковном странноприимном доме, где предоставлялся кров путникам. Кадфаэль, позаботившись о своем муле, тут же, без всяких извинений, отправился досыпать на сеновале над конюшней. За полночь его разбудил чрезвычайно возбужденный брат Жером.
— Брат! Великое чудо! — проблеял Жером в экстазе. — Сюда прибыл странник, мучимый невыносимой болью от жестокого недуга, он издавал такие вопли, что все мы в гостинице лишились сна. И тогда приор Роберт опустил в святую воду несколько сбереженных нами лепестков из часовни и дал страждущему испить этой воды. Вслед за тем его вынесли во двор и позволили припасть губами к раке. В тот же миг боль оставила путника, и не успели мы уложить его в постель, как он уже спал. Он ничего не чувствует, он спит как младенец! О брат! Мы стали орудиями удивительной благодати!
— Стоит ли так удивляться этому? — раздраженно возразил брат Кадфаэль. Он был сердит: сказалась досада из-за того, что его оторвали от сна, да к тому же он был захвачен врасплох — больше, чем мог себе в этом признаться. — Если бы у тебя была хоть крупица веры в то, что мы везем из Гвитерина, ты бы не удивлялся тому, что по дороге творятся чудеса.
«Но ведь это лишнее доказательство в пользу того, чтобы поверил я, — подумал Кадфаэль после того, как Жером удалился в поисках более благодарной аудитории. — Похоже, я действительно начинаю постигать саму природу чуда. Ибо разве было бы чудо чудом, если бы к нему имелись разумные основания? Чудеса не имеют ничего общего с разумом! Чудеса противоречат разуму! Переворачивают разум, дурачат разум! Они не воздаются по заслугам, они являются и несут спасение всем, кому угодно. Если бы в них был смысл, они не были бы чудесами». Все эти соображения и удовлетворили, и позабавили монаха, и он легко уснул, чувствуя, что все в порядке с этим миром, который всегда виделся ему чудесным и не укладывающимся ни в какие нормы.
Мелкие чудеса, одни заурядные, иные просто смехотворные, сопровождали их всю дорогу до Шрусбери. Правда, трудно было судить, скольким из отбросивших костыли они на самом деле были необходимы и скольким из тех, кому они все-таки были необходимы, в скором времени пришлось обзавестись новыми, сколько было мнимых заик, сколько слабых сухожилий существовало только в воображении, не говоря уже об искателях сенсаций, которые, нацепив на глаз повязку или прикинувшись вдруг разбитыми параличом, рассчитывали таким образом приобщиться к новоявленному культу. Благодаря этому мощи приобрели громкую известность, которая не только сопутствовала, но и опережала их, и уже доставляла аббатству благоговейное покровительство, выражавшееся в дарах и завещаниях тех, кто надеялся, что в благодарность за это святая отмолит их сомнительные грешки.
В окрестностях Шрусбери сотни людей выходили им навстречу и сопровождали процессию до самой часовни Святого Жиля на границе монастырских владений, где раке предстояло дожидаться великого дня перенесения мощей в церковь аббатства. Едва ли это могло произойти без благословения епископа и должного оповещения всех церквей и монастырей, что должно было способствовать еще большей славе обители. И когда настал этот день, брат Кадфаэль ничуть не удивился тому, что небо заволокло тучами и хлещет проливной дождь, как будто нарочно оставляя место для еще одного маленького чуда. Ибо, хотя дождь нещадно поливал все окрестные поля и селения, ни одна капля не упала на процессию, которая переносила раку с мощами святой Уинифред к ее последнему пристанищу в алтаре аббатской церкви. Следом в храм тотчас набилось множество искателей чудес, и по большей части они ушли удовлетворенными.
При полном собрании капитула приор Роберт доложил о результатах своей миссии аббату Хериберту.
— Отче! К прискорбию своему, я должен признать, что из шести братьев, покидавших Шрусбери, вернулось только четверо. Мы лишились и гордости нашей обители, и ее позора, но доставили сокровище, за которым и пустились в путь.
Приор заблуждался почти во всем, что стоило принимать в расчет, но поскольку было маловероятно, что кто-нибудь откроет ему глаза, то и беды в этом не было. Кадфаэль мирно дремал на привычном месте позади колонны, а в церкви в это время благоговейно славословили брата Колумбануса, из которого определенно собирались состряпать нового святого. Жаль, правда, что им достались одни лишь сброшенные одежды, тогда как останки навсегда оказались вне пределов досягаемости. Не обращая внимания на гул восторженных голосов, Кадфаэль поздравил себя с тем, что сумел осчастливить столько народу, и погрузился в дрему: ему привиделось, как горячее лезвие ножа ловко срезает толстый воск, не нарушая печати.
Много воды утекло с тех пор, как он упражнялся в некоторых более чем сомнительных искусствах, и был рад утвердиться в том, что не забыл ни одного из них и что всем им в конце концов находится похвальное употребление.
Глава двенадцатая
С той поры минуло более двух лет, и как-то раз, в погожий июньский денек, возвращаясь через монастырский двор с рыбных прудов, брат Кадфаэль приметил среди толпившихся у ворот путников знакомую фигуру. Бенед, гвитеринский кузнец, почти не изменился — такой же коренастый и широкоплечий — разве что погрузнел малость да седины в волосах прибавилось. Он решил, что приспело время претворить в жизнь давнюю мечту, и теперь в облачении паломника направлялся к алтарю Пресвятой Девы в Уолсингеме.
— Знаешь, — признался он Кадфаэлю, когда они расположились в монастырском саду, попивая винцо, — ежели б я сейчас не собрался, потом, боюсь, мне было бы уж не под силу пускаться в путь. А нынче что могло мне помешать — кузню, слава Богу, есть на кого оставить! Парень славный, мигом освоился, чувствует себя возле горна как рыба в воде. Ах да, я же забыл тебе сказать — они уже полтора года как поженились. Аннест всегда знала, чего хочет, и на сей раз не промахнулась — это точно.
— У них небось уже и ребенок есть? — спросил Кадфаэль, живо представив себе бойкого крепыша с венчиком рыжих кудряшек.
— Пока еще нет, но скоро будет. Думаю, родится к моему возвращению.
— А как Аннест себя чувствует?
— Расцвела пуще прежнего.
— Ну а что Сионед с Энгелардом? Надеюсь, после нашего отъезда у них не было неприятностей.
— Никаких. Ты все ловко устроил — благослови тебя Господи. Гриффит, сын Риса, дал знать, что все улажено и опасаться им больше нечего. Они поженились, живут припеваючи и шлют тебе наилучшие пожелания. Просили рассказать тебе, что у них сынишка родился. Ему, по-моему, нынче уже месяца три будет — славный такой малыш, смугленький, настоящий валлиец — в мать удался. А назвали-то его знаешь как — Кадфаэлем!
— Ну и ну, — промолвил польщенный и растроганный брат Кадфаэль. — Лучше не бывает, ежели назовут дитя твоим именем. Радуешься за него, как за свое, а все беспокойство да хлопоты выпадают на волю родителей. Но я верю, что этот малец принесет им одно лишь счастье. Ты погоди, небось дождешься и маленького Бенеда — одна из этих парочек наверняка расстарается.
Паломник без особого сожаления покачал головой и потянулся за баклагой с вином.
— А ведь когда-то я и сам надеялся… Совсем, видать, на старости лет из ума выжил, надо же было вбить себе в башку эдакую дурь. Оно и к лучшему, что все так обернулось… И у Кая дела неплохи, он передает тебе привет и просит выпить кружечку за его здоровье.
Они осушили не одну кружку, прежде чем пришло время отправляться к вечерне.
— Завтра мы с тобой снова встретимся, — промолвил Бенед, когда они возвращались на двор, — я буду на собрании капитула. Отец Хью велел мне поклониться приору Роберту и аббату Хериберту — так что тебе придется переводить мои приветствия.
— Должно быть, отец Хью — единственный человек в Гвитерине, который до сих пор ни о чем не догадывается, — сказал Кадфаэль, почувствовав при этом легкий укол совести, — Может, это и хорошо, зачем отягощать душу честного человека… Пусть уж лучше так и остается в неведении.
— Может, он и впрямь ничего не заподозрил, — отозвался Бенед, — во всяком случае, ни разу даже не заикнулся, будто ему что-то известно, но ручаться за это я бы не стал. Что ни говори, а молчание — золото.
На следующее утро Бенед предстал перед собранием капитула и от имени гвитеринского прихода засвидетельствовал почтение участникам достопамятного паломничества приора Роберта и той обители, в чьих стенах упокоились ныне мощи святой Уинифред. Аббат Хериберт дружелюбно справился о часовне и кладбище, выразив сожаление о том, что ему самому не удалось повидать места, которым аббатство обязано обретением могущественной покровительницы и драгоценных реликвий.
— И нам хотелось бы верить, — мягко промолвил Хериберт, — что, завладев бесценным сокровищем, мы все же не причинили вам невосполнимого ущерба. Видит Бог, этого мы не хотели.
— Ничуть, отец аббат, — от души заверил его Бенед, — об этом тебе не стоит беспокоиться. Ибо я должен сказать, что дивные вещи творятся на месте могилы святой Уинифред. Теперь туда за помощью приходит куда больше народу, чем когда-либо прежде, и там происходят чудесные исцеления.
Приор Роберт застыл на месте. Он недоверчиво поджал губы, и его суровое лицо побледнело от негодования.
— Неужто это случается теперь, когда святая возлежит на нашем алтаре и толпы паломников стекаются на поклонение ей в Шрусбери? Должно быть, вам перепадают лишь крохи ее величия.
— Вот уж нет, отец приор, у нас свершаются великие чудеса. Многих женщин, которые, будучи в тягости, не могли родить и испытывали жестокие муки, приводили на кладбище и клали на могилу, где прежде покоилась святая Уинифред, а ныне похоронен Ризиарт. И что же — боли у матерей как рукой снимало, они благополучно разрешались от бремени, и младенцы появлялись на свет здоровенькими. Однажды на кладбище пришел слепец, долгие годы не видавший Божьего света, но стоило ему омыть глаза в настое из цветков боярышника, как в тот же миг он прозрел и, отбросив посох, отправился домой. А один юноша сломал ногу, и кость у него плохо срослась. Боль была такой сильной, что бедняга еле доковылял до кладбища. Стиснув зубы, он начал приплясывать перед могилой. Так вот — он не только избавился от боли, но и нога у него выправилась. Да что там — я не в силах пересказать и половины тех чудес, что были явлены нам в Гвитерине за последние два года.
Лицо приора, и без того мертвенно-бледное, аж позеленело от возмущения. Глаза его метали молнии. Может ли быть, чтобы в захолустной деревушке, лишившейся к тому же святых мощей, творились чудеса — да какие! Не чета здешним — разве можно сравнить с ними прекратившийся дождь, ссадины да порезы, заживавшие хоть и быстро, но отнюдь не со сверхъестественной скоростью, и даже исцеления калек, которые во множестве собирались в аббатство и расходились восвояси, побросав свои костыли у алтаря святой. Да и калеки, признаться, попадались все какие-то сомнительные.
— А еще был случай с ребенком трех лёт, — не унимался Бенед, — которого одолел припадок, бедняжка застыл как полено прямо на руках у матери и перестал дышать. Несчастная женщина бежала с дитем на руках всю дорогу с дальних полей, перешла реку вброд, принесла его к могиле святой и положила мертвое дитя на траву. И едва ребенок коснулся прохладной земли, как ожил и закричал. Мать подхватила его на руки и отнесла домой. Он и по сей день жив и здоров.
— Неужто даже мертвые оживают? — хрипло выдавил приор Роберт, едва не онемевший от зависти.
— Отец приор, — успокаивающе произнес брат Кадфаэль, — безусловно, это всего лишь лишнее доказательство великого и потрясающего могущества святой Уинифред. Ибо даже земля, в которой некогда покоились ее кости, творит чудеса, а каждое новое чудо способствует возвеличиванию и прославлению того места, где ныне пребывают ее мощи, благословившие землю, которая по-прежнему благословляет других.
И отец Хериберт, не замечая досады приора, благожелательно признал, что так оно и есть, и где бы ни была явлена милость — в Уэльсе ли, в Англии или в Святой Земле, повсюду ее надлежит принимать и приветствовать с благодарностью.
— Ты там по простоте души распинался или хотел поддеть нашего приора? — допытывался Кадфаэль, провожая кузнеца до ворот обители.
— А это уж ты сам решай. Одно я тебе скажу, Кадфаэль, все это — чистая правда. Все это действительно происходило и до сих пор происходит.
Кадфаэль стоял и смотрел вслед Бенеду, размашистыми шагами удалявшемуся по дороге на Лиллешаль, пока его плотная фигура не уменьшилась в размерах и не пропала из виду, скрывшись за поворотом. Потом монах повернулся и направился к своему садику, где, закончив высаживать салат, ждал его распоряжений молодой послушник. Парнишке едва минуло шестнадцать, и он отчаянно скучал по дому. Он еще ничего не умел, но схватывал все на лету, и, хотя сейчас по неловкости собрал на себя всю грязь, какая была на грядках, можно было надеяться, что со временем из него выйдет толк. В целом Кадфаэль был им доволен.
«Вряд ли я мог бы устроить лучше, чем вышло», — размышлял он, припоминая всю эту теперь уже давнюю историю. Маленькая валлийская святая, благослови ее Господь, осталась там, где ей и хотелось, и в благодарность за это одаряет соплеменников своей милостью. А мы получили то, что принадлежало нам с самого начала, и лучшего, наверное, не заслужили. Так что все справедливо. Видать, главное, чтобы была вера, и тогда даже останки расчетливого убийцы способны творить чудеса — почти такие же, как настоящие мощи. Почти, да не совсем! Теперь, зная правду, добрые люди в Гвитерине могут ожидать свершения новых, небывалых чудес. И возможно, малая толика их признательности перепадет Ризиарту — а почему бы и нет? Он этого достоин. Может быть, святая даже и рада его компании. Он ведь не по своей воле оказался в ее могиле, да и целомудрию ее нынче ничто не угрожает. И, возможно, маленькая толика их признательности перепадет Ризиарту — а почему бы и нет? Он этого достоин. Может быть святая даже и рада его компании. Он ведь не по своей воле оказался в ее могиле, да и целомудрию ее ничто ныне не угрожает. И, уж наверное, Уинифред не пожалеет для него листок-другой из венца своей славы!
— Знаешь, — признался он Кадфаэлю, когда они расположились в монастырском саду, попивая винцо, — ежели б я сейчас не собрался, потом, боюсь, мне было бы уж не под силу пускаться в путь. А нынче что могло мне помешать — кузню, слава Богу, есть на кого оставить! Парень славный, мигом освоился, чувствует себя возле горна как рыба в воде. Ах да, я же забыл тебе сказать — они уже полтора года как поженились. Аннест всегда знала, чего хочет, и на сей раз не промахнулась — это точно.
— У них небось уже и ребенок есть? — спросил Кадфаэль, живо представив себе бойкого крепыша с венчиком рыжих кудряшек.
— Пока еще нет, но скоро будет. Думаю, родится к моему возвращению.
— А как Аннест себя чувствует?
— Расцвела пуще прежнего.
— Ну а что Сионед с Энгелардом? Надеюсь, после нашего отъезда у них не было неприятностей.
— Никаких. Ты все ловко устроил — благослови тебя Господи. Гриффит, сын Риса, дал знать, что все улажено и опасаться им больше нечего. Они поженились, живут припеваючи и шлют тебе наилучшие пожелания. Просили рассказать тебе, что у них сынишка родился. Ему, по-моему, нынче уже месяца три будет — славный такой малыш, смугленький, настоящий валлиец — в мать удался. А назвали-то его знаешь как — Кадфаэлем!
— Ну и ну, — промолвил польщенный и растроганный брат Кадфаэль. — Лучше не бывает, ежели назовут дитя твоим именем. Радуешься за него, как за свое, а все беспокойство да хлопоты выпадают на волю родителей. Но я верю, что этот малец принесет им одно лишь счастье. Ты погоди, небось дождешься и маленького Бенеда — одна из этих парочек наверняка расстарается.
Паломник без особого сожаления покачал головой и потянулся за баклагой с вином.
— А ведь когда-то я и сам надеялся… Совсем, видать, на старости лет из ума выжил, надо же было вбить себе в башку эдакую дурь. Оно и к лучшему, что все так обернулось… И у Кая дела неплохи, он передает тебе привет и просит выпить кружечку за его здоровье.
Они осушили не одну кружку, прежде чем пришло время отправляться к вечерне.
— Завтра мы с тобой снова встретимся, — промолвил Бенед, когда они возвращались на двор, — я буду на собрании капитула. Отец Хью велел мне поклониться приору Роберту и аббату Хериберту — так что тебе придется переводить мои приветствия.
— Должно быть, отец Хью — единственный человек в Гвитерине, который до сих пор ни о чем не догадывается, — сказал Кадфаэль, почувствовав при этом легкий укол совести, — Может, это и хорошо, зачем отягощать душу честного человека… Пусть уж лучше так и остается в неведении.
— Может, он и впрямь ничего не заподозрил, — отозвался Бенед, — во всяком случае, ни разу даже не заикнулся, будто ему что-то известно, но ручаться за это я бы не стал. Что ни говори, а молчание — золото.
На следующее утро Бенед предстал перед собранием капитула и от имени гвитеринского прихода засвидетельствовал почтение участникам достопамятного паломничества приора Роберта и той обители, в чьих стенах упокоились ныне мощи святой Уинифред. Аббат Хериберт дружелюбно справился о часовне и кладбище, выразив сожаление о том, что ему самому не удалось повидать места, которым аббатство обязано обретением могущественной покровительницы и драгоценных реликвий.
— И нам хотелось бы верить, — мягко промолвил Хериберт, — что, завладев бесценным сокровищем, мы все же не причинили вам невосполнимого ущерба. Видит Бог, этого мы не хотели.
— Ничуть, отец аббат, — от души заверил его Бенед, — об этом тебе не стоит беспокоиться. Ибо я должен сказать, что дивные вещи творятся на месте могилы святой Уинифред. Теперь туда за помощью приходит куда больше народу, чем когда-либо прежде, и там происходят чудесные исцеления.
Приор Роберт застыл на месте. Он недоверчиво поджал губы, и его суровое лицо побледнело от негодования.
— Неужто это случается теперь, когда святая возлежит на нашем алтаре и толпы паломников стекаются на поклонение ей в Шрусбери? Должно быть, вам перепадают лишь крохи ее величия.
— Вот уж нет, отец приор, у нас свершаются великие чудеса. Многих женщин, которые, будучи в тягости, не могли родить и испытывали жестокие муки, приводили на кладбище и клали на могилу, где прежде покоилась святая Уинифред, а ныне похоронен Ризиарт. И что же — боли у матерей как рукой снимало, они благополучно разрешались от бремени, и младенцы появлялись на свет здоровенькими. Однажды на кладбище пришел слепец, долгие годы не видавший Божьего света, но стоило ему омыть глаза в настое из цветков боярышника, как в тот же миг он прозрел и, отбросив посох, отправился домой. А один юноша сломал ногу, и кость у него плохо срослась. Боль была такой сильной, что бедняга еле доковылял до кладбища. Стиснув зубы, он начал приплясывать перед могилой. Так вот — он не только избавился от боли, но и нога у него выправилась. Да что там — я не в силах пересказать и половины тех чудес, что были явлены нам в Гвитерине за последние два года.
Лицо приора, и без того мертвенно-бледное, аж позеленело от возмущения. Глаза его метали молнии. Может ли быть, чтобы в захолустной деревушке, лишившейся к тому же святых мощей, творились чудеса — да какие! Не чета здешним — разве можно сравнить с ними прекратившийся дождь, ссадины да порезы, заживавшие хоть и быстро, но отнюдь не со сверхъестественной скоростью, и даже исцеления калек, которые во множестве собирались в аббатство и расходились восвояси, побросав свои костыли у алтаря святой. Да и калеки, признаться, попадались все какие-то сомнительные.
— А еще был случай с ребенком трех лёт, — не унимался Бенед, — которого одолел припадок, бедняжка застыл как полено прямо на руках у матери и перестал дышать. Несчастная женщина бежала с дитем на руках всю дорогу с дальних полей, перешла реку вброд, принесла его к могиле святой и положила мертвое дитя на траву. И едва ребенок коснулся прохладной земли, как ожил и закричал. Мать подхватила его на руки и отнесла домой. Он и по сей день жив и здоров.
— Неужто даже мертвые оживают? — хрипло выдавил приор Роберт, едва не онемевший от зависти.
— Отец приор, — успокаивающе произнес брат Кадфаэль, — безусловно, это всего лишь лишнее доказательство великого и потрясающего могущества святой Уинифред. Ибо даже земля, в которой некогда покоились ее кости, творит чудеса, а каждое новое чудо способствует возвеличиванию и прославлению того места, где ныне пребывают ее мощи, благословившие землю, которая по-прежнему благословляет других.
И отец Хериберт, не замечая досады приора, благожелательно признал, что так оно и есть, и где бы ни была явлена милость — в Уэльсе ли, в Англии или в Святой Земле, повсюду ее надлежит принимать и приветствовать с благодарностью.
— Ты там по простоте души распинался или хотел поддеть нашего приора? — допытывался Кадфаэль, провожая кузнеца до ворот обители.
— А это уж ты сам решай. Одно я тебе скажу, Кадфаэль, все это — чистая правда. Все это действительно происходило и до сих пор происходит.
Кадфаэль стоял и смотрел вслед Бенеду, размашистыми шагами удалявшемуся по дороге на Лиллешаль, пока его плотная фигура не уменьшилась в размерах и не пропала из виду, скрывшись за поворотом. Потом монах повернулся и направился к своему садику, где, закончив высаживать салат, ждал его распоряжений молодой послушник. Парнишке едва минуло шестнадцать, и он отчаянно скучал по дому. Он еще ничего не умел, но схватывал все на лету, и, хотя сейчас по неловкости собрал на себя всю грязь, какая была на грядках, можно было надеяться, что со временем из него выйдет толк. В целом Кадфаэль был им доволен.
«Вряд ли я мог бы устроить лучше, чем вышло», — размышлял он, припоминая всю эту теперь уже давнюю историю. Маленькая валлийская святая, благослови ее Господь, осталась там, где ей и хотелось, и в благодарность за это одаряет соплеменников своей милостью. А мы получили то, что принадлежало нам с самого начала, и лучшего, наверное, не заслужили. Так что все справедливо. Видать, главное, чтобы была вера, и тогда даже останки расчетливого убийцы способны творить чудеса — почти такие же, как настоящие мощи. Почти, да не совсем! Теперь, зная правду, добрые люди в Гвитерине могут ожидать свершения новых, небывалых чудес. И возможно, малая толика их признательности перепадет Ризиарту — а почему бы и нет? Он этого достоин. Может быть, святая даже и рада его компании. Он ведь не по своей воле оказался в ее могиле, да и целомудрию ее нынче ничто не угрожает. И, возможно, маленькая толика их признательности перепадет Ризиарту — а почему бы и нет? Он этого достоин. Может быть святая даже и рада его компании. Он ведь не по своей воле оказался в ее могиле, да и целомудрию ее ничто ныне не угрожает. И, уж наверное, Уинифред не пожалеет для него листок-другой из венца своей славы!