— Так это его убили! — воскликнул потрясенный молодой человек.
— Да, и необходимо заверить, что он был на исповеди незадолго до смерти. Однако я не вполне еще убежден, что именно он был у тебя.
— Я не знал его имени, — поколебавшись, сказал молодой человек.
— Но ты бы узнал его в лицо, — коротко заметил дядюшка. Дальнейших слов не требовалось: Эдмер-младший, оперевшись ладонью о землю, вскочил на ноги и наскоро отряхнул полы рясы.
— Я иду с тобой, — обратился он к Кадфаэлю. — Искренне надеюсь, что смогу свидетельствовать о покойном.
Над телом Олдвина, прилично уложенным на козлах в ожидании похорон, собрались четыре человека: Жерар, отец Элия, Кадфаэль и молодой Эдмер. В тесном сарае, чисто выметенном и украшенном зелеными ветками, не нашлось места для других. Но и этих четырех было достаточно
По дороге в Шрусбери Эдмер и Кадфаэль почти не разговаривали. Эдмер, стремившийся сохранить тайну исповеди, не желал даже упоминать о ней, поскольку не был уверен, что покойный и приходивший исповедоваться верующий — одно и то же лицо. К тому же это был первый человек, который ему исповедовался — смиренно и благоговейно.
Они сразу же направились к отцу Элии, чтобы вместе с ним идти в дом Жерара: если освидетельствование окажется действенным, суровый духовник со спокойной совестью может приступать к похоронам. Старик с охотой заторопился к покойному. Встав в изголовье гроба, как ему и полагалось, старческой рукой, дрожавшей от волнения и напоминавшей птичью лапку, он отвернул край савана и открыл лицо усопшего. В изножье стоял Эдмер, молодой священник, и глядел на старика — ветхого, но стойкого и изведавшего, как непросто исцелять человеческие души.
Эдмер молча смотрел в лицо покойного, которое, по мнению Кадфаэля, лишилось присущего ему при жизни выражения испуга и подозрительности. Мышцы щек и челюсти расслабились, отчего исчезла унылая гримаса и лицо стало казаться безмятежным, почти юным. Эдмер, смотревший на покойного с изумлением и жалостью, выдохнул:
— Да, это он.
— Ты уверен? — спросил Кадфаэль.
— Да.
— Он пришел к тебе на исповедь и получил отпущение грехов? Хвала Господу! — Отец Элия закрыл лицо покойному. — Теперь можно отбросить все колебания. Перед самой смертью он облегчил свою душу. Сказал ли он все, как должно?
— Да, мы оба произнесли все, что требовалось, — заверил старика Эдмер. — Пришел он ко мне в большой тревоге, но уходил утешенным. Не было нужды в епитимье. Человек этот, как мне показалось, из числа тех, кто слишком усердно кается: иные предъявляют к себе слишком большие требования. И потому, думаю, надо относиться снисходительно к их мелким прегрешениям.
Отец Элия бросил на Эдмера неодобрительный взгляд, но промолчал: юности, как известно, свойственна нетребовательность, граничащая с легкомыслием. Эдмер, однако, совершенно искренне ничего не заметил. Подняв на старика свои честные темно-карие глаза, он продолжал:
— Как я рад, святой отец, что брат Кадфаэль успел прийти ко мне! И еще больше рад тому, что оказался на месте, когда этот человек пришел ко мне со своей тяготой. Бог свидетель, какой я дурной священник! Ведь я был раздосадован, что этот человек, спотыкаясь на лестнице, поднялся ко мне. Я едва не сказал ему, чтобы он пришел в другое время, — и все потому, что боялся опоздать к вечерне, но, по счастью, взглянул ему в лицо…
Эдмер сказал это так просто, что поначалу Кадфаэль не придал особого значения его словам. Жерар уже вышел во двор, и Кадфаэль повернулся, чтобы выйти вслед за ним. Солнце было подернуто облаками, и сумерки казались жемчужными. Прозрение явилось столь внезапно, что он даже споткнулся о порог. Оглянувшись, он уставился на молодого священника.
— К вечерне? Ты боялся опоздать к вечерне?!
— Ну да, — беззаботно подтвердил Эдмер. — Я уже почти взялся за дверную ручку, чтобы спуститься вниз по лестнице, когда он пришел. Вечерняя служба была уже на середине в то время, как исповедь закончилась и исповедник ушел от меня, утешенный.
— Боже милостивый! — с благоговением произнес Кадфаэль. — А я даже спросить не догадался, когда это было! В самый день праздника, говоришь? Не накануне?
— Да, в самый день праздника, в тот самый день, когда уехал отец Бонифаций. А почему тебя это так удивляет? Я что-то не то сказал?
— Едва тебя увидев, юноша, — с радостью признался Кадфаэль, — я понял, что ты способен принести счастье. Ты помог сразу двоим, да благословит тебя Господь. Идем, идем же скорей. Как раз за углом, на площади Святой Марии, живет шериф, и ты расскажешь ему все, что только что рассказал мне.
Хью вернулся домой после долгого, изнурительного дня, который весь прошел за бесполезными расспросами рассеянных горожан и за бесплодными попытками добиться истины от испуганного, покрытого испариной Конана. Пастух признался, поскольку все равно это уже стало известно, что он провел час с Олдвином, пытаясь разубедить конторщика идти в аббатство, но после этого, утверждал Конан, оставив упрямца, он отправился на пастбище. И это вполне могло быть правдой, хотя никто из знакомых не повстречался ему на пути. Однако нельзя было исключать и того, что пастух опять недоговаривает: кто может поручиться, что он не решился еще на одну, отчаянную попытку убедить человека, чья душа так склонна к сомнениям?
Да, для одного дня хлопот было более чем достаточно. Хью, соскучившись по жене и сыну, заторопился домой и вместе с семьей сел ужинать. Когда Кадфаэль пришел, шериф, стащив с себя верхнюю одежду и устроившись на чистом половике, помогал трехлетнему Жилю строить замок. Кадфаэль с шумом ворвался в открытую дверь: лицо его сияло и с губ вот-вот готовы были сорваться удивительные новости. С собой он тащил, держа за рукав, незнакомого молодого человека, пребывавшего в явном недоумении.
Хью, оставив замок недостроенным, мигом вскочил на ноги.
— Где ты бродишь?! Только что я был в твоем саду… Где ты пропадал все это время? И кто это с тобой?
— Я совершил небольшое путешествие в Аттингем, — пояснил Кадфаэль. — Навестил отца Эдмера и привел с собой его племянника — его тоже зовут отец Эдмер. Всего только месяц, как он рукоположен в священники. Сей молодой человек в день празднования перенесения мощей Святой Уинифред навещал своего друга, отца Бонифация, священника церкви Святого Креста. Ты ведь знаешь, отец Элия беспокоился, вправе ли он совершать над телом покойного все обряды церкви, ведь Олдвин давно уже не ходил к мессе и никто из приходских священников в городе не мог за него поручиться. Отец Элия опросил всех священников не только в городе, но даже в аббатстве. Однако Бонифаций сказал мне, что еще один священник находился в аббатстве в тот день, хотя казалось маловероятным, что Олдвин обратился именно к нему. А оно так и случилось. Вот сейчас сам обо всем услышишь!
Юный Эдмер охотно рассказал обо всем, что знал, недоумевая, впрочем, какое значение имеет его рассказ для шерифа.
— Я сопроводил брата Кадфаэля, чтобы самому взглянуть на покойного и убедиться, тот ли это человек, который приходил ко мне на исповедь. И оказалось, это тот самый, — заключил он просто. — Но отчего брат Кадфаэль сразу же привел меня к вам, милорд шериф, я, право, не понимаю. Наверное, он сам сейчас это пояснит.
— Вы забыли упомянуть, — сказал Кадфаэль, — в какое именно время приходил к вам этот человек.
— Колокол звонил к вечерней службе, — все еще недоумевая, ответил Эдмер-младший. — Исповедь так задержала меня, что я пришел почти к концу.
— К вечерней службе! — Догадка блеснула столь неожиданно, что Хью на миг замер от изумления. — Вы уверены? В тот самый день?!
— Да, да, именно в тот самый день! — торжествующе заключил Кадфаэль. — И мне доподлинно известно, что со звоном колокола Илэйв вошел в монастырские ворота и был сбит с ног и схвачен приспешниками Герберта. Парня тут же перевели в карцер, где он и сидит до сих пор. Олдвин, пока шла потасовка, исповедовался — живой и невредимый… Неизвестно, кто убийца, но только не Илэйв.
Глава десятая
— Да, и необходимо заверить, что он был на исповеди незадолго до смерти. Однако я не вполне еще убежден, что именно он был у тебя.
— Я не знал его имени, — поколебавшись, сказал молодой человек.
— Но ты бы узнал его в лицо, — коротко заметил дядюшка. Дальнейших слов не требовалось: Эдмер-младший, оперевшись ладонью о землю, вскочил на ноги и наскоро отряхнул полы рясы.
— Я иду с тобой, — обратился он к Кадфаэлю. — Искренне надеюсь, что смогу свидетельствовать о покойном.
Над телом Олдвина, прилично уложенным на козлах в ожидании похорон, собрались четыре человека: Жерар, отец Элия, Кадфаэль и молодой Эдмер. В тесном сарае, чисто выметенном и украшенном зелеными ветками, не нашлось места для других. Но и этих четырех было достаточно
По дороге в Шрусбери Эдмер и Кадфаэль почти не разговаривали. Эдмер, стремившийся сохранить тайну исповеди, не желал даже упоминать о ней, поскольку не был уверен, что покойный и приходивший исповедоваться верующий — одно и то же лицо. К тому же это был первый человек, который ему исповедовался — смиренно и благоговейно.
Они сразу же направились к отцу Элии, чтобы вместе с ним идти в дом Жерара: если освидетельствование окажется действенным, суровый духовник со спокойной совестью может приступать к похоронам. Старик с охотой заторопился к покойному. Встав в изголовье гроба, как ему и полагалось, старческой рукой, дрожавшей от волнения и напоминавшей птичью лапку, он отвернул край савана и открыл лицо усопшего. В изножье стоял Эдмер, молодой священник, и глядел на старика — ветхого, но стойкого и изведавшего, как непросто исцелять человеческие души.
Эдмер молча смотрел в лицо покойного, которое, по мнению Кадфаэля, лишилось присущего ему при жизни выражения испуга и подозрительности. Мышцы щек и челюсти расслабились, отчего исчезла унылая гримаса и лицо стало казаться безмятежным, почти юным. Эдмер, смотревший на покойного с изумлением и жалостью, выдохнул:
— Да, это он.
— Ты уверен? — спросил Кадфаэль.
— Да.
— Он пришел к тебе на исповедь и получил отпущение грехов? Хвала Господу! — Отец Элия закрыл лицо покойному. — Теперь можно отбросить все колебания. Перед самой смертью он облегчил свою душу. Сказал ли он все, как должно?
— Да, мы оба произнесли все, что требовалось, — заверил старика Эдмер. — Пришел он ко мне в большой тревоге, но уходил утешенным. Не было нужды в епитимье. Человек этот, как мне показалось, из числа тех, кто слишком усердно кается: иные предъявляют к себе слишком большие требования. И потому, думаю, надо относиться снисходительно к их мелким прегрешениям.
Отец Элия бросил на Эдмера неодобрительный взгляд, но промолчал: юности, как известно, свойственна нетребовательность, граничащая с легкомыслием. Эдмер, однако, совершенно искренне ничего не заметил. Подняв на старика свои честные темно-карие глаза, он продолжал:
— Как я рад, святой отец, что брат Кадфаэль успел прийти ко мне! И еще больше рад тому, что оказался на месте, когда этот человек пришел ко мне со своей тяготой. Бог свидетель, какой я дурной священник! Ведь я был раздосадован, что этот человек, спотыкаясь на лестнице, поднялся ко мне. Я едва не сказал ему, чтобы он пришел в другое время, — и все потому, что боялся опоздать к вечерне, но, по счастью, взглянул ему в лицо…
Эдмер сказал это так просто, что поначалу Кадфаэль не придал особого значения его словам. Жерар уже вышел во двор, и Кадфаэль повернулся, чтобы выйти вслед за ним. Солнце было подернуто облаками, и сумерки казались жемчужными. Прозрение явилось столь внезапно, что он даже споткнулся о порог. Оглянувшись, он уставился на молодого священника.
— К вечерне? Ты боялся опоздать к вечерне?!
— Ну да, — беззаботно подтвердил Эдмер. — Я уже почти взялся за дверную ручку, чтобы спуститься вниз по лестнице, когда он пришел. Вечерняя служба была уже на середине в то время, как исповедь закончилась и исповедник ушел от меня, утешенный.
— Боже милостивый! — с благоговением произнес Кадфаэль. — А я даже спросить не догадался, когда это было! В самый день праздника, говоришь? Не накануне?
— Да, в самый день праздника, в тот самый день, когда уехал отец Бонифаций. А почему тебя это так удивляет? Я что-то не то сказал?
— Едва тебя увидев, юноша, — с радостью признался Кадфаэль, — я понял, что ты способен принести счастье. Ты помог сразу двоим, да благословит тебя Господь. Идем, идем же скорей. Как раз за углом, на площади Святой Марии, живет шериф, и ты расскажешь ему все, что только что рассказал мне.
Хью вернулся домой после долгого, изнурительного дня, который весь прошел за бесполезными расспросами рассеянных горожан и за бесплодными попытками добиться истины от испуганного, покрытого испариной Конана. Пастух признался, поскольку все равно это уже стало известно, что он провел час с Олдвином, пытаясь разубедить конторщика идти в аббатство, но после этого, утверждал Конан, оставив упрямца, он отправился на пастбище. И это вполне могло быть правдой, хотя никто из знакомых не повстречался ему на пути. Однако нельзя было исключать и того, что пастух опять недоговаривает: кто может поручиться, что он не решился еще на одну, отчаянную попытку убедить человека, чья душа так склонна к сомнениям?
Да, для одного дня хлопот было более чем достаточно. Хью, соскучившись по жене и сыну, заторопился домой и вместе с семьей сел ужинать. Когда Кадфаэль пришел, шериф, стащив с себя верхнюю одежду и устроившись на чистом половике, помогал трехлетнему Жилю строить замок. Кадфаэль с шумом ворвался в открытую дверь: лицо его сияло и с губ вот-вот готовы были сорваться удивительные новости. С собой он тащил, держа за рукав, незнакомого молодого человека, пребывавшего в явном недоумении.
Хью, оставив замок недостроенным, мигом вскочил на ноги.
— Где ты бродишь?! Только что я был в твоем саду… Где ты пропадал все это время? И кто это с тобой?
— Я совершил небольшое путешествие в Аттингем, — пояснил Кадфаэль. — Навестил отца Эдмера и привел с собой его племянника — его тоже зовут отец Эдмер. Всего только месяц, как он рукоположен в священники. Сей молодой человек в день празднования перенесения мощей Святой Уинифред навещал своего друга, отца Бонифация, священника церкви Святого Креста. Ты ведь знаешь, отец Элия беспокоился, вправе ли он совершать над телом покойного все обряды церкви, ведь Олдвин давно уже не ходил к мессе и никто из приходских священников в городе не мог за него поручиться. Отец Элия опросил всех священников не только в городе, но даже в аббатстве. Однако Бонифаций сказал мне, что еще один священник находился в аббатстве в тот день, хотя казалось маловероятным, что Олдвин обратился именно к нему. А оно так и случилось. Вот сейчас сам обо всем услышишь!
Юный Эдмер охотно рассказал обо всем, что знал, недоумевая, впрочем, какое значение имеет его рассказ для шерифа.
— Я сопроводил брата Кадфаэля, чтобы самому взглянуть на покойного и убедиться, тот ли это человек, который приходил ко мне на исповедь. И оказалось, это тот самый, — заключил он просто. — Но отчего брат Кадфаэль сразу же привел меня к вам, милорд шериф, я, право, не понимаю. Наверное, он сам сейчас это пояснит.
— Вы забыли упомянуть, — сказал Кадфаэль, — в какое именно время приходил к вам этот человек.
— Колокол звонил к вечерней службе, — все еще недоумевая, ответил Эдмер-младший. — Исповедь так задержала меня, что я пришел почти к концу.
— К вечерней службе! — Догадка блеснула столь неожиданно, что Хью на миг замер от изумления. — Вы уверены? В тот самый день?!
— Да, да, именно в тот самый день! — торжествующе заключил Кадфаэль. — И мне доподлинно известно, что со звоном колокола Илэйв вошел в монастырские ворота и был сбит с ног и схвачен приспешниками Герберта. Парня тут же перевели в карцер, где он и сидит до сих пор. Олдвин, пока шла потасовка, исповедовался — живой и невредимый… Неизвестно, кто убийца, но только не Илэйв.
Глава десятая
На следующее утро, когда собрание капитула уже близилось к концу, настоятелю доложили, что Жерар Литвуд пришел в монастырь и просит слова. Как человек влиятельный и по примеру дядюшки не скупящийся на дары монастырю, Жерар был уверен, что его выслушают. С собой он привел приемную дочь, Фортунату. Оба были подготовлены если не к сражению, то, по крайней мере, к возможному спору, который предстояло вести учтиво, но с наибольшей решительностью
— Разумеется, впустите их, — велел аббат Радульфус. — Я рад, что господин Жерар вернулся домой. Семья столько пережила в его отсутствие и, несомненно, нуждается в поддержке и опоре.
Кадфаэль внимательно наблюдал, как гости входят в зал капитула. Оба были на высоте и являли собой поучительную картину: почтенный горожанин и его скромная дочь. Девушка шла чуть позади отца, благочестиво опустив глаза, как и подобает юной особе посреди монашеского собрания. Но когда она окинула зал быстрым взглядом, пытаясь определить, кто тут ей друг, а кто враг, в ее умных глазах сверкнула решимость. Не без сожаления Фортуната отметила неизменное присутствие каноника Герберта. При нем ей подобало сдерживать свое горе, свой гнев и не выдавать беспокойства об Илэйве: пусть Жерар говорит за нее. Герберт порицает женское упрямство, и потому Фортуната заранее посвятила своего отца в каждую мелочь. Весь вечер после ухода Кадфаэля они проговорили о том, что и как будут отстаивать на утреннем капитуле в аббатстве.
При них находилась одна вещица, предназначение которой было пока неизвестно, хотя можно было предполагать самое разное. Под мышкой Жерар держал отполированную до темноватой патины временем и прикасаньем множества рук шкатулку, в которой помещалось приданое Фортунаты. Нежное кружево позолоченной по краям резьбы придавало вещице еще больше привлекательности.
— Благодарю вас за любезность, милорд аббат, — сказал Жерар. — Я пришел по поводу молодого человека, которого вы держите здесь как пленника. Всем известно, что обличитель его убит, и, хотя Илэйву не может быть предъявлено обвинение в убийстве, по городу ходят слухи, будто убийца — именно он. Но шериф сказал мне совершенно определенно, что это не так. Олдвин был еще жив, когда Илэйва схватили и посадили в карцер. В убийстве юноша неповинен. Есть священник, который может за это поручиться.
— Да, мы это знаем, — подтвердил аббат. — На этот счет Илэйв вне подозрений. Я рад объявить во всеуслышание о его невиновности.
— Спасибо на добром слове, — с признательностью откликнулся Жерар. — Я благодарен вам как человек, причастный к этим событиям, поскольку и Олдвин, и Илэйв — оба мои домочадцы, и на мне лежит ответственность за них обоих. Один из них вероломно убит, и я жажду восстановления справедливости. Я не одобряю всех его поступков, хотя и понимаю, что человек подобного склада не мог действовать иначе. Все, что я могу сейчас сделать, — это похоронить Олдвина как подобает и способствовать розыскам убийцы. Но у меня есть долг и по отношению к живому. Против Илэйва выдвинуто тяжелое обвинение — и не выслушаете ли вы меня по данному поводу?
— С превеликой охотой, — заверил его Радульфус. — Продолжайте!
— Подобные просьбы сейчас некстати! — Каноник Герберт обеспокоенно зашевелился в своем кресле. Нахмурившись, оглядывал он стоящего перед ним Жерара Литвуда, мощно попиравшего каменные плиты пола. — Сейчас мы не слушаем дело о ереси. Отведение одного обвинения…
— Обвинение в убийстве не предъявлялось, — перебил его аббат. — И, судя по всему, уже не будет предъявлено.
— Снятие одного обвинения, — невозмутимо продолжал Герберт, — не уничтожает обвинения, которое уже было выдвинуто и ждет рассмотрения. Капитулу не подобает выслушивать просьбы, являющиеся несвоевременными, поскольку епископ еще не высказал свое мнение о деле. Мы не должны нарушать установленные правила.
— Милорды, — произнес Жерар с завидным самообладанием, — у меня к вам предложение, вполне разумное и позволительное, если вы его таковым сочтете. Однако, чтобы его высказать, в своей речи мне необходимо коснуться Илэйва, характер которого и поведение в нашем доме мне хорошо известны. Все это имеет к моим словам самое непосредственное отношение.
— Я нахожу целесообразным выслушать просителя, — твердо заявил аббат. — Говори не стесняясь, мастер Жерар!
— Благодарю вас, отец аббат! Всем известно, что вышеупомянутый юноша несколько лет находился в услужении у моего дядюшки и проявил себя честным, усердным работником. И потому дядюшка взял его с собой в паломничество — слугу, охранника и надежного друга. Они посетили Иерусалим, Рим и Компостеллу — и во все это время Илэйв верно служил своему хозяину. Он ухаживал за ним во время болезни и, когда старик на обратном пути скончался во Франции, привез его тело, чтобы похоронить здесь, в аббатстве. Это была долгая и верная служба, милорды. Помимо прочих поручений, верно им выполненных, Илэйв доставил сбережения, находящиеся в этой шкатулке и предназначенные в приданое Фортунате, приемной дочери Уильяма, а ныне моей.
— С этим никто не спорит. — Герберт обеспокоенно подался вперед. — Но какое отношение это имеет к делу? Обвинение в ереси остается в силе и не может быть отставлено. Я достаточно насмотрелся на ужасы, к которым приводит ересь, и потому считаю ее грехом более тяжким, чем убийство. Разве мы не знаем, что самые невинные и добродетельные на мирской взгляд люди, проповедуя ересь, развращают тысячи душ? Человека спасают не добрые дела, но божественная благодать, а тот, кто отвергает истинное учение Церкви, отвергает милость Божию!
— И все же сказано, что дерево узнается по плодам, — сухо заметил аббат. — Господь не спросит у нас совета, кому должно оказывать милость. Продолжай, мастер Жерар. Я верю, что твое предложение достойно внимания.
— Спасибо, святой отец! Итак, по крайней мере известно, что мой слуга Олдвин погиб не от руки Илэйва, который никогда не завидовал ему и не метил на его место. Но так уж получилось, что должность конторщика теперь свободна. Юношу я знаю и доверяю ему, и мне хотелось бы взять его на освободившееся место и ввести в дело. Если вы освободите молодого человека под мое поручительство, я буду нести за него ответственность. Я готов поручиться, что он не покинет пределов Шрусбери, но будет жить у меня в доме, пока обвинение в ереси не будет снято, и являться на капитул по первому требованию.
— А если постановление суда окажется иным?
— Будет суд — будет и постановление, и тогда уже юноше не будут нужны поручители.
— Какая самонадеянность! — холодно заметил Герберт. — Отчего ты так уверен в своей правоте?
— Я говорю то, что думаю. Как не понять, что в пылу спора, разгорячившись от выпитого, можно запросто наболтать всякой чепухи, но навряд ли Бог станет наказывать человека за глупость, которая сама по себе уже является наказанием.
В глазах Радульфуса промелькнула искорка смеха, но только те, кто давно и хорошо знал аббата, сумели ее заметить.
— Что ж, твое доброе намерение похвально, — сказал аббат. — Хочешь что-то еще добавить?
— Только то, святой отец, что к моему голосу присоединяется еще один. В этой шкатулке пятьсот семьдесят пенсов — приданое, завещанное приемной дочери. Поскольку шкатулку доставил Фортунате Илэйв, девушка желает ради памяти достопочтенного Уильяма использовать это сокровище для освобождения Илэйва из темницы. Фортуната предлагает это в качестве залога, а я выступлю поручителем, что юноша явится на суд, когда наступит время.
— Ты по собственной воле предлагаешь эти деньги, дитя? — спросил аббат, взглянув на застенчивую, настороженную Фортунату. — Тебя никто не принуждал?
— Никто, святой отец, — с твердостью отвечала Фортуната. — Я сама так решила.
— А знаешь ли ты, — продолжал мягко увещевать ее аббат, — что все те, кто дает залог, рискуют его потерять?
Фортуната величественно подняла красивые, цвета слоновой кости веки — и лучистые, зеленоватые глаза ее сверкнули решимостью.
— Не все, святой отец, — ответила девушка убежденно, однако голос ее прозвучал с дочерней ласковостью. По еле заметному движению в лице настоятеля Кадфаэль понял, что Радульфусу понравился ответ.
— Откуда вам знать, святой отец, — сказал Жерар доверительно и в то же время как бы сетуя, — когда женщины делают ставку наверняка? Я, в свою очередь, приложу все старание, чтобы сдержать свое слово, если вы отпустите Илэйва под мое поручительство. В любое время, как только вам понадобится, вы сможете найти его у меня в доме. Если уж он не убежал раньше, когда оказался за воротами, то теперь и подавно не сбежит. Ведь Фортуната дает за него залог! Как вы понимаете, я в юноше не сомневаюсь, — великодушно заключил Жерар.
По правую руку от Радульфуса сидел каноник Герберт, по левую — приор Роберт, и обоих можно было назвать больше столпами ортодоксии, чем доктрины. Слово каноника было для Роберта священно, и влияние архиепископа, отраженное в нем, не могло не воздействовать на ум и без того косный. В присутствии собственного аббата и викария архиепископа Роберт разрывался, стараясь угодить обоим. Но при крайних обстоятельствах он склонялся на сторону Герберта. Кадфаэль наблюдал, как Роберт вникает в суть спора, набожно сложив руки, приподняв серебряные брови и поджав губы; как подыскивает слова, чтобы выразить свое восторженное одобрение доводам Герберта, в конце концов ограничиваясь простым повторением сказанного. Но аббат знал Роберта не хуже Кадфаэля. Что же касается Герберта, то Кадфаэль внезапно постиг и эту столь чуждую ему душу. Ведь каноник, насмотревшись в Европе на всяческие ужасы, и в самом деле опасался, что дьявольские злокозненные речи приведут к расколу христианского мира и что громогласные лжеучители, поднимающиеся из Лимба подобно пузырям в кипящем бульоне, призовут толпы одураченных последователей творить неслыханные злодейства. Ужас Герберта перед угрозой ереси был неподделен, неясно было только, отчего ему померещился лжепророк в честном, открытом юноше.
Но и аббат Радульфус не мог ссориться с представителем архиепископа, хотя, возможно, сам Теобальд был более умерен и терпим в вопросах веры, чем Герберт. Угроза ереси, перед которой трепетал Папа, кардиналы и епископы, какой бы незначительной она ни представлялась в Англии, существовала реально. Нельзя было забывать, что они на острове: вторжения, ложные учения, моровые болезни доходили сюда с задержкой и порой ослабленные, и все же расстояние не обеспечивало полной безопасности.
— Мы только что выслушали добросердечное предложение щедрого человека, — сказал Радульфус, — чья вера не может быть подвергнута никакому сомнению. От нас требуется одно: решить, что мы ему ответим. У меня есть возражения, но, если бы дело касалось только аббатства, их не было бы вовсе. Что вы скажете, каноник Герберт?
Радульфус предполагал, что речь каноника будет резкой, и потому хотел, чтобы последующие выступления смягчили ее.
— В столь серьезном деле, — весомо заявил Герберт, — не может быть никаких послаблений. Да, я знаю, что обвиняемый уже выходил однажды за стены монастыря и вернулся вовремя. Но это не значит, что при новой возможности он поступит точно так же. Я считаю, мы не имеем права рисковать, когда выдвинуто обвинение в тягчайшем преступлении. Однако я не вижу, чтобы здесь понимали, какая ужасная угроза нависла над христианским миром! Иначе бы мы сейчас ничего не обсуждали. Обвиняемый должен оставаться под замком, пока не состоится суд.
— Роберт?
— Я не могу не согласиться с господином каноником, — сказал приор, прилежно созерцая свой длинный нос. — Слишком тяжелое обвинение, чтобы можно было допускать даже малейший риск. А вдруг обвиняемый убежит? К тому же, находясь под замком, он не тратит времени даром. Возможно, пока мы его содержим здесь, доброе семя еще упадет на не вполне оскудевшую почву.
— Это верно, — согласился брат Ансельм с затаенной усмешкой, — он не только читает, но и размышляет над прочитанным. Из Святой Земли он принес не одни только серебряные пенсы. Умный человек берет в дорогу небольшой узел с пожитками, но душа его вмещает весь мир. — Здесь брат Ансельм благоразумно умолк, не дожидаясь, пока въедливый каноник Герберт ухитрится отыскать в его словах какую-нибудь ересь. Стоило ли дразнить человека, не имеющего чувства юмора?
— Похоже, я окажусь в меньшинстве, если буду настаивать на освобождении обвиняемого, — сухо заметил аббат. — Но если уж так получается, то и я выступлю за то, чтобы он оставался здесь, в аббатстве. Хотя в монастыре я распоряжаюсь по своему усмотрению, но дело о ереси уже не в моих руках. Мы послали весть епископу и со дня на день ожидаем его решения. Судить будет епископ, а наше дело — представить обвиняемого либо ему, либо его заместителю. Я всего только исполняю епископскую волю. Весьма сожалею, мастер Жерар, но мой ответ именно таков, я не могу взять у тебя залог и принять поручительство. Я могу только обещать, что, пока Илэйв в аббатстве, больше никто не причинит ему вреда — На последних словах аббат сделал ударение.
— Тогда по крайней мере, — быстро заговорил Жерар, умеющий принимать неизбежное и тем не менее пытающийся стоять до конца, — не пообещаете ли вы, что епископ выслушает меня на суде, как только что вы все меня выслушали?
— Я сообщу ему о твоем желании и твоем праве говорить, — пообещал настоятель.
— Еще один вопрос: можем ли мы навестить Илэйва, раз уж пришли сюда? Я хочу, чтобы юноша знал: едва он выйдет отсюда, он обретет работу и крышу над головой.
— Не возражаю, — сказал Радульфус.
— При свидетелях, — громко провозгласил каноник Герберт. — Пусть кто-то из братии присутствует при разговоре.
— Свидетель обеспечен, — ответил аббат. — Брат Кадфаэль каждый день после капитула заходит к юноше взглянуть, как заживают раны. Он проводит мастера Жерара и будет находиться рядом во время визита.
Тут аббат поднялся с решительным видом, покуда новые возражения не сложились в голове каноника, впрочем, не отличавшегося особой сообразительностью. Ведь он даже внимания не обратил на Кадфаэля.
— Совет окончен, — заключил аббат и проводил взглядом неспешно покидающих залу гостей.
Илэйв сидел на соломенном матрасе близ узкого окна. На столе перед ним лежала открытая книга, но юноша не глядел в нее. Брови его были сведены в сосредоточенном раздумье, он размышлял об уже прочитанном, но, судя по его хмурому лицу, ни одно из творений святых отцов, доставленных ему Ансельмом, не принесло желанного успокоения. Казалось, все их усилия направлены на развенчание друг друга, а не на восхваление Господа, и потому страницы книг были в основном проникнуты раздражением, а не благочестием. Возможно, существовали и другие ученые, менее склонные производить бурю в стакане воды и потому миролюбиво настроенные к своим собратьям-теологам, однако все их творения, наверное, были сожжены вместе с авторами.
— Чем дольше я это изучаю, — напрямик заявил юноша брату Ансельму, — тем большим сочувствием проникаюсь к еретикам. Наверное, я тоже еретик. Как могут богословы заявлять, будто бы верят в Творца и стараются жить по заповедям, когда сами относятся друг к другу с такой ненавистью?
За несколько дней довольно тесного общения оба сблизились настолько, что свободно могли обсуждать подобные вопросы. Брат Ансельм перелистнул страницу Оригена и спокойно ответил:
— Это происходит от того, что они пытаются определить при помощи слов нечто таинственное и обширное, по сути своей не поддающееся определению. Нащупав нить, каждый пытается не допустить иных возможностей толкования. Однако с каждым новым шагом исследователь все глубже и глубже увязает в бездонной топи. Бесхитростные души проходят над этой бездной, не замочив ног, и даже не подозревают, какая под ними пучина.
— Вот так, наверное, и было со мной, пока я не попал сюда. А сейчас, увязнув по колени, я сомневаюсь, что удастся выбраться из трясины.
— Возможно, ты утратил прежнюю невинность, однако увязаешь ты в чужих словесах, а не в собственных. Это не так страшно. Стоит тебе только закрыть книгу — и ты свободен.
— Слишком поздно!.. Теперь мне уже хочется многое узнать. Как случилось, что Отец и Сын стали Троицей? Кто впервые стал писать о них, как о троих, и тем самым запутал нас всех? Как могут быть трое, во всем подобные друг другу, одним существом?
— Как три доли листа, соединенные в один лист, — предположил Ансельм.
— А что ты скажешь о четырехдольном листике клевера, который приносит счастье? Кто четвертый — человечество? Или мы — как бы стебель, связывающий воедино всех троих?
Ансельм со спокойной, выражающей терпимость улыбкой покачал головой.
— Никогда не берись за написание книги, сын мой. Тебя непременно заставят сжечь ее!
И вот сейчас Илэйв сидел в карцере, в привычном одиночестве, которое вовсе не тяготило его, и раздумывал над некоторыми беседами, что произошли меж ним и Ансельмом в последние несколько дней. Он сомневался, стоило ли вообще браться за чтение, ибо своими запутанными писаниями теологи напускали такого туману, в котором обыкновенным людям, составляющим большинство человечества, нетрудно было и заблудиться. Но стоило ему только поглядеть в сводчатое окно, на узкий бледно-голубой кусок неба, на фоне которого трепетала листва и проступали белые перистые облака, как мир вокруг вновь становился прост и лучезарен, и юноша, несмотря на свои злоключения, чувствовал всепроникающую радость.
— Разумеется, впустите их, — велел аббат Радульфус. — Я рад, что господин Жерар вернулся домой. Семья столько пережила в его отсутствие и, несомненно, нуждается в поддержке и опоре.
Кадфаэль внимательно наблюдал, как гости входят в зал капитула. Оба были на высоте и являли собой поучительную картину: почтенный горожанин и его скромная дочь. Девушка шла чуть позади отца, благочестиво опустив глаза, как и подобает юной особе посреди монашеского собрания. Но когда она окинула зал быстрым взглядом, пытаясь определить, кто тут ей друг, а кто враг, в ее умных глазах сверкнула решимость. Не без сожаления Фортуната отметила неизменное присутствие каноника Герберта. При нем ей подобало сдерживать свое горе, свой гнев и не выдавать беспокойства об Илэйве: пусть Жерар говорит за нее. Герберт порицает женское упрямство, и потому Фортуната заранее посвятила своего отца в каждую мелочь. Весь вечер после ухода Кадфаэля они проговорили о том, что и как будут отстаивать на утреннем капитуле в аббатстве.
При них находилась одна вещица, предназначение которой было пока неизвестно, хотя можно было предполагать самое разное. Под мышкой Жерар держал отполированную до темноватой патины временем и прикасаньем множества рук шкатулку, в которой помещалось приданое Фортунаты. Нежное кружево позолоченной по краям резьбы придавало вещице еще больше привлекательности.
— Благодарю вас за любезность, милорд аббат, — сказал Жерар. — Я пришел по поводу молодого человека, которого вы держите здесь как пленника. Всем известно, что обличитель его убит, и, хотя Илэйву не может быть предъявлено обвинение в убийстве, по городу ходят слухи, будто убийца — именно он. Но шериф сказал мне совершенно определенно, что это не так. Олдвин был еще жив, когда Илэйва схватили и посадили в карцер. В убийстве юноша неповинен. Есть священник, который может за это поручиться.
— Да, мы это знаем, — подтвердил аббат. — На этот счет Илэйв вне подозрений. Я рад объявить во всеуслышание о его невиновности.
— Спасибо на добром слове, — с признательностью откликнулся Жерар. — Я благодарен вам как человек, причастный к этим событиям, поскольку и Олдвин, и Илэйв — оба мои домочадцы, и на мне лежит ответственность за них обоих. Один из них вероломно убит, и я жажду восстановления справедливости. Я не одобряю всех его поступков, хотя и понимаю, что человек подобного склада не мог действовать иначе. Все, что я могу сейчас сделать, — это похоронить Олдвина как подобает и способствовать розыскам убийцы. Но у меня есть долг и по отношению к живому. Против Илэйва выдвинуто тяжелое обвинение — и не выслушаете ли вы меня по данному поводу?
— С превеликой охотой, — заверил его Радульфус. — Продолжайте!
— Подобные просьбы сейчас некстати! — Каноник Герберт обеспокоенно зашевелился в своем кресле. Нахмурившись, оглядывал он стоящего перед ним Жерара Литвуда, мощно попиравшего каменные плиты пола. — Сейчас мы не слушаем дело о ереси. Отведение одного обвинения…
— Обвинение в убийстве не предъявлялось, — перебил его аббат. — И, судя по всему, уже не будет предъявлено.
— Снятие одного обвинения, — невозмутимо продолжал Герберт, — не уничтожает обвинения, которое уже было выдвинуто и ждет рассмотрения. Капитулу не подобает выслушивать просьбы, являющиеся несвоевременными, поскольку епископ еще не высказал свое мнение о деле. Мы не должны нарушать установленные правила.
— Милорды, — произнес Жерар с завидным самообладанием, — у меня к вам предложение, вполне разумное и позволительное, если вы его таковым сочтете. Однако, чтобы его высказать, в своей речи мне необходимо коснуться Илэйва, характер которого и поведение в нашем доме мне хорошо известны. Все это имеет к моим словам самое непосредственное отношение.
— Я нахожу целесообразным выслушать просителя, — твердо заявил аббат. — Говори не стесняясь, мастер Жерар!
— Благодарю вас, отец аббат! Всем известно, что вышеупомянутый юноша несколько лет находился в услужении у моего дядюшки и проявил себя честным, усердным работником. И потому дядюшка взял его с собой в паломничество — слугу, охранника и надежного друга. Они посетили Иерусалим, Рим и Компостеллу — и во все это время Илэйв верно служил своему хозяину. Он ухаживал за ним во время болезни и, когда старик на обратном пути скончался во Франции, привез его тело, чтобы похоронить здесь, в аббатстве. Это была долгая и верная служба, милорды. Помимо прочих поручений, верно им выполненных, Илэйв доставил сбережения, находящиеся в этой шкатулке и предназначенные в приданое Фортунате, приемной дочери Уильяма, а ныне моей.
— С этим никто не спорит. — Герберт обеспокоенно подался вперед. — Но какое отношение это имеет к делу? Обвинение в ереси остается в силе и не может быть отставлено. Я достаточно насмотрелся на ужасы, к которым приводит ересь, и потому считаю ее грехом более тяжким, чем убийство. Разве мы не знаем, что самые невинные и добродетельные на мирской взгляд люди, проповедуя ересь, развращают тысячи душ? Человека спасают не добрые дела, но божественная благодать, а тот, кто отвергает истинное учение Церкви, отвергает милость Божию!
— И все же сказано, что дерево узнается по плодам, — сухо заметил аббат. — Господь не спросит у нас совета, кому должно оказывать милость. Продолжай, мастер Жерар. Я верю, что твое предложение достойно внимания.
— Спасибо, святой отец! Итак, по крайней мере известно, что мой слуга Олдвин погиб не от руки Илэйва, который никогда не завидовал ему и не метил на его место. Но так уж получилось, что должность конторщика теперь свободна. Юношу я знаю и доверяю ему, и мне хотелось бы взять его на освободившееся место и ввести в дело. Если вы освободите молодого человека под мое поручительство, я буду нести за него ответственность. Я готов поручиться, что он не покинет пределов Шрусбери, но будет жить у меня в доме, пока обвинение в ереси не будет снято, и являться на капитул по первому требованию.
— А если постановление суда окажется иным?
— Будет суд — будет и постановление, и тогда уже юноше не будут нужны поручители.
— Какая самонадеянность! — холодно заметил Герберт. — Отчего ты так уверен в своей правоте?
— Я говорю то, что думаю. Как не понять, что в пылу спора, разгорячившись от выпитого, можно запросто наболтать всякой чепухи, но навряд ли Бог станет наказывать человека за глупость, которая сама по себе уже является наказанием.
В глазах Радульфуса промелькнула искорка смеха, но только те, кто давно и хорошо знал аббата, сумели ее заметить.
— Что ж, твое доброе намерение похвально, — сказал аббат. — Хочешь что-то еще добавить?
— Только то, святой отец, что к моему голосу присоединяется еще один. В этой шкатулке пятьсот семьдесят пенсов — приданое, завещанное приемной дочери. Поскольку шкатулку доставил Фортунате Илэйв, девушка желает ради памяти достопочтенного Уильяма использовать это сокровище для освобождения Илэйва из темницы. Фортуната предлагает это в качестве залога, а я выступлю поручителем, что юноша явится на суд, когда наступит время.
— Ты по собственной воле предлагаешь эти деньги, дитя? — спросил аббат, взглянув на застенчивую, настороженную Фортунату. — Тебя никто не принуждал?
— Никто, святой отец, — с твердостью отвечала Фортуната. — Я сама так решила.
— А знаешь ли ты, — продолжал мягко увещевать ее аббат, — что все те, кто дает залог, рискуют его потерять?
Фортуната величественно подняла красивые, цвета слоновой кости веки — и лучистые, зеленоватые глаза ее сверкнули решимостью.
— Не все, святой отец, — ответила девушка убежденно, однако голос ее прозвучал с дочерней ласковостью. По еле заметному движению в лице настоятеля Кадфаэль понял, что Радульфусу понравился ответ.
— Откуда вам знать, святой отец, — сказал Жерар доверительно и в то же время как бы сетуя, — когда женщины делают ставку наверняка? Я, в свою очередь, приложу все старание, чтобы сдержать свое слово, если вы отпустите Илэйва под мое поручительство. В любое время, как только вам понадобится, вы сможете найти его у меня в доме. Если уж он не убежал раньше, когда оказался за воротами, то теперь и подавно не сбежит. Ведь Фортуната дает за него залог! Как вы понимаете, я в юноше не сомневаюсь, — великодушно заключил Жерар.
По правую руку от Радульфуса сидел каноник Герберт, по левую — приор Роберт, и обоих можно было назвать больше столпами ортодоксии, чем доктрины. Слово каноника было для Роберта священно, и влияние архиепископа, отраженное в нем, не могло не воздействовать на ум и без того косный. В присутствии собственного аббата и викария архиепископа Роберт разрывался, стараясь угодить обоим. Но при крайних обстоятельствах он склонялся на сторону Герберта. Кадфаэль наблюдал, как Роберт вникает в суть спора, набожно сложив руки, приподняв серебряные брови и поджав губы; как подыскивает слова, чтобы выразить свое восторженное одобрение доводам Герберта, в конце концов ограничиваясь простым повторением сказанного. Но аббат знал Роберта не хуже Кадфаэля. Что же касается Герберта, то Кадфаэль внезапно постиг и эту столь чуждую ему душу. Ведь каноник, насмотревшись в Европе на всяческие ужасы, и в самом деле опасался, что дьявольские злокозненные речи приведут к расколу христианского мира и что громогласные лжеучители, поднимающиеся из Лимба подобно пузырям в кипящем бульоне, призовут толпы одураченных последователей творить неслыханные злодейства. Ужас Герберта перед угрозой ереси был неподделен, неясно было только, отчего ему померещился лжепророк в честном, открытом юноше.
Но и аббат Радульфус не мог ссориться с представителем архиепископа, хотя, возможно, сам Теобальд был более умерен и терпим в вопросах веры, чем Герберт. Угроза ереси, перед которой трепетал Папа, кардиналы и епископы, какой бы незначительной она ни представлялась в Англии, существовала реально. Нельзя было забывать, что они на острове: вторжения, ложные учения, моровые болезни доходили сюда с задержкой и порой ослабленные, и все же расстояние не обеспечивало полной безопасности.
— Мы только что выслушали добросердечное предложение щедрого человека, — сказал Радульфус, — чья вера не может быть подвергнута никакому сомнению. От нас требуется одно: решить, что мы ему ответим. У меня есть возражения, но, если бы дело касалось только аббатства, их не было бы вовсе. Что вы скажете, каноник Герберт?
Радульфус предполагал, что речь каноника будет резкой, и потому хотел, чтобы последующие выступления смягчили ее.
— В столь серьезном деле, — весомо заявил Герберт, — не может быть никаких послаблений. Да, я знаю, что обвиняемый уже выходил однажды за стены монастыря и вернулся вовремя. Но это не значит, что при новой возможности он поступит точно так же. Я считаю, мы не имеем права рисковать, когда выдвинуто обвинение в тягчайшем преступлении. Однако я не вижу, чтобы здесь понимали, какая ужасная угроза нависла над христианским миром! Иначе бы мы сейчас ничего не обсуждали. Обвиняемый должен оставаться под замком, пока не состоится суд.
— Роберт?
— Я не могу не согласиться с господином каноником, — сказал приор, прилежно созерцая свой длинный нос. — Слишком тяжелое обвинение, чтобы можно было допускать даже малейший риск. А вдруг обвиняемый убежит? К тому же, находясь под замком, он не тратит времени даром. Возможно, пока мы его содержим здесь, доброе семя еще упадет на не вполне оскудевшую почву.
— Это верно, — согласился брат Ансельм с затаенной усмешкой, — он не только читает, но и размышляет над прочитанным. Из Святой Земли он принес не одни только серебряные пенсы. Умный человек берет в дорогу небольшой узел с пожитками, но душа его вмещает весь мир. — Здесь брат Ансельм благоразумно умолк, не дожидаясь, пока въедливый каноник Герберт ухитрится отыскать в его словах какую-нибудь ересь. Стоило ли дразнить человека, не имеющего чувства юмора?
— Похоже, я окажусь в меньшинстве, если буду настаивать на освобождении обвиняемого, — сухо заметил аббат. — Но если уж так получается, то и я выступлю за то, чтобы он оставался здесь, в аббатстве. Хотя в монастыре я распоряжаюсь по своему усмотрению, но дело о ереси уже не в моих руках. Мы послали весть епископу и со дня на день ожидаем его решения. Судить будет епископ, а наше дело — представить обвиняемого либо ему, либо его заместителю. Я всего только исполняю епископскую волю. Весьма сожалею, мастер Жерар, но мой ответ именно таков, я не могу взять у тебя залог и принять поручительство. Я могу только обещать, что, пока Илэйв в аббатстве, больше никто не причинит ему вреда — На последних словах аббат сделал ударение.
— Тогда по крайней мере, — быстро заговорил Жерар, умеющий принимать неизбежное и тем не менее пытающийся стоять до конца, — не пообещаете ли вы, что епископ выслушает меня на суде, как только что вы все меня выслушали?
— Я сообщу ему о твоем желании и твоем праве говорить, — пообещал настоятель.
— Еще один вопрос: можем ли мы навестить Илэйва, раз уж пришли сюда? Я хочу, чтобы юноша знал: едва он выйдет отсюда, он обретет работу и крышу над головой.
— Не возражаю, — сказал Радульфус.
— При свидетелях, — громко провозгласил каноник Герберт. — Пусть кто-то из братии присутствует при разговоре.
— Свидетель обеспечен, — ответил аббат. — Брат Кадфаэль каждый день после капитула заходит к юноше взглянуть, как заживают раны. Он проводит мастера Жерара и будет находиться рядом во время визита.
Тут аббат поднялся с решительным видом, покуда новые возражения не сложились в голове каноника, впрочем, не отличавшегося особой сообразительностью. Ведь он даже внимания не обратил на Кадфаэля.
— Совет окончен, — заключил аббат и проводил взглядом неспешно покидающих залу гостей.
Илэйв сидел на соломенном матрасе близ узкого окна. На столе перед ним лежала открытая книга, но юноша не глядел в нее. Брови его были сведены в сосредоточенном раздумье, он размышлял об уже прочитанном, но, судя по его хмурому лицу, ни одно из творений святых отцов, доставленных ему Ансельмом, не принесло желанного успокоения. Казалось, все их усилия направлены на развенчание друг друга, а не на восхваление Господа, и потому страницы книг были в основном проникнуты раздражением, а не благочестием. Возможно, существовали и другие ученые, менее склонные производить бурю в стакане воды и потому миролюбиво настроенные к своим собратьям-теологам, однако все их творения, наверное, были сожжены вместе с авторами.
— Чем дольше я это изучаю, — напрямик заявил юноша брату Ансельму, — тем большим сочувствием проникаюсь к еретикам. Наверное, я тоже еретик. Как могут богословы заявлять, будто бы верят в Творца и стараются жить по заповедям, когда сами относятся друг к другу с такой ненавистью?
За несколько дней довольно тесного общения оба сблизились настолько, что свободно могли обсуждать подобные вопросы. Брат Ансельм перелистнул страницу Оригена и спокойно ответил:
— Это происходит от того, что они пытаются определить при помощи слов нечто таинственное и обширное, по сути своей не поддающееся определению. Нащупав нить, каждый пытается не допустить иных возможностей толкования. Однако с каждым новым шагом исследователь все глубже и глубже увязает в бездонной топи. Бесхитростные души проходят над этой бездной, не замочив ног, и даже не подозревают, какая под ними пучина.
— Вот так, наверное, и было со мной, пока я не попал сюда. А сейчас, увязнув по колени, я сомневаюсь, что удастся выбраться из трясины.
— Возможно, ты утратил прежнюю невинность, однако увязаешь ты в чужих словесах, а не в собственных. Это не так страшно. Стоит тебе только закрыть книгу — и ты свободен.
— Слишком поздно!.. Теперь мне уже хочется многое узнать. Как случилось, что Отец и Сын стали Троицей? Кто впервые стал писать о них, как о троих, и тем самым запутал нас всех? Как могут быть трое, во всем подобные друг другу, одним существом?
— Как три доли листа, соединенные в один лист, — предположил Ансельм.
— А что ты скажешь о четырехдольном листике клевера, который приносит счастье? Кто четвертый — человечество? Или мы — как бы стебель, связывающий воедино всех троих?
Ансельм со спокойной, выражающей терпимость улыбкой покачал головой.
— Никогда не берись за написание книги, сын мой. Тебя непременно заставят сжечь ее!
И вот сейчас Илэйв сидел в карцере, в привычном одиночестве, которое вовсе не тяготило его, и раздумывал над некоторыми беседами, что произошли меж ним и Ансельмом в последние несколько дней. Он сомневался, стоило ли вообще браться за чтение, ибо своими запутанными писаниями теологи напускали такого туману, в котором обыкновенным людям, составляющим большинство человечества, нетрудно было и заблудиться. Но стоило ему только поглядеть в сводчатое окно, на узкий бледно-голубой кусок неба, на фоне которого трепетала листва и проступали белые перистые облака, как мир вокруг вновь становился прост и лучезарен, и юноша, несмотря на свои злоключения, чувствовал всепроникающую радость.