— Что ж, Илэйв, — сказал епископ юноше, взгляд которого горел мрачной решимостью, — высказывайся до конца. Я не расставляю силков, но просто хочу знать, что ты думаешь по этому поводу.
— Милорд, — начал Илэйв свою откровенную речь, — я верю, что мы наделены свободной волей и потому способны выбирать меж добром и злом, ибо мы люди, а не животные. И потому мы способны пролагать путь к спасению, совершая добрые поступки. Я не отрицаю Божественной Благодати. Ибо величайшая благодать и состоит в том, что нам дарована власть совершить выбор. И на последнем судилище — заметьте это, милорд, — нас будут судить именно за то, как мы сумели воспользоваться дарованной нам по благодати свободной волей, куда направили ее — к добру или ко злу. За наши собственные дела будем мы держать ответ в Судный день.
— Да, теперь я понимаю, — с интересом глядя на юношу, сказал епископ, — отчего ты не согласен с тем, что список избранных уже готов, а прочие будут осуждены. Если бы это было так, к чему бороться с грехом? А ведь мы должны противостоять греху. Для человека естественно иметь какую-то цель и упорно идти к ней. И кто, как не Господь, знает, что милосердие, истина и праведность — цели довольно достойные. Ибо в чем еще состоит спасение? Каждый должен заслужить его, а не ждать, пока оно будет дано как милостыня.
— Это тайны, которые не постичь и мудрецу, если он дерзнет проникнуть в них, — с неодобрением заметил каноник Герберт; впрочем, говорил он довольно рассеянно, его сейчас гораздо более занимали мысли о предстоящем путешествии в Честер и о тонких дипломатических интригах, которые ему надлежало там плести. — Что же касается невежественных мирян, с их стороны это большая дерзость.
— И однако Господь наш дерзнул спорить с мудрецами в храме, будучи отроком — и Богом, истинным Богом и истинным Человеком. И нам, мудрецам нынешних времен, не худо бы помнить, насколько уязвима наша мудрость.
Откинувшись на спинку кресла, епископ несколько минут пристально разглядывал Илэйва.
— Сын мой, — сказал он наконец. — Я не нахожу вины в том, что ты дерзнул пустить в дело свой разум, который, и это очевидно, также дарован нам Господом и не должен оставаться без употребления. Только не забывай, что и ты также можешь ошибиться, и ты не защищен от заблуждений, как и я.
— Я это хорошо понял, милорд, — отозвался Илэйв.
— Надеюсь, не настолько хорошо, чтобы похоронить свой талант. Уж лучше смело забираться в дебри, чем перестать думать и сделаться полным дураком. Одно только испытание я предложу тебе сейчас. Если ты искренне исповедуешь Символ Веры, пред лицом всех собравшихся и Господом — прошу тебя — перескажи его нам сейчас.
Илэйв так весь и засветился, подобно утреннему солнцу, лившему наискось в окно свои лучи. Не ожидая повторного приглашения, ни на секунду не задумываясь, он начал читать Символ Веры громко, весело и отчетливо:
— Верую во Данного Бога Отца, создавшего людей и всех видимых и невидимых тварей…
Ибо слова эти с раннего детства четко хранились в его памяти, услышанные от первого учителя, которого он любил, от которого не терпел никаких обид и с которым повторял эту молитву год за годом, даже не задумываясь о ее значении, но разделяя чувства обожаемого учителя. Это была вера, не выстраданная им, но полученная из звучания более, чем из смысла. Несмотря на все сомнения и смятенные раздумья, она оставила в нем свою чистую, невинную печать.
Он уже закончил читать, с торжеством предвкушая оправдание и свободу, когда в зал тихо вошел Хью Берингар, держа в руках какой-то предмет, завернутый в навощенную ткань.
— Мы нашли его под мостом, — сказал Хью, — запутавшегося в цепи, при помощи которой много лет назад пришвартовывали плавучую мельницу. Тело мы уже отвезли домой. С гибелью Джевана дело можно считать закрытым Прежде чем умереть, он успел признаться, что совершил убийство. Однако не стоит разглашать это, чтобы не оскорблять родственников и не умножать их горя.
— Разумеется, — согласился Радульфус
В библиотеке брата Ансельма собралось семь человек, каноника Герберта меж ними не было. Он уже отряс пыль этого сомнительно правоверного аббатства со своих наездничьих сапог, оседлал коня, который вполне оправился от хромоты и устал маяться взаперти, и отправился в Честер вместе с телохранителем и грумами. Вне сомнений, он уже успел сочинить, как будет говорить с Ранульфом и каким образом добьется от него всевозможных уступок, не обещав ничего взамен.
Но епископ, наслышанный о вещи, которую принес Хью, и всех превратностях, которые с ней приключились, проявил человеческое любопытство и остался, намереваясь лично присутствовать при завершении всей этой истории. Здесь же были Ансельм, Кадфаэль, Хью, аббат Радульфус, Илэйв и Фортуната, молчаливые, стоявшие рука об руку, но так, чтобы этого не заметило столь почтенное собрание. Оба еще не успели опомниться от столь суровых испытаний, от внезапной и благополучной развязки.
Хью изложил дело в нескольких словах. Чем меньше теперь говорилось о смерти Джевана Литвуда, тем лучше. Погибший был найден в Северне под тем же мостом, где он прятал тело убитого им человека. Пройдет время, и Фортуната будет о нем вспоминать, как принято вспоминать родственников — любящих, но не выставляющих своей любви напоказ. Когда-нибудь ее перестанет мучить мысль о том, мог бы он ее убить или нет, ведь решился же он убрать с дороги свидетеля, чтобы не расставаться с вещью, ради которой готов был и лишить жизни другого, и расстаться с собственной жизнью. Горькая ирония была в том, что, как сообщил Конан, Олдвин даже не заглянул в шкатулку. Джеван убил его совершенно понапрасну.
— Вот это, — Хью показал на сверток, — он, прижатый к волнорезу, все еще держал в руках.
Теперь сверток лежал на рабочем столе Ансельма, и, когда с него стали снимать навощенную ткань, на стол пролилось несколько капель воды.
— Шкатулка, как вам известно, принадлежит этой молодой госпоже, и девушка пожелала, чтобы ее открыли здесь, в нашем присутствии.
Говоря все это, Хью разворачивал сверток. Внешний слой уже почти прогорел, но Джеван так надежно завернул свое сокровище, что, когда ткань была вся развернута, шкатулка очутилась перед ними на столе целехонька, не пострадавшая ни от огня, ни от воды. Крохотный ключик был по-прежнему вставлен в замок. С резной пластины слоновой кости взглянул на них своими огромными византийскими глазами овальный лик, наверняка очерченный при помощи циркуля, прежде чем мастер взялся за изображение красивых колец волос надо лбом и на подбородке и несколькими штрихами наметил признаки прожитых лет и напряженной мысли. Переплетенные лозы сияли, отражая свет отполированными краями. Никто из собравшихся не решался повернуть ключик и открыть шкатулку.
Наконец Ансельм отважился открыть ее. Все склонились, чтобы получше видеть. Фортуната и Илэйв подошли поближе, и Кадфаэль посторонился, чтобы дать им место. Ибо кто, как не они, имели преимущественное право быть свидетелями?
Ансельм приподнял крышку, и все увидели пурпурный переплет, украшенный затейливым узором из переплетенных золотых листьев, цветов и усиков; в центре же, обведенный тонкой золотой рамкой, был изображен юноша — точная копия того, что был вырезан на пластине из слоновой кости на шкатулке. Тот же овеянный веками лик, тот же благородный лоб, тот же приковывающий внимание взор. Однако это изображение было вырезано на пластине меньшей величины и представляло собой поясной портрет с небольшой арфой в руках.
Ансельм с почтительной осторожностью наклонил шкатулку и придержал ладонью книгу, выскользнувшую из нее.
— Это не святой, — заметил он, — хотя частенько изображается с нимбом. Это царь Давид, а книга, вне сомнений, — Псалтырь.
Пурпурный пергамент переплета был натянут на тонкие доски, и первые несколько листов, так же как и последние, были пурпурными, с золотыми письменами. В середине страницы были очень тонкой выделки: гладкие, тщательно отполированные, почти чистого белого цвета. На фронтисписе был изображен псалмопевец, который пел и играл, восседая на царском троне в окружении небесных и земных музыкантов. Яркие, живые краски, казалось, звенели, подобно звукам, которые рука царственного менестреля извлекала, ударяя по струнам псалтыри. Изображение было выполнено не в тяжелом, классическом византийском монументальном стиле; напротив, очертания отличались тонкостью и изяществом, почти что воздушностью, как и узор из виноградных лоз, обрамляющих картину. Волнистые линии затейливо переплетались и были изящно удлинены. На странице напротив, гладкой, как шелк, было золотом выведено унциальное письмо. Однако на следующей странице буквы становились маленькими и округлыми.
— Это сделано не на Востоке, — сказал епископ, пристально глядя на книгу.
— Нет, не на Востоке. Это ирландский минускул, раздельное письмо, — согласился Ансельм, проникавшийся все большей почтительностью по отношению к книге. С благоговением он стал перелистывать страницу за страницей, углубляясь в белую, как слоновая кость, толщу, где буквы были не золотыми, но насыщенно-голубыми, а цифры и заглавные буквы ярко окрашены и обрамлены узором из самых разных луговых цветов, вьющихся роз и травок размером не более ногтя, где птицы пели в ветвях не толще волоска, а робкие животные прятались в цветущих кустах. Крохотные, изящно выписанные дамы читали, сидя на дерне под ветвями роз-эглантерий. Золотистые фонтаны играли в бассейнах из слоновой кости, лебеди плавали в кристально чистых потоках, и крохотные кораблики отправлялись в плавание по океану размером в слезинку.
Последние несколько листов книги вновь обретали свой царственный пурпур, и заключительные ликующие псалмы были написаны золотом. Псалтырь заканчивала страница, на которой были изображены эмпиреи, где парили ангелы, рай, где собрались святые, с головами в нимбах, и преображенная земля, населенная искупившими грехи душами, и все служили псалмопевцу и славили Господа в Его небесной славе на разнообразных инструментах, какие только можно помыслить. Трепещущие крылья, нимбы, трубы, псалтыри и арфы, тамбурины и громогласные цимбалы — все сияло золотом; обитатели небес, рая и земли были выписаны такими же изящными, тонкими линиями, как и обрамлявшие их усики вьющихся роз, виноградных лоз и жимолости; а небеса над ними были такими же ярко-синими, как ирисы и барвинки под их ногами. Концы ангельских крыльев таяли и растворялись в ослепительном золотом сиянии, как в завесе, скрывшей от взора непостижимое таинство.
— Удивительно! — сказал епископ. — Никогда прежде я не видел подобной работы. Этой книге цены нет. Где она была создана? Где обитали такие искусники?
Ансельм открыл страницу с посвящением, выведенным золотыми латинскими буквами, и медленно прочитал: «Книга сия сделана по велению Отгона, короля и императора, по случаю женитьбы его возлюбленного сына Оттона, принца Римской Империи, для благородной и прекрасной Теофании, принцессы Византии, как дар принцессе от его христианнейшего высочества. Диармид, монах из монастыря Святого Галла, написал и украсил сию книгу».
— И письмо, и имя ирландское, — заметил аббат. — Святой Галл по происхождению был ирландец, и многие его соотечественники последовали за ним в империю.
— Включая того, кто создал эту дивную книгу. Но шкатулка, несомненно, была сделана позже, другим ирландским мастером. Хотя, конечно же, резьба на обеих пластинах сделана одним человеком. Наверное, принцесса привезла его с собой в своей свите. Да, это был брак не только двух царственных особ, но также и двух культур — восточной и западной, и оба эти брака были ознаменованы созданием этой удивительной веши.
— Они посещали монастырь Святого Галла, — сказал Ансельм, обладавший обширными познаниями в истории, он продолжал рассматривать книгу с восхищением, но без жадности. — В том же году, как принц женился, оба — и отец, и сын — побывали там. Об этом говорится в хрониках. Молодому человеку было тогда семнадцать лет, и он уже хорошо разбирался в манускриптах. Несколько рукописей он взял из библиотеки и увез с собой. Иные из них так и остались у него. Нет, это не удивительно, что человек, который очень любит книги, способен почувствовать безумную страсть, встретив такое диво!
Кадфаэль, молчаливый и задумчивый, оторвал взгляд от ярких, живых красок, любовно наложенных на страницу более двухсот лет назад искусной рукой, и взглянул на Фортунату. Девушка стояла рядом с Илэйвом, который внимательно наблюдал, глядя через ее плечо. Кадфаэль знал, что они незаметно для всех держатся за руки. Вот так же крепко держал ее за руку Джеван, превратив в живой щит на случай, если ему будет угрожать разоблачение и крах. Девушка, не отводя глаз, смотрела на прекрасную книгу, которую Уильям предназначил ей в качестве приданого; веки ее были полуопущены, губы плотно сжаты, лицо бледно и неподвижно.
Разве виноват был чем-то Диармид, монах из монастыря Святого Галла, вложивший столько искусства в дар царственной невесте в честь высочайшего в то столетие бракосочетания, явившегося по сути бракосочетанием двух империй? И разве вина этой восхитительной книги, что из-за нее погибли двое и была обворована девушка, владевшая сей замечательной вещью как приданое? Не удивительно, что при виде такого совершенного произведения искусства невинный любитель книг не избежал искушения и сделался вором и убийцей.
Фортуната наконец подняла глаза и встретилась взглядом с епископом, который смотрел на девушку через стол, на котором лежала эта великолепная и приковавшая все взоры вещь.
— Дитя мое, — сказал епископ, — ты получила поистине великолепный подарок. Если ты решишься продать эту книгу, приданое получишь немалое, однако прежде посоветуйся с кем-то и береги ее. Аббат Радульфус мог бы хранить ее для тебя здесь и дать хороший совет в случае продажи. Хотя, по правде говоря, цену назначить за нее невозможно, ей нет цены.
— Милорд, — отвечала Фортуната, — я уже знаю, что хочу с ней сделать. Не нужно, чтобы она оставалась у меня. Книга настолько прекрасна, что я всегда буду помнить о ней. Я искренне рада, что мне довелось увидеть такую ценную и красивую книгу. Но если я буду ее владелицей, она будет напоминать мне и все то горькое, что с ней связано. А книге этой не следует быть запятнанной. Увезите ее с собой, и в церковной сокровищнице она вновь обретет прежнюю чистоту и благословенность.
— Мне понятно твое негодование по поводу того, что такая красивая и благая вещь подверглась дурному обращению, — уступчиво сказал епископ. — Но если ты и вправду хочешь, чтобы я увез книгу с собой, ты должна будешь взять за нее те деньги, что предложит тебе епископальная библиотека, хотя, надо сказать, средства ее довольно ограничены.
— Нет! — решительно покачала головой Фортуната. — Однажды мне уже были предложены за нее деньги, и других денег мне не надо. Книге нет цены, и потому продать ее нельзя. Я отдам ее вам в дар и не буду о том жалеть.
Епископ Клинтонский, сам человек решительный, заметив в девушке твердую волю, не мог не почувствовать уважения к желанию Фортунаты. И все же он напомнил ей:
— Учти, паломник, который пронес эту книгу через полсвета и послал ее тебе как приданое, безусловно, хотел, чтобы книга была твоей. Можем ли мы не учитывать его волю?
Фортуната, выражая согласие, с серьезным видом кивнула головой.
— Однако, — сказала она, — если книга — моя, я вправе распоряжаться ею. Не думаю, чтобы дядюшка Уильям осудил меня за то, что я намереваюсь передать книгу вам и — в вашем лице — Церкви.
— Но не желал ли твой покровитель, чтобы книга принесла тебе хорошее приданое и обеспечила счастливую жизнь?
Девушка, стоя рука об руку с Илэйвом, с уверенностью взглянула на епископа и твердо ответила:
— Лучшее из того, что он даровал мне, останется со мной.
К полудню все разошлись кто куда. Епископ Клинтонский и его дьякон Зерло собирались в Ковентри, куда предшественник Роже де Клинтона перенес епископат, хотя Личфилд продолжал пользоваться былым уважением и оба собора считались кафедральными. Илэйв и Фортуната возвратились в дом близ церкви Святого Алкмунда, в удрученную горем семью, где тело убийцы лежало теперь на тех же дрогах, что и тело погубленной им несколько дней назад жертвы, и Жерар, который только что похоронил Олдвина, хлопотал о похоронах Джевана. Подобные раны, конечно, рано или поздно затягиваются, но для этого надобно время. Несомненным было одно: женщины семьи намеревались молиться с равным пылом и за убийцу, и за убитого.
Епископ со всевозможной почтительностью и заботой устроил за седлом Псалтырь принцессы Теофании. Для всех было загадкой, как попала эта книга в маленький монастырь близ Эдессы; и когда-то, лет через двести, все так же будут удивляться, как эта книга оказалась в библиотеке в Ковентри. Книги переживают своих создателей, но монах Диармид, безусловно, обеспечил себе славу в веках.
И даже монастырский странноприимный дом опустел. Празднества закончились, и гости из тех, кто задержался на несколько дней в Шрусбери по делам, собирались в путь. Летнее затишье меж Днем Святой Уинифред и ярмаркой Святого Петра было достаточно продолжительным, чтобы успеть собрать урожай с полей, принадлежащих аббатству. В Гайе и овощи поспели на огородах, и пшеница уже почти совсем пожелтела. У природы на все есть свой урочный час, и только люди подчас действуют некстати.
Брат Винфрид, с довольным видом посвистывая, подравнивал разросшуюся изгородь. Кадфаэль и Хью, оба молчаливые и задумчивые, сидели под северной стеной травного садика, разомлевшие на солнышке и вялые, как это всегда случается после сильного волнения. Розы на отдаленных клумбах напоминали зыблющийся узор из книги Диармида, а белая бабочка на темно-голубом цветке фенхеля казалась крохотным корабликом, плывущим по океану размером с росинку.
— Мне надо идти, — в который уже раз сказал Хью, не поднимаясь.
— Надеюсь, — сказал Кадфаэль, — мы здесь в последний раз слышали слово «ересь». Дай Бог, чтобы все последующие посещения епископа заканчивались столь же счастливо. Будь на его месте другой, дело завершилось бы анафемой. — И вдруг он спросил задумчиво: — Не сделала ли она глупость, расставшись с книгой? Страницы ее все еще стоят у меня перед глазами. Да, из-за такой книги можно обезуметь настолько, чтобы убить — или умереть самому. Краски так и западают в душу!
— Нет, — возразил Хью. — Напротив, девушка поступила очень мудро. Кому бы она продала ее? Кто, кроме королей, может купить такое сокровище? Обогащающий епископат сам становится богаче.
— Что ни говори, — заметил Кадфаэль после продолжительного, удовлетворенного молчания, — епископ заплатил ей за книгу сполна. Ведь взамен девушка получила Илэйва, свободного и оправданного. Нет, она не прогадала.
— Милорд, — начал Илэйв свою откровенную речь, — я верю, что мы наделены свободной волей и потому способны выбирать меж добром и злом, ибо мы люди, а не животные. И потому мы способны пролагать путь к спасению, совершая добрые поступки. Я не отрицаю Божественной Благодати. Ибо величайшая благодать и состоит в том, что нам дарована власть совершить выбор. И на последнем судилище — заметьте это, милорд, — нас будут судить именно за то, как мы сумели воспользоваться дарованной нам по благодати свободной волей, куда направили ее — к добру или ко злу. За наши собственные дела будем мы держать ответ в Судный день.
— Да, теперь я понимаю, — с интересом глядя на юношу, сказал епископ, — отчего ты не согласен с тем, что список избранных уже готов, а прочие будут осуждены. Если бы это было так, к чему бороться с грехом? А ведь мы должны противостоять греху. Для человека естественно иметь какую-то цель и упорно идти к ней. И кто, как не Господь, знает, что милосердие, истина и праведность — цели довольно достойные. Ибо в чем еще состоит спасение? Каждый должен заслужить его, а не ждать, пока оно будет дано как милостыня.
— Это тайны, которые не постичь и мудрецу, если он дерзнет проникнуть в них, — с неодобрением заметил каноник Герберт; впрочем, говорил он довольно рассеянно, его сейчас гораздо более занимали мысли о предстоящем путешествии в Честер и о тонких дипломатических интригах, которые ему надлежало там плести. — Что же касается невежественных мирян, с их стороны это большая дерзость.
— И однако Господь наш дерзнул спорить с мудрецами в храме, будучи отроком — и Богом, истинным Богом и истинным Человеком. И нам, мудрецам нынешних времен, не худо бы помнить, насколько уязвима наша мудрость.
Откинувшись на спинку кресла, епископ несколько минут пристально разглядывал Илэйва.
— Сын мой, — сказал он наконец. — Я не нахожу вины в том, что ты дерзнул пустить в дело свой разум, который, и это очевидно, также дарован нам Господом и не должен оставаться без употребления. Только не забывай, что и ты также можешь ошибиться, и ты не защищен от заблуждений, как и я.
— Я это хорошо понял, милорд, — отозвался Илэйв.
— Надеюсь, не настолько хорошо, чтобы похоронить свой талант. Уж лучше смело забираться в дебри, чем перестать думать и сделаться полным дураком. Одно только испытание я предложу тебе сейчас. Если ты искренне исповедуешь Символ Веры, пред лицом всех собравшихся и Господом — прошу тебя — перескажи его нам сейчас.
Илэйв так весь и засветился, подобно утреннему солнцу, лившему наискось в окно свои лучи. Не ожидая повторного приглашения, ни на секунду не задумываясь, он начал читать Символ Веры громко, весело и отчетливо:
— Верую во Данного Бога Отца, создавшего людей и всех видимых и невидимых тварей…
Ибо слова эти с раннего детства четко хранились в его памяти, услышанные от первого учителя, которого он любил, от которого не терпел никаких обид и с которым повторял эту молитву год за годом, даже не задумываясь о ее значении, но разделяя чувства обожаемого учителя. Это была вера, не выстраданная им, но полученная из звучания более, чем из смысла. Несмотря на все сомнения и смятенные раздумья, она оставила в нем свою чистую, невинную печать.
Он уже закончил читать, с торжеством предвкушая оправдание и свободу, когда в зал тихо вошел Хью Берингар, держа в руках какой-то предмет, завернутый в навощенную ткань.
— Мы нашли его под мостом, — сказал Хью, — запутавшегося в цепи, при помощи которой много лет назад пришвартовывали плавучую мельницу. Тело мы уже отвезли домой. С гибелью Джевана дело можно считать закрытым Прежде чем умереть, он успел признаться, что совершил убийство. Однако не стоит разглашать это, чтобы не оскорблять родственников и не умножать их горя.
— Разумеется, — согласился Радульфус
В библиотеке брата Ансельма собралось семь человек, каноника Герберта меж ними не было. Он уже отряс пыль этого сомнительно правоверного аббатства со своих наездничьих сапог, оседлал коня, который вполне оправился от хромоты и устал маяться взаперти, и отправился в Честер вместе с телохранителем и грумами. Вне сомнений, он уже успел сочинить, как будет говорить с Ранульфом и каким образом добьется от него всевозможных уступок, не обещав ничего взамен.
Но епископ, наслышанный о вещи, которую принес Хью, и всех превратностях, которые с ней приключились, проявил человеческое любопытство и остался, намереваясь лично присутствовать при завершении всей этой истории. Здесь же были Ансельм, Кадфаэль, Хью, аббат Радульфус, Илэйв и Фортуната, молчаливые, стоявшие рука об руку, но так, чтобы этого не заметило столь почтенное собрание. Оба еще не успели опомниться от столь суровых испытаний, от внезапной и благополучной развязки.
Хью изложил дело в нескольких словах. Чем меньше теперь говорилось о смерти Джевана Литвуда, тем лучше. Погибший был найден в Северне под тем же мостом, где он прятал тело убитого им человека. Пройдет время, и Фортуната будет о нем вспоминать, как принято вспоминать родственников — любящих, но не выставляющих своей любви напоказ. Когда-нибудь ее перестанет мучить мысль о том, мог бы он ее убить или нет, ведь решился же он убрать с дороги свидетеля, чтобы не расставаться с вещью, ради которой готов был и лишить жизни другого, и расстаться с собственной жизнью. Горькая ирония была в том, что, как сообщил Конан, Олдвин даже не заглянул в шкатулку. Джеван убил его совершенно понапрасну.
— Вот это, — Хью показал на сверток, — он, прижатый к волнорезу, все еще держал в руках.
Теперь сверток лежал на рабочем столе Ансельма, и, когда с него стали снимать навощенную ткань, на стол пролилось несколько капель воды.
— Шкатулка, как вам известно, принадлежит этой молодой госпоже, и девушка пожелала, чтобы ее открыли здесь, в нашем присутствии.
Говоря все это, Хью разворачивал сверток. Внешний слой уже почти прогорел, но Джеван так надежно завернул свое сокровище, что, когда ткань была вся развернута, шкатулка очутилась перед ними на столе целехонька, не пострадавшая ни от огня, ни от воды. Крохотный ключик был по-прежнему вставлен в замок. С резной пластины слоновой кости взглянул на них своими огромными византийскими глазами овальный лик, наверняка очерченный при помощи циркуля, прежде чем мастер взялся за изображение красивых колец волос надо лбом и на подбородке и несколькими штрихами наметил признаки прожитых лет и напряженной мысли. Переплетенные лозы сияли, отражая свет отполированными краями. Никто из собравшихся не решался повернуть ключик и открыть шкатулку.
Наконец Ансельм отважился открыть ее. Все склонились, чтобы получше видеть. Фортуната и Илэйв подошли поближе, и Кадфаэль посторонился, чтобы дать им место. Ибо кто, как не они, имели преимущественное право быть свидетелями?
Ансельм приподнял крышку, и все увидели пурпурный переплет, украшенный затейливым узором из переплетенных золотых листьев, цветов и усиков; в центре же, обведенный тонкой золотой рамкой, был изображен юноша — точная копия того, что был вырезан на пластине из слоновой кости на шкатулке. Тот же овеянный веками лик, тот же благородный лоб, тот же приковывающий внимание взор. Однако это изображение было вырезано на пластине меньшей величины и представляло собой поясной портрет с небольшой арфой в руках.
Ансельм с почтительной осторожностью наклонил шкатулку и придержал ладонью книгу, выскользнувшую из нее.
— Это не святой, — заметил он, — хотя частенько изображается с нимбом. Это царь Давид, а книга, вне сомнений, — Псалтырь.
Пурпурный пергамент переплета был натянут на тонкие доски, и первые несколько листов, так же как и последние, были пурпурными, с золотыми письменами. В середине страницы были очень тонкой выделки: гладкие, тщательно отполированные, почти чистого белого цвета. На фронтисписе был изображен псалмопевец, который пел и играл, восседая на царском троне в окружении небесных и земных музыкантов. Яркие, живые краски, казалось, звенели, подобно звукам, которые рука царственного менестреля извлекала, ударяя по струнам псалтыри. Изображение было выполнено не в тяжелом, классическом византийском монументальном стиле; напротив, очертания отличались тонкостью и изяществом, почти что воздушностью, как и узор из виноградных лоз, обрамляющих картину. Волнистые линии затейливо переплетались и были изящно удлинены. На странице напротив, гладкой, как шелк, было золотом выведено унциальное письмо. Однако на следующей странице буквы становились маленькими и округлыми.
— Это сделано не на Востоке, — сказал епископ, пристально глядя на книгу.
— Нет, не на Востоке. Это ирландский минускул, раздельное письмо, — согласился Ансельм, проникавшийся все большей почтительностью по отношению к книге. С благоговением он стал перелистывать страницу за страницей, углубляясь в белую, как слоновая кость, толщу, где буквы были не золотыми, но насыщенно-голубыми, а цифры и заглавные буквы ярко окрашены и обрамлены узором из самых разных луговых цветов, вьющихся роз и травок размером не более ногтя, где птицы пели в ветвях не толще волоска, а робкие животные прятались в цветущих кустах. Крохотные, изящно выписанные дамы читали, сидя на дерне под ветвями роз-эглантерий. Золотистые фонтаны играли в бассейнах из слоновой кости, лебеди плавали в кристально чистых потоках, и крохотные кораблики отправлялись в плавание по океану размером в слезинку.
Последние несколько листов книги вновь обретали свой царственный пурпур, и заключительные ликующие псалмы были написаны золотом. Псалтырь заканчивала страница, на которой были изображены эмпиреи, где парили ангелы, рай, где собрались святые, с головами в нимбах, и преображенная земля, населенная искупившими грехи душами, и все служили псалмопевцу и славили Господа в Его небесной славе на разнообразных инструментах, какие только можно помыслить. Трепещущие крылья, нимбы, трубы, псалтыри и арфы, тамбурины и громогласные цимбалы — все сияло золотом; обитатели небес, рая и земли были выписаны такими же изящными, тонкими линиями, как и обрамлявшие их усики вьющихся роз, виноградных лоз и жимолости; а небеса над ними были такими же ярко-синими, как ирисы и барвинки под их ногами. Концы ангельских крыльев таяли и растворялись в ослепительном золотом сиянии, как в завесе, скрывшей от взора непостижимое таинство.
— Удивительно! — сказал епископ. — Никогда прежде я не видел подобной работы. Этой книге цены нет. Где она была создана? Где обитали такие искусники?
Ансельм открыл страницу с посвящением, выведенным золотыми латинскими буквами, и медленно прочитал: «Книга сия сделана по велению Отгона, короля и императора, по случаю женитьбы его возлюбленного сына Оттона, принца Римской Империи, для благородной и прекрасной Теофании, принцессы Византии, как дар принцессе от его христианнейшего высочества. Диармид, монах из монастыря Святого Галла, написал и украсил сию книгу».
— И письмо, и имя ирландское, — заметил аббат. — Святой Галл по происхождению был ирландец, и многие его соотечественники последовали за ним в империю.
— Включая того, кто создал эту дивную книгу. Но шкатулка, несомненно, была сделана позже, другим ирландским мастером. Хотя, конечно же, резьба на обеих пластинах сделана одним человеком. Наверное, принцесса привезла его с собой в своей свите. Да, это был брак не только двух царственных особ, но также и двух культур — восточной и западной, и оба эти брака были ознаменованы созданием этой удивительной веши.
— Они посещали монастырь Святого Галла, — сказал Ансельм, обладавший обширными познаниями в истории, он продолжал рассматривать книгу с восхищением, но без жадности. — В том же году, как принц женился, оба — и отец, и сын — побывали там. Об этом говорится в хрониках. Молодому человеку было тогда семнадцать лет, и он уже хорошо разбирался в манускриптах. Несколько рукописей он взял из библиотеки и увез с собой. Иные из них так и остались у него. Нет, это не удивительно, что человек, который очень любит книги, способен почувствовать безумную страсть, встретив такое диво!
Кадфаэль, молчаливый и задумчивый, оторвал взгляд от ярких, живых красок, любовно наложенных на страницу более двухсот лет назад искусной рукой, и взглянул на Фортунату. Девушка стояла рядом с Илэйвом, который внимательно наблюдал, глядя через ее плечо. Кадфаэль знал, что они незаметно для всех держатся за руки. Вот так же крепко держал ее за руку Джеван, превратив в живой щит на случай, если ему будет угрожать разоблачение и крах. Девушка, не отводя глаз, смотрела на прекрасную книгу, которую Уильям предназначил ей в качестве приданого; веки ее были полуопущены, губы плотно сжаты, лицо бледно и неподвижно.
Разве виноват был чем-то Диармид, монах из монастыря Святого Галла, вложивший столько искусства в дар царственной невесте в честь высочайшего в то столетие бракосочетания, явившегося по сути бракосочетанием двух империй? И разве вина этой восхитительной книги, что из-за нее погибли двое и была обворована девушка, владевшая сей замечательной вещью как приданое? Не удивительно, что при виде такого совершенного произведения искусства невинный любитель книг не избежал искушения и сделался вором и убийцей.
Фортуната наконец подняла глаза и встретилась взглядом с епископом, который смотрел на девушку через стол, на котором лежала эта великолепная и приковавшая все взоры вещь.
— Дитя мое, — сказал епископ, — ты получила поистине великолепный подарок. Если ты решишься продать эту книгу, приданое получишь немалое, однако прежде посоветуйся с кем-то и береги ее. Аббат Радульфус мог бы хранить ее для тебя здесь и дать хороший совет в случае продажи. Хотя, по правде говоря, цену назначить за нее невозможно, ей нет цены.
— Милорд, — отвечала Фортуната, — я уже знаю, что хочу с ней сделать. Не нужно, чтобы она оставалась у меня. Книга настолько прекрасна, что я всегда буду помнить о ней. Я искренне рада, что мне довелось увидеть такую ценную и красивую книгу. Но если я буду ее владелицей, она будет напоминать мне и все то горькое, что с ней связано. А книге этой не следует быть запятнанной. Увезите ее с собой, и в церковной сокровищнице она вновь обретет прежнюю чистоту и благословенность.
— Мне понятно твое негодование по поводу того, что такая красивая и благая вещь подверглась дурному обращению, — уступчиво сказал епископ. — Но если ты и вправду хочешь, чтобы я увез книгу с собой, ты должна будешь взять за нее те деньги, что предложит тебе епископальная библиотека, хотя, надо сказать, средства ее довольно ограничены.
— Нет! — решительно покачала головой Фортуната. — Однажды мне уже были предложены за нее деньги, и других денег мне не надо. Книге нет цены, и потому продать ее нельзя. Я отдам ее вам в дар и не буду о том жалеть.
Епископ Клинтонский, сам человек решительный, заметив в девушке твердую волю, не мог не почувствовать уважения к желанию Фортунаты. И все же он напомнил ей:
— Учти, паломник, который пронес эту книгу через полсвета и послал ее тебе как приданое, безусловно, хотел, чтобы книга была твоей. Можем ли мы не учитывать его волю?
Фортуната, выражая согласие, с серьезным видом кивнула головой.
— Однако, — сказала она, — если книга — моя, я вправе распоряжаться ею. Не думаю, чтобы дядюшка Уильям осудил меня за то, что я намереваюсь передать книгу вам и — в вашем лице — Церкви.
— Но не желал ли твой покровитель, чтобы книга принесла тебе хорошее приданое и обеспечила счастливую жизнь?
Девушка, стоя рука об руку с Илэйвом, с уверенностью взглянула на епископа и твердо ответила:
— Лучшее из того, что он даровал мне, останется со мной.
К полудню все разошлись кто куда. Епископ Клинтонский и его дьякон Зерло собирались в Ковентри, куда предшественник Роже де Клинтона перенес епископат, хотя Личфилд продолжал пользоваться былым уважением и оба собора считались кафедральными. Илэйв и Фортуната возвратились в дом близ церкви Святого Алкмунда, в удрученную горем семью, где тело убийцы лежало теперь на тех же дрогах, что и тело погубленной им несколько дней назад жертвы, и Жерар, который только что похоронил Олдвина, хлопотал о похоронах Джевана. Подобные раны, конечно, рано или поздно затягиваются, но для этого надобно время. Несомненным было одно: женщины семьи намеревались молиться с равным пылом и за убийцу, и за убитого.
Епископ со всевозможной почтительностью и заботой устроил за седлом Псалтырь принцессы Теофании. Для всех было загадкой, как попала эта книга в маленький монастырь близ Эдессы; и когда-то, лет через двести, все так же будут удивляться, как эта книга оказалась в библиотеке в Ковентри. Книги переживают своих создателей, но монах Диармид, безусловно, обеспечил себе славу в веках.
И даже монастырский странноприимный дом опустел. Празднества закончились, и гости из тех, кто задержался на несколько дней в Шрусбери по делам, собирались в путь. Летнее затишье меж Днем Святой Уинифред и ярмаркой Святого Петра было достаточно продолжительным, чтобы успеть собрать урожай с полей, принадлежащих аббатству. В Гайе и овощи поспели на огородах, и пшеница уже почти совсем пожелтела. У природы на все есть свой урочный час, и только люди подчас действуют некстати.
Брат Винфрид, с довольным видом посвистывая, подравнивал разросшуюся изгородь. Кадфаэль и Хью, оба молчаливые и задумчивые, сидели под северной стеной травного садика, разомлевшие на солнышке и вялые, как это всегда случается после сильного волнения. Розы на отдаленных клумбах напоминали зыблющийся узор из книги Диармида, а белая бабочка на темно-голубом цветке фенхеля казалась крохотным корабликом, плывущим по океану размером с росинку.
— Мне надо идти, — в который уже раз сказал Хью, не поднимаясь.
— Надеюсь, — сказал Кадфаэль, — мы здесь в последний раз слышали слово «ересь». Дай Бог, чтобы все последующие посещения епископа заканчивались столь же счастливо. Будь на его месте другой, дело завершилось бы анафемой. — И вдруг он спросил задумчиво: — Не сделала ли она глупость, расставшись с книгой? Страницы ее все еще стоят у меня перед глазами. Да, из-за такой книги можно обезуметь настолько, чтобы убить — или умереть самому. Краски так и западают в душу!
— Нет, — возразил Хью. — Напротив, девушка поступила очень мудро. Кому бы она продала ее? Кто, кроме королей, может купить такое сокровище? Обогащающий епископат сам становится богаче.
— Что ни говори, — заметил Кадфаэль после продолжительного, удовлетворенного молчания, — епископ заплатил ей за книгу сполна. Ведь взамен девушка получила Илэйва, свободного и оправданного. Нет, она не прогадала.