— Хорошим новостям я всегда рад, — сказал хозяин мастерской, остановившись в двух-трех шагах от Хью. Усилием воли Джевану удалось согнать со своего лица напряженность. — Но я все равно узнал бы о них вскоре — мы как раз собираемся возвращаться домой. Племянница моя только что закончила уборку. Вам не стоило терять время, идя сюда специально, милорд шериф, хотя я и благодарен вам за беспокойство.
— Я зашел к вам по пути, — ответил Хью. — Я как раз направлялся во Франквилль, а брат ваш сказал мне, что я могу застать вас здесь. Дело в том, что я только что отпустил вашего пастуха. Конан, возможно, и лгун, но не убийца. Нам удалось восстановить каждый его шаг в течение того дня, и невиновность его теперь очевидна. И теперь, когда вы это услышали от меня, можете подивиться, насколько он завяз во вранье.
— Значит, настоящий убийца обнаружен? — с ледяным спокойствием поинтересовался Джеван.
— Нет еще, — с той же притворной веселостью отвечал Хью. — Но мы идем по следу. Вы, должно быть, рады, что слуга вернулся домой. А уж он-то как рад, трудно даже описать. Брат ваш, наверное, больше выиграет от его возвращения, хотя, по словам Конана, он немало помогал вам здесь, в мастерской.
Хью подошел к порогу и заглянул в темную хижину, освещенную слабым пламенем лампы, все еще стоящей на сундуке. Свет ее казался еще слабей, растворяемый потоком света, вливающимся из открытой двери. Хью проницательным взором ищейки окинул широкий стол близ закрытых ставнями окон, сундуки, лохани с известью и подставку с ножами: для разрезания, скобления, подравнивания кож.
Одни ножны были пустые.
Кадфаэль, который остался приглядывать за лошадьми, притаился поодаль, по левую руку от него рощица спускалась почти к самой реке, по правую находилось открытое пространство луга, через который он мог отлично видеть входную дверь хижины и троих человек возле нее.
Низкое солнце еще не успело скрыться за кустарником, и его золотистые лучи отчетливо высвечивали каждую подробность происходящего. Кадфаэль внимательно наблюдал за происходящим: отсюда ему были видны даже те мелочи, которые не мог заметить Хью, стоявший у самого порога. Кадфаэлю не нравилось то, как Джеван сжимал руку Фортунаты, полуобняв девушку за плечи. Разумеется, Хью не мог упустить из вида эту несвойственную холодному, себялюбивому Литвуду манеру. Но заметил ли шериф, как на какой-то миг алым блеском сверкнуло лезвие ножа, который Литвуд прятал в рукаве?
Девушка выглядела как всегда, разве что только была чересчур тиха и молчалива. Ни страха, ни отвращения, ни попытки высвободиться, и однако, Кадфаэль мог сказать: она сознавала, что дядюшка в руке держит нож.
— Так вот где вы вершите свое волшебство, — сказал Хью, с любопытством разглядывая мастерскую. — Я не однажды интересовался тем, как выделывают пергамент. Качество вашей работы всем известно, я и сам не раз имел возможность восхититься им, однако как вам удается так отбеливать листы, да еще с обеих сторон?
Как праздно любопытствующий посетитель, он походил по комнате, заглядывая во все углы. Увидев, что на подставке с ножами одного явно не хватает, Хью молча отметил это про себя. Чтобы испытать Джевана, не прячет ли он чего-то в мастерской, Хью предложил ему войти в лачугу. Но Джеван, не переменяя положения руки, вместе с девушкой подошел к порогу и остановился. Его стесненные движения казались теперь зловещими, и разбить цепь, связавшую их, представлялось делом жизни и смерти. Кадфаэль подошел поближе.
Хью, чувствуя одновременно и замешательство, и любопытство, вышел из мастерской. Пройдя мимо двух скованных фигур, он направился вниз к реке, где были погружены в воду рамы с сырыми кожами. Джеван медленно шел за ним, тесно прижимая девушку к своему боку. Женщине полагается идти слева, чтобы правая рука мужчины была свободна и он мог защитить свою спутницу. Джеван, напротив, прижимал к себе девушку, чтобы можно было, когда не останется надежды, поразить ее ножом. Или нож он припас для себя?
Илэйв, чтобы сократить путь, пробежал через весь город, от моста к мосту, далее по дороге, но не в диком рывке, как в аббатстве, а уверенно, подобно бегуну, рассчитывающему свои силы. Оказавшись за городом, он выбрал кратчайшую тропу, издавна известную ему, — ту, что вела над излучиной реки, где было всегда глубоко и вода текла наиболее быстро. Наконец он добрался до склона, с вершины которого хорошо можно было рассмотреть мастерскую Джевана, отстоявшую достаточно далеко от кромки воды на случай половодья; теперь он под прикрытием деревьев взглянул вниз и отдышался.
Все они были там, неподалеку от хижины. Дверь, выходившая на запад, была отворена, пропуская вовнутрь последние проблески дня. И в западной, и в южной стенах, смотревших в сторону от реки, были прорезаны окна, чтобы у мастера не было за работой нужды в освещении. Илэйву хорошо были видны погруженные в реку решетчатые рамы, сквозь которые, бурля, бежала вода, они были укреплены в нескольких шагах вниз по реке, где берега сходились наиболее тесно. Дверь хижины стояла широко распахнутой, чтобы создалось впечатление, будто хозяину нечего скрывать, а его рука, крепко обвившая племянницу, создавала обманчивую картину теплых родственных чувств. Джеван, даже когда Фортуната была ребенком, никогда не выражал свою нежность столь откровенно, как горячий, порывистый Жерар. Джеван был совсем другой человек: замкнутый, себялюбивый, никого не ласкавший и избегавший всяческого прикосновения, не имевший обыкновения изливать чувства. Его любовь к племяннице обычно выражалась в сдержанном поддразнивании, не более, хотя надо признать, что он был искренне привязан к ней. Однако он никогда не был нежен настолько, чтобы обнимать ее. И потому, очевидно, не сердечная ласка побуждала его теперь тесно прижимать к себе Фортунату. Она сделалась ему врагом, и ее же он использует как защиту, раз уж не осталось других средств. В противном случае зачем бы он стал прижимать ее к себе так тесно? Девушка могла стоять чуть поодаль, и это только послужило бы доказательством для шерифа, что все здесь в порядке. Но Джеван не уверен в ней и, давя ей на руку, напоминает, что, если она предаст его, месть последует незамедлительно. Прячась за деревьями и кустами, Илэйв спустился по склону. Оказавшись ближе к хижине, он мог уже слышать голоса, но не разбирал, что говорят. Между ним и говорившими находился державший лошадей за поводья брат Кадфаэль, который тоже успел уже подойти поближе. Илэйв понимал, что шериф вынужден вести с Джеваном притворно спокойную беседу. Ничто не должно было ее нарушить: одно неосторожное слово, малейшее угрожающее движение могли обернуться несчастьем. И потому казалось, будто старые знакомые встретились, как обычно, посудачить о том о сем.
Илэйв видел, как Хью вошел в хижину, а Джеван так и остался снаружи, крепко держа Фортунату. Видел он и то, как шериф вышел из хижины, оживленный и любезный, и стал спускаться к реке, пригласив Джевана последовать за собой, и как тот пошел за ним, не отпуская Фортунаты, как если бы они срослись. Кадфаэль, стоявший неподвижно, теперь словно очнулся и также стал спускаться к реке. Однако Джеван ничуть не ослабил своей хватки. Фортуната следовала за дядюшкой, не проронив ни слова, со спокойным и усталым лицом.
Ясно, что шериф и Кадфаэль хотели как-то отвлечь Джевана, чтобы хоть на миг он отпустил племянницу, ибо даже шериф не мог сейчас освободить ее, гарантировав ей жизнь. Джеван обокрал ее, и потому надлежало принять какие-то меры. Но противников было всего двое, оба были ему хорошо знакомы — и потому он нашелся как противостоять им или по крайней мере не подпускать их к себе даже на расстояние вытянутой руки. Пока он крепко держит Фортунату и девушке угрожает опасность, никто не посмеет заявить, будто что-то не так.
И только он, Илэйв, может сейчас спасти ее! Джеван не подозревает о его присутствии и потому не станет ему противодействовать. Он, Илэйв, заставит его прекратить комедию и отказаться от своего живого щита. Однако действовать предстояло безотлагательно.
Последний луч заходящего солнца, прежде чем светило окончательно скрылось за кустарниками, упал на хижину, заставив побледнеть и без того бледный свет лампы внутри мастерской, и осветил на миг кисть руки Джевана. Илэйв тут же заметил, как вспыхнула сталь, и понял окончательно, отчего Хью ведет себя так сдержанно. Теперь юноша твердо знал, что ему надо делать. К счастью, все они, вместе с лошадьми на поводу, спустились вниз к реке, где были укреплены промывочные рамы. Несколько шагов по склону — и Илэйв оказался напротив хижины, которая теперь могла служить ему заслоном. Незамеченным он сумел проникнуть в распахнутую дверь мастерской.
Хью Берингар, непринужденно расспрашивая Джевана о том, как выделывают кожи, старался привлечь его внимание к рамам и заставить таким образом разжать руку. Кадфаэль вел лошадей почти рядом, но Джеван не обращал на него внимания. Он нарочно оставил дверь хижины широко открытой и лампу незатушенной, чтобы шериф уверился, будто все в порядке и как можно поскорей уехал, дабы не мешать занятому человеку завершить без помехи свои дела. Хью ничего другого не оставалось, как терпеливо сохранять спокойствие. И пока все четверо стояли у самой реки, не зная, как найти выход из создавшегося тупика, только юноша мог действовать свободно.
Когда Илэйв, прекратив укрываться за деревьями и используя хижину как заслон, вбежал во тьму мастерской, первым делом он схватил лампу. Соломенная крыша мастерской была нагрета и высушена солнцем и провисала на столбах. Илэйв в двух местах поджег солому прямо над длинным столом напротив ставень, чтобы сквозняком раздуло огонь, и выбежал из хижины. Оставив тлеющий фитиль на соломе, он нарочно пролил вокруг него масло. Западный ветерок, который часто поднимается на закате, раздул пламя, и по всей крыше побежали извивающиеся огненные змейки. В хижине словно кто-то громко вздохнул, и языки пламени вырвались наружу, слой за слоем слизывая солому меж балок. Илэйв обежал хижину кругом и, доска за доской, отодрал ставни. Из окон повалил густой дым, и вот уже вся хижина стояла охваченная огнем. Отскочив, Илэйв на миг полюбовался ужасным деянием своих рук: бушующим пламенем и огромными клубами дыма, поднимавшимися в воздух.
Кадфаэль первым заметил пламя и закричал:
— Пожар! Твой дом горит!
Джеван недоверчиво обернулся — и увидел, что Кадфаэль его не обманывает. Издав дикий, отчаянный крик, он оттолкнул от себя Фортунату, так что девушка едва не упала, отшвырнул в сторону нож, который вонзился в землю, и, как безумный, помчался к горящей хижине.
— Остановись! — крикнул ему вослед Хью и побежал за ним. — Остановись! Поздно!
Однако Джеван ничего не видел, кроме пылающей мастерской и клубов дыма, застилающих бледно-золотое и розовеющее небо. Добежав до хижины, он сквозь дымную пелену нырнул в дверной проем.
Илэйв, появившийся в этот миг из-за угла, успел увидеть его лицо, представлявшее застывшую маску ужаса с открытым, вопящим ртом и безумными глазами. Едва Джеван оказался внутри лачуги, тут же послышался его кашель. Илэйв даже успел схватить безумца за рукав, но тот круто развернулся и ударом в челюсть отшвырнул юношу. Порыв ветра отнес в сторону дымную пелену, и Илэйв, пока падал, успел через порог увидеть, что делает Джеван.
А Джеван ощупью, постоянно на что-то натыкаясь, пробрался сквозь дым к большому столу, вскарабкался на него и запустил обе руки по локоть в пылающую солому и стал шарить в ней, как если бы искал некий тайник. Найдя его, он повернулся, пошатываясь и стеная от боли в обожженных руках. В это время разворошенная им солома вспыхнула с новой силой, искры посыпались вниз, как водопад, и раздался дикий вопль ярости и боли.
Илэйв поднялся с земли и, прижав ладони к лицу, чтобы избежать ожогов, ринулся в хижину. Хью, задыхаясь, вбежал за ним, и тут же оба выскочили, не выдержав жара, кашляя и ловя ртом воздух. И вдруг из дверей выскочила обожженная фигура, таща за собой дымный шлейф: волосы и одежда горели, но человек не пытался гасить их, к груди он тесно прижимал некий бесформенный сверток. Тоненьким голоском человек выл, наподобие ветра в каминных трубах. Илэйв и Хью бросились, чтобы забить объявшее его пламя, но он оказался значительно проворней. Пылая, будто живой факел, он сбежал вниз по склону и бросился в реку. Вода в Северне шипела и пузырилась, когда Джевана понесло мимо промывочных рам, мимо безмолвной и оцепеневшей от потрясения Фортунаты, которую заботливо поддерживал Кадфаэль; поток стремительно подхватил его, чтобы вышвырнуть где-нибудь на мелководье, поближе к городу.
Фортуната видела, как поток унес Джевана и тело его вскоре скрылось из виду. Он не плыл самостоятельно: обе руки его крепко сжимали драгоценную ношу, из-за которой он убил и сам теперь погибал.
Все было кончено. Ничем нельзя было теперь помочь ни самому Джевану Литвуду, ни его мастерской, которая уже почти догорела. Пожар распространиться не мог, потому что вокруг было только поле. Что теперь предстояло сделать Кадфаэлю и Хью, так это вернуть две безмолвные, потрясенные души в мир, привычный для них: девушку — в родную семью, хотя для нее это и будет означать горе, а Илэйва — в карцер, под замок, где он будет ожидать решения суда. Все, что могла теперь сказать Фортуната, так это:
— Нет, он не мог убить меня… — И спустя некоторое время девушка вновь и вновь повторяла эту же фразу, иногда после продолжительного молчания заменяя ее еле слышным вопросом: — Или мог?..
Илэйв же повторял только одно:
— Я этого не хотел! Не хотел! Мог ли я знать! Я этого не хотел… — И наконец, разозлившись на себя, он заявил: — Ведь мы до сих пор наверняка не знаем, виновен ли он!
И тогда Фортуната, будто очнувшись, заявила:
— Да, виновен. Он мне признался.
Однако сейчас она была не в состоянии пересказать всю беседу подробно, да и Хью не стал бы заставлять девушку говорить, ибо та была на грани обморока и шерифу хотелось поскорее доставить ее домой.
— Позаботься о парне, Кадфаэль, и отвези его поскорее к епископу, прежде чем отсутствие не зачлось ему в вину. А я отвезу девушку домой.
— Епископ отпустил меня, — сказал Илэйв, со вздохом расправляя плечи, как если бы на них давила невидимая ноша.
— В самом деле? — удивился Хью. — Что ж, это хорошо. Значит, можно надеяться на благополучный исход дела.
Шериф ловко вскочил в седло и протянул руку Фортунате. Его любимый серый скакун навряд ли почувствует, что ноша увеличилась.
— А ну-ка, подсади ее, парень… Вот так! И будь умницей, жди спокойно до завтра. Я позабочусь обо всем.
Сняв с себя куртку, шериф набросил ее девушке на плечи и покрепче обнял.
— Завтра, Кадфаэль, я приду к аббату пораньше. Уверен, мы все встретимся задолго до вечера.
Легким галопом они стали подниматься по склону, спиной к пожару, который уже успел превратить хижину в черную, дымящуюся груду углей; прочь от сетей с волнуемыми потоком шкурами, тогда как вода под противоположным берегом была гладкой и почти недвижной.
— Пора и нам, — сказал Кадфаэль, беря пони за поводья. — Здесь уже нечего делать. Все кончено, но, признаться, могло быть и хуже. Садись на пони, а я пойду рядом, потихоньку доберемся домой.
— Мог ли он убить ее? — после долгого молчания спросил Илэйв.
— Что мы можем сказать, если и он наверняка не знал?.. Господня воля была на то, чтобы он ее не убил. И этого нам достаточно. А ты был орудием в руках Всевышнего.
— Я принес гибель родному брату Жерара. Простит ли он мне? — задумался Илэйв. — Каковы теперь должны быть его чувства по отношению ко мне?
— Неужто для Жерара было бы лучше, если бы его брата судили и повесили? — спросил Кадфаэль. — И имя Литвудов трепали бы по всему городу! Не волнуйся, Хью сумеет ему все объяснить. Жерар — человек рассудительный, ему не за что на тебя гневаться. Ведь ты спас его дочь, и он не станет противиться вашему союзу.
— Я никогда не убивал прежде, — усталым голосом сказал Илэйв. — Путешествие наше было долгим и опасным, но даже тогда мне не приходилось проливать человеческую кровь.
— Ты и сейчас никого не убивал! Ты делал то, что требовал долг; а он сам погубил себя собственным неразумением.
— Как ты думаешь, не прибьет ли его течение к берегу живого? Вдруг он еще жив, несмотря ни на что!
— Все может быть, — сказал Кадфаэль. Однако, припомнив руки Джевана, судорожной хваткой сжавшие сверток, который он спас из огня, и длинное тело, простершееся вдоль течения, Кадфаэль без сомнений мог сказать, что завтра где-нибудь у берега возле города будет обнаружено бездыханное тело.
Пони неспешно протрусил через мост, и теперь, двигаясь вдоль Вайля, стал принюхиваться к воздуху и заспешил, почуяв родное стойло и отдых.
Когда Кадфаэль и Илэйв очутились наконец на большом монастырском дворе, колокол звонил к вечерней службе. Аббат Радульфус как раз вышел из братского корпуса и направился к своим покоям, сопровождаемый знатными гостями по левую и правую руку. И все они увидели, как один из братьев ведет пони, на котором восседает еретик, отпущенный под честное слово три часа назад. Всадник был испачкан землей и сажей, руки и волосы опалены пламенем, чего сам он как будто не замечал, но что не могло ускользнуть от неодобрительного ока каноника Герберта. Неколебимое спокойствие брата Кадфаэля только усилило возмущение клирика. Кадфаэль помог юноше спешиться, похлопал его ободряюще по спине и повел пони в конюшню, предоставив пленнику, спокойному и даже радостному, самому добираться до карцера, будто домой. Никто даже не позаботился о конвое. Все-то здесь, в аббатстве Святых Петра и Павла, по мнению каноника Герберта, шло самым возмутительным образом.
— Ну-ну! — совершенно спокойно и даже как будто с удовлетворением произнес епископ. — Что бы ни говорилось о сем молодом человеке, а в верности слову ему не откажешь.
— Удивляюсь, — заметил каноник Герберт, — как вы, ваше преосвященство, допустили такой риск. Если бы он не вернулся, это было бы нарушением долга с вашей стороны и несправедливостью по отношению к Церкви.
— Если бы он не вернулся, — спокойно ответил епископ, — то для него бы это значило кое-что похуже. Но он вернулся — целый и невредимый.
Глава пятнадцатая
— Я зашел к вам по пути, — ответил Хью. — Я как раз направлялся во Франквилль, а брат ваш сказал мне, что я могу застать вас здесь. Дело в том, что я только что отпустил вашего пастуха. Конан, возможно, и лгун, но не убийца. Нам удалось восстановить каждый его шаг в течение того дня, и невиновность его теперь очевидна. И теперь, когда вы это услышали от меня, можете подивиться, насколько он завяз во вранье.
— Значит, настоящий убийца обнаружен? — с ледяным спокойствием поинтересовался Джеван.
— Нет еще, — с той же притворной веселостью отвечал Хью. — Но мы идем по следу. Вы, должно быть, рады, что слуга вернулся домой. А уж он-то как рад, трудно даже описать. Брат ваш, наверное, больше выиграет от его возвращения, хотя, по словам Конана, он немало помогал вам здесь, в мастерской.
Хью подошел к порогу и заглянул в темную хижину, освещенную слабым пламенем лампы, все еще стоящей на сундуке. Свет ее казался еще слабей, растворяемый потоком света, вливающимся из открытой двери. Хью проницательным взором ищейки окинул широкий стол близ закрытых ставнями окон, сундуки, лохани с известью и подставку с ножами: для разрезания, скобления, подравнивания кож.
Одни ножны были пустые.
Кадфаэль, который остался приглядывать за лошадьми, притаился поодаль, по левую руку от него рощица спускалась почти к самой реке, по правую находилось открытое пространство луга, через который он мог отлично видеть входную дверь хижины и троих человек возле нее.
Низкое солнце еще не успело скрыться за кустарником, и его золотистые лучи отчетливо высвечивали каждую подробность происходящего. Кадфаэль внимательно наблюдал за происходящим: отсюда ему были видны даже те мелочи, которые не мог заметить Хью, стоявший у самого порога. Кадфаэлю не нравилось то, как Джеван сжимал руку Фортунаты, полуобняв девушку за плечи. Разумеется, Хью не мог упустить из вида эту несвойственную холодному, себялюбивому Литвуду манеру. Но заметил ли шериф, как на какой-то миг алым блеском сверкнуло лезвие ножа, который Литвуд прятал в рукаве?
Девушка выглядела как всегда, разве что только была чересчур тиха и молчалива. Ни страха, ни отвращения, ни попытки высвободиться, и однако, Кадфаэль мог сказать: она сознавала, что дядюшка в руке держит нож.
— Так вот где вы вершите свое волшебство, — сказал Хью, с любопытством разглядывая мастерскую. — Я не однажды интересовался тем, как выделывают пергамент. Качество вашей работы всем известно, я и сам не раз имел возможность восхититься им, однако как вам удается так отбеливать листы, да еще с обеих сторон?
Как праздно любопытствующий посетитель, он походил по комнате, заглядывая во все углы. Увидев, что на подставке с ножами одного явно не хватает, Хью молча отметил это про себя. Чтобы испытать Джевана, не прячет ли он чего-то в мастерской, Хью предложил ему войти в лачугу. Но Джеван, не переменяя положения руки, вместе с девушкой подошел к порогу и остановился. Его стесненные движения казались теперь зловещими, и разбить цепь, связавшую их, представлялось делом жизни и смерти. Кадфаэль подошел поближе.
Хью, чувствуя одновременно и замешательство, и любопытство, вышел из мастерской. Пройдя мимо двух скованных фигур, он направился вниз к реке, где были погружены в воду рамы с сырыми кожами. Джеван медленно шел за ним, тесно прижимая девушку к своему боку. Женщине полагается идти слева, чтобы правая рука мужчины была свободна и он мог защитить свою спутницу. Джеван, напротив, прижимал к себе девушку, чтобы можно было, когда не останется надежды, поразить ее ножом. Или нож он припас для себя?
Илэйв, чтобы сократить путь, пробежал через весь город, от моста к мосту, далее по дороге, но не в диком рывке, как в аббатстве, а уверенно, подобно бегуну, рассчитывающему свои силы. Оказавшись за городом, он выбрал кратчайшую тропу, издавна известную ему, — ту, что вела над излучиной реки, где было всегда глубоко и вода текла наиболее быстро. Наконец он добрался до склона, с вершины которого хорошо можно было рассмотреть мастерскую Джевана, отстоявшую достаточно далеко от кромки воды на случай половодья; теперь он под прикрытием деревьев взглянул вниз и отдышался.
Все они были там, неподалеку от хижины. Дверь, выходившая на запад, была отворена, пропуская вовнутрь последние проблески дня. И в западной, и в южной стенах, смотревших в сторону от реки, были прорезаны окна, чтобы у мастера не было за работой нужды в освещении. Илэйву хорошо были видны погруженные в реку решетчатые рамы, сквозь которые, бурля, бежала вода, они были укреплены в нескольких шагах вниз по реке, где берега сходились наиболее тесно. Дверь хижины стояла широко распахнутой, чтобы создалось впечатление, будто хозяину нечего скрывать, а его рука, крепко обвившая племянницу, создавала обманчивую картину теплых родственных чувств. Джеван, даже когда Фортуната была ребенком, никогда не выражал свою нежность столь откровенно, как горячий, порывистый Жерар. Джеван был совсем другой человек: замкнутый, себялюбивый, никого не ласкавший и избегавший всяческого прикосновения, не имевший обыкновения изливать чувства. Его любовь к племяннице обычно выражалась в сдержанном поддразнивании, не более, хотя надо признать, что он был искренне привязан к ней. Однако он никогда не был нежен настолько, чтобы обнимать ее. И потому, очевидно, не сердечная ласка побуждала его теперь тесно прижимать к себе Фортунату. Она сделалась ему врагом, и ее же он использует как защиту, раз уж не осталось других средств. В противном случае зачем бы он стал прижимать ее к себе так тесно? Девушка могла стоять чуть поодаль, и это только послужило бы доказательством для шерифа, что все здесь в порядке. Но Джеван не уверен в ней и, давя ей на руку, напоминает, что, если она предаст его, месть последует незамедлительно. Прячась за деревьями и кустами, Илэйв спустился по склону. Оказавшись ближе к хижине, он мог уже слышать голоса, но не разбирал, что говорят. Между ним и говорившими находился державший лошадей за поводья брат Кадфаэль, который тоже успел уже подойти поближе. Илэйв понимал, что шериф вынужден вести с Джеваном притворно спокойную беседу. Ничто не должно было ее нарушить: одно неосторожное слово, малейшее угрожающее движение могли обернуться несчастьем. И потому казалось, будто старые знакомые встретились, как обычно, посудачить о том о сем.
Илэйв видел, как Хью вошел в хижину, а Джеван так и остался снаружи, крепко держа Фортунату. Видел он и то, как шериф вышел из хижины, оживленный и любезный, и стал спускаться к реке, пригласив Джевана последовать за собой, и как тот пошел за ним, не отпуская Фортунаты, как если бы они срослись. Кадфаэль, стоявший неподвижно, теперь словно очнулся и также стал спускаться к реке. Однако Джеван ничуть не ослабил своей хватки. Фортуната следовала за дядюшкой, не проронив ни слова, со спокойным и усталым лицом.
Ясно, что шериф и Кадфаэль хотели как-то отвлечь Джевана, чтобы хоть на миг он отпустил племянницу, ибо даже шериф не мог сейчас освободить ее, гарантировав ей жизнь. Джеван обокрал ее, и потому надлежало принять какие-то меры. Но противников было всего двое, оба были ему хорошо знакомы — и потому он нашелся как противостоять им или по крайней мере не подпускать их к себе даже на расстояние вытянутой руки. Пока он крепко держит Фортунату и девушке угрожает опасность, никто не посмеет заявить, будто что-то не так.
И только он, Илэйв, может сейчас спасти ее! Джеван не подозревает о его присутствии и потому не станет ему противодействовать. Он, Илэйв, заставит его прекратить комедию и отказаться от своего живого щита. Однако действовать предстояло безотлагательно.
Последний луч заходящего солнца, прежде чем светило окончательно скрылось за кустарниками, упал на хижину, заставив побледнеть и без того бледный свет лампы внутри мастерской, и осветил на миг кисть руки Джевана. Илэйв тут же заметил, как вспыхнула сталь, и понял окончательно, отчего Хью ведет себя так сдержанно. Теперь юноша твердо знал, что ему надо делать. К счастью, все они, вместе с лошадьми на поводу, спустились вниз к реке, где были укреплены промывочные рамы. Несколько шагов по склону — и Илэйв оказался напротив хижины, которая теперь могла служить ему заслоном. Незамеченным он сумел проникнуть в распахнутую дверь мастерской.
Хью Берингар, непринужденно расспрашивая Джевана о том, как выделывают кожи, старался привлечь его внимание к рамам и заставить таким образом разжать руку. Кадфаэль вел лошадей почти рядом, но Джеван не обращал на него внимания. Он нарочно оставил дверь хижины широко открытой и лампу незатушенной, чтобы шериф уверился, будто все в порядке и как можно поскорей уехал, дабы не мешать занятому человеку завершить без помехи свои дела. Хью ничего другого не оставалось, как терпеливо сохранять спокойствие. И пока все четверо стояли у самой реки, не зная, как найти выход из создавшегося тупика, только юноша мог действовать свободно.
Когда Илэйв, прекратив укрываться за деревьями и используя хижину как заслон, вбежал во тьму мастерской, первым делом он схватил лампу. Соломенная крыша мастерской была нагрета и высушена солнцем и провисала на столбах. Илэйв в двух местах поджег солому прямо над длинным столом напротив ставень, чтобы сквозняком раздуло огонь, и выбежал из хижины. Оставив тлеющий фитиль на соломе, он нарочно пролил вокруг него масло. Западный ветерок, который часто поднимается на закате, раздул пламя, и по всей крыше побежали извивающиеся огненные змейки. В хижине словно кто-то громко вздохнул, и языки пламени вырвались наружу, слой за слоем слизывая солому меж балок. Илэйв обежал хижину кругом и, доска за доской, отодрал ставни. Из окон повалил густой дым, и вот уже вся хижина стояла охваченная огнем. Отскочив, Илэйв на миг полюбовался ужасным деянием своих рук: бушующим пламенем и огромными клубами дыма, поднимавшимися в воздух.
Кадфаэль первым заметил пламя и закричал:
— Пожар! Твой дом горит!
Джеван недоверчиво обернулся — и увидел, что Кадфаэль его не обманывает. Издав дикий, отчаянный крик, он оттолкнул от себя Фортунату, так что девушка едва не упала, отшвырнул в сторону нож, который вонзился в землю, и, как безумный, помчался к горящей хижине.
— Остановись! — крикнул ему вослед Хью и побежал за ним. — Остановись! Поздно!
Однако Джеван ничего не видел, кроме пылающей мастерской и клубов дыма, застилающих бледно-золотое и розовеющее небо. Добежав до хижины, он сквозь дымную пелену нырнул в дверной проем.
Илэйв, появившийся в этот миг из-за угла, успел увидеть его лицо, представлявшее застывшую маску ужаса с открытым, вопящим ртом и безумными глазами. Едва Джеван оказался внутри лачуги, тут же послышался его кашель. Илэйв даже успел схватить безумца за рукав, но тот круто развернулся и ударом в челюсть отшвырнул юношу. Порыв ветра отнес в сторону дымную пелену, и Илэйв, пока падал, успел через порог увидеть, что делает Джеван.
А Джеван ощупью, постоянно на что-то натыкаясь, пробрался сквозь дым к большому столу, вскарабкался на него и запустил обе руки по локоть в пылающую солому и стал шарить в ней, как если бы искал некий тайник. Найдя его, он повернулся, пошатываясь и стеная от боли в обожженных руках. В это время разворошенная им солома вспыхнула с новой силой, искры посыпались вниз, как водопад, и раздался дикий вопль ярости и боли.
Илэйв поднялся с земли и, прижав ладони к лицу, чтобы избежать ожогов, ринулся в хижину. Хью, задыхаясь, вбежал за ним, и тут же оба выскочили, не выдержав жара, кашляя и ловя ртом воздух. И вдруг из дверей выскочила обожженная фигура, таща за собой дымный шлейф: волосы и одежда горели, но человек не пытался гасить их, к груди он тесно прижимал некий бесформенный сверток. Тоненьким голоском человек выл, наподобие ветра в каминных трубах. Илэйв и Хью бросились, чтобы забить объявшее его пламя, но он оказался значительно проворней. Пылая, будто живой факел, он сбежал вниз по склону и бросился в реку. Вода в Северне шипела и пузырилась, когда Джевана понесло мимо промывочных рам, мимо безмолвной и оцепеневшей от потрясения Фортунаты, которую заботливо поддерживал Кадфаэль; поток стремительно подхватил его, чтобы вышвырнуть где-нибудь на мелководье, поближе к городу.
Фортуната видела, как поток унес Джевана и тело его вскоре скрылось из виду. Он не плыл самостоятельно: обе руки его крепко сжимали драгоценную ношу, из-за которой он убил и сам теперь погибал.
Все было кончено. Ничем нельзя было теперь помочь ни самому Джевану Литвуду, ни его мастерской, которая уже почти догорела. Пожар распространиться не мог, потому что вокруг было только поле. Что теперь предстояло сделать Кадфаэлю и Хью, так это вернуть две безмолвные, потрясенные души в мир, привычный для них: девушку — в родную семью, хотя для нее это и будет означать горе, а Илэйва — в карцер, под замок, где он будет ожидать решения суда. Все, что могла теперь сказать Фортуната, так это:
— Нет, он не мог убить меня… — И спустя некоторое время девушка вновь и вновь повторяла эту же фразу, иногда после продолжительного молчания заменяя ее еле слышным вопросом: — Или мог?..
Илэйв же повторял только одно:
— Я этого не хотел! Не хотел! Мог ли я знать! Я этого не хотел… — И наконец, разозлившись на себя, он заявил: — Ведь мы до сих пор наверняка не знаем, виновен ли он!
И тогда Фортуната, будто очнувшись, заявила:
— Да, виновен. Он мне признался.
Однако сейчас она была не в состоянии пересказать всю беседу подробно, да и Хью не стал бы заставлять девушку говорить, ибо та была на грани обморока и шерифу хотелось поскорее доставить ее домой.
— Позаботься о парне, Кадфаэль, и отвези его поскорее к епископу, прежде чем отсутствие не зачлось ему в вину. А я отвезу девушку домой.
— Епископ отпустил меня, — сказал Илэйв, со вздохом расправляя плечи, как если бы на них давила невидимая ноша.
— В самом деле? — удивился Хью. — Что ж, это хорошо. Значит, можно надеяться на благополучный исход дела.
Шериф ловко вскочил в седло и протянул руку Фортунате. Его любимый серый скакун навряд ли почувствует, что ноша увеличилась.
— А ну-ка, подсади ее, парень… Вот так! И будь умницей, жди спокойно до завтра. Я позабочусь обо всем.
Сняв с себя куртку, шериф набросил ее девушке на плечи и покрепче обнял.
— Завтра, Кадфаэль, я приду к аббату пораньше. Уверен, мы все встретимся задолго до вечера.
Легким галопом они стали подниматься по склону, спиной к пожару, который уже успел превратить хижину в черную, дымящуюся груду углей; прочь от сетей с волнуемыми потоком шкурами, тогда как вода под противоположным берегом была гладкой и почти недвижной.
— Пора и нам, — сказал Кадфаэль, беря пони за поводья. — Здесь уже нечего делать. Все кончено, но, признаться, могло быть и хуже. Садись на пони, а я пойду рядом, потихоньку доберемся домой.
— Мог ли он убить ее? — после долгого молчания спросил Илэйв.
— Что мы можем сказать, если и он наверняка не знал?.. Господня воля была на то, чтобы он ее не убил. И этого нам достаточно. А ты был орудием в руках Всевышнего.
— Я принес гибель родному брату Жерара. Простит ли он мне? — задумался Илэйв. — Каковы теперь должны быть его чувства по отношению ко мне?
— Неужто для Жерара было бы лучше, если бы его брата судили и повесили? — спросил Кадфаэль. — И имя Литвудов трепали бы по всему городу! Не волнуйся, Хью сумеет ему все объяснить. Жерар — человек рассудительный, ему не за что на тебя гневаться. Ведь ты спас его дочь, и он не станет противиться вашему союзу.
— Я никогда не убивал прежде, — усталым голосом сказал Илэйв. — Путешествие наше было долгим и опасным, но даже тогда мне не приходилось проливать человеческую кровь.
— Ты и сейчас никого не убивал! Ты делал то, что требовал долг; а он сам погубил себя собственным неразумением.
— Как ты думаешь, не прибьет ли его течение к берегу живого? Вдруг он еще жив, несмотря ни на что!
— Все может быть, — сказал Кадфаэль. Однако, припомнив руки Джевана, судорожной хваткой сжавшие сверток, который он спас из огня, и длинное тело, простершееся вдоль течения, Кадфаэль без сомнений мог сказать, что завтра где-нибудь у берега возле города будет обнаружено бездыханное тело.
Пони неспешно протрусил через мост, и теперь, двигаясь вдоль Вайля, стал принюхиваться к воздуху и заспешил, почуяв родное стойло и отдых.
Когда Кадфаэль и Илэйв очутились наконец на большом монастырском дворе, колокол звонил к вечерней службе. Аббат Радульфус как раз вышел из братского корпуса и направился к своим покоям, сопровождаемый знатными гостями по левую и правую руку. И все они увидели, как один из братьев ведет пони, на котором восседает еретик, отпущенный под честное слово три часа назад. Всадник был испачкан землей и сажей, руки и волосы опалены пламенем, чего сам он как будто не замечал, но что не могло ускользнуть от неодобрительного ока каноника Герберта. Неколебимое спокойствие брата Кадфаэля только усилило возмущение клирика. Кадфаэль помог юноше спешиться, похлопал его ободряюще по спине и повел пони в конюшню, предоставив пленнику, спокойному и даже радостному, самому добираться до карцера, будто домой. Никто даже не позаботился о конвое. Все-то здесь, в аббатстве Святых Петра и Павла, по мнению каноника Герберта, шло самым возмутительным образом.
— Ну-ну! — совершенно спокойно и даже как будто с удовлетворением произнес епископ. — Что бы ни говорилось о сем молодом человеке, а в верности слову ему не откажешь.
— Удивляюсь, — заметил каноник Герберт, — как вы, ваше преосвященство, допустили такой риск. Если бы он не вернулся, это было бы нарушением долга с вашей стороны и несправедливостью по отношению к Церкви.
— Если бы он не вернулся, — спокойно ответил епископ, — то для него бы это значило кое-что похуже. Но он вернулся — целый и невредимый.
Глава пятнадцатая
На следующий день рано утром брат Кадфаэль испросил аудиенции у аббата, чтобы обсудить с ним все до мелочей, и, когда уже собрался уходить от него, столкнулся на пороге с Хью Берингаром, прибытию которого весьма обрадовался. Что касается Хью, то он беседовал с аббатом значительно дольше. Предстояло о многом переговорить и многое сделать, ибо с тех пор, как Джеван Литвуд, пылая, словно живой факел, бросился в Северн, несчастного никто не видел — ни живого, ни мертвого. Для самого Радульфуса день был исполнен необычайной важности. Епископу Клинтонскому не хотелось тратить время попусту, и на сегодняшнем заседании капитула он собирался окончательно разобраться с обвинением в ереси, чтобы сразу же отбыть в Ковентри, где могли начать тревожиться о его долгом отсутствии.
— У меня имеются утешительные новости для каноника Герберта, — заявил Хью, входя в покои аббата. — Последние сведения из земель Овейна Гуинеддского. Граф Ранульф согласился на условия перемирия, и потому Овейн на какое-то время оставит его в покое. Граф должен вернуться в Честер сегодня вечером. Вне сомнений, каноник Герберт может продолжить прерванное путешествие.
— Разумеется, — без улыбки ответил аббат, но в голосе его прозвучало удовлетворение.
Илэйв явился на заседание капитула гладко выбритым, умытым и в чистой рубахе и тунике, которыми снабдил его брат Дэнис взамен обгорелой и прокопченной одежды. Похоже было, что братия привыкла к нему за эти дни, совершенно позабыв об ужасных обвинениях, ему предъявленных, и каждому хотелось, чтобы юноша произвел на судей самое благоприятное впечатление; со стороны монахов это было что-то вроде сговора, хотя и неумышленного.
— Я уже немало наслышан о поступках этого юноши от людей, которые хорошо его знают, — бодро начал свою речь перед собранием епископ. — Помимо того, я сам имел возможность наблюдать его поведение, пока находился здесь. Пусть никто из присутствующих не думает, что обвинение в ереси никак не может быть связано с поведением человека. Ибо в Священном Писании сказано: по плодам узнаете их. Доброе дерево не принесет дурного плода, и на худом дереве не поспеет добрый плод. А плоды, приносимые этим юношей, ничуть не хуже наших. Ни один из них нельзя назвать гнилым. Запомните это. Это очень важно. Что же касается того, что он высказывал некие мнения, идущие вразрез с доктриной церкви… Пусть кто-нибудь перескажет мне его слова.
Приор Роберт, который записал все высказывания Илэйва, прочитал их бесцветным голосом, безо всякого выражения, поскольку чувствовал, что все в зале проникнуты симпатией к обвиняемому.
— В итоге получается четыре пункта, милорд. Первый: он отрицает, что некрещеные младенцы будут навеки осуждены. Второй, как вывод: он не верит в наследственность первородного греха, но утверждает, что каждый младенец рождается в мир невинным, подобно Адаму накануне грехопадения. Третий: он убежден, что человек пролагает путь к спасению своими собственными поступками, что с точки зрения Церкви является отрицанием Божественной Благодати. Четвертый: он отрицает то, что блаженный Августин пишет о предопределении, отрицает, что число избранных уже установлено и не может быть изменено, а все прочие будут осуждены. Обвиняемый заявляет, что согласен в этом отношении с Оригеном, который пишет, что в конце времен спасутся все, ибо все, что создано Богом, к Богу возвратится.
— Ты все перечислил? — задумчиво спросил епископ.
— Все, милорд.
— Что ты скажешь, Илэйв? Твои слова переданы без искажений?
— Без искажений, милорд, — бесстрашно ответил Илэйв. — Все это я говорил. Только я не упоминал имени Оригена, потому что не знал, кто из богословов так написал.
— Что ж! Давайте рассмотрим первый пункт, а именно: неверие в осуждение младенцев, которые умирают, прежде чем их окрестили. Ты не единственный, кто отказывается верить, что они навеки прокляты. Обратимся к тексту Священного Писания. Там не может быть ложных мнений. Господь, — продолжал епископ, — повелел, чтобы детей к нему допускали свободно. Ибо им принадлежит, пояснял он, Царствие Небесное. И он не спрашивал, окрещен ребенок или нет, прежде чем обнять его. Несомненно, небеса предназначены детям. Но ответь мне, Илэйв, как ты расцениваешь крещение младенцев, если для них это не исключительный путь к спасению?
— Как вступление в Церковь и в жизнь, — ответил Илэйв, еще не уверенный в благополучном исходе, но уже надеясь на него. — Мы приходим в мир невинными, но единство с Церковью и получаемая в крещении Благодать Божия помогают нам удержать эту невинность.
— Говоря о невинности от рождения, мы переходим ко второму пункту, ибо это неразрывно. Ты не веришь, что человек рождается, запятнанный первородным грехом?
Бледный от волнения, но твердый, Илэйв ответил:
— Нет, не верю. Это было бы несправедливо. Но может ли Господь быть несправедливым? Ко времени, когда мы становимся взрослыми, у нас достаточно накапливается собственных грехов.
— Да, говоря о роде человеческом, — с грустной улыбкой заметил епископ, — надо признать, что это так. Святой Августин, имя которого мы только что здесь упоминали, рассматривал грех Адама как вечно обновляющийся во всех его наследниках. Это помогает нам верно осмыслить, что такое первородный грех. Августин считает, что это — плотская связь меж мужчиной и женщиной и именно она — основа всех зол. Но есть и другая точка зрения. Если плотское совокупление — грех, то как же надо расценивать завет Господа людям плодиться, размножаться и населять землю?
— Но еще более благословенно воздержание, — с холодностью, но осторожно заметил каноник Герберт, ибо епископ Клинтонский был здесь хозяин, полновластный и всеми уважаемый.
— Ни деяние как таковое, ни воздержание от него не должно считать злым либо добрым, — дружелюбно заметил епископ, — Все зависит от цели и расположения духа, в котором оно совершается. Каков третий пункт, отец приор?
— Свободная воля и Божественная Благодать, — отозвался приор. — А именно, может ли человек по своей воле предпочитать добро злу и таким образом пролагать путь к спасению, либо он ни в чем не способен преуспеть, если ему не поможет Божественная Благодать.
— У меня имеются утешительные новости для каноника Герберта, — заявил Хью, входя в покои аббата. — Последние сведения из земель Овейна Гуинеддского. Граф Ранульф согласился на условия перемирия, и потому Овейн на какое-то время оставит его в покое. Граф должен вернуться в Честер сегодня вечером. Вне сомнений, каноник Герберт может продолжить прерванное путешествие.
— Разумеется, — без улыбки ответил аббат, но в голосе его прозвучало удовлетворение.
Илэйв явился на заседание капитула гладко выбритым, умытым и в чистой рубахе и тунике, которыми снабдил его брат Дэнис взамен обгорелой и прокопченной одежды. Похоже было, что братия привыкла к нему за эти дни, совершенно позабыв об ужасных обвинениях, ему предъявленных, и каждому хотелось, чтобы юноша произвел на судей самое благоприятное впечатление; со стороны монахов это было что-то вроде сговора, хотя и неумышленного.
— Я уже немало наслышан о поступках этого юноши от людей, которые хорошо его знают, — бодро начал свою речь перед собранием епископ. — Помимо того, я сам имел возможность наблюдать его поведение, пока находился здесь. Пусть никто из присутствующих не думает, что обвинение в ереси никак не может быть связано с поведением человека. Ибо в Священном Писании сказано: по плодам узнаете их. Доброе дерево не принесет дурного плода, и на худом дереве не поспеет добрый плод. А плоды, приносимые этим юношей, ничуть не хуже наших. Ни один из них нельзя назвать гнилым. Запомните это. Это очень важно. Что же касается того, что он высказывал некие мнения, идущие вразрез с доктриной церкви… Пусть кто-нибудь перескажет мне его слова.
Приор Роберт, который записал все высказывания Илэйва, прочитал их бесцветным голосом, безо всякого выражения, поскольку чувствовал, что все в зале проникнуты симпатией к обвиняемому.
— В итоге получается четыре пункта, милорд. Первый: он отрицает, что некрещеные младенцы будут навеки осуждены. Второй, как вывод: он не верит в наследственность первородного греха, но утверждает, что каждый младенец рождается в мир невинным, подобно Адаму накануне грехопадения. Третий: он убежден, что человек пролагает путь к спасению своими собственными поступками, что с точки зрения Церкви является отрицанием Божественной Благодати. Четвертый: он отрицает то, что блаженный Августин пишет о предопределении, отрицает, что число избранных уже установлено и не может быть изменено, а все прочие будут осуждены. Обвиняемый заявляет, что согласен в этом отношении с Оригеном, который пишет, что в конце времен спасутся все, ибо все, что создано Богом, к Богу возвратится.
— Ты все перечислил? — задумчиво спросил епископ.
— Все, милорд.
— Что ты скажешь, Илэйв? Твои слова переданы без искажений?
— Без искажений, милорд, — бесстрашно ответил Илэйв. — Все это я говорил. Только я не упоминал имени Оригена, потому что не знал, кто из богословов так написал.
— Что ж! Давайте рассмотрим первый пункт, а именно: неверие в осуждение младенцев, которые умирают, прежде чем их окрестили. Ты не единственный, кто отказывается верить, что они навеки прокляты. Обратимся к тексту Священного Писания. Там не может быть ложных мнений. Господь, — продолжал епископ, — повелел, чтобы детей к нему допускали свободно. Ибо им принадлежит, пояснял он, Царствие Небесное. И он не спрашивал, окрещен ребенок или нет, прежде чем обнять его. Несомненно, небеса предназначены детям. Но ответь мне, Илэйв, как ты расцениваешь крещение младенцев, если для них это не исключительный путь к спасению?
— Как вступление в Церковь и в жизнь, — ответил Илэйв, еще не уверенный в благополучном исходе, но уже надеясь на него. — Мы приходим в мир невинными, но единство с Церковью и получаемая в крещении Благодать Божия помогают нам удержать эту невинность.
— Говоря о невинности от рождения, мы переходим ко второму пункту, ибо это неразрывно. Ты не веришь, что человек рождается, запятнанный первородным грехом?
Бледный от волнения, но твердый, Илэйв ответил:
— Нет, не верю. Это было бы несправедливо. Но может ли Господь быть несправедливым? Ко времени, когда мы становимся взрослыми, у нас достаточно накапливается собственных грехов.
— Да, говоря о роде человеческом, — с грустной улыбкой заметил епископ, — надо признать, что это так. Святой Августин, имя которого мы только что здесь упоминали, рассматривал грех Адама как вечно обновляющийся во всех его наследниках. Это помогает нам верно осмыслить, что такое первородный грех. Августин считает, что это — плотская связь меж мужчиной и женщиной и именно она — основа всех зол. Но есть и другая точка зрения. Если плотское совокупление — грех, то как же надо расценивать завет Господа людям плодиться, размножаться и населять землю?
— Но еще более благословенно воздержание, — с холодностью, но осторожно заметил каноник Герберт, ибо епископ Клинтонский был здесь хозяин, полновластный и всеми уважаемый.
— Ни деяние как таковое, ни воздержание от него не должно считать злым либо добрым, — дружелюбно заметил епископ, — Все зависит от цели и расположения духа, в котором оно совершается. Каков третий пункт, отец приор?
— Свободная воля и Божественная Благодать, — отозвался приор. — А именно, может ли человек по своей воле предпочитать добро злу и таким образом пролагать путь к спасению, либо он ни в чем не способен преуспеть, если ему не поможет Божественная Благодать.