Эллис Питерс
Ученик еретика
Глава первая
Девятнадцатого июня, когда прибыл важный гость, брат Кадфаэль работал в саду у аббата, срезая с цветущих кустов увядшие розы. Обычно за цветами ухаживал сам аббат Радульфус; настоятель гордился своими розами и ценил те редкие минуты, которые мог посвящать им, но через три дня предстояло праздновать годовщину перенесения мощей Святой Уинифред в монастырскую церковь, и потому аббат с братией были всецело поглощены предпраздничными хлопотами, готовясь к наплыву паломников и благодетелей. Кадфаэлю, не имевшему на сей раз особых поручений, он доверил, в виде исключения, срезать с кустов увядшие розы; лишь Кадфаэль, по мнению аббата, был способен умело ухаживать за цветами, которым к празднику надлежало выглядеть безукоризненно нарядными, как, впрочем, и всему в аббатстве.
Позапрошлым летом, в 1141 году, праздник начался с церемониального шествия от лежащей на дальнем конце Форгейта часовни Святого Жиля к аббатству. В Святом Жиле мощи покоились, пока в аббатстве готовились достойно принять их; но вот наступил великий день, процессия тронулась в путь, и вдруг хлынул ливень, однако ни одна капля не упала ни на ковчег с мощами, ни на участников церемонии, и порывы ветра не загасили пламени прямых, словно копья, свечей. Святой Уинифред всюду сопутствовали мелкие чудеса, как и юной валлийке Олвен, в следах которой, если верить преданию, вырастали цветы. Случались и чудеса покрупней: святая охотно творила их, лишь бы только они были заслужены. Кадфаэлю радостно было сознавать, что Уинифред являла чудеса и в Гвитерине, где протекало ее служение, и даже здесь, в Шрусбери. В нынешнем году празднество ограничивалось территорией аббатства, но, если святая соблаговолит, для чудес и здесь достанет места.
Паломники уже стекались в аббатство; их было так много, что Кадфаэль перестал обращать внимание и на гул толпы, доносившийся с большого монастырского двора от сторожки привратника и странноприимного дома, и на беспрестанное цоканье копыт по булыжнику: конюхи вели лошадей в конюшню. Попечитель странноприимного дома брат Дэнис размещал людей, нуждающихся в пище и крове: все будет, наверное, переполнено еще прежде, чем в аббатство соберутся жители Шрусбери и окрестных деревень.
Вдруг из-за угла братского корпуса показался приор Роберт и поспешно, но не теряя достоинства, направился к покоям аббата; Кадфаэль, безмятежно срезавший с куста увядшие розы, оторвался ненадолго от работы, чтобы понаблюдать за ним. Узкое, строгое лицо приора напоминало лик ангела, посланного в дольний мир с вестью вселенской важности и наделенного полномочиями самим горним Владыкой. Серебряные волосы вокруг тонзуры Роберта сияли в лучах полудня, ноздри его тонкого, выдававшегося вперед патрицианского носа раздувались, вынюхивая почести.
«Наверное, к нам пожаловала важная персона, — предположил Кадфаэль, — уж больно спешит отец приор». Он не удивился, увидев, как сам аббат вместе с приором вышел из покоев и двинулся по двору размашистым шагом. Приор Роберт не отставал от аббата; оба были довольно высокого роста, хотя приор казался гибким и утонченным, а мускулистый, ширококостный аббат выглядел простовато; однако под грубой наружностью таился острый, проницательный ум. Когда после смещения аббата Хериберта настоятелем назначили чужака, для приора это было тяжким ударом, но Роберт не терял надежды. С его стойкостью он способен пережить далее аббата Радульфуса и наконец добиться своего. И Кадфаэль мысленно пожелал аббату долгих лет жизни.
Вскоре аббат уже шел по двору, беседуя с одним из гостей. Но беседа их отличалась настороженной учтивостью, как это бывает при встрече приглядывающихся друг к другу незнакомцев. Приезд этого гостя имел значение выдающееся и вместе с тем приватное, и потому его не могли поместить в странноприимном доме даже среди высокородных особ. Гость был ростом примерно с Радульфуса, такой же жилистый и широкоплечий, но гораздо массивней, почти толстяк, и, видно, силы неимоверной. При первом взгляде на круглое, лоснящееся от сытости лицо можно было отметить только выражение самодовольства; но более внимательный наблюдатель чувствовал в почти неуловимом выражении губ скрытую угрозу и замечал, что мясистый подбородок скрывает решительных очертаний челюсть, а глаза под набрякшими веками смотрят остро и недоверчиво. Если бы не тонзура на голове гостя, Кадфаэль принял бы его за барона или графа из свиты короля: одеяние приезжего отличалось роскошью, хоть и преобладали в нем мрачные — вишневые и черные — тона, по краю просторной, с пышными складками сутаны шел узор. Во время верховой езды она была подоткнута довольно высоко. День выдался жаркий, и шитый золотом воротник был расстегнут; в прорези виднелась рубашка тонкого полотна и крест на золотой цепи, облегавшей крупное, мясистое горло. Гость не держал в руках никакой ноши, даже плащ свой и перчатки он, очевидно, отдал груму, едва спешившись.
Оба прелата удалились в покои настоятеля, и оттуда немедля донесся голос приезжего, звучный и ровный, в котором, однако, слышались нотки недовольства. Причина этого недовольства в скором времени стала ясна: грум ввел во двор двух лошадей, мощного коренастого гнедого, на котором путешествовал сам, и крупного вороного красавца в белых чулочках, накрытого богатой попоной. Стоило ли спрашивать, кто его владелец! Великолепная упряжь, алая накидка на седле и узорчатая уздечка красноречиво выдавали хозяина. Двое слуг вели в поводу своих скромных коняг и одну лошадь, навьюченную тяжелой поклажей. Святой отец, привыкший к приволью и роскоши, не желал себя ущемлять даже в путешествии. Досадовал гость на то, что вороной, единственный конь, подобающий такому седоку и способный выдержать его вес, повредил переднюю левую ногу. Прелату предстояло задержаться в монастыре на несколько дней, покуда конь не перестанет хромать.
Кадфаэль, закончив возиться с розами, вынес корзину срезанных увядших цветов в сад, куда не долетали шум и суета большого монастырского двора. Розы зацвели нынче рано по причине прекрасной, теплой погоды. Обильные весенние дожди способствовали хорошему урожаю сена, а сухой июнь — скорой его уборке. Стрижка овец подходила к концу, и торговцы уже заранее подсчитывали доходы от настрига. Скромные паломники, которые отправятся в путь пешком, не увязнут в грязи и не иззябнут, ночуя под открытым небом. Вмешательство Святой Уинифред? Кадфаэль всегда верил: стоит лишь валлийской деве улыбнуться, солнце засияет в округе.
С двух полей, спускавшихся по плавному склону от садовой изгороди к Меолу, уже успели собрать горох: дни стояли солнечные, жаркие, и стручки поспевали очень быстро. Брат Винфрид, здоровый детина с младенчески голубыми глазами, деловито окапывал корни, внося в почву удобрения; охапки срезанных серпом стеблей подсыхали на краю поля, чтобы потом пойти на подстилки и корм скоту. Руки, орудовавшие лопатой, были огромные и смуглые и казались неуклюжими; однако с тонкой стеклянной посудой Кадфаэля и хрупкими, высушенными травами они обращались не менее ловко, чем с мотыгой или лопатой.
В травяном саду теплый воздух был напоен вязкими, пряными запахами. Теплая погода благотворно влияла и на сорняки, выросшие на грядках вместе с травами, и потому во владениях Кадфаэля работы в это время года было с избытком. Подоткнув подол рясы, Кадфаэль опустился на колени и оперся руками о теплую землю. Пьянящие испарения колыхались и трепетали, как невидимые крыла, и солнце ласково грело спину.
Около двух часов протекло в счастливой истоме: Кадфаэль неспешно, с наслаждением прикасался к листьям, корням, почве. Хью Берингар застал его за прополкой. Кадфаэль, заслышав легкие, пружинистые шаги по гравию, разогнул спину. Хью Берингар улыбнулся, увидев друга, стоящим на коленях.
— Не обо мне ли ты молишься?
— Как всегда, о тебе, — серьезно ответил Кадфаэль. — В случаях с закоренелыми грешниками приходится попотеть.
Он отряхнул ладони от теплой, влажной земли, прилипшей к ним, и протянул руку Хью, дабы тот помог ему подняться. Молодой шериф — хрупкий на вид, с тонкими запястьями — был, к удивлению всех, кто его знал, физически силен. За пять лет знакомства Кадфаэль успел сблизиться с Хью тесней, чем с иными братьями в монастыре за двадцать три года.
— А ты что здесь делаешь? — без обиняков спросил Кадфаэль. — Я-то думал, ты все еще на севере графства, убираешь сено в своем имении.
— Я только вчера приехал. Сено убрано, стрижка овец закончена, и я привез Элин и Жиля обратно в город. А сегодня утром мне пришлось засвидетельствовать почтение одному важному господину, что гостит здесь у вас в монастыре, хотя это ему не слишком по душе. Не охромей его лошадь, он бы сейчас был на пути в Честер. Кадфаэль, не найдется ли у тебя капля влаги для жаждущего? У меня что-то пересохло в глотке, когда я слушал его разглагольствования… — рассеянно добавил Хью.
В своем сарайчике Кадфаэль держал про запас вино; оно было молодым, но уже годилось для питья. Кадфаэль вынес полный кувшин, и друзья сели на скамью у северной стены сада, чтобы погреться на солнышке.
— Я видел его коня, — сказал Кадфаэль. — Надо выждать несколько дней, чтобы хромота прошла совсем, ведь до Честера путь не близкий. Хозяина коня я видел тоже, аббат наш немедля поспешил выйти к нему навстречу. Похоже, гость приехал неожиданно. Ему хочется поскорей попасть в Честер, но, если для него не найдется подходящего коня, придется потерпеть, пока заживет нога у вороного. А терпения-то ему как раз и недостает.
— Нет, он уже смирился, — заметил Хью. — Радульфусу предстоит печься о нем с неделю, а то и больше. Ранульфа в Честере он сейчас не застанет. Так стоит ли спешить? Ведь граф выехал на валлийскую границу, чтобы дать отпор Овейну. Принц доставляет слишком уж много хлопот.
— Кто же он такой, этот клирик, едущий в Честер? — с живым любопытством спросил Кадфаэль. — И что ему от тебя было нужно?
— Ваш раздосадованный гость никому не давал покоя, пока не узнал от меня, что граф поскакал к границам и потому торопиться не стоит. Подумать только — послать за шерифом! Впрочем, дело тут не в жажде почестей. Он расспросил меня, где сейчас, по моим сведениям, находится и что затевает Овейн Гуинеддский. Но более всего вашему гостю хотелось узнать, представляет ли валлиец серьезную угрозу для Ранульфа, будет ли Ранульф рад помощи в борьбе с ним и чем отплатит за эту помощь?
— Все это в интересах короля, — заключил Кадфаэль после минутного раздумья. — Наш гость — один из приближенных епископа Генри?
— Ни в коем случае! На сей раз Стефан не стал прибегать к услугам своего брата-епископа, но обратился к архиепископу. Генри занят сейчас другими поручениями. Ваш гость — некий Герберт, каноник-августинец из Кентербери, влиятельное лицо среди приближенных епископа Теобальда. Ему поручили разузнать, не согласится ли граф Ранульф на предложения мира и доброй воли, и, хотя лояльность графа Честерского по отношению к Стефану весьма ненадежна, король предполагает снискать ее на взаимовыгодных условиях. Ты обеспечишь мне поддержку на севере, а я помогу тебе одолеть Овейна Гуинеддского с его валлийцами. Вместе лучше, чем порознь!
Кадфаэль удивленно приподнял кустистые брови.
— Да, но ведь Ранульф все еще удерживает Линкольнский замок, принадлежащий Стефану. А другие королевские земли, незаконно им захваченные? Неужто Стефан не понимает сомнительности таковой дружбы?
— Стефан ничего не забывает. Но он готов притвориться, дабы успокоить Ранульфа хоть на несколько месяцев. Ранульф — не единственный строптивый союзник, — продолжал Хью, — но король предпочитает разбираться с графствами по очереди. Эссекс несравненно опасней Честера. Ранульф еще получит по заслугам, но королю, пока он не расправился с Эссексом, не до захваченных замков, и временно Стефан готов расценивать графа Честерского как союзника.
— Да, это похоже на короля, — мягко заметил Кадфаэль.
— Вот-вот. Помню Стефана на рождественском пиршестве. Он держал себя так, что трудно было угадать, кто из пирующих король. Стефан прост со всеми, но кротким его не назовешь. А граф Эссекский, по слухам, опять был на стороне королевы, когда она стояла с войсками в Оксфорде. Но едва началась осада, граф опять переметнулся. Он никак не решит окончательно, к кому же примкнуть. Но час расплаты недалек. Считай, веревка у непокорного графа уже на шее.
— А Ранульфа король надеется умиротворить, пока не покончено с Эссексом.
Кадфаэль в задумчивости потер загорелый нос.
— По мнению епископа Генри, наверное, король именно так и рассуждает.
— Возможно. И не напрасно король взял посла из приближенных архиепископа Кентерберийского. Никто не заподозрит, что за архиепископом Теобальдом стоит сам король. Любому придворному, будь он из свиты Стефана или Матильды, известно, что вышеназванные святые отцы не слишком друг друга жалуют.
Так оно и было. Кадфаэль знал, что размолвка их длилась вот уже пять лет.
Когда умер Корбейл и освободилось Кентерберийское архиепископство, Генри, брат короля, лелеял самонадеянные мечты стать архиепископом Кентерберийским, почитая себя достойным претендентом. Но папа Иннокентий предпочел назначить Теобальда Бека, к величайшему разочарованию Генри. Открыто выражая неудовольствие и всячески используя свое влияние, Генри добился наконец того, что папа назначил его своим легатом в Англии, — возможно, в утешение, искренне ценя его достоинства, или, напротив, не без злорадства, поскольку Теобальд не мог не завидовать поставленному над ним легату и не испытывать к нему неприязни. Пять лет внешне благопристойного соперничества являлись по сути яростной войной. И потому посланец Теобальда вне подозрений: за ним не стоит Генри Винчестерский со своими происками, и Ранульф без колебаний окажет ему доверие.
— Ранульф втянулся в распрю с Гуинеддом и потому не откажется от дружбы с королем, — предположил Кадфаэль. — Хотя трудно сказать, как именно Стефан сумеет помочь ему.
— Да никак, — с коротким смешком сказал Хью. — И Ранульф прекрасно это понимает. Единственное, что ему обеспечено, — это королевская снисходительность. Но сейчас он рад и этой малости. О, граф и король видят друг друга насквозь: каждый понимает, что союзнику нельзя доверять и что союз заключается в своекорыстных целях. Но непрочное соглашение все же лучше, чем полное отсутствие договоренности: не надо жить с оглядкой, опасаясь нападения со всех сторон. Ранульф без помехи займется Овейном Гуинеддским, а Стефану никто не помешает выяснять отношения с Джеффри де Мандевилем Эссекским.
— А пока нам предстоит развлекать каноника Герберта, прежде чем конь сумеет вновь нести своего хозяина.
— Вместе с каноником в монастыре будут гостить его телохранитель, оба грума и дьякон епископа Клинтонского, которого дали Герберту в провожатые. Скромняга Зерло даже глядеть на него боится. Интересно, слышал ли он — Герберт, я подразумеваю, а не Зерло — о святой Уинифред? Но даже если и не слышал, наверняка пожелает руководить празднеством.
— Да, похоже, — согласился Кадфаэль. — Ты рассказал ему о заварушке с Овейном?
— Да, но кое о чем умолчал. Я сказал ему, что Ранульф, пока не справится с Овейном, вряд ли возьмется за другие дела. Никаких уступок со стороны короля не понадобится, все решится в дружественной беседе.
— Конечно, о твоем соглашении с Овейном упоминать не стоит, — спокойно заметил Кадфаэль. — Ведь он обещал избавить нас от хлопот, занявшись графом. Захваченных замков граф Стефану не отдаст, но будет вынужден поумерить свою алчность и отказаться от новых авантюр.
— А что слыхать на западе? Спокойствие Глостера меня настораживает: не случилось ли там чего? Что-то сейчас поделывает сам граф Глостерский?
Соперничество Стефана и Матильды за трон Англии длилось вот уже пять лет, вспышки гражданской войны изнуряли страну, но судорожные метания противников происходили в основном на юго-западе, не досягая северных графств; в Шрусбери жизнь текла относительно спокойно. Власть Матильды, при поддержке ее незаконнорожденного сводного брата и соратника, графа Роберта Глостерского, простиралась на юго-западные земли с опорой на города Глостер и Бристоль; король правил всеми остальными землями, хотя вдали от Лондона и преданных ему южных графств чувствовал себя не вполне уверенно. В то смутное время всякий граф и барон только и подумывали, как бы урвать кусок пожирней и основать свое, хоть и маленькое королевство; ни до короля, ни до королевы им не было дела. Ранульф, графство которого располагалось вдали от обоих лагерей, заботился только о том, чтобы свить собственное гнездышко, пока удача сопутствовала дерзким. Показная преданность королю не мешала ему расширять собственное королевство, захватывая земли севернее Честера и Линкольна.
Посылая к Ранульфу Герберта, король не надеялся убедить графа в искренности своих намерений, но он был вынужден искать перемирия, отложив расправу до будущих времен. Так, по крайней мере, считал Хью.
— Роберт занят сейчас укреплением обороны, — рассказывал Хью. — Весь юго-запад он желает превратить в крепость. Сюда они привезли дитя, которое — как уповает Матильда — станет некогда королем Англии. Да, юный Генрих сейчас в Бристоле, но навряд ли войска Стефана продвинутся так далеко; да и зачем Стефану мальчишка? Впрочем, Матильде также от него мало проку, хоть и приятно, что сын рядом: она бы скучала без него. Однако рано или поздно мальчика все же отправят домой. И через несколько лет — кто знает? — он вернется сюда уже возмужалым и вооруженным.
Год назад властительница просила своего супруга, графа Джеффри Анжуйского, прислать из Франции дополнительные войска, но граф отказал ей. То ли потому, что не вполне был уверен в правомерности притязаний Матильды на английский престол, то ли оттого, что кампания в Нормандии казалась ему важней, чем амбиции супруги. Вместо вооруженных рыцарей он отправил к ней десятилетнего сынишку.
— Хороший ли он отец, этот граф Анжуйский? — поинтересовался Кадфаэль.
Хью отвечал, что граф неустанно заботится о процветании рода, наследникам своим он дал прекрасное образование. Опекать мальчика поручено графу Роберту, преданность которого не вызывает сомнений. И все же — отправить дитя в страну, раздираемую гражданской войной! Ему наверняка известно, что Стефан не причинит ребенку вреда, если вдруг мальчик окажется его пленником. Возможно, однако, что принц, несмотря на свой нежный возраст, обладает твердостью характера и действует в собственных интересах. Это неудивительно: отважный отец имеет отважного сына. «Мы еще услышим об этом Генрихе Плантагенете, который сейчас в Бристоле учит уроки», — подумал Кадфаэль.
— Мне пора идти, — сказал Хью, лениво потягиваясь: на пригреве его разморило. — Клириков я сегодня достаточно навидался. Кадфаэль! А ты так и не принял сан? Это спасло бы тебя от преследования светских властей, доведись им прослышать о твоих проделках. Пусть уж лучше аббат тебя судит, а не я.
— Придержи-ка лучше язык! — посоветовал Кадфаэль, неспешно поднимаясь с места. — В девяти из десяти случаев ты замешан вместе со мной. Забыл, как прятал лошадей от королевской облавы, когда…
Хью со смехом обнял друга за плечи.
— О, если ты начнешь вспоминать, я готов с тобой посоперничать. К чему прошлое ворошить? Мы с тобой всегда отличались благоразумием. Пойдем, проводи меня до ворот. Скоро начнется вечерняя служба.
Приятели не торопясь проследовали по дорожке, посыпанной гравием, вдоль изгороди и вышли в цветник, где росли розы. Брат Винфрид уже возвращался с горохового поля. Он быстро шагал с лопатой на плече.
— Приходи взглянуть на крестника, — сказал Хью, когда они обогнули изгородь и с большого монастырского двора стал слышен похожий на деловитое гудение пчел в улье говор толпы. — Едва мы подъехали к городу, Жиль спросил о тебе.
— Приду, приду… Я скучаю без него, и все же лучше малышу провести лето на воздухе, чем сидеть здесь взаперти. Что Элин?
Кадфаэль расспрашивал спокойно, зная: Хью сразу же сказал бы ему, случись что неладное.
— Цветет, как роза. Приходи, увидишь сам. Элин тоже соскучилась по тебе.
Обойдя странноприимный дом, приятели вышли на монастырский двор, оживлением не уступающий сегодня городской площади. Конюх вел лошадь в конюшню, брат Дэнис встречал покрытого дорожной пылью паломника, помогавшие ему послушники сновали туда и сюда, разнося свечи и кувшины с водой. Гости, уже размещенные, наблюдали, как паломники вливаются рекой в ворота, приветствовали друзей, вспоминали старые знакомства и заводили новые. Дети, живущие при монастыре — и служки, и воспитанники, — сбившись кучками, смотрели во все глаза, взвизгивали, подпрыгивали, как мячики, или возбужденно шныряли у приезжих под ногами, будто псы на ярмарке. Брат Жером торопливыми шагами шел от странноприимного дома к лазарету: в обычное время мальчики притихли бы при виде наставника, но в веселой суматохе на них никто не обращал особого внимания.
— К началу праздника негде будет яблоку упасть, — сказал Хью, с не меньшим, чем дети, удовольствием любуясь пестротой двора.
Вдруг в потоке людей, входящих в ворота, будто рябь пробежала. Привратник отошел к дверям сторожки, а народ расступился, словно давая дорогу всаднику, хотя не было слышно звонкого цокота копыт по булыжнику под аркой. И вот появились те, пред кем раздалась толпа. Один из них — крупный седой виллан — тянул за собой длинную скрипучую тележку. Следом двигался высокий, пропылившийся от долгого пути юноша. Он с усилием толкал перед собой ту же тележку: груз, как видно, был тяжелый. Продолговатых очертаний ящик был накрыт серым холстом, сверху него был брошен узел с пожитками юноши, и все же легко было угадать, что под материей находится гроб. Тачка ехала, поскрипывая, по смолкшему людскому коридору и наконец поравнялась с Хью и Кадфаэлем. Дети навострили уши: любопытство пересиливало страх, и мальчишкам не терпелось все поскорее узнать.
— Уверен, — тихо сказал Кадфаэль, — что по крайней мере одного из прибывших не потребуется устраивать на ночлег.
Юноша, морщась, как от боли, распрямился и огляделся, ища, к кому бы обратиться. Невозмутимо обойдя гроб, к нему приблизился привратник. Привыкший ко всему монах не дрогнул при появлении призрака смерти — этого мрачного напоминания о бренности земного в разгар всеобщего празднества. Переговаривались юноша с привратником так тихо, что ни слова никто не мог разобрать, но ясно было, что юноша просит крова — и для себя, и для своего мертвого спутника. Держался он учтиво, с должной почтительностью, но вполне доверчиво. Юноша обернулся и показал рукой на церковь. Лет ему было двадцать шесть — двадцать семь, одежда выгорела на солнце и была покрыта дорожной пылью. Он был выше среднего роста, худой, мускулистый, широкоплечий; нос его выдавался вперед тонкой, прямой переносицей.
Горделивое лицо юноши казалось утомленным и озабоченным, но Кадфаэль, однако, наблюдая за странником, подумал, что основные черты его характера — это искренность, доверчивость и доброта и что не случайно его широкие губы охотно отвечают улыбкой на дружеский привет.
— Прихожанин из Форгейта? — предположил Хью, с интересом глядя на юношу. — Нет, похоже, он пришел издалека.
— И все же, — Кадфаэль покачал головой, — мне кажется, я где-то его видел. Или он напоминает мне кого-то знакомого…
— Мало ли у тебя знакомых по всему свету! — сказал Хью. — Что ж, ты еще успеешь вспомнить. Гляди-ка, брат Дэнис отправил послушника в братский корпус за советом.
На зов брата Дэниса поспешил явиться сам приор Роберт, позади него трусил коротышка брат Жером. Ему трудно было угнаться за длинноногим, стремительно шествующим Робертом, и все же, благодаря своей расторопности, Жером всюду поспевал и готов был выразить соответственно случаю либо ханжеское порицание, либо не менее ханжеское одобрение.
— Необычные гости приняты, — подытожил Хью, внимательно наблюдавший за переговорами, — хотя надолго ли? Однако ведь не гоже оставлять за воротами гроб с мертвецом!
— Хозяина тележки я знаю, — вспомнил Кадфаэль. — Он живет в деревне под Врекином, а в тележке возит свой товар на рынок. Парень, похоже, нанял его. Но сам-то юноша пришел из дальних краев. Хотел бы я знать, откуда паренек везет этот гроб и где конечная цель его путешествия, ведь для такого дела постоянно требуются помощники.
Приор Роберт, окруженный сейчас толпой паломников, жаждавших добрых предзнаменований и благотворных впечатлений, согласился принять путешественника, привезшего гроб. Надо сказать, что личный писец приора неодобрительно относился к событиям, нарушавшим размеренный ход жизни в монастыре. Однако брат Жером не нашел причин, чтобы отказать просителю, он позволил юноше остаться, как и заметил Хью, на некоторое время, брат Жером услужливо подыскал четырех силачей из числа братьев и послушников, гроб подняли с тачки и понесли в часовню. Юноша, взяв узел со своими скромными пожитками, неторопливо побрел за кортежем и скрылся в южной арке монастыря. Ступал он с трудом, словно все тело его одеревенело, но держался прямо и не выказывал явных признаков горя, хотя и был задумчив; мысли его витали где-то далеко отсюда, и на лице юноши самый бесцеремонный любопытствующий взгляд не разглядел бы ничего.
Позапрошлым летом, в 1141 году, праздник начался с церемониального шествия от лежащей на дальнем конце Форгейта часовни Святого Жиля к аббатству. В Святом Жиле мощи покоились, пока в аббатстве готовились достойно принять их; но вот наступил великий день, процессия тронулась в путь, и вдруг хлынул ливень, однако ни одна капля не упала ни на ковчег с мощами, ни на участников церемонии, и порывы ветра не загасили пламени прямых, словно копья, свечей. Святой Уинифред всюду сопутствовали мелкие чудеса, как и юной валлийке Олвен, в следах которой, если верить преданию, вырастали цветы. Случались и чудеса покрупней: святая охотно творила их, лишь бы только они были заслужены. Кадфаэлю радостно было сознавать, что Уинифред являла чудеса и в Гвитерине, где протекало ее служение, и даже здесь, в Шрусбери. В нынешнем году празднество ограничивалось территорией аббатства, но, если святая соблаговолит, для чудес и здесь достанет места.
Паломники уже стекались в аббатство; их было так много, что Кадфаэль перестал обращать внимание и на гул толпы, доносившийся с большого монастырского двора от сторожки привратника и странноприимного дома, и на беспрестанное цоканье копыт по булыжнику: конюхи вели лошадей в конюшню. Попечитель странноприимного дома брат Дэнис размещал людей, нуждающихся в пище и крове: все будет, наверное, переполнено еще прежде, чем в аббатство соберутся жители Шрусбери и окрестных деревень.
Вдруг из-за угла братского корпуса показался приор Роберт и поспешно, но не теряя достоинства, направился к покоям аббата; Кадфаэль, безмятежно срезавший с куста увядшие розы, оторвался ненадолго от работы, чтобы понаблюдать за ним. Узкое, строгое лицо приора напоминало лик ангела, посланного в дольний мир с вестью вселенской важности и наделенного полномочиями самим горним Владыкой. Серебряные волосы вокруг тонзуры Роберта сияли в лучах полудня, ноздри его тонкого, выдававшегося вперед патрицианского носа раздувались, вынюхивая почести.
«Наверное, к нам пожаловала важная персона, — предположил Кадфаэль, — уж больно спешит отец приор». Он не удивился, увидев, как сам аббат вместе с приором вышел из покоев и двинулся по двору размашистым шагом. Приор Роберт не отставал от аббата; оба были довольно высокого роста, хотя приор казался гибким и утонченным, а мускулистый, ширококостный аббат выглядел простовато; однако под грубой наружностью таился острый, проницательный ум. Когда после смещения аббата Хериберта настоятелем назначили чужака, для приора это было тяжким ударом, но Роберт не терял надежды. С его стойкостью он способен пережить далее аббата Радульфуса и наконец добиться своего. И Кадфаэль мысленно пожелал аббату долгих лет жизни.
Вскоре аббат уже шел по двору, беседуя с одним из гостей. Но беседа их отличалась настороженной учтивостью, как это бывает при встрече приглядывающихся друг к другу незнакомцев. Приезд этого гостя имел значение выдающееся и вместе с тем приватное, и потому его не могли поместить в странноприимном доме даже среди высокородных особ. Гость был ростом примерно с Радульфуса, такой же жилистый и широкоплечий, но гораздо массивней, почти толстяк, и, видно, силы неимоверной. При первом взгляде на круглое, лоснящееся от сытости лицо можно было отметить только выражение самодовольства; но более внимательный наблюдатель чувствовал в почти неуловимом выражении губ скрытую угрозу и замечал, что мясистый подбородок скрывает решительных очертаний челюсть, а глаза под набрякшими веками смотрят остро и недоверчиво. Если бы не тонзура на голове гостя, Кадфаэль принял бы его за барона или графа из свиты короля: одеяние приезжего отличалось роскошью, хоть и преобладали в нем мрачные — вишневые и черные — тона, по краю просторной, с пышными складками сутаны шел узор. Во время верховой езды она была подоткнута довольно высоко. День выдался жаркий, и шитый золотом воротник был расстегнут; в прорези виднелась рубашка тонкого полотна и крест на золотой цепи, облегавшей крупное, мясистое горло. Гость не держал в руках никакой ноши, даже плащ свой и перчатки он, очевидно, отдал груму, едва спешившись.
Оба прелата удалились в покои настоятеля, и оттуда немедля донесся голос приезжего, звучный и ровный, в котором, однако, слышались нотки недовольства. Причина этого недовольства в скором времени стала ясна: грум ввел во двор двух лошадей, мощного коренастого гнедого, на котором путешествовал сам, и крупного вороного красавца в белых чулочках, накрытого богатой попоной. Стоило ли спрашивать, кто его владелец! Великолепная упряжь, алая накидка на седле и узорчатая уздечка красноречиво выдавали хозяина. Двое слуг вели в поводу своих скромных коняг и одну лошадь, навьюченную тяжелой поклажей. Святой отец, привыкший к приволью и роскоши, не желал себя ущемлять даже в путешествии. Досадовал гость на то, что вороной, единственный конь, подобающий такому седоку и способный выдержать его вес, повредил переднюю левую ногу. Прелату предстояло задержаться в монастыре на несколько дней, покуда конь не перестанет хромать.
Кадфаэль, закончив возиться с розами, вынес корзину срезанных увядших цветов в сад, куда не долетали шум и суета большого монастырского двора. Розы зацвели нынче рано по причине прекрасной, теплой погоды. Обильные весенние дожди способствовали хорошему урожаю сена, а сухой июнь — скорой его уборке. Стрижка овец подходила к концу, и торговцы уже заранее подсчитывали доходы от настрига. Скромные паломники, которые отправятся в путь пешком, не увязнут в грязи и не иззябнут, ночуя под открытым небом. Вмешательство Святой Уинифред? Кадфаэль всегда верил: стоит лишь валлийской деве улыбнуться, солнце засияет в округе.
С двух полей, спускавшихся по плавному склону от садовой изгороди к Меолу, уже успели собрать горох: дни стояли солнечные, жаркие, и стручки поспевали очень быстро. Брат Винфрид, здоровый детина с младенчески голубыми глазами, деловито окапывал корни, внося в почву удобрения; охапки срезанных серпом стеблей подсыхали на краю поля, чтобы потом пойти на подстилки и корм скоту. Руки, орудовавшие лопатой, были огромные и смуглые и казались неуклюжими; однако с тонкой стеклянной посудой Кадфаэля и хрупкими, высушенными травами они обращались не менее ловко, чем с мотыгой или лопатой.
В травяном саду теплый воздух был напоен вязкими, пряными запахами. Теплая погода благотворно влияла и на сорняки, выросшие на грядках вместе с травами, и потому во владениях Кадфаэля работы в это время года было с избытком. Подоткнув подол рясы, Кадфаэль опустился на колени и оперся руками о теплую землю. Пьянящие испарения колыхались и трепетали, как невидимые крыла, и солнце ласково грело спину.
Около двух часов протекло в счастливой истоме: Кадфаэль неспешно, с наслаждением прикасался к листьям, корням, почве. Хью Берингар застал его за прополкой. Кадфаэль, заслышав легкие, пружинистые шаги по гравию, разогнул спину. Хью Берингар улыбнулся, увидев друга, стоящим на коленях.
— Не обо мне ли ты молишься?
— Как всегда, о тебе, — серьезно ответил Кадфаэль. — В случаях с закоренелыми грешниками приходится попотеть.
Он отряхнул ладони от теплой, влажной земли, прилипшей к ним, и протянул руку Хью, дабы тот помог ему подняться. Молодой шериф — хрупкий на вид, с тонкими запястьями — был, к удивлению всех, кто его знал, физически силен. За пять лет знакомства Кадфаэль успел сблизиться с Хью тесней, чем с иными братьями в монастыре за двадцать три года.
— А ты что здесь делаешь? — без обиняков спросил Кадфаэль. — Я-то думал, ты все еще на севере графства, убираешь сено в своем имении.
— Я только вчера приехал. Сено убрано, стрижка овец закончена, и я привез Элин и Жиля обратно в город. А сегодня утром мне пришлось засвидетельствовать почтение одному важному господину, что гостит здесь у вас в монастыре, хотя это ему не слишком по душе. Не охромей его лошадь, он бы сейчас был на пути в Честер. Кадфаэль, не найдется ли у тебя капля влаги для жаждущего? У меня что-то пересохло в глотке, когда я слушал его разглагольствования… — рассеянно добавил Хью.
В своем сарайчике Кадфаэль держал про запас вино; оно было молодым, но уже годилось для питья. Кадфаэль вынес полный кувшин, и друзья сели на скамью у северной стены сада, чтобы погреться на солнышке.
— Я видел его коня, — сказал Кадфаэль. — Надо выждать несколько дней, чтобы хромота прошла совсем, ведь до Честера путь не близкий. Хозяина коня я видел тоже, аббат наш немедля поспешил выйти к нему навстречу. Похоже, гость приехал неожиданно. Ему хочется поскорей попасть в Честер, но, если для него не найдется подходящего коня, придется потерпеть, пока заживет нога у вороного. А терпения-то ему как раз и недостает.
— Нет, он уже смирился, — заметил Хью. — Радульфусу предстоит печься о нем с неделю, а то и больше. Ранульфа в Честере он сейчас не застанет. Так стоит ли спешить? Ведь граф выехал на валлийскую границу, чтобы дать отпор Овейну. Принц доставляет слишком уж много хлопот.
— Кто же он такой, этот клирик, едущий в Честер? — с живым любопытством спросил Кадфаэль. — И что ему от тебя было нужно?
— Ваш раздосадованный гость никому не давал покоя, пока не узнал от меня, что граф поскакал к границам и потому торопиться не стоит. Подумать только — послать за шерифом! Впрочем, дело тут не в жажде почестей. Он расспросил меня, где сейчас, по моим сведениям, находится и что затевает Овейн Гуинеддский. Но более всего вашему гостю хотелось узнать, представляет ли валлиец серьезную угрозу для Ранульфа, будет ли Ранульф рад помощи в борьбе с ним и чем отплатит за эту помощь?
— Все это в интересах короля, — заключил Кадфаэль после минутного раздумья. — Наш гость — один из приближенных епископа Генри?
— Ни в коем случае! На сей раз Стефан не стал прибегать к услугам своего брата-епископа, но обратился к архиепископу. Генри занят сейчас другими поручениями. Ваш гость — некий Герберт, каноник-августинец из Кентербери, влиятельное лицо среди приближенных епископа Теобальда. Ему поручили разузнать, не согласится ли граф Ранульф на предложения мира и доброй воли, и, хотя лояльность графа Честерского по отношению к Стефану весьма ненадежна, король предполагает снискать ее на взаимовыгодных условиях. Ты обеспечишь мне поддержку на севере, а я помогу тебе одолеть Овейна Гуинеддского с его валлийцами. Вместе лучше, чем порознь!
Кадфаэль удивленно приподнял кустистые брови.
— Да, но ведь Ранульф все еще удерживает Линкольнский замок, принадлежащий Стефану. А другие королевские земли, незаконно им захваченные? Неужто Стефан не понимает сомнительности таковой дружбы?
— Стефан ничего не забывает. Но он готов притвориться, дабы успокоить Ранульфа хоть на несколько месяцев. Ранульф — не единственный строптивый союзник, — продолжал Хью, — но король предпочитает разбираться с графствами по очереди. Эссекс несравненно опасней Честера. Ранульф еще получит по заслугам, но королю, пока он не расправился с Эссексом, не до захваченных замков, и временно Стефан готов расценивать графа Честерского как союзника.
— Да, это похоже на короля, — мягко заметил Кадфаэль.
— Вот-вот. Помню Стефана на рождественском пиршестве. Он держал себя так, что трудно было угадать, кто из пирующих король. Стефан прост со всеми, но кротким его не назовешь. А граф Эссекский, по слухам, опять был на стороне королевы, когда она стояла с войсками в Оксфорде. Но едва началась осада, граф опять переметнулся. Он никак не решит окончательно, к кому же примкнуть. Но час расплаты недалек. Считай, веревка у непокорного графа уже на шее.
— А Ранульфа король надеется умиротворить, пока не покончено с Эссексом.
Кадфаэль в задумчивости потер загорелый нос.
— По мнению епископа Генри, наверное, король именно так и рассуждает.
— Возможно. И не напрасно король взял посла из приближенных архиепископа Кентерберийского. Никто не заподозрит, что за архиепископом Теобальдом стоит сам король. Любому придворному, будь он из свиты Стефана или Матильды, известно, что вышеназванные святые отцы не слишком друг друга жалуют.
Так оно и было. Кадфаэль знал, что размолвка их длилась вот уже пять лет.
Когда умер Корбейл и освободилось Кентерберийское архиепископство, Генри, брат короля, лелеял самонадеянные мечты стать архиепископом Кентерберийским, почитая себя достойным претендентом. Но папа Иннокентий предпочел назначить Теобальда Бека, к величайшему разочарованию Генри. Открыто выражая неудовольствие и всячески используя свое влияние, Генри добился наконец того, что папа назначил его своим легатом в Англии, — возможно, в утешение, искренне ценя его достоинства, или, напротив, не без злорадства, поскольку Теобальд не мог не завидовать поставленному над ним легату и не испытывать к нему неприязни. Пять лет внешне благопристойного соперничества являлись по сути яростной войной. И потому посланец Теобальда вне подозрений: за ним не стоит Генри Винчестерский со своими происками, и Ранульф без колебаний окажет ему доверие.
— Ранульф втянулся в распрю с Гуинеддом и потому не откажется от дружбы с королем, — предположил Кадфаэль. — Хотя трудно сказать, как именно Стефан сумеет помочь ему.
— Да никак, — с коротким смешком сказал Хью. — И Ранульф прекрасно это понимает. Единственное, что ему обеспечено, — это королевская снисходительность. Но сейчас он рад и этой малости. О, граф и король видят друг друга насквозь: каждый понимает, что союзнику нельзя доверять и что союз заключается в своекорыстных целях. Но непрочное соглашение все же лучше, чем полное отсутствие договоренности: не надо жить с оглядкой, опасаясь нападения со всех сторон. Ранульф без помехи займется Овейном Гуинеддским, а Стефану никто не помешает выяснять отношения с Джеффри де Мандевилем Эссекским.
— А пока нам предстоит развлекать каноника Герберта, прежде чем конь сумеет вновь нести своего хозяина.
— Вместе с каноником в монастыре будут гостить его телохранитель, оба грума и дьякон епископа Клинтонского, которого дали Герберту в провожатые. Скромняга Зерло даже глядеть на него боится. Интересно, слышал ли он — Герберт, я подразумеваю, а не Зерло — о святой Уинифред? Но даже если и не слышал, наверняка пожелает руководить празднеством.
— Да, похоже, — согласился Кадфаэль. — Ты рассказал ему о заварушке с Овейном?
— Да, но кое о чем умолчал. Я сказал ему, что Ранульф, пока не справится с Овейном, вряд ли возьмется за другие дела. Никаких уступок со стороны короля не понадобится, все решится в дружественной беседе.
— Конечно, о твоем соглашении с Овейном упоминать не стоит, — спокойно заметил Кадфаэль. — Ведь он обещал избавить нас от хлопот, занявшись графом. Захваченных замков граф Стефану не отдаст, но будет вынужден поумерить свою алчность и отказаться от новых авантюр.
— А что слыхать на западе? Спокойствие Глостера меня настораживает: не случилось ли там чего? Что-то сейчас поделывает сам граф Глостерский?
Соперничество Стефана и Матильды за трон Англии длилось вот уже пять лет, вспышки гражданской войны изнуряли страну, но судорожные метания противников происходили в основном на юго-западе, не досягая северных графств; в Шрусбери жизнь текла относительно спокойно. Власть Матильды, при поддержке ее незаконнорожденного сводного брата и соратника, графа Роберта Глостерского, простиралась на юго-западные земли с опорой на города Глостер и Бристоль; король правил всеми остальными землями, хотя вдали от Лондона и преданных ему южных графств чувствовал себя не вполне уверенно. В то смутное время всякий граф и барон только и подумывали, как бы урвать кусок пожирней и основать свое, хоть и маленькое королевство; ни до короля, ни до королевы им не было дела. Ранульф, графство которого располагалось вдали от обоих лагерей, заботился только о том, чтобы свить собственное гнездышко, пока удача сопутствовала дерзким. Показная преданность королю не мешала ему расширять собственное королевство, захватывая земли севернее Честера и Линкольна.
Посылая к Ранульфу Герберта, король не надеялся убедить графа в искренности своих намерений, но он был вынужден искать перемирия, отложив расправу до будущих времен. Так, по крайней мере, считал Хью.
— Роберт занят сейчас укреплением обороны, — рассказывал Хью. — Весь юго-запад он желает превратить в крепость. Сюда они привезли дитя, которое — как уповает Матильда — станет некогда королем Англии. Да, юный Генрих сейчас в Бристоле, но навряд ли войска Стефана продвинутся так далеко; да и зачем Стефану мальчишка? Впрочем, Матильде также от него мало проку, хоть и приятно, что сын рядом: она бы скучала без него. Однако рано или поздно мальчика все же отправят домой. И через несколько лет — кто знает? — он вернется сюда уже возмужалым и вооруженным.
Год назад властительница просила своего супруга, графа Джеффри Анжуйского, прислать из Франции дополнительные войска, но граф отказал ей. То ли потому, что не вполне был уверен в правомерности притязаний Матильды на английский престол, то ли оттого, что кампания в Нормандии казалась ему важней, чем амбиции супруги. Вместо вооруженных рыцарей он отправил к ней десятилетнего сынишку.
— Хороший ли он отец, этот граф Анжуйский? — поинтересовался Кадфаэль.
Хью отвечал, что граф неустанно заботится о процветании рода, наследникам своим он дал прекрасное образование. Опекать мальчика поручено графу Роберту, преданность которого не вызывает сомнений. И все же — отправить дитя в страну, раздираемую гражданской войной! Ему наверняка известно, что Стефан не причинит ребенку вреда, если вдруг мальчик окажется его пленником. Возможно, однако, что принц, несмотря на свой нежный возраст, обладает твердостью характера и действует в собственных интересах. Это неудивительно: отважный отец имеет отважного сына. «Мы еще услышим об этом Генрихе Плантагенете, который сейчас в Бристоле учит уроки», — подумал Кадфаэль.
— Мне пора идти, — сказал Хью, лениво потягиваясь: на пригреве его разморило. — Клириков я сегодня достаточно навидался. Кадфаэль! А ты так и не принял сан? Это спасло бы тебя от преследования светских властей, доведись им прослышать о твоих проделках. Пусть уж лучше аббат тебя судит, а не я.
— Придержи-ка лучше язык! — посоветовал Кадфаэль, неспешно поднимаясь с места. — В девяти из десяти случаев ты замешан вместе со мной. Забыл, как прятал лошадей от королевской облавы, когда…
Хью со смехом обнял друга за плечи.
— О, если ты начнешь вспоминать, я готов с тобой посоперничать. К чему прошлое ворошить? Мы с тобой всегда отличались благоразумием. Пойдем, проводи меня до ворот. Скоро начнется вечерняя служба.
Приятели не торопясь проследовали по дорожке, посыпанной гравием, вдоль изгороди и вышли в цветник, где росли розы. Брат Винфрид уже возвращался с горохового поля. Он быстро шагал с лопатой на плече.
— Приходи взглянуть на крестника, — сказал Хью, когда они обогнули изгородь и с большого монастырского двора стал слышен похожий на деловитое гудение пчел в улье говор толпы. — Едва мы подъехали к городу, Жиль спросил о тебе.
— Приду, приду… Я скучаю без него, и все же лучше малышу провести лето на воздухе, чем сидеть здесь взаперти. Что Элин?
Кадфаэль расспрашивал спокойно, зная: Хью сразу же сказал бы ему, случись что неладное.
— Цветет, как роза. Приходи, увидишь сам. Элин тоже соскучилась по тебе.
Обойдя странноприимный дом, приятели вышли на монастырский двор, оживлением не уступающий сегодня городской площади. Конюх вел лошадь в конюшню, брат Дэнис встречал покрытого дорожной пылью паломника, помогавшие ему послушники сновали туда и сюда, разнося свечи и кувшины с водой. Гости, уже размещенные, наблюдали, как паломники вливаются рекой в ворота, приветствовали друзей, вспоминали старые знакомства и заводили новые. Дети, живущие при монастыре — и служки, и воспитанники, — сбившись кучками, смотрели во все глаза, взвизгивали, подпрыгивали, как мячики, или возбужденно шныряли у приезжих под ногами, будто псы на ярмарке. Брат Жером торопливыми шагами шел от странноприимного дома к лазарету: в обычное время мальчики притихли бы при виде наставника, но в веселой суматохе на них никто не обращал особого внимания.
— К началу праздника негде будет яблоку упасть, — сказал Хью, с не меньшим, чем дети, удовольствием любуясь пестротой двора.
Вдруг в потоке людей, входящих в ворота, будто рябь пробежала. Привратник отошел к дверям сторожки, а народ расступился, словно давая дорогу всаднику, хотя не было слышно звонкого цокота копыт по булыжнику под аркой. И вот появились те, пред кем раздалась толпа. Один из них — крупный седой виллан — тянул за собой длинную скрипучую тележку. Следом двигался высокий, пропылившийся от долгого пути юноша. Он с усилием толкал перед собой ту же тележку: груз, как видно, был тяжелый. Продолговатых очертаний ящик был накрыт серым холстом, сверху него был брошен узел с пожитками юноши, и все же легко было угадать, что под материей находится гроб. Тачка ехала, поскрипывая, по смолкшему людскому коридору и наконец поравнялась с Хью и Кадфаэлем. Дети навострили уши: любопытство пересиливало страх, и мальчишкам не терпелось все поскорее узнать.
— Уверен, — тихо сказал Кадфаэль, — что по крайней мере одного из прибывших не потребуется устраивать на ночлег.
Юноша, морщась, как от боли, распрямился и огляделся, ища, к кому бы обратиться. Невозмутимо обойдя гроб, к нему приблизился привратник. Привыкший ко всему монах не дрогнул при появлении призрака смерти — этого мрачного напоминания о бренности земного в разгар всеобщего празднества. Переговаривались юноша с привратником так тихо, что ни слова никто не мог разобрать, но ясно было, что юноша просит крова — и для себя, и для своего мертвого спутника. Держался он учтиво, с должной почтительностью, но вполне доверчиво. Юноша обернулся и показал рукой на церковь. Лет ему было двадцать шесть — двадцать семь, одежда выгорела на солнце и была покрыта дорожной пылью. Он был выше среднего роста, худой, мускулистый, широкоплечий; нос его выдавался вперед тонкой, прямой переносицей.
Горделивое лицо юноши казалось утомленным и озабоченным, но Кадфаэль, однако, наблюдая за странником, подумал, что основные черты его характера — это искренность, доверчивость и доброта и что не случайно его широкие губы охотно отвечают улыбкой на дружеский привет.
— Прихожанин из Форгейта? — предположил Хью, с интересом глядя на юношу. — Нет, похоже, он пришел издалека.
— И все же, — Кадфаэль покачал головой, — мне кажется, я где-то его видел. Или он напоминает мне кого-то знакомого…
— Мало ли у тебя знакомых по всему свету! — сказал Хью. — Что ж, ты еще успеешь вспомнить. Гляди-ка, брат Дэнис отправил послушника в братский корпус за советом.
На зов брата Дэниса поспешил явиться сам приор Роберт, позади него трусил коротышка брат Жером. Ему трудно было угнаться за длинноногим, стремительно шествующим Робертом, и все же, благодаря своей расторопности, Жером всюду поспевал и готов был выразить соответственно случаю либо ханжеское порицание, либо не менее ханжеское одобрение.
— Необычные гости приняты, — подытожил Хью, внимательно наблюдавший за переговорами, — хотя надолго ли? Однако ведь не гоже оставлять за воротами гроб с мертвецом!
— Хозяина тележки я знаю, — вспомнил Кадфаэль. — Он живет в деревне под Врекином, а в тележке возит свой товар на рынок. Парень, похоже, нанял его. Но сам-то юноша пришел из дальних краев. Хотел бы я знать, откуда паренек везет этот гроб и где конечная цель его путешествия, ведь для такого дела постоянно требуются помощники.
Приор Роберт, окруженный сейчас толпой паломников, жаждавших добрых предзнаменований и благотворных впечатлений, согласился принять путешественника, привезшего гроб. Надо сказать, что личный писец приора неодобрительно относился к событиям, нарушавшим размеренный ход жизни в монастыре. Однако брат Жером не нашел причин, чтобы отказать просителю, он позволил юноше остаться, как и заметил Хью, на некоторое время, брат Жером услужливо подыскал четырех силачей из числа братьев и послушников, гроб подняли с тачки и понесли в часовню. Юноша, взяв узел со своими скромными пожитками, неторопливо побрел за кортежем и скрылся в южной арке монастыря. Ступал он с трудом, словно все тело его одеревенело, но держался прямо и не выказывал явных признаков горя, хотя и был задумчив; мысли его витали где-то далеко отсюда, и на лице юноши самый бесцеремонный любопытствующий взгляд не разглядел бы ничего.