Плотников Максим. Книга счастья. Новый русский водевиль

корреспонденция сразу именовалась мусором и относилась на ближайшую помойку
уборщицей Раечкой.
После того как отборочная комиссия, превозмогая усталость и пессимизм,
одобрила полторы тысячи реальных претенденток, операция, наконец, перешла во
вторую стадию: интервьюированию кандидаток и разглядыванию их живьем. Здесь
было еще веселее. Барышень просили раздеваться и читать собственные письма с
выражением. Все хохотали просто до усрачки. По окончании экзекуции осталась
сотня притязательниц, готовых идти до победного конца.
Красавиц, не прошедших горнило отборочного тура, здесь же, на четвертом
этаже гостиницы "Пекин", утешали члены отборочной комиссии.
Третья, самая ответственная часть мероприятия, предполагала выявление
среди участниц индивидуальных особенностей, скрытых резервов и поиск
персональных спонсоров.
Поиском спонсоров, материальной частью и прочей незначительной в таком
предприятии рутиной занимались квалифицированные специалисты, привлеченные
Ваней из Москонцерта. Зато выявлением скрытых резервов заведовал лично
Фридман. От непосильного труда он осунулся, поблек и стал пить втрое больше
обычного. Но его, как это ни парадоксально, спасли конкуренты.
Ранним утром в кабинете Фридмана, сверкая солнечными бликами на кожаных
затылках, появились парламентеры. Для переговоров. С собственными утюгами.
Они оказались людьми немногословными и говорили только по делу, используя
преимущественно непарламентские выражения, идиоматические обороты и
тяжеловесные междометия, а также, угрожая физической расправой всему
персоналу. За каких-то пятнадцать минут они внушили Фридману закрыть лавку и
больше не высовываться.
Искушать судьбу Ваня не стал.

На текущий момент основную статью его доходов составляют антикварные
безделушки и архивы ГПУ, которые в свое время натырил на Лубянке дед
Фридмана по матери, и которыми теперь до верху забит один из шкафов у него
дома. Фридман с чувством всеобъятного человеколюбия и пацифизма продает
бумаги журналисткам из CNN.
Когда Фридман крепко садится на мель, он берет деньги в долг. И никогда
не отдает.
Что и говорить, Фридман беззаботный человек. Аки стрекоза, которая
скачет с цветка на цветок, вполне ценя мимолетность самой жизни, Фридман
прыгает с одной девушки на другую. Он не строит планов на завтрашний день и
совсем не платит взносов в Пенсионный фонд РФ.
Многочисленная родня Фридмана целыми колониями обосновалась по всему
белому свету, благодаря чему у него обширные связи за границей. Ходят слухи,
что его троюродный дядя -- генеральный прокурор в Гондурасе.
Если недавно на улицах города вы встречали раскрепощенного субъекта в
бобровой шубе, с сомнительным прошлым, подмоченной репутацией, славой
человека, готового на все или, во всяком случае, на многое, и сигарой
величиной с перезрелый огурец во рту, этот человек, вне всякого сомнения,
Иван Аркадиевич Фридман. Так и знайте.
Друзья у Фридмана натуральный сброд. Все как на подбор бездельники
вроде литературных критиков или сексуально озабоченные театральные
режиссеры. Как ни странно, мы с Максимовским тоже его друзья.
Все вышеперечисленное, безусловно, означает, что, несмотря на свой
внушительный фасад, Иван Аркадиевич неисправимый романтик. Впрочем, сейчас
вы сами в этом убедитесь.

Картина четвертая
Апартаменты Фридмана. Московское время 8 часов 45 минут утра (56 часов
251 минута 00 секунд китайского народного времени соответственно).

-- Кто там? -- спросил детский голос.
-- Водопроводчики, -- ответил Максимовский, оживая на глазах и
расправляя повисшие было крылья.
Щелкнули один за другим двадцать пять замков, тридцать шпингалетов,
брякнула цепь, дверь со страшным скрежетом отворилась, и полуголая
зеленоглазая нимфетка, вероломно хлопнув пушистыми ресницами, сказала:
-- Доброе утро. Вы из ЖЭКа?
-- Ясный перец, из ЖЭКа! -- Максимовский вошел первый, тесня ее грудью.
-- Вот это да! Везет же мне! Ну-ка, ну-ка. Секундочку. Сейчас мы тоже
разденемся и сразу познакомимся.
-- Что вам угодно? -- испугалась нимфетка.
-- На вас поступила жалоба.
-- От кого? Вы ошибаетесь!
-- Дорогая мадемуазель, вынужден вас поставить в известность, что
первое впечатление, как правило, обманчиво. Я никогда не ошибаюсь.
-- Подождите, пожалуйста, за дверью.
-- Я предпочитаю быть на даме сверху. Кроме тех случаев, когда не
позволяет обстановка, конечно. А вы?
-- Иван Аркадиевич! -- шарахнулась от него нимфетка и в страшном
смятении умчалась прочь.
-- Куда же вы?
Закусив удила, Максимовский ринулся за ней в темноту коридора. Я давно
уже заметил, что при виде молодых девиц Максимовский глупеет.

Фридман живет в старом особняке на углу Сретенского бульвара и
Милютинского переулка. Квартира у него не четырехэтажная, но все равно
достаточно просторная: пять или шесть комнат, не считая прихожей,
бесконечных коридоров, холла, кухни, столовой, уборной, двух ванных комнат,
чулана, а также двери, которая крест-накрест обита железными полозьями от
саней и навсегда заперта ржавым висячим замком.
Все убранство квартиры, начиная от пушистых персидских ковров, по
которым ступаешь, словно по густой июльской траве, и, заканчивая допотопными
бронзовыми выключателями в форме распустившихся тюльпанов на стенах, может
без труда составить законченную экспозицию целого археологического музея,
дорожащего не только своей репутацией, но также и вкусом.
Злые языки поговаривают, что весь этот ампир, раннее барокко, малые
скульптурные формы и другие аксессуары эпохи Возрождения экспроприировал дед
Фридмана по линии отца -- сказочный революционный богатырь и классовый
многоборец -- Аарон Моисеевич Петрушкевич-Пендерецкий у графа Троекурова,
предварительно надругавшись то ли над старшей дочерью, то ли над итальянским
парикмахером, расстреляв всю семью графа и спалив его имение.
Сказывают также, что следующим неутомимым собирателем исторической
мебели, собрания западноевропейской живописи и материальных этнических
шедевров стал видный Советский! хозяйственный деятель и специалист по
снабжению -- родной отец Фридмана -- Аркадий Ааронович Протопопов, который,
в свою очередь, в 1945 году был назначен ответственным за транспортировку
трофеев из поверженной Германии.

Центральную комнату в квартире занимает спальня, оборудованная
Фридманом в соответствии с его собственным пониманием красоты, стиля и
комфорта. Большую часть жизни Ваня проводит в этом помещении. По поводу
распущенности и невоздержанности хозяина в определенных кругах слагаются
легенды.
Посреди спальни под балдахином с причудливым византийско-монгольским
орнаментом располагается невероятных размеров сооружение, которое Фридман
считает своей кроватью. Поверх сооружения в шелках и бархате лежит
внушительная туша самого Ивана Аркадиевича Фридмана. На голове Ивана
Аркадиевича капроновая сетка, поверх нее тюбетейка, на лбу мокрый компресс.
Туша Ивана Аркадиевича пыхтит, стонет и сквернословит.
Пышные шторы на окнах не пускают свет с улицы. Китайский рисовый фонарь
с драконами -- единственный источник света здесь. Всюду на эбеновых
подставках тлеет экзотическая растительность, пропитывая воздух липким
приторным смрадом. Дым благовоний проникает в щели этого комфортабельного
вертепа и превращается там в смолу. Атмосфера для постороннего человека
кажется непереносимой, а главное -- несовместимой с жизнью. Фридману,
однако, нравится.
Девицы в спальне не оказалось. Очевидно, она заблудилась в одном из
кабинетов -- такое случалось и раньше. Я за много лет не смог разобраться в
планировке квартиры. Почти все комнаты проходные, по ним часами можно
слоняться, не встретив ни одного приличного человека.
-- Знаешь что, Фридман, -- с преувеличенным равнодушием сообщил
Максимовский, -- у тебя по квартире бегает неуравновешенный ребенок.
-- Знаю. -- Фридман помолчал. -- Это моя жена.
Мы с Максимовским переглянулись.
-- Постой, мы виделись вчера вечером. У тебя не было никакой жены. Ты
страдал от одиночества, потом наблевал в спортивную сумку, лег на стол и
уснул. Откуда взялась жена?
-- Ну не жена, -- Фридман отлепил ото лба тряпку, бросил ее в фаянсовый
таз и немедленно туда же плюнул, -- знакомая. Мы познакомились.
-- Чудесно. А где?
-- Где?
-- Ты меня спрашиваешь?
-- Тебя.
-- О чем?
-- Что о чем?
-- О чем ты меня спрашиваешь?
-- О том, о чем мы говорим.
-- А о чем мы говорим?
-- Хотелось бы, наконец, выяснить!
-- Вот именно.
-- А как вы думаете?
-- А мы никак не думаем, -- выдохся Максимовский и повалился на кушетку
прямо с ботинками. -- Ты, как всегда, пьян, обкурен и тебя плющит.
Правильно?
-- Железяка, -- кивнул я. -- Пьян, да еще и дурака валяет.
-- Плющит, -- согласился Фридман охотно. -- С кем не бывает? Что-то я
хотел, то есть собирался сказать, в голове вертится. Э-э... Вот ты не
хочешь, Максимовский, понять другого человека или не можешь, потому что нет
в тебе внутренней свободы.
-- Я понимаю, что такое алкогольная зависимость и тяжелое похмелье, а
все остальные состояния человека фальшивые. Позерство да игра на публику.
Что такое внутренняя свобода? Просвети.
-- Тебе не хватает романтизму. Игры воображения мало. Ты сухарь,
Максимовский, а может быть, даже латентный гомосексуалист.
-- Здрасте, жопа, новый год. Приехали.
-- Уже теплее. Приехали, Новый год. Связь такая: я у себя дома, вы
приехали ко мне, а скоро Новый год. Значит что?
-- Что?
-- Новый год напирает, а у меня до сих пор нет елки! Несправедливость,
вот что это значит! Социальное неравенство. Был я на днях на даче у одного
деятеля на Николиной горе. Так у него елки голубые вдоль забора и настоящий
Дед Мороз, между прочим, -- генерал-полковник авиации. Проспорил, значит,
генерал-полковник или в карты продулся, забыл я, как всегда, а теперь
мерзнет на улице. Тот его в дом не пускает, говорит: "Не хуй. Собаку
напугает". Видели бы вы эту собаку. Носорог. Она сама кого хочешь напугает.
Во флигеле диетолог ее живет, так и тот собаку боится, ходит всю дорогу
перебинтованный и дырку ищет в заборе, чтобы слинять.
Фридман всегда говорит много и не всегда по делу, но это происходит с
ним довольно часто и серьезных опасений до сих пор не вызывало.
-- Мы тоже зря времени не теряли, -- сказал я. -- Максимовский,
например, утром напугал одну собаку, да так, что она обосралась.
Максимовский даже бровью не повел. Смертельная скука блуждала по его
хмурому лицу.
-- Вы?! -- подорвался Фридман. -- Напугали собаку? Кого вы можете
напугать? Вы себя со стороны-то видели? Вас даже мышь с комплексом
неполноценности не побоится. Не возникайте, у меня накипело. Бардак! -- Он
лежал на кровати, а ноги и руки его находились в непрерывном движении. --
Везде бардак! Генералы -- деды морозы, чекисты -- президенты. Все с ума
посходили! Объятые алчностью и страхом люди калечат свою жизнь на работе,
принимают позы и руководят процессами. У всех какие-то срочные дела. Все,
как заводные, куда-то бегают, бегают. Куда? Для чего? Нельзя ли все это
интеллигентно, изящно и просто послать? Нельзя. А почему? Не принято. Так
давайте примем. Чего стесняться-то, все свои. Нищета, алкоголизм,
беспризорники! Ездили мы как-то в сиротский летний лагерь с шефским
концертом...
Захватывающую историю о том, как Фридман ездил в сиротский летний
лагерь с шефским концертом, все мы знаем и помним наизусть...
-- ...закинул я ноги на плечи...

Небольшого намека достаточно, чтобы вдумчивый Скуратов оценил широту и
размах этого мероприятия...

-- ...вот это я понимаю, благотворительность. Ничего, большевики
вернутся, все обратно исправят. Максимовский, ты в аллегориях силен?
-- Силен.
-- Тогда слушай. Снится мне сон: мама в белой косоворотке стоит на
одной ноге на краю могилы и поет песни о родине на украинском языке. Жуткое
зрелище. Как вспомню, так вздрогну. Чуть до инфаркта не довела. Ты -- врач,
постарайся меня понять правильно *.

* Некоторые деятели распускают слухи, что родную мамашу Фридман
отправил на тот свет, экспериментируя с ртутью, будучи еще очень юным. Но
стоит ли в это верить?

-- Я постараюсь, -- пообещал Максимовский, сдувая невидимую пылинку с
рукава, -- постараюсь. Только вот что, батенька: у вас крыша протекает.
Ничем хорошим это не закончится. Мама в косоворотке -- только начало.
Пройдет совсем немного времени, и ты начнешь принимать сигналы из космоса,
которые прикажут тебе проломить голову соседке. Исход печален: санитары
будут лечить тебя электричеством. С тебя слезет шкурка, и ты станешь совсем,
совсем беспомощным. Ты будешь сидеть в смирительной рубашке и пускать
пузыри.
-- Типун тебе на язык. Ты злой человек, я всегда это говорил. Ни капли
сострадания.
-- Если ты ищешь сострадания, иди в синагогу. Я врач, а врач не должен
быть добрым. Врач должен быть лицемерным, пошлым и выносливым, но не добрым.
Это я так, к слову. Продолжай, пожалуйста, даже заинтриговал. Чем дело
кончилось? Нам ведь интересно?
Я неожиданно для самого себя утвердительно кивнул. Хотя, по совести
говоря, мне вся эта пурга до одного места.
-- Вот видишь, нам интересно.
-- А кто помнит, с чего мы начали?
-- Да какая разница? -- сказал я, -- кто теперь помнит, с чего вы
начали? Мне и так весело. Вы оба несете какую-то хуйню. Вы это хотя бы
понимаете?
-- Что с ним? -- подскочил Фридман.
Максимовский пожал плечами.
-- Просветление сознания. Спонтанная вспышка. Лучше держись от него
подальше. Впрочем, ты мне тоже не нравишься.
Я махнул на них рукой. А что оставалось делать? Когда Фридман и
Максимовский собираются потолковать, они любую мысль сначала доводят до
абсурда, потом быстро забывают, с чего начали, а ты сиди и думай, что они
хотели сказать, и чувствуй себя виноватым.
-- Разумеется. Я ведь сирота, меня любой обидеть может. -- По щеке
Ивана покатилась скупая мужская слеза. -- Короток век человека. Бабулька
меня тоже сначала третировала, а потом вскарабкалась на табуретку, да и
полезла в петлю. Ей люди говорят: "Куда ты, дура старая?" А она отвечает: "В
петлю. Достал меня этот выродок!" Это я-то выродок?! Да, прямо скажем, я не
подарок. Кстати, а где мои подарки?
-- Они там, -- уклончиво ответил Максимовский. -- Ты давай, Фридман,
сырость не разводи, задержи дыхание и подумай о чем-нибудь приятном.
-- Все верно. Если глубоко вздохнуть и подумать о чем-нибудь приятном,
сразу встанет шишка. Это и называется дыхательные упражнения для развития
умственных способностей.
-- Главное -- держать себя в рамках.
-- Все правильно. Нравственные императивы разрушают мозг. Двадцать
первый век на носу, а у меня нет елки! Вы два дурака, все равно от безделья
маетесь, сбегали бы лучше в лес за елкой... Эврика! -- Фридман шлепнул себя
по лбу. -- Вспомнил, наконец! При всем уважении, друзья, вы уже давно тут
ошиваетесь без подарков, а поздороваться забыли. А вчера уехали и
попрощаться забыли.
-- Тем более нет причин для беспокойства, -- вкрадчивым голосом
успокоил Максимовский, тревожно поглядывая на Фридмана. -- Ты не волнуйся.
-- Некрасиво!
-- Вчера мы просто не успели, ты взял и отрубился. А сегодня сколько
угодно: здравствуй и до свидания. И снова здравствуй. С пробуждением тебя.
Как самочувствие?
-- Самочувствие характерное, предновогоднее, устал. А эта, про которую
сказывали, хорошенькая?
-- Жена-то твоя? -- Максимовский усмехнулся. -- Глаз не оторвать.
Красавица бесподобная. Блондинка.
-- Сирота.
-- Правда, сирота?
-- Такими вещами не шутят. Родители погибли в аварии.
-- Вот что я сделаю: пойду в ванную, найду ее и приведу сюда, заодно
руки помою перед завтраком.
-- Что-то я ничего не понял. Перед каким еще завтраком? Ты на что
намекаешь? Все. Дуэль! Немедленно драться на шпагах! Где мои шпаги?
Побежали, побежали... -- Фридман провернул ногами в воздухе, но голову
оторвать от подушки так и не сподобился. -- Не то. Где мои дуэльные
пистолеты? Стреляться немедленно! С двух шагов. Лежа. К барьеру!
-- Хлопотливое это занятие -- стреляться на дуэли, -- сказал я умную
мысль. -- Хлопотливое и малоэффективное. А эффективно стрелять из укрытия:
расслабился, прицелился, без рывков, бумс - и делов. Враги посрамлены и
деморализованы, ты в шоколаде.
На меня никто не обратил внимания.
-- Ты на чужой каравай рот не разевай, -- забеспокоился Фридман,
внимательно следя за перемещениями Максимовского, -- и никуда не уходи,
побудь со мной. Сама, небось, отыщется. Слышишь меня?
-- Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай, -- ответил Максимовский и
для наглядной демонстрации этого вечного постулата расстегнул часы.
Фридман почесал репу, подумал и жизнеутверждающе произнес:
-- Чем дальше в лес, тем больше дров!
-- Вот именно. Первая разумная мысль за все утро, да и то не твоя.
Кстати, у тебя пожрать ничего нет?
-- Проголодались?
-- Да, -- ответили мы хором. -- Представь себе.
-- Представил. А у меня нет ничего. Взяли за моду. Я сам голодный.
-- У-у, -- Максимовский облокотился на перекладину, -- Фридман, ты
оборзел. У тебя скоро снега зимой не допросишься. Послушай, мой инфантильный
ревнивец с лицом слабоумного негодяя, вот что я тебе скажу. Ты отказался
разделить с нами -- твоими верными друзьями -- женщину. Нет, это я как раз
понимаю, но ты решил заморить нас голодом, а это подло с твоей стороны. Мы
молоды, нам нужен протеин.
Красноречие Максимовского подействовало, как гром среди ясного неба.
Фридман посмотрел на сундук, притулившийся между занавеской и изголовьем его
бескрайней кровати, и втянул голову в плечи. Подозрительный сундучок. Очень
сильно он напоминает фрагмент янтарной комнаты, которую, если я не ошибаюсь,
отступавшие под натиском красноармейцев нибелунги в панике затопили на дне
Рижского залива в Балтийском море.
-- Протеин, никотин, -- губы его искривились, по лицу пробежала
судорожная улыбка, -- воля ваша. Налетайте. Но предупреждаю: башку сносит
только так.


Из-под кровати, как черт из табакерки, выпрыгнул чумазый, пыльный
человек в затертой до дыр сутане, повертел головой и возмущенно возгласил:
-- Ну все, хватит с меня, я пошел!
Но он никуда не пошел, а только громко чихнул, пожелал сам себе: "Будь
здоров, спасибо, да, ничего, ничего" и полез обратно под кровать.
-- Епифан, -- позвал пыльного человека Фридман, когда его возня затихла
под кроватью, -- Епифан, ты давно там живешь?
-- Вторая неделя миновала, -- отозвался Епифан сдавленным голосом.
Сначала Катя, теперь Епифан. Настоящий дом с привидениями. Знаю, что
поверить в это невозможно, но однажды у Фридмана, соблюдая все законы
конспирации, пряталась целая семейка нелегальных эмигрантов.
-- А чем ты питаешься?
-- Кровью младенцев, -- ехидно ответил Епифан. -- Сухарями я питаюсь,
которые принес с собой.
-- Мне, как хозяину, даже перед тобой неловко. Хочешь, я буду каждое
утро бросать кусок ветчины под кровать?
-- Неловко быть евреем на левом берегу Иордана. Тесная обувь, вериги,
черный хлеб и вода -- все, что нужно человеку для полноценного бытия. Не
надо мне твоей ветчины, христопродавец, у меня пост.
-- А, гори все синим пламенем! -- Фридман чайной мельхиоровой лопаткой
зачерпнул из банки кокаин и засунул в левую ноздрю. -- Тут спорить не о чем.
-- Какое-то время он подождал, сосредоточившись на внутреннем ощущении,
затем опрокинулся на спину и громко, с перекатами, захрапел. Один глаз его
при этом не закрылся и теперь глядел в одну точку, чуть повыше плинтуса.


Прошла целая вечность, прежде чем Фридман снова открыл рот и произнес:
-- Максимовский, как на личном фронте?
-- Бурлит, -- емко ответил Максимовский.
-- Как Марина поживает?
Светская часть диалога явно затягивалась, и я понюхал щепотку кокаина.
-- Нормально поживает. Мы, некоторым образом, с ней в разлуке.
-- Как это в разлуке? С каких это пор?
-- Только что от нее.
-- Максимовский, ну почему ты не живешь как все нормальные люди? --
застонал Фридман
-- Неужели? Разве я первый, кто убежал от сварливой беременной бабы?
-- Беременной? Это меняет дело. Тогда правильно. Тогда поздравляю. Ты,
конечно, не первый. Очень кстати. Не ты первый и не ты последний, очень.
Очень за вас рад. Только хочу отметить, мой, я просто счастлив, неутомимый,
что счастье свалилось прямо мне на голову, сегодня, вот сюда на голову,
маленькое отступление, взгляните, как следует, с минуты на минуту я с
нетерпением ожидаю, источник наслаждения, с нетерпением, достойным всяческих
похвал и поощрений, прямо на голову, именно сегодня, ни завтра и ни
послезавтра, -- если Фридман начал вещать скороговоркой, значит дело труба,
-- а сегодня, сейчас, беспредельно счастлив, ее папу. Кажется, вы с ним
знакомы?
-- Знакомы? Да мы близнецы.
-- Папа будет не один.
-- Неужели с мамой?
-- Обосраться можно со смеху! Папа будет с тем, с кем надо. У папы есть
покупатель! Дело государственной важности! Атташе по культуре то ли из
Бухареста, то ли из Бейрута, никак не запомню...
-- Из Берлина, -- раздался из-под кровати загробный голос на удивление
хорошо информированного Епифана.
-- Если есть покупатель, -- веско предположил Максимовский, -- значит
что-то продается.
-- Совесть продается, -- доложил язвительный Епифан.
Фридман порылся под одеялом, достал и показал металлический предмет:
-- Вот.
Сразу оговорюсь, что ничего особенного распятье из себя не
представляло. Золотой крест килограмм на десять, инкрустированный жемчугами,
изумрудами и сапфирами величиной с грецкий орех.
-- Невероятной красоты вещь. Вы не находите, голодранцы? Фамильная,
реликвия. Ностальгия, так сказать. Теперь расстаюсь. Товарно-денежные
отношения, круговорот в природе, и ничего поделать нельзя. Жажда наживы.
Да-с. Если вы понимаете, о чем я говорю.
-- Забавная вещица. -- Максимовский взял распятие, поскреб ногтем и
поставил на сундук между водкой и кокаином. -- Только спаситель какой-то
перекаченный.
-- Забавная вещица, молодой человек, у вас на шее висит заместо
галстука, а это Фаберже! Четырнадцатый век! Таких раритетов во всем мире
раз-два и обчелся.
После этих слов нам снова посчастливилось лицезреть Епифана. Он вылез
из-под кровати, перекрестился, сложил руки на груди и с нечеловеческим
надрывом произнес:
-- Любопытный факт, господа! На ваших глазах совершается роковая ошибка
истории! Величайшее святотатство и грехопадение! Здесь, -- Епифан топнул
ногой, -- под сводами этого фешенебельного склепа, где похоронена вера в
справедливость, вот этот толстый мудак, прости Господи, продает наследие
седой старины! Продает родину! Память! -- Голос Епифана повысился до
неприятного сопрано. -- Православная святыня! Совесть! И так далее! Все на
распродажу! Иуда!
Столь наглого демарша со стороны Епифана Фридман не ожидал однозначно.
Он подтянул одеяло к подбородку, распахнул безумные глаза, лицо его
сделалось багровым и несчастным.
-- Только этого мне не хватало, -- его голос дрогнул. -- Потрудитесь
объяснить, милостивый государь, что сие означает?
-- Моя мысль, между тем, простая, как ведро, и даже твои скромные мозги
с ней легко управятся. -- Епифан схватил распятие двумя руками и занес над
головой. Тяжелый крест повис над Фридманом, словно секира палача. -- Слушай
сюда! Подобные предметы обладают исторической и культурной ценностью?
Отвечай!
-- А черт их знает. В деньгах я примерно представляю, сколько это будет
стоить.
-- Так. Так! Они обладают этими качествами для кого?
-- Наверное, для меня?
-- Не угадал. Они обладают этими качествами для того, кому принадлежат.
-- Но они принадлежат мне, -- резонно возразил Фридман. -- Потому что
это так и есть.
-- В широком смысле они принадлежат народу, а значит, и государству. Я
уже не упоминаю о православной церкви.
-- И поэтому?
-- Поэтому они не должны служить источником твоего личного обогащения!
-- закончил Епифан.
-- Ой! Ой! -- Фридман, обычно склонный все на свете преувеличивать и
драматизировать, театрально схватился за сердце. -- Держите меня кто-нибудь,
я сейчас свалюсь с кровати. Епифан -- красный поп! Позовите доктора и
нотариуса!
-- Перестань кривляться, я говорю серьезно.
-- Согласен, давай говорить серьезно. Религия -- опиум народа -- это
раз. Государство твое -- бездонная бочка -- это два. Глазом не успеешь
моргнуть, как распятие исчезнет. Кто у нас остался неохваченный, народ?
Народ пьет не просыхая. Он ничего не заметит. Загнать распятие послу! Он
сдует с него пыль, покроет лаком и повесит в своем народном молдавском музее
на самое видное место. Все молдаване будут рады, вот увидишь! Три!
Фридман замолчал, наслаждаясь плодами своих сокрушительных аргументов.
-- Господи, прости раба твоего Фридмана. Распятие -- это ведь не просто
ювелирная поделка или музейный экспонат. Это -- предмет культа, и относиться
к нему нужно соответственно. Ему нечего делать в музее, тем более за
тридевять земель. Его нужно отдать в хорошие руки.
-- Кому, например?
-- Например, мне.
-- Мне?! -- переспросил Фридман. -- Мне послышалось?
-- Мне, -- повторил Епифан.
-- Простите, товарищ, вас совсем не слышно. Вы что-то мямлите себе под
нос. Сделайте выводы и начните все сначала. Только говорите внятно, чтобы
товарищи на задних рядах тоже вас слышали.
Епифан вскинул голову, тряхнул жидкими волосенками и голосом
декадентствующего интригана воскликнул:
-- Мне! А я тебе выпишу индульгенцию с открытой датой и автографом