Плотников Максим. Книга счастья. Новый русский водевиль

хожу и думаю, вот бы, блядь, сегодня попробовать за занавеской! Для
полного-то счастья!
Я давно уже понял всю тщетность своих усилий, но покинуть сражение не
позволяла гордость, и, вообще, спасаться бегством -- не в моих правилах.
-- Дорогая моя, -- сказал я как можно более естественно, -- если ты
хочешь со мной перепихнуться, так и скажи, не надо ходить вокруг да около.
-- Хамло! Скотина! А как вы вообще сюда попали?
Известно как: сунули денег на входе. Пришлось мне целых полчаса
прятаться от нее в клозете.
Ладно, решил я, кажется, она, один черт, пьяная, завтра ничего не
вспомнит.

В конце вестибюля я разглядел знакомую парочку. Максимовский сильно
жестикулировал и мотал головой, а Марина строила ему рожи, обмахиваясь
журнальчиком. Разговор шел на повышенных тонах и, судя по всему, в
правильном направлении. Рассекая грудью воздух, я кинулся к ним через весь
зал.
-- Максимовский, -- долетел издалека пронзительный голос Марины, -- я
не пойму, у вас что, шило в жопе?! Я думала, хотя бы здесь вы оставите меня
в покое.
-- Марина, не дразни коня за яйца, -- отвечал ей Максимовский
задушевным баритоном, -- не то папа будет злиться! Ты сама во всем виновата,
незачем было врать, что беременна! Давай начистоту. Мы с тобой деловые люди.
Все дело в деньгах, верно? Мы же не будем любить друг друга просто так.
Только потому, что нам это нравится! Звон металла нас возбуждает!..
-- На кой черт, мне, по-вашему, сдалась эта высокопарная казуистика?!
Приберегите ее для сопливых идиоток!
-- Жизнь -- это процесс, Марина, и в процессе надо участвовать, а не
искать смысл!..
Молодец Максимовский, как всегда на высоте!
-- ...Короче говоря, дай денег, сколько есть.
Марина обнаружила мое приближение и сделалась лицом сама не своя.
-- Батюшки, и этот с тобой!
-- Кто?
-- Конь в пальто. Твой хвост.
Кажется, разговор зашел обо мне.
-- Цыц! -- прервал я дискуссию, поднимая палец. -- Дело государственной
важности!
-- О, тоже нажрался?
Что за женщина, хоть ты ей кол на голове теши, но не закрывается у нее
рот, и все тут. Не баба, ураган. Я посчитал себя оскорбленным, повернулся
лицом к Марине и сказал то, что давно собирался сказать:
-- Прикуси язык, корова тупорылая, а то я, пожалуй, дам тебе в морду,
уши, блядь, отвалятся. Никакой самоделкин потом не соберет.

БРАВО, БРАВО, БРАВО!
БУРНЫЕ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЕ АПЛОДИСМЕНТЫ, ПЕРЕХОДЯЩИЕ В ОВАЦИЮ.
Я -- КРУПНЫМ ПЛАНОМ. ФУРОР!
БЛЯДЬ, ДА ЗА ТАКИЕ ПОДВИГИ
О ЛЮДЯХ СНИМАЮТ ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ КИНО,
А В НЕКОТОРЫХ СТРАНАХ ЕЩЕ И "ОСКАРОВ" ДАЮТ!

В отличие от Максимовского, я запросто могу дать девке в морду, будь
она хоть сама столбовая дворянка, и все это прекрасно понимают.
Мне подумалось, что сейчас Марина закатит бенефис и в ультимативной
форме станет требовать от Максимовского окончательного и бесповоротного
разрыва со мной, арбуз посреди зимы, звезду с небес и бриллианты в придачу.
Но Марина просто уронила, как бы невзначай:
-- Кстати, с ним я тоже спала.
И пока я соображал, что бы это значило, кто-то подошел сзади, тронул
меня и сказал знакомым голосом:
-- Можно вас на одну минуту.
-- За минуту я не успею даже штаны расстегнуть...
Это была она. Арина Сосновская. Моя заскорузлая любовь, мой каменный
цветок, рытвина в сердце и добрая, но непостоянная фея.
Сколько лет, сколько зим! Десять? Больше. Глазам своим не верю! Я
похудел? Ты гонишь, в натуре. Вовсе нет. Это свойство моего лица: всем, кто
меня давно не видел, кажется, что я похудел. В общем, неплохо выгляжу? Ну,
спасибо дорогая. Ты тоже ничего... Что я здесь делаю? Ты-то, что ты здесь
делаешь? Тут же ни одного приличного мужика. Любимая подруга Маши Арбатовой
или Нади Бабкиной? Елки-моталки. А пойдем перепихнемся...
-- Погодите, -- остановила меня Арина, -- за мной наблюдают, поэтому
долго я с вами не могу. Я сейчас напишу вам записку. Прочтите ее потом.
-- Потом будет суп с котом, -- вспомнил я очень смешную и невинную, на
первый взгляд, шутку.
-- Да уж. Во всяком случае, фингал под глазом с двухнедельной гарантией
будет точно. Если вам не трудно, не крутите головой по сторонам.
Она быстро черкнула несколько строк в блокнотике, выдрала страничку и
упорхнула, сунув исписанный листок в мой кулак.
-- Не понял, мы будем сегодня трахаться или не будем?! -- крикнул я, но
ее и след простыл.
Я развернул записку и прочитал довольно сумбурный текст:

"Я искренне вас любила. Я даже собиралась за вас замуж. Представьте, у
нас уже могли бы подрастать ребятишки: два мальчика и девочка, как мы
хотели. У меня есть дети, но они, увы, не от вас, и тяготят меня. Если бы
моя глупая мамаша все не испортила!
Да, я изменила вам с погонщиком верблюдов. И не раз. Ну и что? Это была
моя ошибка, я целиком ее признаю. Если бы вы только знали, что мне довелось
пережить, когда я проснулась одна на этих голимых Сейшельских островах без
копейки денег. Где была моя гордость? Куда вы стоптались? Куда я смотрела?
Последние три года я жила не в России. От второго мужа у меня остался
домик в Праге и небольшой счет. Сейчас я состою в тайном браке с Романом
Абрамовичем *. На булавки хватает.

* Я знаю одного Романа Абрамовича. Он торгует народной нефтью и по
совместительству -- губернатор Чукотского автономного округа. Не знаю
только, Абрамович -- это фамилия или отчество? Чего не знаю, того не знаю.
Врать не буду. Я же не утверждаю, что у премьер-министра сынок голубой.
Потому что я этого не знаю.

Прощайте и будьте здоровы, мой милый пьяница.
P.S. Надеюсь, ты помучаешься, скотина"

Ошибаешься, красавица!*


Картина пятнадцатая
Московское время приблизительно 20 часов 00 минут (127 ч. 0 м. 0 с.).
Дом на пересечении Сретенского бульвара и Милютинского переулка. Квартира
Фридмана. Через входную дверь, снятую с петель, туда-сюда шныряют люди с
озабоченными лицами.

-- Так, у меня еще трое, -- крикнул какой-то крендель в сером
костюмчике, столкнувшись с нами в коридоре. -- Пивоваров, примите и занесите
в протокол осмотра! Где Пивоваров?! Все сам, все сам. Дайте мне три пары
наручников и свежий платок!
Максимовский его молча выслушал и громко возмутился:
-- Наручники для нас?! Ущипните меня. Мужик, ты кто, вообще, такой?
-- Так, мордой на пол, руки на затылок! -- скомандовал человек в сером
костюме. -- В случае чего, стреляю без предупреждения! И откройте окна
пошире! У них тут веселящий газ, что ли!
-- Товарищ капитан, мы нашли целое ведро конопли! -- крикнул кто-то
невидимый со стороны столовой. -- Что с ним делать?
-- Раздайте детям! -- приказал товарищ капитан и застегнул наручники у
меня на руках. -- Что за глупые вопросы! Занесите в протокол! Чему вас
только учат в ваших академиях? Где Пивоваров?! Где криминалисты?! Куда все
подевались?..

Картина шестнадцатая
Московское время приблизительно 22 часа 00 минут (четыреста часов
китайского народного времени). Тюрьма. У таких мест, как это, обычно более
благозвучные названия, что-то типа: "изолятор временного содержания", но
суть от этого не меняется. Тюрьма, она и есть тюрьма.

Меня развезло в тепле. Мне стало жарко, мне сделалось душно. Хочется
выйти в окно и упасть в сугроб. Но на окнах ржавая решетка. Где-то за окном
на улице хлопают петарды, публика веселится.
Мне надоело играть в молчанку, я прокашлялся и потребовал:
-- Откройте форточку, у вас душно, дышать нечем.
-- Душно? Так скоро в камеру пойдем, там прохладно.
Майор, похожий на автослесаря, вынул из стола мятый листок бумаги,
разгладил его своими могучими лапами и подвинул ко мне.
-- Хочешь Новый год дома встретить, пиши признание.
-- В чем признаваться?
-- Во всем. Пиши, что явился на квартиру, потому что забыл там орудие
преступления.
-- Да вы бредите! -- я поднялся.
-- Сидеть! Далеко собрался?
Нет, нет, все это не со мной. Он видит, что я пьяный и давит. Пьянству
-- бой. Сегодня последний день, завтра перехожу на марихуану. Что же
случилось? Почему я здесь? Кстати, Максимовский и Катя тоже должны быть
где-то рядом. Нас всех везли на одной машине. За что? У Фридмана нашли ведро
травы. При чем здесь мы? Ни при чем. Я нахамил Маше Арбатовой в "Праге"! Не
поднимать же столько шума из-за ерунды. Очевидно, все дело в Марине. Точно!
Вот что значит логическое мышление! Марина пожаловалась папе, тот набрал
какой-то хитрый номер и натравил на нас всю московскую милицию. Дело
осложнялось тем, что у нас не было документов.
-- Объяснитесь, -- сказал я, -- меня здесь в чем-то подозревают? Я за
всю свою жизнь мухи пальцем не обидел и признавать ничего не буду.
-- Не в ваших интересах. В соседнем кабинете ваши подельники,
Серафимович и Максимовский, дают признательные показания. Они уже встали на
путь исправления и скоро пойдут домой. А вы -- нет. Потому что с вами, я
чувствую, придется изрядно повозиться.
-- Я, конечно, сильно извиняюсь, но кто такой Серафимович?
-- Девица. Пьяная в сраку девица. Утверждает, что ваша
незаконнорожденная дочь.
-- Надо же!
Стакан сухого вина в Катю почти насильно влил Максимовский, чтобы
ликвидировать последствия стресса. Но нельзя же так нажираться с одного
стакана.
-- Надо же! -- повторил я удивленно. -- Интересно.
-- Интересно? Интересно другое. Она также утверждает, что вы апостол.
-- Не может быть! А знаете, майор, у вас тут очень интересно.
-- Мы старались как могли. Я вас потом Шкавароткину покажу, он у нас
большой кудесник по части организации досуга постояльцев. С ним в два раза
интересней.
-- Буду вам крайне признателен, майор.
-- Будете. Будете.
На потолке прямо над моей головой, посреди огромного пятна плесени,
словно гигантский паук в центре паутины, расположилась пятиконечная тусклая
люстра, четыре светильника из пяти которой вышли из строя, вероятно, в
результате чрезмерно интенсивной эксплуатации по ночам. Выкрашенные бурой
краской стены поглощают свет, источаемый единственным уцелевшим плафоном. На
стене отделанный мухами профиль Дзержинского. По соседству с ним -- почти
новый Путин. В углу из-за тумбочки выглядывает плакатик: "Банду Ельцина под
суд!". Чем они, в самом деле, красят стены? Может, кровью? Мрачное место.
Мрачное и опасное.
-- А в чем они признаются?
-- Во всем. -- Майор щелкнул выключателем настольной лампы, долго
целился пучком света в мое лицо, потом откинулся назад, скрестил руки на
груди и сощурился, прямо как Путин. -- Хотелось бы и вас тоже послушать.
-- Боюсь вас разочаровать, но ничего интересного сообщить не могу. Могу
правду изложить. Так сказать, описать бытие.
-- Правильно, опиши бытие и скорей во всем сознавайся. Мне домой пора.
Задолбал меня этот следопыт своим идиотизмом. Может, я что-то упускаю,
не могу вспомнить? Нельзя так много пить.
-- Майор, задолбали вы меня своим идиотизмом. Даже если я чего-то и
натворил, так это еще надо доказывать. Вы учтите.
-- Учту. Но и вы учтите, молодой человек, у нас есть апробированные,
хорошо себя зарекомендовавшие методы.
-- Например?
-- Например, неопровержимые доказательства, скажем, надежные свидетели.
Или по старинке, по-дедовски, так сказать.
-- Это как?
-- Палкой по балде, а потом трое суток не давать спать и жрать. Учтите
это и сделайте правильные выводы. Чаю хотите?
-- Лучше водки.
Минуту майор размышлял.
-- Почему бы и нет? -- Он подошел к сейфу и извлек оттуда полбутылки
водки. -- Признание будем делать?
-- Будем. Смотря что вы имеете в виду. Распятие?
-- Какое распятие? -- застрял майор на полдороги.
-- Тогда что, кокаин?
-- Какой кокаин? -- Лицо его вытянулось.
-- Тогда мы зря теряем время. Я вас совсем не понимаю. Чего вы хотите?
Вы хотите, чтобы я признался в измене родине?
-- Не валяйте дурака. Речь идет о скоропостижной кончине Фридмана Ивана
Аркадиевича. Сейчас он в морге, делается вскрытие, устанавливается причина
смерти. Когда патологоанатомы закончат, все вы будете строго, но справедливо
наказаны.
Да, все-таки укатали Сивку крутые горки. Был человек, и нет его.
Представляю, какие жирные черти будут плясать на его могиле. Надеюсь, что он
не мучался.
-- Я вам, майор, и так без всякого вскрытия скажу, что он умер от
передоза.
-- Так, подробно, садись, пиши.
-- А мы давно перешли на "ты"?
-- Я с опасностью всегда на "ты".
Мне даже нравится этот мужлан. При всей его прямолинейной уверенности в
том, что все вокруг мерзавцы и негодяи, он не лишен обаяния. Хотя
авторитарен.
-- Успокойтесь майор, я не опасен.
-- Потенциально опасны. Ведь вы пьяны как сапожник. На ногах ведь не
держитесь... Или... или вы того?..
Майор вскочил и с блуждающим взглядом принялся вышагивать по комнате.
Затем он сел на место, выключил, наконец-то, эту сраную лампу на столе,
засопел, задвигал ушами и негромко сказал:
-- Я всегда хотел узнать... что вы чувствуете?.. Ну, когда?..
-- Не надо целку из себя строить, товарищ милиционер, спрашивайте
открытым текстом.
-- Что вы чувствуете?.. Без протокола...
-- Что я чувствую без протокола? Сейчас уже ничего, кроме легкого
головокружения. Я действительно пьян. А утром... Знаете, такое ощущение, как
будто у вас во лбу третий глаз. Но он закрыт, а вы не умеете им
воспользоваться, в смысле, открыть и взглянуть на мир. С этим так же трудно
справиться, как с дрожанием век, когда вы не спите, но точно знаете, что за
вами кто-то наблюдает... Дайте воды.
Майор взял в руку стакан, сильно в него дунул, плеснул воды и поставил
на край стола.
-- Спасибо. -- Я сделал глоток. -- ...Казалось бы, чего уж проще:
открыть глаза и сказать: "Не спал я, не спал, пошли все на хер, чего
уставились!", но сделать это не так-то просто... Такое со мной впервые...
-- Зачем притворяться спящим?
Я помолчал, соображая, что именно этот мудила имеет в виду.
-- Вы никогда не притворялись спящим? -- спросил я наконец.
-- Никогда. А зачем?
Разговор ушел далеко в сторону от первоначальной темы, и это меня
вполне устраивало. А ведь он прав, подумал я, зачем ему притворяться спящим.
И перед кем?
-- Так часто делают дети, -- объяснил я. -- Чтобы их не наказывали.
-- Значит, получается, что ребенок -- это вы, а некто за вами наблюдает
и ждет? Он строго-настрого велел вам спать и теперь следит, чтобы вы не
открывали глаза? Иначе последует экзекуция?
Майор вдруг обнаружил склонность к психоанализу. Еще не хватало, чтобы
он был ясновидящим.
-- Майор, браво! -- Я встал и поклонился.
-- Я вспомнил. Это как в пионерском лагере: все вокруг честно спят, а
тебе неймется.
-- Браво, прямо в яблочко!
-- А чего тебе неймется, спрашивается?! Отключайся и спи, как все!
Вот это да! Майор попался философ.
-- Так отключатель не работает, -- терпеливо объяснил я. -- Люди,
майор, все по-разному устроены: у одних он есть, а у других его нет. И пока
одни спят, другие...
-- Грабят народ на улице!
Нет, майор не философ. Слишком примитивен и груб. Я зевнул.
-- Хватит вам...
-- Молчать! Встать! -- Майор стукнул тяжелой лапой по столу так
неожиданно и громко, что Путин на стене закачался. -- Встать! Встать,
гадина!
-- Прошу прощения, -- произнес я учтиво, но безапелляционно. -- Я
разговаривать в таком тоне не люблю!
-- Растопчу! -- Он снова включил настольную лампу, и резкий свет на
время ослепил меня.
-- Вы стреляете холостыми, майор. Я вас не боюсь. Вы можете забить меня
до смерти, но правды не найдете.
-- Тьфу, блядь, молодежь. Зла на вас не хватает. Нажрутся вечно всякого
говна, потом ходят торкнутые. У меня сын тоже. Где его, дурака, третьи сутки
носит? Хуй знает, где! Заявится, глаза пустые, сжирает кастрюлю супа, уходит
к себе и до утра торчит в Интернете. И это вы называете красивой жизнью? Вы
и дальше так жить собираетесь?
-- Да, так и собираюсь. Мне моя жизнь нравится.
За стеной раздался шум падающей мебели и звон стекла. Кто-то хлопнул
дверью и с криком побежал по коридору.
-- Супостаты! Изуверы! Всех в бараний рог! На рудники! На галеры! Ты,
дефективный, верни телефон, мне надо позвонить министру!
Максимовский качает права в своей обычной манере. Этот голос я узнал бы
из тысячи. Что за человечище, каждое слово -- на вес золота.
Мой майор прислушался и вздохнул:
-- Министру хочет звонить. Не иначе Решайле. Ну все, пиши пропало.
-- Вы зря иронизируете, милиционер. Там за стеной бушует министерский
зять. Вам здорово влетит.
-- Как влетит?
-- Как следует! В натуре, вы с кем боретесь, я вас спрашиваю. Вы мне
сидите, второй час мозги здесь конопатите, а по улицам в это время
преступники бегают. Вы что думаете, покричали здесь немножко и все?..
-- А вы думаете, что это легко? У меня зарплата была вчера, а денег
осталось на две пачки сигарет. А на такое пальто, как у вас, мне надо
бесплатно пятилетку отпахать.
-- И что с того? Я, что ли, в этом виноват? Совесть тоже надо иметь.
Дайте сюда ваш протокол, я писать буду. Вас как по имени-отчеству?
-- Владимир Ильич.
-- Больше вопросов нет.
Я взял чистый бланк и написал: "Дорогой Владимир Ильич! Довожу до
вашего сведения, что Ивана Аркадиевича Фридмана последний раз я видел
приблизительно в 16.00, он был жив и здоров. Этому есть свидетели:
заместитель министра финансов Розенкранц и атташе по культуре посольства ФРГ
Гильденстерн. Поздравляю вас с наступающим Новым годом".
Майор, слеповато щурясь, перечитал мои каракули дважды.
-- Какой заместитель, какой посол? -- Он выглядел растерянно и глупо,
-- почему про наркотики ни слова?
-- Какие наркотики, начальник? -- Я решил борзеть до конца и с майором
больше не церемониться.
-- Это кривая дорога, сынок, -- устало выдавил из себя следователь,
присев на край стула, -- и ведет она в тюрьму.


Через полчаса Шкавароткин перевоплотился в абсолютно другого человека.
Обувь его сверкала, на плечах булавками были пристегнуты сержантские погоны.
Сам он широко и законопослушно улыбался.
-- Прошу следовать за мной, -- произнес он виновато. -- Прошу сюда.
Пожалуйста. Ой. Это ваш ремень? Возьмите, пожалуйста.
"Расстреляют, -- подумал я и загрустил, -- как пить дать, расстреляют".
-- Ой, зажим для галстука чуть не забыл. И запонки -- это тоже ваше,
возьмите. Спасибо. Извините.
"Блядь, теперь точно расстреляют".
В коридоре встретил Максимовского. Его вели под руки два лейтенанта.
Вернее не они его вели, а он сам на них облокотился. Торжественно ступая в
сопровождении двух живых костылей, Максимовский светился как медный самовар.
-- Осторожно, -- говорил человеческим голосом один костыль, -- здесь
перекладина, оп ля, слава богу.
-- Да ладно тебе, -- миролюбиво отвечал ему Максимовский.
Заметив меня, Максимовский засветился пуще прежнего.
-- Смотри, какие приятные люди работают в нашей милиции. А ты говорил.
Коньяк, правда, здесь паршивый. А так ничего.
-- Что случилось? -- спросил я, все еще не понимая причины такой
удивительной идиллии.
-- Потом расскажу. Несите меня к выходу, залетные!
Я толкнул дверь кабинета. Майор выглядел серьезным и уставшим. Тяжелое
лицо, неподвижные оловянные глаза человека, привыкшего к своей дотошной
работе.
-- Мне кажется, майор, что вы со Шкавароткиным друг друга не понимаете.
-- Что он опять натворил?
-- Неорганизованный он у вас какой-то.
-- Что с него взять, -- махнул рукой майор. -- Сын полка.
-- Скорее, беспризорник. Вы совсем не занимаетесь повышением его
культурного уровня.
-- Не забивайте себе голову. Он хоть и сволочь, но сотрудник полезный.
-- Так ведь и вы тоже сволочь, майор. Он с вас пример и берет.
-- Оставьте свои нравоучения при себе. Я гораздо старше вас и кое-что
об этой жизни тоже знаю.
-- Значит, плохо знаете.
-- Не вам судить. Были и мы рысаками.
Вся его жестокость была такой же фальшивой глупостью, как Путин на
стене.
-- Послушайте, Пинкертон, шли бы вы домой. Выпейте водки с малиной,
поставьте горчичники на ноги. Вы очень нервный, а это плохо при вашей
работе.
-- Все может быть.
Когда я был уже на пороге, майор окликнул:
-- Твой Фридман умер вовсе не от передоза.
Я остановился.
-- От чего же он, по-вашему, умер?
-- У него случилось кровопускание.
Хорошая акустика в этих старых кабинетах -- все слышно, но я
переспросил:
-- Что у него случилось?
-- Проткнул кто-то, -- негромко объяснил майор. -- Не забудьте пропуск.

КАТЯ

Максимовский и Катя дожидались меня на улице. Оба молчали.
-- Слышал я, -- Максимовский вытряхнул крошки из кармана, -- вроде
Фридман преставился.
-- Вроде того.
-- Пойдем отметим.
-- Помянем.
-- Что в лоб, что по лбу.
-- И то верно.
-- Хватит! -- прорвало Катю. -- Хватит паясничать! Как вы можете! Как у
вас язык поворачивается говорить такие гадости! Ваш друг умер! Вы --
распущенные люди! Ничего святого у вас нет! С жиру вы беситесь!
-- Ну вот, начинается. -- Максимовский навис над ней, как туча. -- У
нашей снегурочки режется голос. Смотрите внимательно. Теперь так водится,
что всякая деревенщина знает жизнь лучше меня?!
-- Что-о? -- готовая расплакаться Катя, и я -- заботливый отец с
одним-единственным желанием: трахать ее до потери сознания.
-- Ладно, -- сказал я примирительно, -- прекрати истерику, мы все
понимаем. Максимовский просто шутит.
-- Вот именно! Это даже не шутка, а настоящая сатира!
-- Мы сейчас пойдем куда-нибудь оттопыримся, помянем Фридмана, проводим
старый год. -- Я подставил Кате руку. -- Ты идешь с нами?
-- А куда мне еще прикажете идти?
-- Иди на панель. -- Максимовский явно не в духе, это заметно
невооруженным глазом.
-- Он шутит, шутит. Не обращай внимания.
-- Обосраться можно со смеху. -- Это Катя. Способная.
Я отвел ее на безопасное расстояние. Максимовский пошел впереди,
лавируя между лужами.
Какие-то подонки насыпали на землю соли, и теперь под ногами вместо
снега -- сплошное месиво. Легкая румяная Катя так близко.
-- Катя, ты знаешь, что такое настоящая любовь, конкретно, между
мужчиной и женщиной?
-- Конкретно между нами и вами?
-- Какое совпадение, я как раз об этом думал.
-- На девочек потянуло? -- улыбнулась Катя.
-- Еще как потянуло. Хочется, знаешь, такого милого уютного разврата.
Аж зубы чешутся.
-- Насчет разврата -- это не ко мне, -- смесь удивления, пиетета,
наивности и простоты. От ее волос до сих пор пахнет шампунем.
-- А к кому?
-- К доктору.
-- Не хочешь так, давай поженимся.
-- А сколько вам лет?
-- Ну, если ты на возраст намекаешь, -- я закинул руку Кате на плечо,
-- двадцать. С хвостиком.
-- Врете вы все.
-- Ну и что. Тридцать.
-- С хвостиком?
-- Если это можно назвать хвостиком. Ладно, тридцать два.
-- А мне сколько лет, вы знаете?
-- Четырнадцать?
-- Вы старше меня на восемнадцать лет.
-- И что? Разве такой пустяк станет препятствием на пути к нашему
счастью. Я так думаю, что главное в этом деле любовь.
-- Вот так, прямо сразу любовь?
-- Сразу любовь.
-- Так не бывает.
-- Бывает.
Катя остановилась:
-- Вы считаете, что этого хватит для семейной жизни?
Я (в сторону):
-- Кто здесь говорит о семейной жизни?
-- Хватит, хватит. Мне сейчас и простого минета хватит. Давай, прямо
здесь. Только не укуси.
-- Какой же вы тупой.
-- Не упрямься.
-- Такой большой и такой тупой. Тупее даже, чем Максимовский.
-- Ты хочешь сказать -- старый.
Когда я был маленьким мальчиком, пределом моих мечтаний было обладать
крохотной женщиной. Больше, чем Дюймовочка, но меньше, чем фломастер,
приблизительно с ладонь. По моему разумению, она жила бы у меня в штанах и
доставляла мне этим громадное удовольствие. Теперь, когда я вырос, для тех
же целей мне понадобился бы циклоп. Старшеклассником я любил дам под
тридцать.
Все это я к тому, как с возрастом меняется наше представление о
женщинах, о себе и о жизни. Сейчас мне тридцать. И я люблю старшеклассниц.
Это нормально. Но. Иду по улице. Стоят ноги. Хорошие ноги, и выше ног тоже
все мне подходит. Говорю: "Девушка, мы с вами где-то встречались, хотите
сниматься в кино, где здесь библиотека имени Ленина, сколько время, дай
закурить". Она делает взмах бровями, она делает круглые глаза, она делает
испуганное лицо, слова ее полны презрения и сарказма, поза ее и взлет бровей
свидетельствуют обо мне, как о гадости, к которой она прикоснулась случайно
не по собственной инициативе. Она спросила: "А сколько ВАМ лет?!!"
С ужасом думаю о том времени, когда станут дряблыми мои мышцы, я буду
есть протертую пищу и нести старческую околесицу, а именно: долго и
утомительно говорить обо всем на свете на том основании, что мысли мои
наполнены опытом жизни и внушительным философским содержанием. Все это будет
приводить в бешенство даже моих домочадцев, не говоря о молодых наложницах.
-- О чем вы сейчас думаете? -- спросила вдруг Катя.
-- Я для тебя старый?
-- У меня все мужчины были старше, -- весело сказала Катя.
Пришла моя очередь удивляться. Не тому, конечно, что у этого ребенка
мужчины старше. Странно было бы наоборот. Как-то походя, это сказано,
повседневно. Сколько у этой пигалицы было мужчин? Тоже мне, Чиччолина. Хотя
Евпатория в этом смысле -- город, наверное, очень правильный.
-- Кто был твоим первым мужчиной? -- спросил я.
-- Отчим, -- с вызовом ответила Катя.
Как же я сам не догадался.
-- Он купал тебя в ванной, а потом начал шалить?
-- Все не так.
-- А как?
-- Давайте сначала вы мне расскажете о себе.
-- Давай для начала перейдем на "ты".
-- Давайте, то есть давай.
-- Что ты хочешь услышать?
-- Например, кем ты работаешь?
-- Кинорежиссером.
-- А сколько у тебя было женщин?
-- Четыреста или тысяча четыреста. Не помню.
-- Врешь ты все. Расскажи лучше что-нибудь... -- Катя стала вспоминать
слово.
-- Интимное?
-- Ну да.
Я закатил глаза, но ничего подходящего моменту не вспомнил: