Страница:
не было никаких родовых эмблем, а только Эрот с молнией в руке.
Глядя на все это, почтенные люди испытывали отвращение и негодовали,
боясь его своеволия и неуважения к законам, казавшимся чуждыми и как бы
тираническими; чувства к нему народа хорошо выразил Аристофан, сказавший,
что город Алкивиада
Жалеет, ненавидит, хочет все ж иметь.
Еще лучше выразил он ту же мысль аллегорически.
К чему было в Афинах льва воспитывать?
А вырос он - так угождать по норову.
Но его пожертвования, хорегии, непревзойденные дары городу, слава
предков, мощь красноречия, телесная красота и сила, военная опытность и
храбрость - вое это заставляло афинян прощать ему все прочее и относиться к
нему снисходительно, постоянно давая его преступлениям самые невинные
названия, называя их честолюбивыми выходками, шутками. Так было с Агатархом,
художником, которого он запер, а после того, как тот расписал его дом,
отпустил, богато одарив; Таврею, своему сопернику по хорегии, он дал
пощечину, когда последний стал оспаривать у него победу. Он выбрал себе одну
мелиянку из числа пленных, сделал ее своей любовницей, прижил с ней сына и
воспитал его. И это называли человеколюбивым поступком, хотя Алкивиада
считали главным виновником убийства всех взрослых жителей Мелоса, так как он
поддержал такое решение Народного собрания. Аристофонт нарисовал Немею,
державшую на руках Алкивиада; все в восторге сбегались смотреть на картину,
но старики и этим были недовольны как чем-то тираническим и противозаконным.
Считали очень меткими слова Архестрата, что Греция не смогла бы вынести двух
Алкивиадов. Однажды Тимон, встретив торжествующего Алкивиада, которого
провожали из Народного собрания, не уклонился от встречи, как обычно делал в
отношении других, но, подойдя к нему и взяв его за руку, сказал: "Ты хорошо
делаешь, что преуспеваешь, сын мой, ибо в тебе растет большое зло для всех
этих людей". Некоторые рассмеялись, другие выругали его, но кое-кто весьма
призадумался над этими словами. Так неопределенно было мнение об Алкивиаде
из-за неровности его характера.
XVII. ЕЩЕ когда был жив Перикл, афиняне стремились в Сицилию и после
его смерти взялись за дело, собирая так называемые "союзные и
вспомогательные отряды" и посылая их каждый раз тем, с которыми сиракузцы
поступали несправедливо, подготовляя почву для более крупной экспедиции. Но
Алкивиад был тем человеком, который воспламенил в них настоящую страсть к
этому и убедил их приступить к покорению острова не по частям и не
понемногу, а отплыв с сильным флотом; о" убедил народ в возможности больших
успехов, стремясь сам к еще большим. Он надеялся, что Сицилия будет не
концом, как думали остальные, а только началом того, что он задумал. Никий
удерживал народ, считая покорение Сиракуз делом нелегким. Алкивиад же,
мечтая о Карфагене и Ливии, а вслед за этим и о присоединении Италии и
Пелопоннеса, рассматривал Сицилию только как базу для войны. Он тотчас же
преисполнил надеждами молодежь, которая и от стариков наслушалась о многих
чудесных вещах, связанных с этим походом, и множество людей сидели в
палестрах и на полукруглых скамьях, рисуя карту Сицилии и расположение Ливии
и Карфагена. Однако философ Сократ и астролог Метон никогда, как говорят, не
надеялись на какую-либо пользу для Афин от этого похода. Первый, вероятно,
был посещен и предупрежден, как обычно, своим гением-покровителем. Метон же,
либо опасаясь будущего вследствие разумной предусмотрительности, либо узнав
о будущем при помощи какого-то гадания и основываясь на этом, притворился
безумным и, взяв зажженный факел, хотел поджечь свой дом. Некоторые, однако,
говорят, что Метон не выдавал себя за безумного, а сжег ночью свой дом и,
явившись на другое утро в Народное собрание, стал умолять народ по случаю
такого страшного несчастья освободить его сына от похода. Обманув сограждан,
он достиг просимого.
XVIII. НИКИЙ был избран стратегом против своей воли, стремясь избегнуть
власти, главным образом из-за нежелания иметь такого сотоварища. Ибо
афинянам казалось, что лучше можно будет вести войну, разведя крепкое вино
водой, т. е. послав не одного Алкивиада, а присоединив к его отваге
рассудительность Никия. К тому же третий стратег, Ламах, несмотря на свой
зрелый возраст, отличался не меньшей горячностью и любовью к риску во время
сражений, чем Алкивиад. Когда уже обсуждался вопрос о численности экспедиции
и ее подготовке, Никий попытался еще раз приостановить поход и задержать
выступление. Однако Алкивиад выступил против этого и поставил на своем; один
из ораторов, Демострат, внес предложение, чтобы стратеги имели
неограниченные полномочия и в приготовлениях к войне и в ее ведении. Народ
утвердил решение, и все было готово к отплытию флота, но не предвиделось
ничего хорошего еще и из-за праздника Адониса, пришедшегося как раз на эти
дни, когда женщины выставляют множество изображений, напоминающих вынос
покойников, как бы устраивают их похороны, бьют себя в грудь и поют
похоронные песни, подражая погребальным обычаям. Изуродование герм (у
большей части их в одну и ту же ночь были отбиты выдающиеся части) испугало
многих, даже из числа тех, которые обычно пренебрегают подобными приметами.
Говорили, что коринфяне, колонистами которых были сиракузяне, совершили это
для того, чтобы из-за предзнаменования произошла приостановка или перемена
решения относительно войны. Но народ не верил ни этим речам, ни тем, которые
полагали, что здесь нет никакой дурной приметы, а считали виновниками
происшедшего необузданных молодых людей, переходящих, как это обыкновенно
бывает под влиянием чистого, не смешанного с водой вина от шуток к буйству.
Гнев и страх заставили их воспринимать случившееся как поступок
заговорщиков, решившихся на серьезное дело: совет и народ, собираясь часто в
течение нескольких дней для рассмотрения этого дела, начали сурово
расследовать все, что внушало подозрение.
XIX. В ЭТО ВРЕМЯ демагог Андрокл представил нескольких рабов и метэков,
которые донесли, что Алкивиад и его друзья еще и в другом случае изуродовали
статуи богов, а кроме того, в пьяном виде пародировали мистерии. Они
говорили, что некто Теодор изображал вестника, Политион - жреца-факелоносца,
а Алкивиад - иерофанта; остальные друзья также присутствовали; их посвящали
в мистерии и называли мистами. Все это было включено в жалобу Фессала, сына
Кимона, обвинявшего Алкивиада в поругании Деметры и Коры. Андро<кл, злейший
враг Алкивиада, подстрекал возмущенный и негодующий против Алкивиада народ.
Сторонники последнего сначала встревожились; однако, узнав, что матросы,
которые должны были плыть в Сицилию, как и сухопутные войска, ему преданы, и
услышав, что тысяча гоплитов из аргивян и мантинейцев говорят открыто, что
они отправляются в далекий поход за море только из-за Алкивиада и в случае
какой-либо несправедливости по отношению к нему тотчас повернут назад, они
ободрились и в назначенный день явились, чтобы выступить с защитой; это
вызвало беспокойство их врагов, которые опасались, чтобы народ не стал более
снисходительным к Алкивиаду, нуждаясь в нем. Чтобы воспрепятствовать этому,
враги Алкивиада пустились на хитрость; некоторые из ораторов, не считавшиеся
врагами Алкивиада, но ненавидевшие его не меньше, чем открытые противники,
выступили перед народом, говоря: "Нелепо было бы, чтобы человек, выбранный
полновластным стратегом таких крупных сил, теперь, когда войско и союзники
уже готовы к выступлению, терял драгоценное время, ожидая, пока окончится
жеребьевка судей и судебная процедура, отмеряемая водяными часами. Итак,
пусть он теперь отплывает в добрый час, а после окончания войны явится сюда,
чтобы защищаться согласно тем же законам". От Алкивиада не скрылся коварный
характер этой отсрочки; он выступил и сказал народу, что было бы
возмутительным посылать его во главе таких больших сил с тяготеющим на нем
недоказанным обвинением. Если он не сможет защититься, его следует казнить,
если же он оправдается, то сможет выступить против врагов, не опасаясь
доносчиков.
XX. ТАК КАК он не смог убедить народ и получил приказ о выступлении, он
отправился с двумя другими стратегами, имея немногим менее ста сорока триер,
пять тысяч сто гоплитов, около тысячи трехсот лучников, пращников и
легковооруженных, а также немалое количество всякого снаряжения. Высадившись
в Италии и взяв Регий, Алкивиад высказал свое мнение о том, каким способом
надлежит вести войну. Никий возражал ему, Ламах же присоединился к этому
плану. Алкивиад, отплыв в Сицилию, взял Катану, но не смог совершить более
ничего, так как в это время был вызван афинянами для разбора дела. Как уже
было сказано, сначала Алкивиаду были предъявлены только неубедительные
подозрения и обвинения на основании показаний рабов и метэков, но затем
враги в его отсутствие стали еще ожесточеннее нападать на него и
присоединили к поруганию герм также и профанацию мистерий, утверждая, что и
то и другое исходило из заговора, направленного к государственному
перевороту. Афиняне заключили в тюрьму без суда всех обвиненных по этому
делу и раскаивались, что они не вынесли решения о привлечении к суду и не
осудили Алкивиада за такие преступления еще до его отъезда. Народ переносил
свой гнев против Алкивиада на всех его родных, друзей и знакомых,
попадавшихся на глаза. Фукидид не называет имена доносчиков на Алкивиада,
другие же упоминают в их числе Диоклида и Тевкра, как, например, комический
поэт Фриних в следующих стихах:
О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,
Упав, не потерпел вреда, возможность дав
Второму Диоклиду злой донос писать.
И в другом месте:
Умолкну я - ведь не хочу, чтоб за донос
Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.
К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого.
Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица осквернителей герм,
отвечал: "При лунном свете". В этом он сбился, так как во время происшествия
было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал
меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и
бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.
XXI. СРЕДИ тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал
расследования, находился оратор Аидокид, которого историк Гелланик причислил
к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и
настроенного олигархически. Вот что заставляло больше всего подозревать его
в изувечении герм: около его дома находилась большая герма, воздвигнутая в
качестве приношения филы Эгеиды и оставшаяся почти единственной
неповрежденной из числа наиболее известных. Поэтому она и сейчас называется
гермой Андокида, и все дают ей это имя, хотя надпись и свидетельствует о
другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто
Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он
обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида
признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление
Народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное
же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует
опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно
погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее
пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно,
чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и
предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и на основании
постановления получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали
смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к
своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих
собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа;
расправившись с осквернителями герм, он, освободившись от других забот,
обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали
"Саламинию" с благоразумным приказом не применять к Алкивиаду насилия и не
поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на
суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска,
находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад,
если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом,
предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы
исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и
мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей
бедности.
XXII. ОТПЛЫТИЕ Алкивиада тотчас же лишило афинян Мессены. Были люди,
желавшие предать город; Алкивиад, прекрасно их зная, выдал их друзьям
сиракузян и испортил дело. Прибыв в Турий и сойдя с триеры, он скрылся и
избежал разыскивающих его. Кто-то, узнав его, сказал: "Ты не доверяешь своей
родине, Алкивиад?". "Верю во всем, - ответил он, - но когда дело идет о моей
жизни, я не поверю и матери, чтобы она каким-либо образом, по ошибке, не
положила вместо белого камня черный". Позже, услышав, что государство
приговорило его к смерти, он сказал: "Я докажу, что я жив!". Жалоба,
поданная на него, содержала следующее: "Фессал, сын Кимона из Лакиадского
дема, обвиняет Алкивиада, сына Клйния из Скамбонидского дема, в оскорблении
двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он
показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное
тому, какое носит иерофант, совершающий таинства, и называя себя иерофантом.
Политиона - жрецом-факелоносцем, Теодора из дема Фегея глашатаем, других же
друзей - мистами и эпоптами, чем нарушил законы и правила, установленные
эвмолпидами, кериками и жрецами элевсинских мистерий". Алкивиад был осужден
заочно, имущество его конфисковали, и еще было постановлено, чтобы его
прокляли все жрепы и жрицы, из которых только одна, Феано, дочь Меиона, из
храма Агравлы, отказалась подчиниться постановлению, сказав, что она жрица
для благословения, а не для проклятия.
XXIII. В ТО ВРЕМЯ как были приняты эти решения и Алкивиад был осужден,
он бежал из Турий в Пелопоннес; сперва он провел некоторое время в Аргосе,
но, опасаясь врагов и потеряв всякую надежду вернуться на родину, обратился
к Спарте, прося убежища и обещая в будущем принести помощи и пользы больше,
чем он принес вреда прежде, сражаясь против нее. Спартиаты исполнили его
просьбу и приняли его гостеприимно; прибыв, он тотчас же энергично выполнил
одно дело,- побудил их, медливших и действовавших нерешительно, помочь
сиракузянам и уговорил послать полководцем Гилиппа, чтобы разбить силы
афинян в Сицилии; вторым его делом было возобновление с этого же времени
войны с самими Афинами; наконец, третьим и самым важным - укрепление, по его
совету, Декелии, что явилось наиболее разорительным и губительным для
афинян. Этим он достиг большой популярности как политический деятель; не
меньшее удивление, однако, вызывала и его частная жизнь: он умел польстить
народу, и своим подражанием спартанскому образу жизни до того очаровал его,
что все, кто видел его отпустившим длинные волосы, купающимся в холодной
воде, питающимся ячменным хлебом и черной похлебкой, не верили и
сомневались, имел ли этот человек некогда собственного повара и собственного
поставщика благовоний, носил ли он когда-нибудь милетский плащ. Ибо, как
говорят, наряду с прочими дарованиями он обладал величайшим искусством
пленять людей, применяясь к их привычкам и образу жизни, чтобы стать похожим
на них; в искусстве менять свой облик он превосходил даже хамелеона,
который, по общепринятому мнению, не может принять только одного цвета -
белого; Алкивиад же, напротив, мог применить и подражать в равной мере как
хорошим, так и плохим обычаям. Так, в Спарте он занимался гимнастикой, был
прост и серьезен, в Ионии - изнежен, предан удовольствиям и легкомыслию, во
Фракии - пьянствовал и увлекался верховой ездой; при дворе сатрапа
Тиссаферна - превосходил своей пышностью и расточительностью даже персидскую
роскошь. Дело обстояло, однако, не так, чтобы он легко переходил от одной
склонности к другой, меняясь при этом и внутренне, но, не желая оскорблять
своим природным обликом тех, с кем ему приходилось иметь дело, он принимал
облик, подобный им, скрываясь под этой маской. В Лакедемоне можно было,
например, сказать о нем судя по его наружности:
Не сын Ахилла это; это - сам Ахилл,
Воспитанный Ликургом; -
на основании же его подлинных склонностей и действий надо было бы сказать:
все та же это женщина.
Так, пока царь Агид находился в походе вне Спарты, Алкивиад до того
развратил его жену, Тимею, что она, забеременев от него, даже не скрывала
этого. Когда у нее родился сын, она назвала его официально Леотихидом, дома
же говорила потихоньку своим подругам и рабыням, что его зовут Алкивиадом;
так сильна была овладевшая ею страсть к нему. Сам Алкивиад имел дерзость
заявить, что сделал это не из желания оскорбить царя и не из-за
сладострастия, но желая, чтобы его потомки правили лакедемонянами. О
случившемся многие доносили Агиду, однако более всего он поверил
свидетельству времени: однажды, во время землетрясения, испуганный Агид
убежал из спальни своей жены и после этого не жил с ней в течение десяти
месяцев; так как Леотихид родился после этого времени, то он отказался
признать его своим сыном и поэтому впоследствии Леотихид был лишен прав на
престол.
XXIV. ПОСЛЕ поражения афинян в Сицилии хиосцы, лесбосцы и жители Кизика
отправили посольство в Спарту, чтобы договориться о своем отпадении от Афин.
Беотийцы содействовали лесбосцам, Фарнабаз - Кизику; однако, по совету
Алкивиада, решили прежде всего помочь хиосцам. Отплыв сам с флотом, Алкивиад
не только склонил к отпадению от Афин почти всю Ионию, но, действуя вместе с
другими спартанскими полководцами, причинял много вреда афинянам.
Агид, относившийся к Алкивиаду враждебно за оскорбление жены, стал
теперь завидовать его славе, слыша от всех, что почти все делается и имеет
успех благодаря Алкивиаду. Из прочих спартанцев наиболее влиятельные и
честолюбивые тоже досадовали на Алкивиада, завидуя ему. Они добились того,
что эфоры послали в Ионию приказание убить Алкивиада. Алкивиад, будучи тайно
предупрежден об этом и испугавшись, хотя и принимал участие во всех
действиях лакедемонян, избегал попадаться им в руки. Для своей безопасности
он отдался в руки персидскому сатрапу Тиссаферну и вскоре стал первым и
влиятельнейшим лицом при его дворе. Персу, не отличавшемуся ни прямотой, ни
искренностью, но имевшему злой и коварный характер, нравились необычайная
изворотливость и одаренность Алкивиада. Впрочем, не нашлось бы такого
характера или нрава, который смог бы не покориться и остаться равнодушным к
очарованию Алкивиада, проводя с ним все дни и отдыхая за столом. Даже те,
кто боялся его и завидовал ему, испытывали удовольствие и радость,
встречаясь с ним и видя его. Тиссаферн, который был из всех персов самым
заклятым врагом греков, был настолько очарован лестью Алкивиада, что даже
превзошел его любезностью. Самый красивый из своих садов с полезными для
здоровья источниками и лугами, с великолепными беседками и местами для
прогулок, отделанными с чисто царской роскошью, он приказал назвать
"Алкивиадовым"; это название еще долго оставалось в общем употреблении.
XXV. АЛКИВИАД, не надеясь больше на спартиатов, которым он не доверял,
и опасаясь Агида, стал вредить им и чернить их в глазах Тиссаферна, советуя
последнему не давать им помощи настолько значительной, чтобы полностью
уничтожить афинян, но, помогая скупо, спокойно теснить и обессиливать
греков, предоставив и тем и другим истреблять друг друга и стать покорными
царю. Тот охотно послушался, явно выказывая свою дружбу и восхищение,
благодаря чему Алкивиад стал предметом внимания обоих соперничавших
греческих государств; афиняне, попав в беду, раскаивались в своем решении об
Алкивиаде, а сам Алкивиад был недоволен и боялся, что в случае полного
поражения Афин он попадет в руки ненавидевших его лакедемонян. Почти все
силы афинян находились тогда у Самоса. Из этой базы отправлялся их флот,
чтобы приводить к послушанию отпавшие города и охранять оставшиеся верными,
поскольку они были еще в силах, так как на море они еще были равны по силе
со своими врагами; однако они боялись Тиссаферна и ста пятидесяти
финикийских триер, близкое, по слухам, прибытие которых не оставляло Афинам
никакой надежды на спасение. Узнав это, Алкивиад тайно послал к самым
влиятельным из находившихся на Самосе афинян, обещая сблизить их с
Тиссаферном из желания быть приятным не народу, которому он не доверял, а
аристократам, если они, проявив себя смелыми людьми и смирив своеволие
народа, спасут без чьей-либо помощи государство в его тяжелом положении. Все
охотно согласились с Алкивиадом. Только один из стратегов, Фриних из
Дирадского дема, подозревал (как оно и было на самом деле), что Алкивиаду
так же мало было дела до олигархии, как и до демократии, и считал, что он,
ища способов вернуться на родину, заранее вкрадывается в милость к
влиятельным людям путем очернения народа. Поэтому Фриних выступил против
предложения Алкивиада. Когда же победило противоположное мнение, Фриних,
став уже открытым врагом Алкивиада, тайно послал вестника к Астиоху,
командующему вражеским флотом, причем советовал ему остерегаться Алкивиада и
арестовать его, как двурушника. Изменнику не было известно, что он
переговаривается с изменником. Астиох, в страхе перед Тиссаферном и видя,
каким большим влиянием у него пользуется Алкивиад, донес Тиссаферну и
Алкивиаду о поступке Фриниха. Алкивиад тотчас же послал на Самос доносчиков
на Фриниха. Все в негодовании соединились против Фриниха, который не нашел
другого способа выйти из затруднительного положения, как исправить зло еще
большим злом. Он вторично послал к Астиоху, упрекая его за донос и обещая
предать ему флот и лагерь афинян. Но афинянам не повредило предательство
Фриниха благодаря новому предательству Астиоха: и об этом поступке Фриниха
он сообщил приближенным Алкивиада; Фриних, предвидя это и ожидая вторичного
обвинения со стороны Алкивиада, предупредил его и объявил афинянам, что
неприятель готовится к нападению; он посоветовал оставаться на кораблях и
укрепить лагерь. Пока афиняне занимались этим, пришло новое письмо от
Алкивиада с советом остерегаться Фриниха, как намеревающегося предать
неприятелям рейд; афиняне не Поверили, думая, что Алкивиад, прекрасно зная
приготовления и намерения неприятелей, пользуется этим, чтобы незаслуженно
оклеветать Фриниха. Однако, когда впоследствии Гермон, один из воинов
охраны, поразил Фриниха кинжалом на рынке, афиняне приговорили на суде
мертвого Фриниха как изменника, а Гермону и его соучастникам дали в награду
венки.
XXVI. СТОРОННИКИ Алкивиада на Самосе, одержавшие теперь верх, послали
Писандра в Афины, чтобы изменить государственный строй и поощрить
влиятельных граждан к захвату власти в свои руки и к уничтожению демократии,
обещая им за это от имени Алкивиада дружбу и союз Тиссаферна. Таков был
предлог и повод для тех, которые вводили олигархию. Но когда так называемые
"пять тысяч" (их было в действительности 400) приобрели влияние и захватили
власть, они меньше всего считались с Алкивиадом и вели войну вяло, частью
из-за недоверия к гражданам, относящимся несочувственно к этой перемене,
частью надеясь на большую снисходительность к себе лакедемонян, всегда
расположенных к олигархии. Народ, оставшийся в Афинах, поневоле сохранял
спокойствие, напуганный убийством многих из открытых противников четырехсот.
Афиняне, бывшие на Самосе, узнав об этом и возмутившись, решили тотчас
же плыть к Пирею; пригласив Алкивиада и избрав его стратегом, они попросили
его предводительствовать ими и уничтожить тиранию. Можно было ожидать, что
он, как человек, выдвинувшийся благодаря расположению массы, будет считать
нужным во всем угождать тем, которые сделали его из бездомного изгнанника
начальником и стратегом множества кораблей и такого сильного войска. Однако
он держал себя, как подобает великому вождю: он выступал против всех,
действовавших под влиянием гнева, удерживал их от ошибок и таким образом на
этот раз спас город; ибо если бы они, снявшись с якоря, отплыли домой,
противники тотчас захватили бы без боя всю Ионию, Геллеспонт и острова, а
афиняне в это время сражались бы против афинян, перенеся войну в свой город.
Помешал этому случиться один только Алкивиад, не только убеждая и поучая
массу, но прося и порицая каждого в отдельности. Ему помогал Трасибул из
Стирийского дема, держась близ него и громко крича, - он был, как говорят,
самым громкоголосым из афинян. Вторым прекрасным поступком Алкивиада было
то, что он взялся или склонить к переходу на сторону афинян или не допустить
Глядя на все это, почтенные люди испытывали отвращение и негодовали,
боясь его своеволия и неуважения к законам, казавшимся чуждыми и как бы
тираническими; чувства к нему народа хорошо выразил Аристофан, сказавший,
что город Алкивиада
Жалеет, ненавидит, хочет все ж иметь.
Еще лучше выразил он ту же мысль аллегорически.
К чему было в Афинах льва воспитывать?
А вырос он - так угождать по норову.
Но его пожертвования, хорегии, непревзойденные дары городу, слава
предков, мощь красноречия, телесная красота и сила, военная опытность и
храбрость - вое это заставляло афинян прощать ему все прочее и относиться к
нему снисходительно, постоянно давая его преступлениям самые невинные
названия, называя их честолюбивыми выходками, шутками. Так было с Агатархом,
художником, которого он запер, а после того, как тот расписал его дом,
отпустил, богато одарив; Таврею, своему сопернику по хорегии, он дал
пощечину, когда последний стал оспаривать у него победу. Он выбрал себе одну
мелиянку из числа пленных, сделал ее своей любовницей, прижил с ней сына и
воспитал его. И это называли человеколюбивым поступком, хотя Алкивиада
считали главным виновником убийства всех взрослых жителей Мелоса, так как он
поддержал такое решение Народного собрания. Аристофонт нарисовал Немею,
державшую на руках Алкивиада; все в восторге сбегались смотреть на картину,
но старики и этим были недовольны как чем-то тираническим и противозаконным.
Считали очень меткими слова Архестрата, что Греция не смогла бы вынести двух
Алкивиадов. Однажды Тимон, встретив торжествующего Алкивиада, которого
провожали из Народного собрания, не уклонился от встречи, как обычно делал в
отношении других, но, подойдя к нему и взяв его за руку, сказал: "Ты хорошо
делаешь, что преуспеваешь, сын мой, ибо в тебе растет большое зло для всех
этих людей". Некоторые рассмеялись, другие выругали его, но кое-кто весьма
призадумался над этими словами. Так неопределенно было мнение об Алкивиаде
из-за неровности его характера.
XVII. ЕЩЕ когда был жив Перикл, афиняне стремились в Сицилию и после
его смерти взялись за дело, собирая так называемые "союзные и
вспомогательные отряды" и посылая их каждый раз тем, с которыми сиракузцы
поступали несправедливо, подготовляя почву для более крупной экспедиции. Но
Алкивиад был тем человеком, который воспламенил в них настоящую страсть к
этому и убедил их приступить к покорению острова не по частям и не
понемногу, а отплыв с сильным флотом; о" убедил народ в возможности больших
успехов, стремясь сам к еще большим. Он надеялся, что Сицилия будет не
концом, как думали остальные, а только началом того, что он задумал. Никий
удерживал народ, считая покорение Сиракуз делом нелегким. Алкивиад же,
мечтая о Карфагене и Ливии, а вслед за этим и о присоединении Италии и
Пелопоннеса, рассматривал Сицилию только как базу для войны. Он тотчас же
преисполнил надеждами молодежь, которая и от стариков наслушалась о многих
чудесных вещах, связанных с этим походом, и множество людей сидели в
палестрах и на полукруглых скамьях, рисуя карту Сицилии и расположение Ливии
и Карфагена. Однако философ Сократ и астролог Метон никогда, как говорят, не
надеялись на какую-либо пользу для Афин от этого похода. Первый, вероятно,
был посещен и предупрежден, как обычно, своим гением-покровителем. Метон же,
либо опасаясь будущего вследствие разумной предусмотрительности, либо узнав
о будущем при помощи какого-то гадания и основываясь на этом, притворился
безумным и, взяв зажженный факел, хотел поджечь свой дом. Некоторые, однако,
говорят, что Метон не выдавал себя за безумного, а сжег ночью свой дом и,
явившись на другое утро в Народное собрание, стал умолять народ по случаю
такого страшного несчастья освободить его сына от похода. Обманув сограждан,
он достиг просимого.
XVIII. НИКИЙ был избран стратегом против своей воли, стремясь избегнуть
власти, главным образом из-за нежелания иметь такого сотоварища. Ибо
афинянам казалось, что лучше можно будет вести войну, разведя крепкое вино
водой, т. е. послав не одного Алкивиада, а присоединив к его отваге
рассудительность Никия. К тому же третий стратег, Ламах, несмотря на свой
зрелый возраст, отличался не меньшей горячностью и любовью к риску во время
сражений, чем Алкивиад. Когда уже обсуждался вопрос о численности экспедиции
и ее подготовке, Никий попытался еще раз приостановить поход и задержать
выступление. Однако Алкивиад выступил против этого и поставил на своем; один
из ораторов, Демострат, внес предложение, чтобы стратеги имели
неограниченные полномочия и в приготовлениях к войне и в ее ведении. Народ
утвердил решение, и все было готово к отплытию флота, но не предвиделось
ничего хорошего еще и из-за праздника Адониса, пришедшегося как раз на эти
дни, когда женщины выставляют множество изображений, напоминающих вынос
покойников, как бы устраивают их похороны, бьют себя в грудь и поют
похоронные песни, подражая погребальным обычаям. Изуродование герм (у
большей части их в одну и ту же ночь были отбиты выдающиеся части) испугало
многих, даже из числа тех, которые обычно пренебрегают подобными приметами.
Говорили, что коринфяне, колонистами которых были сиракузяне, совершили это
для того, чтобы из-за предзнаменования произошла приостановка или перемена
решения относительно войны. Но народ не верил ни этим речам, ни тем, которые
полагали, что здесь нет никакой дурной приметы, а считали виновниками
происшедшего необузданных молодых людей, переходящих, как это обыкновенно
бывает под влиянием чистого, не смешанного с водой вина от шуток к буйству.
Гнев и страх заставили их воспринимать случившееся как поступок
заговорщиков, решившихся на серьезное дело: совет и народ, собираясь часто в
течение нескольких дней для рассмотрения этого дела, начали сурово
расследовать все, что внушало подозрение.
XIX. В ЭТО ВРЕМЯ демагог Андрокл представил нескольких рабов и метэков,
которые донесли, что Алкивиад и его друзья еще и в другом случае изуродовали
статуи богов, а кроме того, в пьяном виде пародировали мистерии. Они
говорили, что некто Теодор изображал вестника, Политион - жреца-факелоносца,
а Алкивиад - иерофанта; остальные друзья также присутствовали; их посвящали
в мистерии и называли мистами. Все это было включено в жалобу Фессала, сына
Кимона, обвинявшего Алкивиада в поругании Деметры и Коры. Андро<кл, злейший
враг Алкивиада, подстрекал возмущенный и негодующий против Алкивиада народ.
Сторонники последнего сначала встревожились; однако, узнав, что матросы,
которые должны были плыть в Сицилию, как и сухопутные войска, ему преданы, и
услышав, что тысяча гоплитов из аргивян и мантинейцев говорят открыто, что
они отправляются в далекий поход за море только из-за Алкивиада и в случае
какой-либо несправедливости по отношению к нему тотчас повернут назад, они
ободрились и в назначенный день явились, чтобы выступить с защитой; это
вызвало беспокойство их врагов, которые опасались, чтобы народ не стал более
снисходительным к Алкивиаду, нуждаясь в нем. Чтобы воспрепятствовать этому,
враги Алкивиада пустились на хитрость; некоторые из ораторов, не считавшиеся
врагами Алкивиада, но ненавидевшие его не меньше, чем открытые противники,
выступили перед народом, говоря: "Нелепо было бы, чтобы человек, выбранный
полновластным стратегом таких крупных сил, теперь, когда войско и союзники
уже готовы к выступлению, терял драгоценное время, ожидая, пока окончится
жеребьевка судей и судебная процедура, отмеряемая водяными часами. Итак,
пусть он теперь отплывает в добрый час, а после окончания войны явится сюда,
чтобы защищаться согласно тем же законам". От Алкивиада не скрылся коварный
характер этой отсрочки; он выступил и сказал народу, что было бы
возмутительным посылать его во главе таких больших сил с тяготеющим на нем
недоказанным обвинением. Если он не сможет защититься, его следует казнить,
если же он оправдается, то сможет выступить против врагов, не опасаясь
доносчиков.
XX. ТАК КАК он не смог убедить народ и получил приказ о выступлении, он
отправился с двумя другими стратегами, имея немногим менее ста сорока триер,
пять тысяч сто гоплитов, около тысячи трехсот лучников, пращников и
легковооруженных, а также немалое количество всякого снаряжения. Высадившись
в Италии и взяв Регий, Алкивиад высказал свое мнение о том, каким способом
надлежит вести войну. Никий возражал ему, Ламах же присоединился к этому
плану. Алкивиад, отплыв в Сицилию, взял Катану, но не смог совершить более
ничего, так как в это время был вызван афинянами для разбора дела. Как уже
было сказано, сначала Алкивиаду были предъявлены только неубедительные
подозрения и обвинения на основании показаний рабов и метэков, но затем
враги в его отсутствие стали еще ожесточеннее нападать на него и
присоединили к поруганию герм также и профанацию мистерий, утверждая, что и
то и другое исходило из заговора, направленного к государственному
перевороту. Афиняне заключили в тюрьму без суда всех обвиненных по этому
делу и раскаивались, что они не вынесли решения о привлечении к суду и не
осудили Алкивиада за такие преступления еще до его отъезда. Народ переносил
свой гнев против Алкивиада на всех его родных, друзей и знакомых,
попадавшихся на глаза. Фукидид не называет имена доносчиков на Алкивиада,
другие же упоминают в их числе Диоклида и Тевкра, как, например, комический
поэт Фриних в следующих стихах:
О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,
Упав, не потерпел вреда, возможность дав
Второму Диоклиду злой донос писать.
И в другом месте:
Умолкну я - ведь не хочу, чтоб за донос
Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.
К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого.
Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица осквернителей герм,
отвечал: "При лунном свете". В этом он сбился, так как во время происшествия
было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал
меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и
бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.
XXI. СРЕДИ тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал
расследования, находился оратор Аидокид, которого историк Гелланик причислил
к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и
настроенного олигархически. Вот что заставляло больше всего подозревать его
в изувечении герм: около его дома находилась большая герма, воздвигнутая в
качестве приношения филы Эгеиды и оставшаяся почти единственной
неповрежденной из числа наиболее известных. Поэтому она и сейчас называется
гермой Андокида, и все дают ей это имя, хотя надпись и свидетельствует о
другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто
Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он
обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида
признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление
Народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное
же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует
опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно
погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее
пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно,
чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и
предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и на основании
постановления получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали
смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к
своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих
собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа;
расправившись с осквернителями герм, он, освободившись от других забот,
обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали
"Саламинию" с благоразумным приказом не применять к Алкивиаду насилия и не
поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на
суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска,
находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад,
если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом,
предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы
исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и
мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей
бедности.
XXII. ОТПЛЫТИЕ Алкивиада тотчас же лишило афинян Мессены. Были люди,
желавшие предать город; Алкивиад, прекрасно их зная, выдал их друзьям
сиракузян и испортил дело. Прибыв в Турий и сойдя с триеры, он скрылся и
избежал разыскивающих его. Кто-то, узнав его, сказал: "Ты не доверяешь своей
родине, Алкивиад?". "Верю во всем, - ответил он, - но когда дело идет о моей
жизни, я не поверю и матери, чтобы она каким-либо образом, по ошибке, не
положила вместо белого камня черный". Позже, услышав, что государство
приговорило его к смерти, он сказал: "Я докажу, что я жив!". Жалоба,
поданная на него, содержала следующее: "Фессал, сын Кимона из Лакиадского
дема, обвиняет Алкивиада, сына Клйния из Скамбонидского дема, в оскорблении
двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он
показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное
тому, какое носит иерофант, совершающий таинства, и называя себя иерофантом.
Политиона - жрецом-факелоносцем, Теодора из дема Фегея глашатаем, других же
друзей - мистами и эпоптами, чем нарушил законы и правила, установленные
эвмолпидами, кериками и жрецами элевсинских мистерий". Алкивиад был осужден
заочно, имущество его конфисковали, и еще было постановлено, чтобы его
прокляли все жрепы и жрицы, из которых только одна, Феано, дочь Меиона, из
храма Агравлы, отказалась подчиниться постановлению, сказав, что она жрица
для благословения, а не для проклятия.
XXIII. В ТО ВРЕМЯ как были приняты эти решения и Алкивиад был осужден,
он бежал из Турий в Пелопоннес; сперва он провел некоторое время в Аргосе,
но, опасаясь врагов и потеряв всякую надежду вернуться на родину, обратился
к Спарте, прося убежища и обещая в будущем принести помощи и пользы больше,
чем он принес вреда прежде, сражаясь против нее. Спартиаты исполнили его
просьбу и приняли его гостеприимно; прибыв, он тотчас же энергично выполнил
одно дело,- побудил их, медливших и действовавших нерешительно, помочь
сиракузянам и уговорил послать полководцем Гилиппа, чтобы разбить силы
афинян в Сицилии; вторым его делом было возобновление с этого же времени
войны с самими Афинами; наконец, третьим и самым важным - укрепление, по его
совету, Декелии, что явилось наиболее разорительным и губительным для
афинян. Этим он достиг большой популярности как политический деятель; не
меньшее удивление, однако, вызывала и его частная жизнь: он умел польстить
народу, и своим подражанием спартанскому образу жизни до того очаровал его,
что все, кто видел его отпустившим длинные волосы, купающимся в холодной
воде, питающимся ячменным хлебом и черной похлебкой, не верили и
сомневались, имел ли этот человек некогда собственного повара и собственного
поставщика благовоний, носил ли он когда-нибудь милетский плащ. Ибо, как
говорят, наряду с прочими дарованиями он обладал величайшим искусством
пленять людей, применяясь к их привычкам и образу жизни, чтобы стать похожим
на них; в искусстве менять свой облик он превосходил даже хамелеона,
который, по общепринятому мнению, не может принять только одного цвета -
белого; Алкивиад же, напротив, мог применить и подражать в равной мере как
хорошим, так и плохим обычаям. Так, в Спарте он занимался гимнастикой, был
прост и серьезен, в Ионии - изнежен, предан удовольствиям и легкомыслию, во
Фракии - пьянствовал и увлекался верховой ездой; при дворе сатрапа
Тиссаферна - превосходил своей пышностью и расточительностью даже персидскую
роскошь. Дело обстояло, однако, не так, чтобы он легко переходил от одной
склонности к другой, меняясь при этом и внутренне, но, не желая оскорблять
своим природным обликом тех, с кем ему приходилось иметь дело, он принимал
облик, подобный им, скрываясь под этой маской. В Лакедемоне можно было,
например, сказать о нем судя по его наружности:
Не сын Ахилла это; это - сам Ахилл,
Воспитанный Ликургом; -
на основании же его подлинных склонностей и действий надо было бы сказать:
все та же это женщина.
Так, пока царь Агид находился в походе вне Спарты, Алкивиад до того
развратил его жену, Тимею, что она, забеременев от него, даже не скрывала
этого. Когда у нее родился сын, она назвала его официально Леотихидом, дома
же говорила потихоньку своим подругам и рабыням, что его зовут Алкивиадом;
так сильна была овладевшая ею страсть к нему. Сам Алкивиад имел дерзость
заявить, что сделал это не из желания оскорбить царя и не из-за
сладострастия, но желая, чтобы его потомки правили лакедемонянами. О
случившемся многие доносили Агиду, однако более всего он поверил
свидетельству времени: однажды, во время землетрясения, испуганный Агид
убежал из спальни своей жены и после этого не жил с ней в течение десяти
месяцев; так как Леотихид родился после этого времени, то он отказался
признать его своим сыном и поэтому впоследствии Леотихид был лишен прав на
престол.
XXIV. ПОСЛЕ поражения афинян в Сицилии хиосцы, лесбосцы и жители Кизика
отправили посольство в Спарту, чтобы договориться о своем отпадении от Афин.
Беотийцы содействовали лесбосцам, Фарнабаз - Кизику; однако, по совету
Алкивиада, решили прежде всего помочь хиосцам. Отплыв сам с флотом, Алкивиад
не только склонил к отпадению от Афин почти всю Ионию, но, действуя вместе с
другими спартанскими полководцами, причинял много вреда афинянам.
Агид, относившийся к Алкивиаду враждебно за оскорбление жены, стал
теперь завидовать его славе, слыша от всех, что почти все делается и имеет
успех благодаря Алкивиаду. Из прочих спартанцев наиболее влиятельные и
честолюбивые тоже досадовали на Алкивиада, завидуя ему. Они добились того,
что эфоры послали в Ионию приказание убить Алкивиада. Алкивиад, будучи тайно
предупрежден об этом и испугавшись, хотя и принимал участие во всех
действиях лакедемонян, избегал попадаться им в руки. Для своей безопасности
он отдался в руки персидскому сатрапу Тиссаферну и вскоре стал первым и
влиятельнейшим лицом при его дворе. Персу, не отличавшемуся ни прямотой, ни
искренностью, но имевшему злой и коварный характер, нравились необычайная
изворотливость и одаренность Алкивиада. Впрочем, не нашлось бы такого
характера или нрава, который смог бы не покориться и остаться равнодушным к
очарованию Алкивиада, проводя с ним все дни и отдыхая за столом. Даже те,
кто боялся его и завидовал ему, испытывали удовольствие и радость,
встречаясь с ним и видя его. Тиссаферн, который был из всех персов самым
заклятым врагом греков, был настолько очарован лестью Алкивиада, что даже
превзошел его любезностью. Самый красивый из своих садов с полезными для
здоровья источниками и лугами, с великолепными беседками и местами для
прогулок, отделанными с чисто царской роскошью, он приказал назвать
"Алкивиадовым"; это название еще долго оставалось в общем употреблении.
XXV. АЛКИВИАД, не надеясь больше на спартиатов, которым он не доверял,
и опасаясь Агида, стал вредить им и чернить их в глазах Тиссаферна, советуя
последнему не давать им помощи настолько значительной, чтобы полностью
уничтожить афинян, но, помогая скупо, спокойно теснить и обессиливать
греков, предоставив и тем и другим истреблять друг друга и стать покорными
царю. Тот охотно послушался, явно выказывая свою дружбу и восхищение,
благодаря чему Алкивиад стал предметом внимания обоих соперничавших
греческих государств; афиняне, попав в беду, раскаивались в своем решении об
Алкивиаде, а сам Алкивиад был недоволен и боялся, что в случае полного
поражения Афин он попадет в руки ненавидевших его лакедемонян. Почти все
силы афинян находились тогда у Самоса. Из этой базы отправлялся их флот,
чтобы приводить к послушанию отпавшие города и охранять оставшиеся верными,
поскольку они были еще в силах, так как на море они еще были равны по силе
со своими врагами; однако они боялись Тиссаферна и ста пятидесяти
финикийских триер, близкое, по слухам, прибытие которых не оставляло Афинам
никакой надежды на спасение. Узнав это, Алкивиад тайно послал к самым
влиятельным из находившихся на Самосе афинян, обещая сблизить их с
Тиссаферном из желания быть приятным не народу, которому он не доверял, а
аристократам, если они, проявив себя смелыми людьми и смирив своеволие
народа, спасут без чьей-либо помощи государство в его тяжелом положении. Все
охотно согласились с Алкивиадом. Только один из стратегов, Фриних из
Дирадского дема, подозревал (как оно и было на самом деле), что Алкивиаду
так же мало было дела до олигархии, как и до демократии, и считал, что он,
ища способов вернуться на родину, заранее вкрадывается в милость к
влиятельным людям путем очернения народа. Поэтому Фриних выступил против
предложения Алкивиада. Когда же победило противоположное мнение, Фриних,
став уже открытым врагом Алкивиада, тайно послал вестника к Астиоху,
командующему вражеским флотом, причем советовал ему остерегаться Алкивиада и
арестовать его, как двурушника. Изменнику не было известно, что он
переговаривается с изменником. Астиох, в страхе перед Тиссаферном и видя,
каким большим влиянием у него пользуется Алкивиад, донес Тиссаферну и
Алкивиаду о поступке Фриниха. Алкивиад тотчас же послал на Самос доносчиков
на Фриниха. Все в негодовании соединились против Фриниха, который не нашел
другого способа выйти из затруднительного положения, как исправить зло еще
большим злом. Он вторично послал к Астиоху, упрекая его за донос и обещая
предать ему флот и лагерь афинян. Но афинянам не повредило предательство
Фриниха благодаря новому предательству Астиоха: и об этом поступке Фриниха
он сообщил приближенным Алкивиада; Фриних, предвидя это и ожидая вторичного
обвинения со стороны Алкивиада, предупредил его и объявил афинянам, что
неприятель готовится к нападению; он посоветовал оставаться на кораблях и
укрепить лагерь. Пока афиняне занимались этим, пришло новое письмо от
Алкивиада с советом остерегаться Фриниха, как намеревающегося предать
неприятелям рейд; афиняне не Поверили, думая, что Алкивиад, прекрасно зная
приготовления и намерения неприятелей, пользуется этим, чтобы незаслуженно
оклеветать Фриниха. Однако, когда впоследствии Гермон, один из воинов
охраны, поразил Фриниха кинжалом на рынке, афиняне приговорили на суде
мертвого Фриниха как изменника, а Гермону и его соучастникам дали в награду
венки.
XXVI. СТОРОННИКИ Алкивиада на Самосе, одержавшие теперь верх, послали
Писандра в Афины, чтобы изменить государственный строй и поощрить
влиятельных граждан к захвату власти в свои руки и к уничтожению демократии,
обещая им за это от имени Алкивиада дружбу и союз Тиссаферна. Таков был
предлог и повод для тех, которые вводили олигархию. Но когда так называемые
"пять тысяч" (их было в действительности 400) приобрели влияние и захватили
власть, они меньше всего считались с Алкивиадом и вели войну вяло, частью
из-за недоверия к гражданам, относящимся несочувственно к этой перемене,
частью надеясь на большую снисходительность к себе лакедемонян, всегда
расположенных к олигархии. Народ, оставшийся в Афинах, поневоле сохранял
спокойствие, напуганный убийством многих из открытых противников четырехсот.
Афиняне, бывшие на Самосе, узнав об этом и возмутившись, решили тотчас
же плыть к Пирею; пригласив Алкивиада и избрав его стратегом, они попросили
его предводительствовать ими и уничтожить тиранию. Можно было ожидать, что
он, как человек, выдвинувшийся благодаря расположению массы, будет считать
нужным во всем угождать тем, которые сделали его из бездомного изгнанника
начальником и стратегом множества кораблей и такого сильного войска. Однако
он держал себя, как подобает великому вождю: он выступал против всех,
действовавших под влиянием гнева, удерживал их от ошибок и таким образом на
этот раз спас город; ибо если бы они, снявшись с якоря, отплыли домой,
противники тотчас захватили бы без боя всю Ионию, Геллеспонт и острова, а
афиняне в это время сражались бы против афинян, перенеся войну в свой город.
Помешал этому случиться один только Алкивиад, не только убеждая и поучая
массу, но прося и порицая каждого в отдельности. Ему помогал Трасибул из
Стирийского дема, держась близ него и громко крича, - он был, как говорят,
самым громкоголосым из афинян. Вторым прекрасным поступком Алкивиада было
то, что он взялся или склонить к переходу на сторону афинян или не допустить