Страница:
сорока стадиях от города, у Клелиевых рвов. Его появление принесло с собой
страх и страшное смятение, но разом прекратило взаимную вражду - никто из
высших магистратов или сенаторов не смел больше противоречить предложению
народа возвратить Марция из изгнания. Видя, напротив, что женщины бегают по
городу; что старики, со слезами, идут в храмы, с мольбой о помощи; что все
пали духом; что никто не может дать спасительного совета, - все сознались,
что предложение народа примириться с Марцием было благоразумно и что,
напротив, сенат сделал грубую ошибку, вспомнив старое зло тогда, когда его
следовало забыть. Решено было отправить к Марцию послов, предложить ему
вернуться в отечество и просить кончить войну с римлянами. Послы сената были
близкими родственниками Марция. Они ожидали радушного приема, в особенности
при первой встрече, со стороны своего друга и родственника. Они ошиблись. Их
привели через неприятельский лагерь к Марцию, который сидел с гордым видом и
не имевшей себе примера надменностью. Его окружали самые знатные вольски. Он
спросил послов, что им нужно. Они говорили вежливо и ласково, как и
следовало в их положении. Когда они кончили, он от себя лично напомнил в
ответ с горечью и раздражением о нанесенных ему оскорблениях, от имени же
вольсков требовал как полководец, чтобы римляне возвратили вольскам
завоеванные ими города и земли и дали им гражданские права наравне с
латинцами, - война, по его мнению, могла кончиться, только если мир будет
заключен на равных, справедливых условиях для каждой из сторон. Для ответа
он назначил им тридцатидневный срок. После ухода послов он немедленно
очистил римские владения.
XXXI. ЭТО было главною причиной обвинения его некоторыми из вольсков,
давно тяготившимися его влиянием и завидовавшими ему. Между ними был и Тулл,
лично ничем не оскорбленный Марцием, но поддававшийся влиянию человеческих
страстей. Он сердился на него за то, что благодаря Марцию его слава вполне
затмилась, и вольски стали относиться к нему с презрением. Маракй был для
них все; что же касается до других полководцев, они должны были
довольствоваться уделяемою им частью власти и начальства. Это было первою
причиной тайно распускаемых про него обвинений. Собираясь в кружки, вольски
негодовали, считая его отступление изменой: он упустил не укрепления или
оружие, но удобное время, от которого зависит, как и во всем остальном, или
успех боя, или неудача; недаром он дал римлянам тридцать дней сроку: в
меньшее время в ходе войны не могут произойти важные перемены. Марций сумел
воспользоваться этим временем. Он вступил во владения союзников неприятеля,
грабил и опустошал их; в его руки перешли между прочим семь больших и
населенных городов. Римляне не решились подать им помощь - их сердца
охватило чувство страха; им так же хотелось идти на войну, как закосневшему
в бездействии и хилому человеку.
Когда срок прошел, Марций снова вернулся со всеми войсками. Римляне
отправили к Марцию новое посольство с мольбою о пощаде и просьбой вывести
войска вольсков из римских владений и потом уже начать делать и говорить то,
что он считает выгодным для обеих сторон. Они говорили, что под угрозой
римляне не уступят ничего; но если он желает извлечь для вольсков какую-либо
выгоду, римляне согласятся на все, как только неприятель разоружится. Марций
отвечал, что, как полководец вольсков, ан не может ничего сказать им, но,
пока он еще римский гражданин, горячо советует не оказывать такого упорства
в удовлетворении справедливых требований и явиться к нему через три дня с
положительным ответом, иначе пусть они знают, что их не пропустят в лагерь,
если они вторично явятся с пустыми разговорами.
XXXII. ПОСЛЫ вернулись и сделали доклад в сенате, который как бы бросил
свой "священный" якорь в знак того, что государственному кораблю пришлось
выдерживать грозную бурю. Все жрецы богов, все совершавшие таинства или
надзиравшие за их исполнением, все знавшие старинные, употреблявшиеся
предками правила гадания по полету птиц, должны были идти к Марцию, каждый в
жреческой одежде, требуемой законом, и просить его прекратить войну и
вступить в переговоры с согражданами касательно мира с вольсками. Правда,
Марций пропустил жрецов в лагерь, однако не сделал им никаких уступок ни на
словах, ни на деле, - он предлагал им или принять его прежние условия, или
продолжать войну.
С этим ответом жрецы вернулись обратно. Тогда решено было запереться в
городе, занимая укрепления, чтобы отражать нападения неприятеля. Свои
надежды римляне возлагали лишь на время и на неожиданную перемену счастия:
лично они не знали для своего спасения никаких средств. В городе царствовали
смятение и страх; на каждом шагу видны были в нем дурные предзнаменования,
пока не случилось нечто вроде того, о чем не раз говорит Гомер, но что у
многих не находит себе веры. Относительно серьезных и невероятных поступков
он выражается в своих поэмах, про кого-либо, что ему
Дочь светлоокая Зевса, Афина, вселила желанье,
или:
Боги мой гнев укротили, представивши сердцу, какая
Будет в народе молва...
наконец:
Было ли в нем подозренье, иль демон его надоумил.
Многие не обращают внимания на такого рода выражения - по их мнению,
поэт желал невозможными вещами и невероятными вымыслами отрицать разумное
проявление свободной воли в человеке. Но Гомер хотел сказать не это: все
вероятное, обыкновенное, не идущее вразрез с требованиями рассудка, он
считает действием нашей свободной воли, что видно из многих мест:
Тут подошел я к нему с дерзновенным намерением сердца, -
затем:
Рек он, - и горько Пелиду то стало: могучее сердце
В персях героя власатых меж двух волновалося мыслей... -
далее:
...но к ищущей был непреклонен
Чувств благородных исполненный
Беллерофонт непорочный.
Напротив, там, где речь идет о невероятном и опасном деле, где
требуется вдохновение или воодушевление, он представляет божество не
уничтожающим, но возбуждающим в нас проявление свободной воли, не внушающим
нам желания совершить какойлибо поступок, а только рисующим в нашем
воображении картины, заставляющие нас решиться на него. Ими оно не
заставляет нас делать чего-либо по принуждению, оно дает лишь толчок
свободной воле, вливая при этом в нас мужество и надежду. Действительно,
если у богов отнять долю всякого влияния, всякого участия в наших делах, в
чем же другом выражалась бы их помощь и содействие людям? - Они не
переменяют строения нашего тела, не дают известного направления нашим рукам
или ногам, как то следовало бы, - они только возбуждают действенное начало
нашей души, выражающееся в свободной воле, известного рода ощущениями,
представлениями или мыслями, или же, с другой стороны, удерживают ее, мешают
ей.
XXXIII. В РИМЕ в то время все храмы были полны молящимися женщинами.
Большинство их, принадлежавших к высшей аристократии, молились у алтаря
Юпитера Капитолийского. В числе их была и Валерия, сестра знаменитого
Попликолы, оказавшего Риму много важных услуг во время войны и во время
мира. Из жизнеописания Попликолы видно, что он умер раньше. Валерия
пользовалась в столице известностью и уважением - своим поведением она
поддерживала славу своего рода. Внезапно ею овладело то настроение, о
котором я говорил раньше. В ее душу запала счастливая мысль, внушенная ей
свыше. Она встала сама, заставила встать и всех остальных женщин и
отправилась с ними в дом матери Марция, Волумнии. Когда она вошла, она
увидела, что его мать сидит с невесткой и держит на руках детей Марция.
Валерия велела женщинам стать вкруг нее и сказала: "Мы пришли к вам,
Волумния и Вергилия, как женщины к женщинам, не по решению сената, не по
приказанию магистратов. Вероятно, сам бог услышал наши молитвы и внушил нам
мысль отправиться сюда к вам и просить у вас исполнить то, что может спасти
нас самих и остальных граждан, вам же, в случае вашего согласия, даст славу
громче той, которую приобрели себе дочери сабинцев, уговорив своих отцов и
мужей кончить войну и заключить между собою мир и дружбу. Пойдемте вместе с
просительной ветвью к Мардию и скажемте в защиту отечества, как
справедливый, беспристрастный свидетель, что он сделал ему много зла, но оно
не выместило на вас своего гнева, не сделало и не желало сделать вам ничего
дурного, нет, оно возвращает вас ему, если даже ему самому нельзя ждать от
него пощады ни в чем". Когда Валерия кончила, она громко зарыдала вместе с
другими женщинами. "И мы, мои милые, одинаково делим общую скорбь, -
отвечала Волумния, - во, кроме того, у нас есть личное горе: славы и чести
Марция не существует больше, когда мы видим, что, надеясь найти в оружии
врагов спасение, он нашел себе скорей плен. Но самое страшное из наших
несчастий состоит в том, что родина наша, в самом полном бессилии, возлагает
свои надежды на спасение на нас. Не знаю, обратит ли он внимание на наши
слова, если уж не сделал ничего ради отечества, которое в его глазах стояло
всегда выше матери, жены и детей. Мы готовы помочь вам, берите нас и ведите
к нему. Если мы не можем сделать ничего другого, мы станем молить его о
пощаде отечества до последнего издыхания".
XXXIV. ЗАТЕМ Вергилия взяла на руки своих детей и в сопровождении
остальных женщин отправилась в Вольский лагерь. Их внешность, говорившая об
их несчастии, возбудила чувство уважения к ним даже со стороны неприятелей.
Никто не говорил ни слова.
Марций в это время сидел на возвышении, окруженный начальниками войска.
Заметив приближавшихся женщин, он был удивлен. Он узнал свою мать, шедшую во
главе других, и решил оставаться непреклонным, не изменять себе; но в нем
заговорило чувство. В смущении от представившейся глазам его картины, он не
мог усидеть на месте при их приближении. Он вскочил и более быстрою
походкой, чем обыкновенно, направился к ним навстречу. Первою он поцеловал
мать и долго держал ее в своих объятиях, затем жену и детей. Он не мог
сдержать слез, не дать воли ласкам - его чувство унесло его, как поток.
XXXV. НАКОНЕЦ он удовлетворял ему вполне. Заметив, что мать хочет с
чем-то обратиться к нему, он окружил себя вольсками, членами военного
совета, и услышал от Волумнии следующее: "Сын мой, мы не говорим ни слова;
но наше платье и незавидная внешность доказывают, какую уединенную жизнь
пришлось вести нам во время твоего изгнания. Подумай теперь - мы
несчастнейшие из этих женщин: судьба превратила самое прекрасное из зрелищ в
самое ужасное - я должна видеть своего сына, моя невестка - мужа
расположившимся лагерем здесь, перед стенами родного города!.. Для других
молитва служит утешением во всякого рода несчастиях и скорбях, для нас она -
страшная мука. Нельзя молить небо в одно время и о победе отечества, и о
твоем спасении, - и в нашей молитве есть все, чем может проклясть нас враг.
Может быть один выбор - твои жена и дети должны лишиться или отечества, или
тебя: я же не стану ждать, пока война решит, какой жребий мне сужден. Если
ты не хочешь послушаться меня и превратить раздор и бедствие в дружбу и
согласие, сделаться благодетелем обоих народов, а не бичом одного из них,
знай и свыкнись с мыслью, что ты нападешь на родной город, только перешагнув
через труп своей матери. Я не должна дожидаться того дня, когда увижу своего
сына или побежденным согражданами, или празднующим победу над отечеством.
Если б я стала просить тебя спасти отечество ценою гибели вольсков, моя
просьба показалась бы тебе несправедливой и трудно исполнимой: нечестно
убивать сограждан, как низко предавать и тех, кто доверился тебе. Но теперь
мы просим тебя только спасти нас от бедствия, что может быть одинаково
спасительно для обоих народов. Для вольсков оно будет еще более лестно,
принесет им больше чести, так как они, победители, дадут нам величайшие из
благ - мир и дружбу, - приняв не меньшее от нас. Если это станет
действительностью, эту честь припишут главным образом тебе; нет - обе
стороны будут упрекать одного тебя. Чем кончится война, неизвестно; известно
лишь, что, если ты останешься победителем, ты будешь духом мести для своей
родины; но, если потерпишь поражение, тебя назовут человеком, ввергнувшим
под влиянием гнева своих благодетелей и друзей в море бедствий..."
XXXVI. МАРЦИЙ слушал, пока говорила Волумния, но не отвечал ни слова.
Она кончила; но он долго стоял молча. Тогда Волумния начала снова: "Сын мой,
что же ты молчишь? - Неужели хорошо давать во всем волю своему гневу и
чувству мести и дурно - уступить в таком важном деле своей матери? Разве ве-
ликий человек должен помнить лишь о причиненном ему зле; разве великим и
честным людям не следует питать чувства признательности и любви за то добро,
которое видят дети от своих родителей? Нет, никто не должен быть благодарен
больше тебя, раз ты так жестоко караешь неблагодарность. Ты уже наказал
сурово свое отечество, но ничем не отблагодарил свою мать. Добровольное
исполнение просьбы матери в таком прекрасном и справедливом деле - самый
священный долг; но я не могу упросить тебя. В чем же моя последняя
надежда?!." С этими словами она вместе с невесткой и детьми упала к его
ногам. "Мать моя, что сделала ты со мною!" - воскликнул Марций. Он помог ей
подняться, крепко сжал ей руку и сказал: "Ты побелила: но победа принесла
счастье отечеству, меня она - погубила: я отступаю. Одна ты одержала надо
мной победу". Сказав это, он поговорил немного наедине с матерью и женою,
отпустил их по их просьбе обратно в Рим и ночью отступил с войсками
вольсков. Их чувства по отношению к нему были не одинаковы, не все смотрели
на него одними и теми же глазами. Некоторые негодовали как на Марция, так и
на его поступок, некоторые же не делали ни того, ни другого, - они были
расположены к прекращению войны, к миру. Третьи были недовольны случившимся,
однако не отзывались о Марции дурно, но прощали ему ввиду того, что он
уступил овладевшим им благородным побуждениям. Никто не возражал; но все
пошли с ним скорей из уважения к его нравственным качествам, нежели к его
власти.
XXXVII. ОКОНЧАНИЕ войны доказало еще ясней, в каком страхе и опасности
находился римский народ во время ее продолжения. Когда население заметило со
стен отступление вольсков, отворили все храмы; граждане ходили в венках, как
будто одержали победу, и приносили богам жертвы. Радостное настроение
населения столицы доказали всего более любовь и уважение к названным
женщинам со стороны сената и народа; все называли и считали их единственными
виновницами спасения государства. Сенат реш<ил, что консулы должны давать
все, что о"и ни потребуют себе в знак почета или благодарности; но они
просили только позволения выстроить храм Женской Удачи. Они хотели собрать
лишь деньги на постройку, что же касается до предметов культа и отправления
богослужения, город должен был принять эти расходы на свой счет. Сенат
поблагодарил женщин за их прекрасный поступок, но храм приказал построить на
общественный счет; точно так же он принял на себя расход по изготовлению
статуи божества. Женщины, однако, собрали деньги и заказали другую статую.
Римляне говорят, что, когда ее водружали в храме, она сказала приблизительно
следующее: "Угоден богам, о жены, ваш дар".
XXXVIII. ГОВОРЯ, будто голос этот был слышан даже два раза, хотят нас
заставить верить в то, чего не может быть. Можно допустить, что некоторые
статуи потеют, плачут или испускают капли крови. Часто даже дерево и камни
покрываются от сырости плесенью и дают различного рода цвета, принимают
окраску от окружающего их воздуха, что, однако, не мешает некоторым видеть в
этом знамения со стороны богов. Возможно также, что статуи издают звуки,
похожие на стон или плач, когда внутри их произойдет быстрый разрыв или
разделение частиц; но чтобы бездушный предмет говорил вполне ясно, точно и
чисто членораздельным языком, это совершенно невозможно, поскольку душа и
бог, если не имеют тела, снабженного органом речи, не могут издавать громкие
звуки и говорить. Однако раз история заставляет нас верить этому, приводя в
доказательство много заслуживающих вероятия примеров, то следует думать, что
в вере во внешние явления участвует наше внутреннее чувство, основанное на
способности души рисовать различного рода представления; так во сне мы
слышим, не слыша, и видим, не видя в действительности. Но люди, проникнутые
глубокою любовью и расположением к божеству, люди, которые не могут
отвергать или не верить во что-либо подобное, основывают свою веру на
невероятном, несравненно большем, чем наше, могуществе божества. Между ним и
человеком нет ничего общего - ни в природе, ни в действиях, ни в искусстве
или силе, и, если оно делает что-либо, чего не сделать нам, исполняет то,
чего не исполнить нам, в этом нет ничего невероятного: отличаясь от нас во
всем, оно главным образом отличается от нас, не имеет сходства с нами в
своих деяниях. Во многом, что имеет отношение к божеству, причиной нашего
невежества, говорит Гераклит, служит наше неверие.
XXXIX. ПОСЛЕ возвращения Марция с войсками в Антий Тулл, давно
ненавидевший его и не терпевший его из чувства зависти, стал немедленно
искать случая убить его - он думал, что, если его не убить теперь, ему
нельзя будет захватить его в свои руки вторично. Собрав вокруг себя многих и
вооружив их против него, он объявил, что Марций должен сложить с себя звание
полководца и дать вольскам отчет. Марций боялся, однако, сделаться частным
человеком, пока Тулл будет носить звание вождя и пользоваться огромным
влиянием среди сограждан, поэтому заявил вольскам о своей готовности сложить
с себя команду по общему требованию этого, так как он принял ее с их общего
согласия, и сказал, что не отказывается дать антийцам подробный отчет теперь
же, если ктолибо из них требует его. В Народном собрании вожаки по заранее
обдуманному плану стали возбуждать народ против Марция. Он поднялся с места,
и страшно шумевшая толпа стихла из уважения к нему и позволила ему свободно
сказать слово. Лучшие из граждан Антия, всего более радовавшиеся заключению
мира, явно выказывали намерение доброжелательно слушать его и беспристрастно
судить о нем. Тулл боялся защиты Марция, замечательного оратора; кроме того,
прежние его заслуги превышали его последнюю вину; мало того, все обвинение,
возведенное на него, говорило лишь о благодарности за его подвиг: вольски не
могли бы жаловаться, что не покорили Рима, если бы они не были близки
покорить его благодаря Марцию. Заговорщики решили, что не следует медлить и
склонять народ на их сторону. Самые дерзкие из них стали кричать, что
вольски не должны слушать и терпеть в своей среде изменника, стремящегося к
тирании и не желающего сложить с себя звания полководца. Толпа их напала на
него и убила, причем никто из окружающих не защитил его. Что это произошло
против желания большинства, видно из того, что тотчас же стали сбегаться
граждане различных городов - взглянуть на труп. Они торжественно предали его
земле и украсили могилу его, как героя и полководца, оружием и предметами
добычи, взятой у неприятеля. Римляне при известии о его смерти не оказали
ему никаких почестей, но и не сердились на него. По желанию женщин им
позволено было носить по нему траур в продолжение десяти месяцев, как это
делала каждая из них по своему отцу, сыну или брату. Срок этого самого
глубокого траура установлен Нумой Помпилием, о чем мы имели случай говорить
в его жизнеописании.
Вскоре положение дел у вольсков заставило их пожалеть о Марции. Сперва
они поссорились со своими союзниками и друзьями, эквами, из-за начальства
над войсками. Ссора перешла в кровопролитное сражение. Затем римляне разбили
их в битве, где пал Тулл и погибла почти вся лучшая часть войска. Вольски
должны были принять в высшей степени позорный мир, признать себя данниками
римлян и исполнять их приказания.
[СОПОСТАВЛЕНИЕ]
XL (I). РАССКАЗАВ о тех делах Алкивиада и Кориолана, которые, по нашему
мнению, заслуживали быть упомянутыми, стоили внимания, мы видим, что
относительно военных подвигов ни один из них не имел перевеса над другим.
Оба они выказали много раз чудеса смелости и храбрости на полях сражений,
много раз - искусство и предусмотрительность во время командования войсками.
Алкивиада можно считать более талантливым полководцем потому разве, что он
остался победителем, во многих сражениях на суше и на море разбив
неприятелей. Общее между ними то, что своим присутствием и начальством они
всегда и очевидно для всех поправляли дела своего отечества, как, с другой
стороны, еще очевиднее становился вред от них, когда они переходили к
неприятелям. В отношении государственных дел умные люди сторонились от
Алкивиада за его не знавшее меры нахальство, грубость и пошлую лесть,
которою он желал понравиться народу; римляне, напротив, ненавидели Марция за
его крайнюю суровость, высокомерие и деспотизм. В этом отношении ни один из
них не заслуживает похвалы. Вое же льстящие народу, заискивающие у него не
стоят такого упрека, как те, кто оскорбляет народ, чтобы не прослыть его
льстецом. Подло льстить народу для приобретения себе влияния, но и подло и
бесчестно приобретать себе влияние, делаясь грозой для народа, чтобы давить
и угнетать его.
XLI(II). ЧТО МАРЦИЙ был прост и прям, Алкивиад как государственный
человек лжив и неискренен, в этом не может быть никаких сомнений. Более
всего его обвиняют в том, что он коварно устроил ловушку и обманул, как
рассказывает историк Фукидид, спартанских послов и этим нарушил мир. Правда,
он втянул государство в новую войну, но он же сделал республику сильною и
страшною - союзом с Мантинеей и Арголидой, союзом, созданием его, Алкивиада.
Но, по рассказу Дионисия, и Марций посредством хитрости возжег войну между
римлянами и вольсками, оклеветав последних, когда они приехали в Рим
посмотреть на игры. Еще гнуснее становится его поступок, если обратить
внимание, что вызвало его. Не из честолюбия, не из-за политического
соперничества, как Алкивиад, а просто для удовлетворения чувства мести,
страсти, которая не чувствует, по выражению Диона, никакой благодарности, он
нарушил мирное течение жизни во многих частях Италии и разрушил, из злобы к
своему отечеству, множество ни в чем не повинных перед ним городов. Но и
Алкивиад под влиянием гнева принес своим согражданам большие несчастия.
Узнав, однако, об их раскаянии, он смягчился. Хотя они оттолкнули его от
себя вторично, он все-таки не оставил без внимания ошибок стратегов, не
бросил их на произвол судьбы, когда они находились в опасности благодаря
своему невежеству, нет, он поступил с тогдашними полководцами, своими
недругами, так, как Аристид с Фемистоклом, Аристид, который заслужил себе
этим горячие похвалы, - он явился к ним и научил их, что следует им делать.
Марций, напротив, мстил, во-первых, всему государству, хотя его оскорбило не
все государство, если лучшая и самая влиятельная часть граждан считала себя
обиженною вместе с ним и делила его горе; во-вторых, не тронувшись, не
смягчившись многими посольствами и просьбами, которыми старались утишить
гнев и раздражение одного его, он доказал, что возжег грозную, кровавую
войну не для того, чтобы вернуться в отечество, снова быть между своими, но
для того, чтобы погубить отечество, прекратить его существование. Разница
между ними в следующем. Алкивиад перешел на сторону афинян вследствие козней
спартанцев, из страха и ненависти к ним; Марцию не было оснований уходить от
вольсков, которые ничем не оскорбляли его. Они сделали его полководцем и,
дав ему власть, вполне доверяли ему. Не то было с Алкивиадом - спартанцы
скорей злоупотребляли, нежели пользовались им: сперва он бродил у них по
городу, затем очутился в лагере, чтобы в конце концов искать покровительства
у Тиссаферна. Если Алкивиад льстил ему, то, конечно, потому, что не желал
видеть окончательного падения Афин.
XLII (III). ЧТО КАСАЕТСЯ денег, известно, что Алкивиад несколько раз
брал взятки и тратил их для поддержания своей роскошной и беспорядочной
жизни, напротив, Марция полководцы не могли упросить принять то, что они
давали ему в награду. Тем более ненавидела его чернь за его поведение во
время волнений из-за долговых обязательств: народ считал, что он оскорблял
неимущих не потому, что был корыстолюбив, а просто из желания глумиться над
ними, из презрения к беднякам. В одном из своих писем Антипатр, сообщая о
смерти философа Аристотеля, говорит: "Кроме других качеств, у него была
способность привязывать к себе". Поступки, совершенные Марцием из прекрасных
побуждений, не имели в себе ничего подобного и были неприятны даже тем, кому
он делал Д0|бро, - они не могли примириться с его гордостью, спутницей
уединения, как выражается Платон, и с его высокомерием, между тем как
Алкивиад умел применяться к людям, с которыми ему приходилось иметь дело.
Поэтому нет ничего удивительного, если все его подвиги приобретали
известность, их встречали с чувством уважения к нему, благожелательно, и
даже его проступки часто носили на себе печать какой-то привлекательности.
Вот почему его много раз выбирали главнокомандующим и стратегом, несмотря на
страх и страшное смятение, но разом прекратило взаимную вражду - никто из
высших магистратов или сенаторов не смел больше противоречить предложению
народа возвратить Марция из изгнания. Видя, напротив, что женщины бегают по
городу; что старики, со слезами, идут в храмы, с мольбой о помощи; что все
пали духом; что никто не может дать спасительного совета, - все сознались,
что предложение народа примириться с Марцием было благоразумно и что,
напротив, сенат сделал грубую ошибку, вспомнив старое зло тогда, когда его
следовало забыть. Решено было отправить к Марцию послов, предложить ему
вернуться в отечество и просить кончить войну с римлянами. Послы сената были
близкими родственниками Марция. Они ожидали радушного приема, в особенности
при первой встрече, со стороны своего друга и родственника. Они ошиблись. Их
привели через неприятельский лагерь к Марцию, который сидел с гордым видом и
не имевшей себе примера надменностью. Его окружали самые знатные вольски. Он
спросил послов, что им нужно. Они говорили вежливо и ласково, как и
следовало в их положении. Когда они кончили, он от себя лично напомнил в
ответ с горечью и раздражением о нанесенных ему оскорблениях, от имени же
вольсков требовал как полководец, чтобы римляне возвратили вольскам
завоеванные ими города и земли и дали им гражданские права наравне с
латинцами, - война, по его мнению, могла кончиться, только если мир будет
заключен на равных, справедливых условиях для каждой из сторон. Для ответа
он назначил им тридцатидневный срок. После ухода послов он немедленно
очистил римские владения.
XXXI. ЭТО было главною причиной обвинения его некоторыми из вольсков,
давно тяготившимися его влиянием и завидовавшими ему. Между ними был и Тулл,
лично ничем не оскорбленный Марцием, но поддававшийся влиянию человеческих
страстей. Он сердился на него за то, что благодаря Марцию его слава вполне
затмилась, и вольски стали относиться к нему с презрением. Маракй был для
них все; что же касается до других полководцев, они должны были
довольствоваться уделяемою им частью власти и начальства. Это было первою
причиной тайно распускаемых про него обвинений. Собираясь в кружки, вольски
негодовали, считая его отступление изменой: он упустил не укрепления или
оружие, но удобное время, от которого зависит, как и во всем остальном, или
успех боя, или неудача; недаром он дал римлянам тридцать дней сроку: в
меньшее время в ходе войны не могут произойти важные перемены. Марций сумел
воспользоваться этим временем. Он вступил во владения союзников неприятеля,
грабил и опустошал их; в его руки перешли между прочим семь больших и
населенных городов. Римляне не решились подать им помощь - их сердца
охватило чувство страха; им так же хотелось идти на войну, как закосневшему
в бездействии и хилому человеку.
Когда срок прошел, Марций снова вернулся со всеми войсками. Римляне
отправили к Марцию новое посольство с мольбою о пощаде и просьбой вывести
войска вольсков из римских владений и потом уже начать делать и говорить то,
что он считает выгодным для обеих сторон. Они говорили, что под угрозой
римляне не уступят ничего; но если он желает извлечь для вольсков какую-либо
выгоду, римляне согласятся на все, как только неприятель разоружится. Марций
отвечал, что, как полководец вольсков, ан не может ничего сказать им, но,
пока он еще римский гражданин, горячо советует не оказывать такого упорства
в удовлетворении справедливых требований и явиться к нему через три дня с
положительным ответом, иначе пусть они знают, что их не пропустят в лагерь,
если они вторично явятся с пустыми разговорами.
XXXII. ПОСЛЫ вернулись и сделали доклад в сенате, который как бы бросил
свой "священный" якорь в знак того, что государственному кораблю пришлось
выдерживать грозную бурю. Все жрецы богов, все совершавшие таинства или
надзиравшие за их исполнением, все знавшие старинные, употреблявшиеся
предками правила гадания по полету птиц, должны были идти к Марцию, каждый в
жреческой одежде, требуемой законом, и просить его прекратить войну и
вступить в переговоры с согражданами касательно мира с вольсками. Правда,
Марций пропустил жрецов в лагерь, однако не сделал им никаких уступок ни на
словах, ни на деле, - он предлагал им или принять его прежние условия, или
продолжать войну.
С этим ответом жрецы вернулись обратно. Тогда решено было запереться в
городе, занимая укрепления, чтобы отражать нападения неприятеля. Свои
надежды римляне возлагали лишь на время и на неожиданную перемену счастия:
лично они не знали для своего спасения никаких средств. В городе царствовали
смятение и страх; на каждом шагу видны были в нем дурные предзнаменования,
пока не случилось нечто вроде того, о чем не раз говорит Гомер, но что у
многих не находит себе веры. Относительно серьезных и невероятных поступков
он выражается в своих поэмах, про кого-либо, что ему
Дочь светлоокая Зевса, Афина, вселила желанье,
или:
Боги мой гнев укротили, представивши сердцу, какая
Будет в народе молва...
наконец:
Было ли в нем подозренье, иль демон его надоумил.
Многие не обращают внимания на такого рода выражения - по их мнению,
поэт желал невозможными вещами и невероятными вымыслами отрицать разумное
проявление свободной воли в человеке. Но Гомер хотел сказать не это: все
вероятное, обыкновенное, не идущее вразрез с требованиями рассудка, он
считает действием нашей свободной воли, что видно из многих мест:
Тут подошел я к нему с дерзновенным намерением сердца, -
затем:
Рек он, - и горько Пелиду то стало: могучее сердце
В персях героя власатых меж двух волновалося мыслей... -
далее:
...но к ищущей был непреклонен
Чувств благородных исполненный
Беллерофонт непорочный.
Напротив, там, где речь идет о невероятном и опасном деле, где
требуется вдохновение или воодушевление, он представляет божество не
уничтожающим, но возбуждающим в нас проявление свободной воли, не внушающим
нам желания совершить какойлибо поступок, а только рисующим в нашем
воображении картины, заставляющие нас решиться на него. Ими оно не
заставляет нас делать чего-либо по принуждению, оно дает лишь толчок
свободной воле, вливая при этом в нас мужество и надежду. Действительно,
если у богов отнять долю всякого влияния, всякого участия в наших делах, в
чем же другом выражалась бы их помощь и содействие людям? - Они не
переменяют строения нашего тела, не дают известного направления нашим рукам
или ногам, как то следовало бы, - они только возбуждают действенное начало
нашей души, выражающееся в свободной воле, известного рода ощущениями,
представлениями или мыслями, или же, с другой стороны, удерживают ее, мешают
ей.
XXXIII. В РИМЕ в то время все храмы были полны молящимися женщинами.
Большинство их, принадлежавших к высшей аристократии, молились у алтаря
Юпитера Капитолийского. В числе их была и Валерия, сестра знаменитого
Попликолы, оказавшего Риму много важных услуг во время войны и во время
мира. Из жизнеописания Попликолы видно, что он умер раньше. Валерия
пользовалась в столице известностью и уважением - своим поведением она
поддерживала славу своего рода. Внезапно ею овладело то настроение, о
котором я говорил раньше. В ее душу запала счастливая мысль, внушенная ей
свыше. Она встала сама, заставила встать и всех остальных женщин и
отправилась с ними в дом матери Марция, Волумнии. Когда она вошла, она
увидела, что его мать сидит с невесткой и держит на руках детей Марция.
Валерия велела женщинам стать вкруг нее и сказала: "Мы пришли к вам,
Волумния и Вергилия, как женщины к женщинам, не по решению сената, не по
приказанию магистратов. Вероятно, сам бог услышал наши молитвы и внушил нам
мысль отправиться сюда к вам и просить у вас исполнить то, что может спасти
нас самих и остальных граждан, вам же, в случае вашего согласия, даст славу
громче той, которую приобрели себе дочери сабинцев, уговорив своих отцов и
мужей кончить войну и заключить между собою мир и дружбу. Пойдемте вместе с
просительной ветвью к Мардию и скажемте в защиту отечества, как
справедливый, беспристрастный свидетель, что он сделал ему много зла, но оно
не выместило на вас своего гнева, не сделало и не желало сделать вам ничего
дурного, нет, оно возвращает вас ему, если даже ему самому нельзя ждать от
него пощады ни в чем". Когда Валерия кончила, она громко зарыдала вместе с
другими женщинами. "И мы, мои милые, одинаково делим общую скорбь, -
отвечала Волумния, - во, кроме того, у нас есть личное горе: славы и чести
Марция не существует больше, когда мы видим, что, надеясь найти в оружии
врагов спасение, он нашел себе скорей плен. Но самое страшное из наших
несчастий состоит в том, что родина наша, в самом полном бессилии, возлагает
свои надежды на спасение на нас. Не знаю, обратит ли он внимание на наши
слова, если уж не сделал ничего ради отечества, которое в его глазах стояло
всегда выше матери, жены и детей. Мы готовы помочь вам, берите нас и ведите
к нему. Если мы не можем сделать ничего другого, мы станем молить его о
пощаде отечества до последнего издыхания".
XXXIV. ЗАТЕМ Вергилия взяла на руки своих детей и в сопровождении
остальных женщин отправилась в Вольский лагерь. Их внешность, говорившая об
их несчастии, возбудила чувство уважения к ним даже со стороны неприятелей.
Никто не говорил ни слова.
Марций в это время сидел на возвышении, окруженный начальниками войска.
Заметив приближавшихся женщин, он был удивлен. Он узнал свою мать, шедшую во
главе других, и решил оставаться непреклонным, не изменять себе; но в нем
заговорило чувство. В смущении от представившейся глазам его картины, он не
мог усидеть на месте при их приближении. Он вскочил и более быстрою
походкой, чем обыкновенно, направился к ним навстречу. Первою он поцеловал
мать и долго держал ее в своих объятиях, затем жену и детей. Он не мог
сдержать слез, не дать воли ласкам - его чувство унесло его, как поток.
XXXV. НАКОНЕЦ он удовлетворял ему вполне. Заметив, что мать хочет с
чем-то обратиться к нему, он окружил себя вольсками, членами военного
совета, и услышал от Волумнии следующее: "Сын мой, мы не говорим ни слова;
но наше платье и незавидная внешность доказывают, какую уединенную жизнь
пришлось вести нам во время твоего изгнания. Подумай теперь - мы
несчастнейшие из этих женщин: судьба превратила самое прекрасное из зрелищ в
самое ужасное - я должна видеть своего сына, моя невестка - мужа
расположившимся лагерем здесь, перед стенами родного города!.. Для других
молитва служит утешением во всякого рода несчастиях и скорбях, для нас она -
страшная мука. Нельзя молить небо в одно время и о победе отечества, и о
твоем спасении, - и в нашей молитве есть все, чем может проклясть нас враг.
Может быть один выбор - твои жена и дети должны лишиться или отечества, или
тебя: я же не стану ждать, пока война решит, какой жребий мне сужден. Если
ты не хочешь послушаться меня и превратить раздор и бедствие в дружбу и
согласие, сделаться благодетелем обоих народов, а не бичом одного из них,
знай и свыкнись с мыслью, что ты нападешь на родной город, только перешагнув
через труп своей матери. Я не должна дожидаться того дня, когда увижу своего
сына или побежденным согражданами, или празднующим победу над отечеством.
Если б я стала просить тебя спасти отечество ценою гибели вольсков, моя
просьба показалась бы тебе несправедливой и трудно исполнимой: нечестно
убивать сограждан, как низко предавать и тех, кто доверился тебе. Но теперь
мы просим тебя только спасти нас от бедствия, что может быть одинаково
спасительно для обоих народов. Для вольсков оно будет еще более лестно,
принесет им больше чести, так как они, победители, дадут нам величайшие из
благ - мир и дружбу, - приняв не меньшее от нас. Если это станет
действительностью, эту честь припишут главным образом тебе; нет - обе
стороны будут упрекать одного тебя. Чем кончится война, неизвестно; известно
лишь, что, если ты останешься победителем, ты будешь духом мести для своей
родины; но, если потерпишь поражение, тебя назовут человеком, ввергнувшим
под влиянием гнева своих благодетелей и друзей в море бедствий..."
XXXVI. МАРЦИЙ слушал, пока говорила Волумния, но не отвечал ни слова.
Она кончила; но он долго стоял молча. Тогда Волумния начала снова: "Сын мой,
что же ты молчишь? - Неужели хорошо давать во всем волю своему гневу и
чувству мести и дурно - уступить в таком важном деле своей матери? Разве ве-
ликий человек должен помнить лишь о причиненном ему зле; разве великим и
честным людям не следует питать чувства признательности и любви за то добро,
которое видят дети от своих родителей? Нет, никто не должен быть благодарен
больше тебя, раз ты так жестоко караешь неблагодарность. Ты уже наказал
сурово свое отечество, но ничем не отблагодарил свою мать. Добровольное
исполнение просьбы матери в таком прекрасном и справедливом деле - самый
священный долг; но я не могу упросить тебя. В чем же моя последняя
надежда?!." С этими словами она вместе с невесткой и детьми упала к его
ногам. "Мать моя, что сделала ты со мною!" - воскликнул Марций. Он помог ей
подняться, крепко сжал ей руку и сказал: "Ты побелила: но победа принесла
счастье отечеству, меня она - погубила: я отступаю. Одна ты одержала надо
мной победу". Сказав это, он поговорил немного наедине с матерью и женою,
отпустил их по их просьбе обратно в Рим и ночью отступил с войсками
вольсков. Их чувства по отношению к нему были не одинаковы, не все смотрели
на него одними и теми же глазами. Некоторые негодовали как на Марция, так и
на его поступок, некоторые же не делали ни того, ни другого, - они были
расположены к прекращению войны, к миру. Третьи были недовольны случившимся,
однако не отзывались о Марции дурно, но прощали ему ввиду того, что он
уступил овладевшим им благородным побуждениям. Никто не возражал; но все
пошли с ним скорей из уважения к его нравственным качествам, нежели к его
власти.
XXXVII. ОКОНЧАНИЕ войны доказало еще ясней, в каком страхе и опасности
находился римский народ во время ее продолжения. Когда население заметило со
стен отступление вольсков, отворили все храмы; граждане ходили в венках, как
будто одержали победу, и приносили богам жертвы. Радостное настроение
населения столицы доказали всего более любовь и уважение к названным
женщинам со стороны сената и народа; все называли и считали их единственными
виновницами спасения государства. Сенат реш<ил, что консулы должны давать
все, что о"и ни потребуют себе в знак почета или благодарности; но они
просили только позволения выстроить храм Женской Удачи. Они хотели собрать
лишь деньги на постройку, что же касается до предметов культа и отправления
богослужения, город должен был принять эти расходы на свой счет. Сенат
поблагодарил женщин за их прекрасный поступок, но храм приказал построить на
общественный счет; точно так же он принял на себя расход по изготовлению
статуи божества. Женщины, однако, собрали деньги и заказали другую статую.
Римляне говорят, что, когда ее водружали в храме, она сказала приблизительно
следующее: "Угоден богам, о жены, ваш дар".
XXXVIII. ГОВОРЯ, будто голос этот был слышан даже два раза, хотят нас
заставить верить в то, чего не может быть. Можно допустить, что некоторые
статуи потеют, плачут или испускают капли крови. Часто даже дерево и камни
покрываются от сырости плесенью и дают различного рода цвета, принимают
окраску от окружающего их воздуха, что, однако, не мешает некоторым видеть в
этом знамения со стороны богов. Возможно также, что статуи издают звуки,
похожие на стон или плач, когда внутри их произойдет быстрый разрыв или
разделение частиц; но чтобы бездушный предмет говорил вполне ясно, точно и
чисто членораздельным языком, это совершенно невозможно, поскольку душа и
бог, если не имеют тела, снабженного органом речи, не могут издавать громкие
звуки и говорить. Однако раз история заставляет нас верить этому, приводя в
доказательство много заслуживающих вероятия примеров, то следует думать, что
в вере во внешние явления участвует наше внутреннее чувство, основанное на
способности души рисовать различного рода представления; так во сне мы
слышим, не слыша, и видим, не видя в действительности. Но люди, проникнутые
глубокою любовью и расположением к божеству, люди, которые не могут
отвергать или не верить во что-либо подобное, основывают свою веру на
невероятном, несравненно большем, чем наше, могуществе божества. Между ним и
человеком нет ничего общего - ни в природе, ни в действиях, ни в искусстве
или силе, и, если оно делает что-либо, чего не сделать нам, исполняет то,
чего не исполнить нам, в этом нет ничего невероятного: отличаясь от нас во
всем, оно главным образом отличается от нас, не имеет сходства с нами в
своих деяниях. Во многом, что имеет отношение к божеству, причиной нашего
невежества, говорит Гераклит, служит наше неверие.
XXXIX. ПОСЛЕ возвращения Марция с войсками в Антий Тулл, давно
ненавидевший его и не терпевший его из чувства зависти, стал немедленно
искать случая убить его - он думал, что, если его не убить теперь, ему
нельзя будет захватить его в свои руки вторично. Собрав вокруг себя многих и
вооружив их против него, он объявил, что Марций должен сложить с себя звание
полководца и дать вольскам отчет. Марций боялся, однако, сделаться частным
человеком, пока Тулл будет носить звание вождя и пользоваться огромным
влиянием среди сограждан, поэтому заявил вольскам о своей готовности сложить
с себя команду по общему требованию этого, так как он принял ее с их общего
согласия, и сказал, что не отказывается дать антийцам подробный отчет теперь
же, если ктолибо из них требует его. В Народном собрании вожаки по заранее
обдуманному плану стали возбуждать народ против Марция. Он поднялся с места,
и страшно шумевшая толпа стихла из уважения к нему и позволила ему свободно
сказать слово. Лучшие из граждан Антия, всего более радовавшиеся заключению
мира, явно выказывали намерение доброжелательно слушать его и беспристрастно
судить о нем. Тулл боялся защиты Марция, замечательного оратора; кроме того,
прежние его заслуги превышали его последнюю вину; мало того, все обвинение,
возведенное на него, говорило лишь о благодарности за его подвиг: вольски не
могли бы жаловаться, что не покорили Рима, если бы они не были близки
покорить его благодаря Марцию. Заговорщики решили, что не следует медлить и
склонять народ на их сторону. Самые дерзкие из них стали кричать, что
вольски не должны слушать и терпеть в своей среде изменника, стремящегося к
тирании и не желающего сложить с себя звания полководца. Толпа их напала на
него и убила, причем никто из окружающих не защитил его. Что это произошло
против желания большинства, видно из того, что тотчас же стали сбегаться
граждане различных городов - взглянуть на труп. Они торжественно предали его
земле и украсили могилу его, как героя и полководца, оружием и предметами
добычи, взятой у неприятеля. Римляне при известии о его смерти не оказали
ему никаких почестей, но и не сердились на него. По желанию женщин им
позволено было носить по нему траур в продолжение десяти месяцев, как это
делала каждая из них по своему отцу, сыну или брату. Срок этого самого
глубокого траура установлен Нумой Помпилием, о чем мы имели случай говорить
в его жизнеописании.
Вскоре положение дел у вольсков заставило их пожалеть о Марции. Сперва
они поссорились со своими союзниками и друзьями, эквами, из-за начальства
над войсками. Ссора перешла в кровопролитное сражение. Затем римляне разбили
их в битве, где пал Тулл и погибла почти вся лучшая часть войска. Вольски
должны были принять в высшей степени позорный мир, признать себя данниками
римлян и исполнять их приказания.
[СОПОСТАВЛЕНИЕ]
XL (I). РАССКАЗАВ о тех делах Алкивиада и Кориолана, которые, по нашему
мнению, заслуживали быть упомянутыми, стоили внимания, мы видим, что
относительно военных подвигов ни один из них не имел перевеса над другим.
Оба они выказали много раз чудеса смелости и храбрости на полях сражений,
много раз - искусство и предусмотрительность во время командования войсками.
Алкивиада можно считать более талантливым полководцем потому разве, что он
остался победителем, во многих сражениях на суше и на море разбив
неприятелей. Общее между ними то, что своим присутствием и начальством они
всегда и очевидно для всех поправляли дела своего отечества, как, с другой
стороны, еще очевиднее становился вред от них, когда они переходили к
неприятелям. В отношении государственных дел умные люди сторонились от
Алкивиада за его не знавшее меры нахальство, грубость и пошлую лесть,
которою он желал понравиться народу; римляне, напротив, ненавидели Марция за
его крайнюю суровость, высокомерие и деспотизм. В этом отношении ни один из
них не заслуживает похвалы. Вое же льстящие народу, заискивающие у него не
стоят такого упрека, как те, кто оскорбляет народ, чтобы не прослыть его
льстецом. Подло льстить народу для приобретения себе влияния, но и подло и
бесчестно приобретать себе влияние, делаясь грозой для народа, чтобы давить
и угнетать его.
XLI(II). ЧТО МАРЦИЙ был прост и прям, Алкивиад как государственный
человек лжив и неискренен, в этом не может быть никаких сомнений. Более
всего его обвиняют в том, что он коварно устроил ловушку и обманул, как
рассказывает историк Фукидид, спартанских послов и этим нарушил мир. Правда,
он втянул государство в новую войну, но он же сделал республику сильною и
страшною - союзом с Мантинеей и Арголидой, союзом, созданием его, Алкивиада.
Но, по рассказу Дионисия, и Марций посредством хитрости возжег войну между
римлянами и вольсками, оклеветав последних, когда они приехали в Рим
посмотреть на игры. Еще гнуснее становится его поступок, если обратить
внимание, что вызвало его. Не из честолюбия, не из-за политического
соперничества, как Алкивиад, а просто для удовлетворения чувства мести,
страсти, которая не чувствует, по выражению Диона, никакой благодарности, он
нарушил мирное течение жизни во многих частях Италии и разрушил, из злобы к
своему отечеству, множество ни в чем не повинных перед ним городов. Но и
Алкивиад под влиянием гнева принес своим согражданам большие несчастия.
Узнав, однако, об их раскаянии, он смягчился. Хотя они оттолкнули его от
себя вторично, он все-таки не оставил без внимания ошибок стратегов, не
бросил их на произвол судьбы, когда они находились в опасности благодаря
своему невежеству, нет, он поступил с тогдашними полководцами, своими
недругами, так, как Аристид с Фемистоклом, Аристид, который заслужил себе
этим горячие похвалы, - он явился к ним и научил их, что следует им делать.
Марций, напротив, мстил, во-первых, всему государству, хотя его оскорбило не
все государство, если лучшая и самая влиятельная часть граждан считала себя
обиженною вместе с ним и делила его горе; во-вторых, не тронувшись, не
смягчившись многими посольствами и просьбами, которыми старались утишить
гнев и раздражение одного его, он доказал, что возжег грозную, кровавую
войну не для того, чтобы вернуться в отечество, снова быть между своими, но
для того, чтобы погубить отечество, прекратить его существование. Разница
между ними в следующем. Алкивиад перешел на сторону афинян вследствие козней
спартанцев, из страха и ненависти к ним; Марцию не было оснований уходить от
вольсков, которые ничем не оскорбляли его. Они сделали его полководцем и,
дав ему власть, вполне доверяли ему. Не то было с Алкивиадом - спартанцы
скорей злоупотребляли, нежели пользовались им: сперва он бродил у них по
городу, затем очутился в лагере, чтобы в конце концов искать покровительства
у Тиссаферна. Если Алкивиад льстил ему, то, конечно, потому, что не желал
видеть окончательного падения Афин.
XLII (III). ЧТО КАСАЕТСЯ денег, известно, что Алкивиад несколько раз
брал взятки и тратил их для поддержания своей роскошной и беспорядочной
жизни, напротив, Марция полководцы не могли упросить принять то, что они
давали ему в награду. Тем более ненавидела его чернь за его поведение во
время волнений из-за долговых обязательств: народ считал, что он оскорблял
неимущих не потому, что был корыстолюбив, а просто из желания глумиться над
ними, из презрения к беднякам. В одном из своих писем Антипатр, сообщая о
смерти философа Аристотеля, говорит: "Кроме других качеств, у него была
способность привязывать к себе". Поступки, совершенные Марцием из прекрасных
побуждений, не имели в себе ничего подобного и были неприятны даже тем, кому
он делал Д0|бро, - они не могли примириться с его гордостью, спутницей
уединения, как выражается Платон, и с его высокомерием, между тем как
Алкивиад умел применяться к людям, с которыми ему приходилось иметь дело.
Поэтому нет ничего удивительного, если все его подвиги приобретали
известность, их встречали с чувством уважения к нему, благожелательно, и
даже его проступки часто носили на себе печать какой-то привлекательности.
Вот почему его много раз выбирали главнокомандующим и стратегом, несмотря на