- Вчера я был на похоронах Орлова Сергей Николаича, - облизнув пухлые губы, сказал тот.
- Ну и что? - помогая, спросил Голованов. - Я тоже был. Ничего с этим, парень, не поделаешь.
- А то, что я десять лет клеветал на него! - бледнея, выпалил солдат; его короткий рыжеватый ершик, оттененный хлынувшей по лбу меловой белизной, стал на секунду огненным. - С первого класса - как научился писать!
. - Что, что?! - ахнул Голованов.
- В глаза его ни разу не видел! - быстро, с надрывом говорил солдат. А вчера услышал - что про него люди говорят... Ордена его, залп, толпа! И все понял!
Чуть утра дождался!.. К вам сюда...
Что-то не дослушав, Голованов щелкнул замком сейфа, бросил на стол картонную, протертую на сгибе папку для бумаг.
- Твое?
Солдат вскочил, замотал, перекидывая страницы, головой.
- Это не я и это не я - это Мишка, старший брат!
Сначала его заставляли. Потом я в школу пошел - он не стал. Пускай, говорит, Владька пишет. С меня хватит!
Как уехал учиться - так с нами больше и не жил. - Круглое свежее лицо солдата загорелось, запылали даже его уши. - А вот это - я! И эти - я... А тут еще ктото. Опять мое. Я уж в десятом учился - он заставлял!
"Я, говорит, государственные интересы отстаиваю, а ты еще - щенок зеленый!" А я соображал уже: почему не подписываешься? Ругался: "Слопают сразу, - как вон мать когда-то опозорили, выгнали. Жизни не знаешь!"
Я бы не стал - мать велела. "Владик, слушайся папу".
А он...
- Фамилия? - резко перебил Голованов; заметив, что солдат слепо шарит по карманам, подвинул - по столу - пачку сигарет.
- Моя? - осекшись, глуповато спросил солдат. - Уразов Владимир.
- Отца~ как звать?
- Павел Евгеньевич. - Нервничая, солдат сунул в рот сигарету фильтром наружу.
- Переверни сигарету, - посоветовал Голованов. - Где работает?
- Недавно как на пенсии. Работал в детдоме завхозом.
Голованов жестко потер подбородок.
- Ведь на похороны ходил! - Солдат выкидывал изо рта клубы дыма, в голосе его рвалась обида, стыд, боль. - Если б не отец - я бы его там, на людях, за грудки взял! Ушел я от него. Или он меня выгнал - одинаково.
Говорю - какой же ты член партии! Ты - гад ползучий!..
Крутым стиснутым скулам Голованова стало горячо.
- Черт! - заменив тяжелые бранные слова привычным, выругался Голованов и длинно крякнул. - Не тебе бы такие обвинения кидать. Да прав ты!.. Адрес?
- Чкалова, восемнадцать...
Стиснув зубы, Голованов пробежал по кабинету, остановился перед поникшим, сразу бы вроде обессилевшим парнем, - армейская пружинка подкинула того на ноги автоматически, без его воли.
- Вот что, мужик. Верю, что - по глупости. Спасибо, что пришел. Говорят, лучше поздно, чем никогда...
- Я... - дернулся было тот.
- Ты слушай! - окрикнул Голованов. - Выбрось, говорю, все из головы. Не казнись, не мучай себя. Нужно будет чем помочь - приходи.
- Спасибо, товарищ секретарь! - Рыжеватые ресницы парня мокро заморгали, он судорожно сглотнул. - Переночевал я у ребят в общежитии. На заводе. Говорят - с руками возьмут!..
- Ну, все, счастливо. Топай, топай!..
Дождавшись наконец, когда хлопец закрыл за собой дверь, Голованов надолго надавил кнопку звонка; ничего не объясняя, он сунул испуганной секретарше листок с адресом, распорядился:
- Срочно пошлите мою машину. Пусть привезут... этого!
...Уразов-старший - низенький, плотный, розовощекий, в черном костюме и белой сорочке с галстуком - вступил в кабинет, приглаживая обеими руками остатки волос по краям симпатичной благополучной лысинки и опасливо проверяя, не следит ли по ковру своими коричневыми, на толстой микропоре туфлями.
- Доброго здоровьичка, Иван Константиныч! - почтительно, но не подобострастно приветствовал он секретаря райкома, готовясь обменяться рукопожатием. - В кои веки довелось свидеться. А мечтал, давно мечтал, признаться!
Небольшие, движущиеся навстречу глаза его смотрели открыто, дружелюбно, ясно, - стоя за своим столом, демонстративно заложивши руки за спину, Голованов на какую-то долю секунды опешил, растерялся от этого, граничащего с наглостью спокойствия.
- Ваши... труды? - мотнул он головой, черной прядью, взглядом на картонную папку, - кроме нее на широком, холодно сияющем полированном столе ничего не было.
- Позвольте полюбопытствовать, - вежливо испросил разрешения Уразов; он вынул из нагрудного кармана очки, аккуратно пристроил их, не очень внимательно полистал пачку тетрадных страничек; благополучная его лысинка укоризненно покачалась из стороны в сторону. - Владька таки ляпнул! Дичок, зелень - ни в чем еще не разбирается! Что с него взять?
И снова устремил на недобро окаменевшего Голованова спокойный ясный взгляд.
- Мои труды, Иван Константиныч. Как вы правильно изволили выразиться. Сигнализировал, ставил вопросы, предупреждал. По велению сердца. По долгу гражданскому.
- Уразов, - на каком-то пределе, сдавленно, почти просительно произнес Голованов. - Вы же с ним тридцать лет вместе работали!
- Точно, Иван Константиныч, - подтвердил Уразов. - И работал не за страх - за совесть. Что бывало не скажет - расшибусь, а сделаю. С почестями на пенсию проводили. Он же, Сергей Николаич. Поглядите мою трудовую книжку - сплошь благодарности.
- И вы не провалились сквозь землю, Уразов? Получая от него благодарности?
- Иван Константиныч, Иван Константиныч! - Уразов протестующе и укоризненно развел короткими, в белых манжетах руками. - Благодарности мне объявляло государство, если вдуматься. По заслугам.
- Не могу, Уразов, понять, объясните, пожалуйста!
Ну как вы могли лгать на такого человека? Из года в год! Ведь ни одна ваша анонимка не подтвердилась!
- Тут сразу несколько вопросов, Иван Константиныч, - рассудительно ответил Уразов; может быть, разве чуть обеспокоенно, настороженно взлетели, дрогнули его светлые ресницы. - Не подтвердились - потому, что пристрастно проверяли. Лгать я никогда не лгал - не приучен. Я, Иван Константиныч, разъясняю: сигнализировал.
Может, он потому таким распрекрасным и был, что я его оберегал. На страже, можно сказать, стоял.
- Во-он! - протяжно, с тихим бешенством, уцепившись пальцами за край стола - чтобы не наделать чегонибудь худшего, - потребовал Голованов.
- Что такое? Что? - мгновенно ощерился Уразов, лысинка его стала пунцовой, глаза - цепкими, ненавидящими. - Меня, старого коммуниста, - из кабинета выгонять? Ну, знаете ли!..
- Вон, говорю! - срываясь, закричал Голованов и, отшвырнув ногой стул, двинулся на побледневшего, испуганного попятившегося Уразова. - Подонок, падла! Я тебя не из кабинета - я тебя из партии выгоняю! Ты не коммунист! Ты им никогда и не был! Ты тварь, что к нам присосалась! Коммунистом всегда он был - Орлов. Был, есть и будет! А ты гниль, мертвяк! Мухомор!..
Круглым розовым колобком Уразов, повизгивая, выкатился, вылетел в приемную, - почти настигнув его, Голованов захлопнул за ним дверь так, что окна жалобно звякнули.
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО МОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ
Дорогой мой друг!
Мне так о многом хочется сказать Вам, что это, завершающее письмо будет, вероятно, самым коротким.
Вот и приспела пора попрощаться нам с Вами. Нынче в полдень уеду домой и с Вашего молчаливого согласия и благословения - уверен, что Вы дадите их, - примусь за работу. Теперь уже окончательно, кажется, представляя, какой она должна быть: непритязательный рассказ обо всем, что узнал и услышал в Загорове о Сергее Николаевиче Орлове, о людях, с которыми он работал и дружил, о мыслях, которые эти знакомства вызвали, наконец - с неотправленными письмами, с которыми время от времени, следуя настоятельной внутренней потребности, обращался к Вам.
Утром мы сходили с Савиными на кладбище - они возвращаются тем же дневным автобусом, что и я. Причем, к моему удовольствию, их сынишка Олег шел со мной: это ни с чем не сравнимое ощущение - держать в своей руке узкую доверчивую руку маленького человека.
Он сразу узнал на обелиске фотографию Орлова, звонко и радостно объявив:
- Деда!..
Пока мы стояли у серебристой ограды с нелепо и любовно выкрашенными красной краской ромбами, малъчонка 6егал, пытаясь поймать желтую бабочку; потом - округлив от восторга и страха глаза - подкрадывался к козе, мирно пощипывающей жирную кладбищенскую траву, и всякий раз отскакивал, когда она взмахивала рогами; потом - притомившись, пораженный какой-то непривычно мелькнувшей мыслью - удивленно и требовательно спросил:
- Пап, а зачем столько умирают?
Что ответить? Что больше все-таки рождаются, нежели умирают, что все это - и есть вечный круговорот жизни, прекрасной и неумолимой! Вырастет сам поймет...
- Они давно умерли, - нашелся Михаил Савин. - Они - старенькие.
- А деда тоже стареньким был? - немедленно уточнил Олег.
Мы, взрослые, молча переглядываемся - не находя однозначного ответа. Да, для него, для Олежки, - старенький, очень старенький! Для Люды и Михаила Савиных - не старый, а старший, как всегда старшим бывает и остается для детей отец. Для меня и для Вас, мой друг, - просто ровесник, человек тех лет, которые означают зрелость, опыт и душевную ясность. Да разве ж мы старые!
Мы в самой силе, в самом расцвете, и только по досадной случайности хвори настигают нас, укладывают на больничные койки, а то и - хуже того поднимают стволы винтовок для прощальных залпов, распирают скорбью хромированные горла оркестров. Мы идем по жизни - молодыми. Мы вершим ее, жизнь, вместе с детьми своими - молодые. Мы уходим из нее - не дописав последней ноты, не допахав борозды, не доточив детали - молодыми. Причем, будем честными, раньше уходят лучшие из нас: меньше других оберегавшие свои нервы и сердца, - больше других оставившие людям. Как тот же Сергей Николаевич Орлов. Уходят, навсегда оставаясь с нами, ибо - как очень верно сказал вчера Голованов, такие, как Уразов - мертвы при жизни, Орловы живут и после смерти.
Так давайте же, друг мой - друзья мои, будем внимательны друг к другу уже сейчас. Давайте так сомкнем плечи, локоть к локтю, чтобы никакие Уразовы не могли втиснуться в наш ряд. Давайте говорить человеку заслуженные им слова благодарности и уважения - с глазу на глаз, с трибун собраний, с газетного листа, - а не на гражданской панихиде. Будем дарить цветы, неся их в дом, а не на могилу.
...Ясно и высоко - как и в небе - на душе. И еще - немного горьковато. Не той пронзительной горечью, какой отдает хина, а той, которой свежо и чисто пахнет здесь, у серебристой ограды, голенастый молодой полынок...
Пенза
1972-1973
- Ну и что? - помогая, спросил Голованов. - Я тоже был. Ничего с этим, парень, не поделаешь.
- А то, что я десять лет клеветал на него! - бледнея, выпалил солдат; его короткий рыжеватый ершик, оттененный хлынувшей по лбу меловой белизной, стал на секунду огненным. - С первого класса - как научился писать!
. - Что, что?! - ахнул Голованов.
- В глаза его ни разу не видел! - быстро, с надрывом говорил солдат. А вчера услышал - что про него люди говорят... Ордена его, залп, толпа! И все понял!
Чуть утра дождался!.. К вам сюда...
Что-то не дослушав, Голованов щелкнул замком сейфа, бросил на стол картонную, протертую на сгибе папку для бумаг.
- Твое?
Солдат вскочил, замотал, перекидывая страницы, головой.
- Это не я и это не я - это Мишка, старший брат!
Сначала его заставляли. Потом я в школу пошел - он не стал. Пускай, говорит, Владька пишет. С меня хватит!
Как уехал учиться - так с нами больше и не жил. - Круглое свежее лицо солдата загорелось, запылали даже его уши. - А вот это - я! И эти - я... А тут еще ктото. Опять мое. Я уж в десятом учился - он заставлял!
"Я, говорит, государственные интересы отстаиваю, а ты еще - щенок зеленый!" А я соображал уже: почему не подписываешься? Ругался: "Слопают сразу, - как вон мать когда-то опозорили, выгнали. Жизни не знаешь!"
Я бы не стал - мать велела. "Владик, слушайся папу".
А он...
- Фамилия? - резко перебил Голованов; заметив, что солдат слепо шарит по карманам, подвинул - по столу - пачку сигарет.
- Моя? - осекшись, глуповато спросил солдат. - Уразов Владимир.
- Отца~ как звать?
- Павел Евгеньевич. - Нервничая, солдат сунул в рот сигарету фильтром наружу.
- Переверни сигарету, - посоветовал Голованов. - Где работает?
- Недавно как на пенсии. Работал в детдоме завхозом.
Голованов жестко потер подбородок.
- Ведь на похороны ходил! - Солдат выкидывал изо рта клубы дыма, в голосе его рвалась обида, стыд, боль. - Если б не отец - я бы его там, на людях, за грудки взял! Ушел я от него. Или он меня выгнал - одинаково.
Говорю - какой же ты член партии! Ты - гад ползучий!..
Крутым стиснутым скулам Голованова стало горячо.
- Черт! - заменив тяжелые бранные слова привычным, выругался Голованов и длинно крякнул. - Не тебе бы такие обвинения кидать. Да прав ты!.. Адрес?
- Чкалова, восемнадцать...
Стиснув зубы, Голованов пробежал по кабинету, остановился перед поникшим, сразу бы вроде обессилевшим парнем, - армейская пружинка подкинула того на ноги автоматически, без его воли.
- Вот что, мужик. Верю, что - по глупости. Спасибо, что пришел. Говорят, лучше поздно, чем никогда...
- Я... - дернулся было тот.
- Ты слушай! - окрикнул Голованов. - Выбрось, говорю, все из головы. Не казнись, не мучай себя. Нужно будет чем помочь - приходи.
- Спасибо, товарищ секретарь! - Рыжеватые ресницы парня мокро заморгали, он судорожно сглотнул. - Переночевал я у ребят в общежитии. На заводе. Говорят - с руками возьмут!..
- Ну, все, счастливо. Топай, топай!..
Дождавшись наконец, когда хлопец закрыл за собой дверь, Голованов надолго надавил кнопку звонка; ничего не объясняя, он сунул испуганной секретарше листок с адресом, распорядился:
- Срочно пошлите мою машину. Пусть привезут... этого!
...Уразов-старший - низенький, плотный, розовощекий, в черном костюме и белой сорочке с галстуком - вступил в кабинет, приглаживая обеими руками остатки волос по краям симпатичной благополучной лысинки и опасливо проверяя, не следит ли по ковру своими коричневыми, на толстой микропоре туфлями.
- Доброго здоровьичка, Иван Константиныч! - почтительно, но не подобострастно приветствовал он секретаря райкома, готовясь обменяться рукопожатием. - В кои веки довелось свидеться. А мечтал, давно мечтал, признаться!
Небольшие, движущиеся навстречу глаза его смотрели открыто, дружелюбно, ясно, - стоя за своим столом, демонстративно заложивши руки за спину, Голованов на какую-то долю секунды опешил, растерялся от этого, граничащего с наглостью спокойствия.
- Ваши... труды? - мотнул он головой, черной прядью, взглядом на картонную папку, - кроме нее на широком, холодно сияющем полированном столе ничего не было.
- Позвольте полюбопытствовать, - вежливо испросил разрешения Уразов; он вынул из нагрудного кармана очки, аккуратно пристроил их, не очень внимательно полистал пачку тетрадных страничек; благополучная его лысинка укоризненно покачалась из стороны в сторону. - Владька таки ляпнул! Дичок, зелень - ни в чем еще не разбирается! Что с него взять?
И снова устремил на недобро окаменевшего Голованова спокойный ясный взгляд.
- Мои труды, Иван Константиныч. Как вы правильно изволили выразиться. Сигнализировал, ставил вопросы, предупреждал. По велению сердца. По долгу гражданскому.
- Уразов, - на каком-то пределе, сдавленно, почти просительно произнес Голованов. - Вы же с ним тридцать лет вместе работали!
- Точно, Иван Константиныч, - подтвердил Уразов. - И работал не за страх - за совесть. Что бывало не скажет - расшибусь, а сделаю. С почестями на пенсию проводили. Он же, Сергей Николаич. Поглядите мою трудовую книжку - сплошь благодарности.
- И вы не провалились сквозь землю, Уразов? Получая от него благодарности?
- Иван Константиныч, Иван Константиныч! - Уразов протестующе и укоризненно развел короткими, в белых манжетах руками. - Благодарности мне объявляло государство, если вдуматься. По заслугам.
- Не могу, Уразов, понять, объясните, пожалуйста!
Ну как вы могли лгать на такого человека? Из года в год! Ведь ни одна ваша анонимка не подтвердилась!
- Тут сразу несколько вопросов, Иван Константиныч, - рассудительно ответил Уразов; может быть, разве чуть обеспокоенно, настороженно взлетели, дрогнули его светлые ресницы. - Не подтвердились - потому, что пристрастно проверяли. Лгать я никогда не лгал - не приучен. Я, Иван Константиныч, разъясняю: сигнализировал.
Может, он потому таким распрекрасным и был, что я его оберегал. На страже, можно сказать, стоял.
- Во-он! - протяжно, с тихим бешенством, уцепившись пальцами за край стола - чтобы не наделать чегонибудь худшего, - потребовал Голованов.
- Что такое? Что? - мгновенно ощерился Уразов, лысинка его стала пунцовой, глаза - цепкими, ненавидящими. - Меня, старого коммуниста, - из кабинета выгонять? Ну, знаете ли!..
- Вон, говорю! - срываясь, закричал Голованов и, отшвырнув ногой стул, двинулся на побледневшего, испуганного попятившегося Уразова. - Подонок, падла! Я тебя не из кабинета - я тебя из партии выгоняю! Ты не коммунист! Ты им никогда и не был! Ты тварь, что к нам присосалась! Коммунистом всегда он был - Орлов. Был, есть и будет! А ты гниль, мертвяк! Мухомор!..
Круглым розовым колобком Уразов, повизгивая, выкатился, вылетел в приемную, - почти настигнув его, Голованов захлопнул за ним дверь так, что окна жалобно звякнули.
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО МОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ
Дорогой мой друг!
Мне так о многом хочется сказать Вам, что это, завершающее письмо будет, вероятно, самым коротким.
Вот и приспела пора попрощаться нам с Вами. Нынче в полдень уеду домой и с Вашего молчаливого согласия и благословения - уверен, что Вы дадите их, - примусь за работу. Теперь уже окончательно, кажется, представляя, какой она должна быть: непритязательный рассказ обо всем, что узнал и услышал в Загорове о Сергее Николаевиче Орлове, о людях, с которыми он работал и дружил, о мыслях, которые эти знакомства вызвали, наконец - с неотправленными письмами, с которыми время от времени, следуя настоятельной внутренней потребности, обращался к Вам.
Утром мы сходили с Савиными на кладбище - они возвращаются тем же дневным автобусом, что и я. Причем, к моему удовольствию, их сынишка Олег шел со мной: это ни с чем не сравнимое ощущение - держать в своей руке узкую доверчивую руку маленького человека.
Он сразу узнал на обелиске фотографию Орлова, звонко и радостно объявив:
- Деда!..
Пока мы стояли у серебристой ограды с нелепо и любовно выкрашенными красной краской ромбами, малъчонка 6егал, пытаясь поймать желтую бабочку; потом - округлив от восторга и страха глаза - подкрадывался к козе, мирно пощипывающей жирную кладбищенскую траву, и всякий раз отскакивал, когда она взмахивала рогами; потом - притомившись, пораженный какой-то непривычно мелькнувшей мыслью - удивленно и требовательно спросил:
- Пап, а зачем столько умирают?
Что ответить? Что больше все-таки рождаются, нежели умирают, что все это - и есть вечный круговорот жизни, прекрасной и неумолимой! Вырастет сам поймет...
- Они давно умерли, - нашелся Михаил Савин. - Они - старенькие.
- А деда тоже стареньким был? - немедленно уточнил Олег.
Мы, взрослые, молча переглядываемся - не находя однозначного ответа. Да, для него, для Олежки, - старенький, очень старенький! Для Люды и Михаила Савиных - не старый, а старший, как всегда старшим бывает и остается для детей отец. Для меня и для Вас, мой друг, - просто ровесник, человек тех лет, которые означают зрелость, опыт и душевную ясность. Да разве ж мы старые!
Мы в самой силе, в самом расцвете, и только по досадной случайности хвори настигают нас, укладывают на больничные койки, а то и - хуже того поднимают стволы винтовок для прощальных залпов, распирают скорбью хромированные горла оркестров. Мы идем по жизни - молодыми. Мы вершим ее, жизнь, вместе с детьми своими - молодые. Мы уходим из нее - не дописав последней ноты, не допахав борозды, не доточив детали - молодыми. Причем, будем честными, раньше уходят лучшие из нас: меньше других оберегавшие свои нервы и сердца, - больше других оставившие людям. Как тот же Сергей Николаевич Орлов. Уходят, навсегда оставаясь с нами, ибо - как очень верно сказал вчера Голованов, такие, как Уразов - мертвы при жизни, Орловы живут и после смерти.
Так давайте же, друг мой - друзья мои, будем внимательны друг к другу уже сейчас. Давайте так сомкнем плечи, локоть к локтю, чтобы никакие Уразовы не могли втиснуться в наш ряд. Давайте говорить человеку заслуженные им слова благодарности и уважения - с глазу на глаз, с трибун собраний, с газетного листа, - а не на гражданской панихиде. Будем дарить цветы, неся их в дом, а не на могилу.
...Ясно и высоко - как и в небе - на душе. И еще - немного горьковато. Не той пронзительной горечью, какой отдает хина, а той, которой свежо и чисто пахнет здесь, у серебристой ограды, голенастый молодой полынок...
Пенза
1972-1973