Погодин Радий Петрович. Ожидание (три повести об одном и том же)

   «… Я пробуду в Одессе долго, – писал дядя. – Поживёшь один. Питайся в столовой – привыкай. Не хватит денег, – пойди на элеватор к начальнику стройки Александру Степановичу. Короче, побывай у него сразу. Дядя».
   На кухне протекает кран. Пустая квартира наполнена этим звуком.
   За окном беспредельное небо. Оно утончается к горизонту, словно льётся туда, за изгиб земли.
   Васька плюнул. Это противоестественно – пустая квартира! Он распахнул окно. Шумно сел на диван.
   – Здравствуйте, дядя, я приехал.
   «Приехал?» – спросила квартира.
   – Ага, – сказал Васька.
   «Ага», – сказала квартира.

* * *

   …Васька растянулся на диване, задрал ногу на ногу.
   В дверях появилась соседская Нинка. Она держала сиреневатую сиамскую кошку с голубыми глазами. У кошки были чёрные уши и чёрные кончики лап.
   Нинке не понравилась Васькина поза.
   – Мужики все такие, – сказала она. – Мужики порядка не ценят. Им бы скорее ноги задрать… Идите борщ кушать. – Нинка подтащила Васькин рюкзак в угол. – Я тут за порядком смотрю. Дома ж нельзя – Николай сразу нарушит… Сейчас по всей квартире на горшке ездит.
   Кошка полезла с Нинкиных рук на диван.
   – У неё есть котята? – спросил Васька.
   – Нету, она кусачая. У кусачих кошек котят не бывает… Её курортники летошним годом у нас оставили. Она ихнюю тётю царапала. Как увидит, так и царапает. Совсем была дурочка.
   Ваське не хотелось вставать. Ему хотелось поговорить с Нинкой.
   – Не знаешь, скоро дядя приедет?
   – Ни-и… – помотала головой Нинка. – Чего ж скоро-то. Он там флотилию получает. Сколько добра погрузить нужно: и снасти, и бочки, и соль, и продукты для плавания, и всякого другого запаса. Пригонят сюда корабли, наберут команды и в Африку побегут за тунцом. И мой батька побежит. И капитан Кузнец. – Нинка уставилась в текучее небо, в темнеющую глубину. – Мужики, они ж не сидят дома. Они же ж морем заговорённые. – Она вздохнула вдруг, прижала кошку к себе. – У нас тут все морем заговорённые… Идёмте борща кушать. Остыл, поди.
   Отяжелев от борща, Васька пошёл в город. Город за зиму не изменился, лишь на главной улице вырос ещё один каменный дом – клуб рыбзавода.
   На улицах свободно шумели люди. Парни гордились перед девчатами – нарядные, в твёрдых мичманках. Старухи шли под деревьями – тёмные, в белых платках. Старики курили возле своих калиток – костлявые, грубошёрстные. От девчат распространялся в воздухе запах духов. От парней сигаретами пахнет, дешёвым вином. От старух тянет кухней. У стариков самый крепкий дух – смолистый, махорочный, злой. Добродушно посматривают старики. И от всех им почтенье.
   Вдоль улиц гулял сладкий ветер. Он приникал в садах к завязям и цветам, как старательный шмель, напитывался нектаром и, охмелевший, толкался по городу.
   В тёмных окнах школы отражается небо. Кажется, что не окна это совсем, а сквозные дыры. Только два окна в первом этаже освещённые. Кто-то играет там на рояле, наверно, Сонета.
   Васька уцепился руками за выступ стены, стал на цоколь и, подтянувшись, взобрался на подоконник. В пустом классе за роялем сидела Варька. Коса у неё стала ещё толще – в руку не заберёшь. Варька играла, закусив губу.
   – Не получал ещё? – сказала она, увидев Ваську. – Тогда проваливай колобком. Зритель нашёлся.
   – Позлись, позлись, я послушаю, – ответил ей Васька. – Ведь целую зиму не виделись.
   Варька встала.
   – И до чего же люди говорить любят. – Подошла и резко захлопнула окно.
   Васька упал на землю.
   – Не ушиблись? – услышал он тихий вопрос.
   На дороге стояла Нинка.
   – Не знаете, почему Варьку Сонетой зовут? – спросила она. В её голосе были неодобрение и зависть. – И ещё Скарпеной – такая рыба у нас ядовитая. – Нинка пошла вперёд, потряхивая косичкой. – Бабка у Сонеты – ведьма. – Нинка остановилась, посмотрела на Ваську как старшая. – Вы не вздумайте в Варьку влюбиться. Она же ж и не заметит.
   Васька взял Нинку за плечи.
   – Беги домой. Я на элеватор схожу…
   Нинка отошла чуть. Глянула на него исподлобья.
   – Влюбились?
   – Да иди ты, – сказал Васька.
   Нинка прыгнула через канаву. Васька смотрел, как пляшет и тает в сумерках её светлое платье.
   Он вышел к лиману. Из темноты от буёв бегут разноцветные тропки. Волна дробит их, выносит на берег искрящимся щебнем. Темно.
   У деревянного пирса толпятся холодные катера, дубки и фелюги. На рейде колышутся рефрижератор, танкер, самоходная баржа. Отражения сигнальных огней тонут в лимане. Кажется, будто стоят корабли на светящихся тонких столбах, жёлтых, зелёных и красных…

ВСТРЕТИЛИСЬ МАМА И ПАПА

   Славкин отец, Александр Степанович, появился в своей семье вечером. Мама встретила его в большой комнате, которую бабка Мария называет залой. Мама оделась в новое платье. Помада на её губах бледно-лиловая, с восковым блеском. Глаза скошены к вискам подрисовкой. Причёсана мама, словно собралась в театр. Своим видом мама хочет внушить отцу, что она не намерена отказываться от своих привычек. Пусть увидит отец, как странно выглядит она в этом доме, в этом городе, потому что и дом этот и город не для неё.
   Вместо приветствия, мама сказала:
   – Ну?
   – Рад тебя видеть, – сказал отец.
   – Почему ты не встретил нас?
   – Я не знал.
   – Я тебе дала телеграмму на твой домашний адрес.
   Лицо у отца затвердело.
   – Я просил писать на работу.
   Они стояли один против другого.
   – У всех порядочных умных людей должен быть дом и домашний адрес. Я никогда, слышишь, никогда не буду писать тебе на работу!
   – К сожалению, дома я редко бываю. Дел много, – спокойно сказал отец.
   Славка подумал: «Стоило ехать в такую даль, чтобы ругаться по пустякам?»
   Он забился в угол дивана, чтобы стать маленьким и незаметным.
   – Ты не хочешь сопротивляться слепой судьбе, – говорила мама скорее задумчиво, чем сердито. – Ты не хочешь противопоставить ей свою волю. Это бесхребетный эгоцентризм… Тебе, в конце концов, глубоко наплевать на меня и ребёнка.
   Отец стоял против большой иконы, заложив руки за спину.
   – Интересная штука, – сказал он. – Старая.
   – Я, кажется, с тобой разговариваю? – крикнула мама.
   – Это только кажется, – ответил отец. – По-моему, ты разговариваешь сама с собой. Когда разговаривают с другими, стараются говорить понятно…
   – Так… – Мама вспыхнула и заходила по комнате. Она закурила московскую сигарету с фильтром.
   – Ты очень похож на лошадь, – снова заговорила она. – Куда тебя гонят, туда ты и идёшь…
   Отец усмехнулся.
   – Угадала. Кстати, мне по душе эта дорога, по которой меня гонят… И этот воз, который мне приходится тащить.
   – Славка, выйди вон! – сказала мама.
   – Ма… – начал было Славка, но мама круто повернулась к нему и, вскинув руку, как полководец, произнесла властно:
   – Выйди. Это тебя не касается.
   «Как не касается?» – подумал Славка.
   Мама очень часто говорит: «Это тебя не касается». После таких слов Славке всегда одиноко. Хочется умереть или заболеть серьёзной болезнью. Тогда мама станет другой. Тогда все станут другими.
   Славка вышел в коридор. Он стоял в темноте. Он не хотел слушать, о чём говорит мама с отцом. Но она говорила громко:
   – Где мы будем жить?
   – В комнате на элеваторе. Квартиру дадут через месяца два… Комната вполне… Квадратная…
   – Жить чёрт знает где! Жить чёрт знает как!.. И даже без какой-нибудь маломальской мечты… Ты построишь пять элеваторов, десять, пятнадцать. Ну, а дальше.
   Отец промолчал.
   – А люди вокруг мечтают, стремятся.
   – Мечтатели, – проворчал отец.
   – Да, мечтатели! Я понимаю, если бы ты строил ракеты, решал бы проблемы термоядерной энергетики. А ты… Ты амбары строишь!
   Отец молчал. Мама тоже замолчала, только дышала громко и возмущенно. Славка знал, что она курит сейчас свои сигареты, глубоко и часто затягивается. Мама щурится и смотрит в потолок.
   – Ты элементарен и узок, – наконец сказала она. – Славка, поди сюда! Собирайся. Едем в Москву.
   Отец пошёл в кухню. Славка проводил его взглядом. Лицо у отца было упрямо-спокойным.
   – Зачем собираться? – пробормотал Славка.
   – Я сказала, едем в Москву…
   – Мы ведь и не распаковывались…
   Мама как будто опомнилась.
   – Да, – сказала она. – Тем лучше. Сейчас и отправимся, не будем терять времени.
   В комнату вошла бабка Мария.
   – Чаю пить будете?
   Мама сказала:
   – Нет, нет. Мы сейчас едем.
   – Куда? – бабка покачала головой. – Самолёт улетел. Только завтра если. А завтра самолётом не надо. Завтра теплоход придет до Одессы, «Белинский» называется.
   – Славка! – крикнул из кухни отец.
   Славка бросился в кухню.
   Отец и старик Власенко сидели за столом. Старик прихлёбывал чай. Отец подбрасывал чайную ложку.
   – Жена молодая, – рассказывал о своём старик. – Не способная к рыбацкой жизни. Я ушёл рыбалить. Три дня пропадал. Приехал: «Чего, жена, наварила?» – «Да вот, супчик». Я поел. Поехал рыбалить. Дней через десять приехал: «Чего, жена, наварила?» – «Да вот, супчик». Я как хватил тот супчик об угол. С тех пор она всегда мне борщи готовила. Потому, от борща в рыбаке сила и ещё от щербы, от ухи, значит…
   Отец бросил ложку в стакан. Повернулся к Славке,
   – Едешь?
   – Не знаю… – пробормотал Славка.
   Отец долго смотрел на него. Славка ёжился и краснел.
   – Не пойму я тебя. Ты как яичница всмятку. Не знаю, с чем к тебе подступиться: то ли с ложкой, то ли с вилкой, то ли пить через край…
   Славка стоял потный, словно в пару.
   – Славка! – крикнула из комнаты мама.
   Славка бросился в комнату.
   Мама перебирала вещи.
   – Мужик всегда сам с собой, – говорила ей бабка, – Его понять легко, если у тебя сердце от корысти свободно.
   – Вы что думаете, мне его зарплата нужна? – резко спросила мама. Она сунула Славке альбом и коротко приказала:
   – Перебери!
   Старуха смотрела на маму с досадой.
   – Я не о деньгах, – сказала она.
   Мама снисходительно пожала плечами и пошла к зеркалу. Причесалась.
   Славка раскладывал карточки. Мамины он оставлял в альбоме, отцовские запихивал в чёрный конверт из-под фотобумаги. В альбоме были и его, Славкины, карточки. Несколько штук. Он долго не решался, куда их положить – в альбом или в пакет. Наконец он разделил их, положил туда и туда поровну.
   – Славка! – крикнул из кухни отец.
   Славка побежал в кухню.
   – Ну? Решил? С мамой поедешь или останешься?
   – Не знаю… – Славка покраснел, быстро зашевелил пальцами. Ему показалось, что пол уходит откосом, проваливается.
   Тихо, только позвякивает чайная ложка.
   – Можно, я лучше в детский дом запишусь? – прошептал Славка.
   Чайная ложка упала на пол. Славка вздрогнул.
   Дед Власенко поднялся из-за стола.
   – Пойдем, хлопец, – сказал он. – Посидим возле хаты. В саду сейчас дюже пахнет. Пойдем, ароматом подышим…
   В саду метался ветер, тёплый и неустойчивый. Небо, побелевшее от звёзд, опустилось низко и словно кружилось.
   Славке вдруг показалось, что он стоит ногами на двух лодках и лодки эти расходятся в разные стороны. А ноги у Славки слабые – не удержать. Сейчас грохнется в холодную воду.
   Славка жался к старику. Он позабыл свою утреннюю обиду, потому что обида была мелкой.
   – В наших местах болгары живут, – заговорил старик. – Моя жена болгарка была. Степовая она, я её из степи увёз, прямо с поля. Посадил на коня – гайда… Мне один цыган помог. Потом меня её родичи убивать приезжали. Они, вишь, болгары, мусульманской религии, гугуазы, по-нашему. Прострелили мне плечо из обреза. А я взял жену свою Серафину – и в море… Потом обошлось… Я тогда видный был парень.
   Отворились двери. Из хаты вышел Славкин отец. Не оборачиваясь, он пошёл через сад. Наверно, направлялся ночевать к себе на элеватор, в свою только что побелённую комнату.
   – Учёный твой батька-то, – вздохнул старик. – А я, видишь, ничего, кроме рыбы, не знал… И Серафина, жена, тоже. Ох, как я её любил, хлопец. Бывало, хожу за ней по пятам, а на рыбалке снами про неё брежу…
   Старик держал свои руки на коленях. Они лежали спокойно, не вздрагивали, не шевелились. Бурые, в узлах и морщинах, словно сплетённые из грубых, рваных шнуров.
   – Почему у вас руки такие? – спросил Славка. Хотелось ему сказать: некрасивые…
   Стариковы руки двинулись по линялым штанам и уползли в карманы.
   – Некрасивые? – сказал старик. – Так мне же ж не на портрет их снимать, а для себя и такие сгодятся.

ЕЩЁ РАССКАЗ СТАРИКА ВЛАСЕНКО

   …Словили меня в гражданскую гайдамаки. Обработали, конечно, кулаками по рёбрам. И я ж не стоял. Я ж одному в рукомойник, другому в ухо. Третьему под дых. Пока мне руки не скрутили… Бросили у подсолнухов, кто бы им кости смял, и пошли самогон пить.
   Я лежу. Подсолнух надо мной и чёрное семя в нём. Прилетела птица, такая рябенькая. Подсолнух качнулся, птица щёлк, щёлк по семени клювом. Семечко выпало. Прилипло к моей щеке. Я шевельнуться боюсь – хочу семечко языком достать, и так мне смешно от этого.
   Гайдамаки из хаты выскочили. Пьяные, аж гогочут. Им в голову ударило у меня секреты выпытывать. Говорят: «Как же: мы его били, а секретов не выспросили». Лягнули меня для начала ногами. Всё норовили в мягкое. Я одного за икру зубами схватил. Потом ему в морду плюнул. На тебе, вошь, захлебнись. Он синий стал, как тот баклажан. Сломал подсолнух и меня тем подсолнухом по глазам. Потом побежал в хату. Винтовку тащит. «Ух, – орет, – сейчас я тебя насквозь прошью! От затылка до самой…» Кхе…
   Старик кашлянул смущенно. Глянул на Славку и подмигнул.
   – Приятели его затолкали. Кричат: «Ты, мол, его ухлопаешь» а нам секреты пытать надо!»
   – Пытали? – выдохнул Славка. Старик спокойно кивнул.
   – А чего им скаженным. Разложили костёрчик. Сели вокруг него, будто турки. Калят в огне шомпола и прикладывают к моим пяткам. Самогон дуют. Спрашивают, мол, где отряд? Сколько ружей? Какие у отряда планы на будущее?
   Я думаю: «Дуры вы безголовые. Если я вам даже правду открою, вы все равно по пьяному делу её позабудете. Воины, – думаю, – вы сиволапые. Башколомы». Это я про себя так смеюсь. А вслух ору благим матом: «Бандиты вы! Шкуры! Предатели! Чтоб вас куриная моль заела». Я, конечно, и другие слова кричал, только тебе их слышать совсем не надо. Сопротивлялся словесно. А всё отчего? Чтобы боль сбить. Они мне раскалённый шомпол к ногам приложат, боль как сквозанёт по всему телу – до самой маковки. Я ору: «Люциферы! Прислужники! Петлюровские собаки! Всё одно вам конец!»
   Тот, которому я ногу прокусил, всё за винтовку хватается. Требует: «Дайте ж мне, я его враз кончу».
   Не дали. Ихний старший сказал: «Не торопись. Пускай до утра валяется. К утру он готовый будет для допроса. Боль его за ночь тихим сделает и послушным. А с утра мы его за ноги к журавлю привяжем. Макнём несколько раз головой в колодец, чтоб у него в голове просвежело».
   Полезли в хату. Все трое. Тот, которого я за ногу кусил, высунулся из окошка с винтовкой и давай палить по подсолнухам. Мне свою сноровку показал. «Ну, – думаю, – Василий, выбросят завтра твой партизанский труп за околицу. Закопают тебя в степи прохожие люди. Вырастет на том месте виноградная лоза с красными ягодами». Это я тогда размечтался. Ночь надо мной. Звёзды. И так густо, словно раскололись они по кускам и каждый кусочек мне на прощание светит.
   Я слова геройские подбираю, чтобы они, значит, поняли, как принимает кончину красный боец. И от этих мыслей скоро устал. Соображаю, как-то даже смешно мне сейчас умирать. Вроде ни к чему. Невесту я той весной подсмотрел. Серафину – степовую болгарку. И так мне жить захотелось, до слёз.
   Руки и ноги у меня верёвками скручены. Занемели. Костёрчик, в котором эти кабаны шомпола грели, светится угольями, бросает мне на щеку тепло.
   «Эх, – думаю, – Василий, была не была. Самое тебе испытание пришло – боль принять, и беззвучно. Накричался ты досыта. А сейчас помолчи».
   Подвинулся я к костру спиной. Сунул в него руки, чтобы верёвка перегорела. Крик у меня в горле бьётся. Я его зубами держу.
   Сколько это продолжалось? Долго. Верёвка подалась. Я её разорвал. Повернулся на живот. Мне сунуть руки в холодную воду хотелось. Горели руки. А воды не было.
   Кони петлюровские пустили лужу. Я в неё сунул руки. Больнее этой боли я ничего не испытывал. Аж судорога всего меня смяла. Словно в нутро кипятку влили. Я тогда потерял сознание.
   Очнулся, стал ноги развязывать. Пальцы обгорели, врастопырку стоят. Никак верёвку не ухватить. На плетне серп висел, которым у нас камыш бьют. Я его взял. Верёвку перерезал. Пополз. Идти не могу – подошвы шомполами сожжённые. Ползу на коленях да на локтях. Хорошо, тогда сушь была. Земля твёрдая, никаких следов.
   К лиману ползу. Думаю, отвяжу лодку – и в плавни. Раза три по дороге падал. За крайними хатами меня утро настигло. Я забился под чей-то камыш. У нас на палево запасают, печки топить. И уснул…
   Проснулся враз, будто меня толкнули. Проковырял в камыше дырочку. Смотрю.
   Идёт по песку Егор, мой сосед. Сонный. А за ним гайдамак. Тоже сонный.
   Подошел Егор, поднял охапку камыша, увидел меня. Я на него тоже смотрю и «Деву Марию» читаю: «Прими, пресвятая богородица, душу раба своего…»
   Куда ж я на сожжённых ногах да с обгорелыми-то руками? И даже не страшно мне. Пусто так. Волна невдалеке плещет. А он, Егор, бросил камыш обратно. Выругался, как положено по-рыбацки, говорит гайдамаку:
   – Прелый камыш. Негодный на палево. От него дух в хате тяжёлый. И борща на нём сварить невозможно, бо от него только вонь. Он огня не даёт. Пойдём, – говорит, – дальше.
   Гайдамак хотел идти к другой куче, да лень его, наверно, взяла. Командует:
   – Нехай. И на этом камыше твоя баба нам борща сварит. А когда не сварит, мы…
   Старик смигнул с глаз что-то.
   – Да ладно… Я тогда вроде в себя пришёл. Серп у меня на груди лежал, я его, когда уползал, с собой захватил. Сжал я тогда серп. Руки горят – я боли не чувствую. «Ну, – думаю, – воткну я тебе, гайдамак, этот серп в глотку».
   Гайдамак пнул ногой камыш, говорит Егору:
   – Бери.
   Егор нагнулся. Лицо спокойное, только в глазах тень. Вдруг поворотился он круто. Ударил гайдамака снизу… Пришил он того гайдамака штыком. Камышом его забросал. А меня взял на руки и отнёс а лодку.
   – Греби, – говорит, – Василий, в плавни. Я туда тоже прибуду и Марию с собой приведу. Жену свою.
   Вот какие последние слова я от него слышал.
   Вечером Мария в плавни одна подгребла. Меня гукает. Я спрашиваю:
   – Егор где?
   Молчит. Только плачет. У неё тогда первенец ожидался.
   – Егора гайдамаки схватили. Крепко пытали, а покончить с ним не успели: красная конница их на геть вышибла – товарищ Котовский.
   Егору гайдамаки язык вырвали за то, что молчал. И вот, подумай, потом Егор пел. Выйдет в море снасть на белугу ставить и поёт:
   – Аа-ааа. А-ааа – аа. Ааа-а…
   Будто ветер над плавнями. Не гляди, что без слов. И меня любил. Иногда смотрит в глаза, смотрит… Мы с ним одногодки, с Егором.

СЛАВКА, ИДИ СПАТЬ!

   Старик замолчал, и Славке послышалось, что в темноте на лимане кто-то поёт, тихо, едва от тишины отличимо.
   Славка теснее придвинулся к старику, посмотрел на свои руки. Они были слабые и пугливые.
   – Славка, иди спать! – приказала из окна мама. Славка пошёл.
   Он видел во сне, как старик скачет на белом коне, держа в окровавленных руках ясную саблю, похожую на серп. Славка видел отца, молчаливого и сосредоточенного. Отец смотрел на часы и считал: пять, четыре, три, два, один… НОЛЬ! И под элеваторами взрывалось горючее, и серые башни одна за другой отрывались от земли и уходили в небо.

КОЕ-ЧТО О СЛАВКЕ И ЕГО РОДИТЕЛЯХ

   Некоторые утверждают, что детям недоступны заботы взрослых. Неверно это. Славка понимал очень многое. Одного лишь он не мог понять: почему его мама и его отец поженились.
   Славкин отец уважал в людях способность работать без устали. Иногда, заработавшись, он терял счёт дням, и тогда неделя сжималась у него как бы в один длинный день. Время он мерил по сделанному. Сделанное никогда не удовлетворяло его, потому что к концу строительства у него накапливалось столько новых идей, что хоть заново всё переделывай. И, может, поэтому он с большой охотой ехал на новую стройку.
   Отец никогда не бросал грустных взглядов на дом, который покидал. Никогда не тратил на сборы больше часа. И всегда говорил:
   – Человека можно разгадать по тому, как он собирается в путь.
   Когда Славка с мамой приезжали на новое место к отцу, мама заметно старилась. Глаза у неё тускнели, как тускнеют монеты. Платья теряли нарядность. Причёска становилась нелепой.
   – Тебе нужна сутолока, – говорил отец.
   – Мне нужна Москва, – говорила мама.
   Днём, когда отца не было, мама сжимала руки под подбородком и часами ходила по комнате. Она совершала медленные круги. Круги всё сужались. Наконец мама останавливалась посреди комнаты, как будто упёршись во что-то невидимое. Её глаза были широко открыты, но они были словно повёрнуты назад, словно смотрели внутрь. Она что-то шептала в такие минуты. Потом мама замечала Славку. Она щурилась, говорила смущённо:
   – Ну, что ты уставился?.. Закрой рот.
   Эти два слова преследовали Славку всю жизнь. В классе ребята над ним смеялись. Придумывали ему разные клички: «Полоротый лягушонок», «Цып-цып»… У него была даже такая странная кличка – «Двадцать восемь».
   Били его редко. А впрочем, кому интересно бить человека, который не дает сдачи, только улыбается и даже не плачет.

СЛАВКА, ЗАКРОЙ РОТ!

   Утром мама сказала Славке:
   – Ты останешься здесь, с отцом. Пока я в Москве устроюсь. Ты здесь загорай, поправляйся… Да закрой же ты рот, наконец! – крикнула она.
   Дед Власенко хотел проводить маму. Он всё суетился, старался, чтоб веселее. Принес фотокарточки, начал хвастать.
   – Анна, дочка моя. В Новороссийске живёт. Тоже по моряцкому делу. Строит в новороссийском порту большой пирс. Пятнадцать судов к этому пирсу враз станут… Вот смотри ж ты: девка, а такое дело справляет. Она в Ленинграде специальную аспирантуру изучала. Приехал отец на машине. Забрал мамины вещи и отвёз их на пристань.
   – Я тебе Славку оставлю, – сказала ему мама. – Только живите, пожалуйста, здесь. Мария Андреевна за Славкой посмотрит.
   Бабка Мария вздыхала и украдкой вытирала глаза. Славка уже заметил – всегда жалко тех, которые уезжают. Хоть это и не всегда правильно.
   У мамы в Москве родители, братья и сёстры. У отца нигде никого. А дед Власенко всё ходит вокруг Славкиной мамы, подсовывает ей молоко и ватрушки и говорит без конца, словно хочет маму утешить.
   Когда шли на пристань, дед нёс мамину сумку.
   Возле пристани старик подошёл к маме поближе и сказал ей почти на ухо:
   – Только неправду ты говоришь, девка. Ведь дело можно тогда делом назвать, когда оно с сердцем делается. Я всю жизнь рыбу ловил. И если бы мне дали еще столько лет выжить, я бы снова рыбу ловил… Сгадываю, эти учёные, которые ракету строят, любят и хлеба поесть, и мяса, и рыбу. Иль, может, они только словом питаются? – старик подмигнул маме и обнял её.
   У пирса стоял теплоход «Белинский». Белый и очень стройный. На теплоходе играла музыка.
   Мама поцеловала Славку. Пожала руку старику Власенко. Обняла бабку и попросила её:
   – Тётя Мария, последите за Славкой. Не давайте ему обрастать грязью… Пусть молоко по утрам пьёт.
   Отцу мама сказала короткое слово:
   – Прощай.
   – Прощай, – ответил отец. Повернулся и, крупно шагая, пошёл к своему элеватору.
   Мама побежала по трапу на теплоход. Славка, бабка Мария и дед Власенко махали ей долго. Теплоход ушёл по блестящей серебряной дороге. Скрылся на горизонте.
   Мокрый ветер пересолил Славкины глаза до горькой горечи.
   – Не робей, хлопец, – сказал старик Власенко. – В мире, что в море, всяких полно чудес…
   Славка хотел сказать, что это море наслепило ему глаза своим блеском. Обернулся, Возле старика стоит Васька. Стоит себе, руки в карманы, не то чтобы безразличный, а какой-то нетерпеливый. Глядя на него, Славка почувствовал свое одиночество с удвоенной силой. Он отступил на шаг, но старик Власенко взял его за плечо.
   – Пойдем, хлопец, с нами куты копать.
   Славка дернул плечо из-под пальцев. Прошептал:
   – Не пойду я с вами. Я один буду.

ЛЮБИШЬ – НЕ ЛЮБИШЬ

   Отец пришёл поздно. Принёс из своей комнаты на элеваторе чемодан и приёмник. Приёмник он поставил в угол к окну. Повесил на гвоздь антенну.
   Славка сидел на диване, ждал, – он хотел поговорить с отцом. Ему хотелось сказать отцу что-нибудь взрослое. Спросить, например, что такое эгоцентризм. Но когда отец повернулся. Славка пошлёпал губами и вдруг жалобно спросил:
   – Скажи честно, ты меня любишь?
   Отец оторопел от такого вопроса. Потом рассердился:
   – Ещё новый номер! Может быть, прикажешь целовать тебя по утрам?
   Нет, – прошептал Славка. – Я просто спросил… Я не знаю…
   Отец принялся ходить, бросая на Славку хмурые взгляды. Уселся к столу и забарабанил пальцами по салфетке.
   – Хорошо, – сказал он. – Давай выясним отношения… Я не могу сказать, что люблю человека только за то, что он мой родной сын. Это, понимаешь, ещё не заслуга… Всё?
   – Всё, – кивнул Славка.
   Отец сел к приемнику и принялся настраивать его. Из репродуктора неслись чужие иностранные голоса, музыка и далёкий шум, похожий на отголоски грёз и океанских прибоев. Отец вертел ручку настройки. Он всё время сбивал устойчивую волну и искал новые, едва слышные волны, словно торопился найти чей-то голос, очень нужный ему сейчас.