Погодин Радий Петрович. Ожидание (три повести об одном и том же)

   – Наверно, своей рыбы мало, – ответил отец.
   Славка потряс головой.
   – Правильно. У колхоза плавучих средств не хватает.
   Славка слышал отцовское дыхание. Чувствовал его тепло и запах табака.
   – Кто тебе сказал? – спросил отец.
   – Дед сказал… А когда новая флотилия прибудет, у завода всё равно с сырьем окажется недостача, – помолчав, заговорил Славка. – Слишком большой завод для этого места построили. Не подумали.
   – А это тебе кто сказал? – спросил отец.
   – Дед, кто…
   Отец легонько спихнул Славку с кровати.
   – Ладно, – сказал он. – Иди. Спи.

НАВЕРХУ, ГДЕ ВЕТЕР

   На следующий день отец повёл Славку на элеватор. Он показал ему всё: силосные помещения, где хранится зерно, те самые серые башни и пространства между башнями – звёздочки, в которых тоже хранят зерно, транспортёры, которые пересыпают зерно из силоса в силос. Зерно летело по трубам, поднималось в ковшах. Лежало тихо. И его сторожили чуткие автоматы, которые построил отец. Они следили, чтобы зерно не задохлось или, наоборот, не стало дышать слишком сильно.
   Отец показал бетонные козырьки-навесы. Они были похожи на крылья. Под эти крылья могло заехать машин пятьдесят с одной стороны и пятьдесят – с другой. Они висели в воздухе без колонн и подпорок.
   – Напряжённая сбалансированная конструкция, – объяснял отец. – Она как бы сама себя держит. Обжимает несущее сооружение, словно вцепляется в него… – Рассказывая, отец краснел и смущался. И ему даже как будто не хватало воздуха, чтобы дышать. Может быть, поэтому он повел Славку на самый верх, на крышу, где парной воздух сгущался и уходил к морю, подхваченный степными полынными ветрами.
   – Смотри, – сказал отец, – какая красота вокруг. – Он добавил тихо: —И всё-таки тебе нужно поехать к маме.
   Славка не успел ответить, он вдруг увидел проклятого чёрного, облупленного Ваську, который стоял у перил и скалил нахальные зубы.
   – Ты как сюда попал? – строго спросил отец.
   – Я вас искал, – ответил ему Васька. – Мне рабочие сказали, что вы по элеватору со Славкой ходите. Я подумал, что уж сюда-то вы обязательно придёте.
   – Кто тебя пустил? – ещё строже спросил отец.
   – Если честно говорить, – никто. У меня же к вам серьёзное дело.
   – По делу я принимаю в конторе!
   Васька захлопнул свой дурацкий рот и опустил голову. Но отец не дал Славке насладиться Васькиным конфузом. Всё ещё недовольно, но уже мягче, он сказал ему:
   – Давай.
   Васька вытащил из кармана тетрадку. Подал её отцу.
   – «Скромный труженик», – прочитал отец. – Тебе самому не смешно от такого названия?
   Васька покраснел.
   Отец посмотрел на него, облокотился на перила и принялся читать.
   – Плохо, – говорил он. – Глупо. Ну, это же курам на смех!
   Васька стоял возле него тёмно-малиновый. Он вытирал пот со лба, шевелил губами, проклиная, должно быть, благие порывы.
   Славка покусывал губы. В его ушах отцовские слова «плохо», «отвратительно» звучали как «хорошо» и «прекрасно», потому что были в этих словах понимание и теплота.
   Славка смотрел на город, распростёртый внизу, на далёкую степь, на лиман, жёлто-зелёный, будто растворивший в себе знойные соки земли. За лиманом темнело море. Оно соприкасалось с землёй и враждовало с ней. «Убегу! – думал Славка. – Ото всех убегу».
   У своих ног он заметил лестницу, которая вела с вышки на плоскую крышу силосов-башен. Он спустился по этой лестнице. Ему хотелось глянуть с крыши на землю, с самого края, или свалиться вниз, чтобы отец подбежал к нему, распростёртому, и закричал дико: «Славка!»
   Он шлёпал по бетону сандалиями, – может быть, сейчас крикнет? Остановился. «Ну! Крикни!..»
   Тихо. Отец даже не видит его. Отец считает его слабым, ни на что не пригодным.
   Славка подполз на животе к краю крыши. Глянул вниз. Воздух обтекает горячие стены. Видно, как он колеблется, свиваясь в узорчатую духоту. Внизу рабочие. Движения их странны, очертания расплывчаты. Славка представил, как он медленно, с открытым ртом, падает вниз. Опускается в цементный ил… Славка вцепился в ноздреватый бетонный карниз. Отполз на животе подальше от края.
   Над крышей торчит металлический штырь. Он опускается вниз вдоль бетонной стены. Держат его железные костыли, забитые в стену. Расстояние между ними три метра. Высота элеватора – тридцать…

ГРОМООТВОД

   – Журналиста из тебя не выйдет, – сказал Ваське Александр Степанович. – Ты стыдливый… – Он спрятал тетрадку в карман. – Вот как я сделаю: пошлю это сочинение твоему дяде в Одессу, пусть он покажет его в газете. Если им нужно, они пришлют своего корреспондента.
   – Но… – хотел возразить Васька.
   Александр Степанович засмеялся:
   – Лучше уж я пошлю. Тебе неудобно. Я ещё от себя напишу пару слов…
   – Наверно, так лучше, – сказал Васька. – Если вы… – Он оборвал фразу. Он увидел на крыше башен-силосов Славку. Славка сидел на самом краю. Вцепился руками в громоотвод. Перекинул ноги вниз…
   – Славка! – закричал Васька. Толкнул Александра Степановича, потому что тот стоял на дороге. Скатился по железной лестнице на плоскость крыши и бросился к громоотводу.
   – Славка! – кричал сзади Александр Степанович.
   Славки уже не было видно. Васька подбежал к громоотводу. Славка стоял метрах в трех внизу на крепёжном костыле, вбитом в стену.
   – Славка! – крикнул Васька. Славка не поднял головы.
   Подбежал Александр Степанович.
   – Верёвку, – прошептал он.
   – Держись, – бормотал Васька. – Держись! – крикнул он.
   Александра Степановича уже не было рядом. Он метался в чердачных отсеках…
   Славка казался совсем маленьким и спокойным. Он зажал громоотводную штангу подошвами сандалий и, мелко перебирая руками, заскользил вниз к следующему крепёжному костылю.
   Если бы это канат или шест, тогда ладно. Ржавая стальная штанга с зазубренными гранями! Она разорвет, разъест Славкины ладони… Васька уцепился за штырь громоотвода, перевесился через карниз и, зажимая штангу ногами, полез к Славке. Он торопился. Он хотел догнать Славку. Но и Славка, увидев такое, полез быстрее.
   – Стой!.. Обожди! – кричал ему Васька сверху.
   На земле, под громоотводом, собирались рабочие. Они махали руками, словно подбрасывали свой крик, чтобы он долетел к двум мальчишкам, похожим на мух, что ползут по высокой стене.
   – Славка, дурачок… – бормотал Васька. – Ну не беги… Ну полезем вместе. Вместе же веселей. – Васька знал эту яростную необходимость самоутверждения, которая толкала его самого на дурацкие с виду поступки. Он вдруг понял, что любит этого худоплечего Славку. Васька соскользнул ещё на один марш. Теперь их отделяли только три метра. Славка не убегал, стоял на крепёжном костыле, прижимался животом к штанге. Он стоял между стеной и громоотводом. Васька посмотрел, хватит ли ему места на костыле, чтобы поставить ногу. Места хватало. Он спустился ниже. Над Славкиной головой ему пришлось разжать ноги и спускаться на одних руках. Славка смотрел в сторону. Ресницы у него были мокрыми. Он отчаянно мигал, чтобы стряхнуть липкие глупые слезы. Из-под Славкиных пальцев, сжимавших ржавую штангу, текла кровь. Рот у него был наглухо стиснут. Наверно, чем шире открываются глаза у людей, тем плотнее закрывается рот. Васька услышал окрик сверху. Поднял голову. Александр Степанович спускал им верёвку.
   – На верёвке я не полезу, – сказал Славка, всё ещё не глядя на Ваську.
   – Не полезешь, – ответил ему Васька. – Она короткая.
   Он не знал, что Славка сейчас радуется ему, как другу, пропавшему некогда и найденному в момент крайней нужды.
   Верёвка висела метрах в двух над ними. Верёвка дёргалась, извивалась, словно силясь вытянуться. Держась за штангу одной рукой, Васька расстегнул рубашку, скинул её и, ни слова не говоря, привязал Славку к штанге. Потом он полез вверх к верёвке, которая всё вздрагивала. Он лез в обхват, как по шесту. Штанга жгла ему живот, ноги, плечо. Он поднялся на верхний костыль, поймал верёвку.
   – Бросайте!.. – крикнул он, обмотав верёвку вокруг штанги, чтобы она не вырвалась из его рассечённых ладоней.
   – Держитесь, я сейчас к вам спущусь! – послышалось сверху.
   Васька задрал голову.
   – Не надо! – крикнул он. – Здесь троим никак! Я справлюсь…
   Он спустился к Славке. Обмотал Славкины руки рубашкой.
   Стравливая потихоньку верёвку, он опускал Славку всё ниже, с костыля на костыль. Спускался сам и опять опускал Славку. Ладони и пальцы сочились. Колени, икры были разодраны. По голому животу шла красная кровоточащая ссадина, она вспыхивала на подбородке квадратным мазком, задевала нос и угасала на лбу.
   Снизу кричали советы. Но он не слушал или не понимал. Внизу он увидел Варьку. Она стояла, притиснув руки к губам. Васька сползал по штанге, прильнув к ней всем телом. Когда Славка был уже на заждавшихся руках отца, когда Ваське крикнули: «Прыгай!»—он всё равно полз, изо всех сил прижимаясь разодранным животом к железу. Даже когда его ноги коснулись земли, он не решился выпустить штангу из рук.

МОРЕ СЛЕПИТ ГЛАЗА

   Славка и Васька сидели на пирсе. Руки у обоих забинтованы. У Васьки забинтовано колено, остальные поцарапанные места закрашены медицинской зеленкой. Красив Васька, как павлин.
   Славка спросил:
   – Почему ты за мной полез?
   – А ты почему полез?
   Васька усмехнулся; наверно, не только из страха отвечают люди на вопрос вопросом, наверно, не только из желания уколоть и не потому только, что не хотят быть искренними с первым встречным, не только из ложной скромности. Иногда они это делают, чтобы не обидеть другого правдой. Ему было приятно смотреть на Славку, и он смущался, словно пересматривал картинки, нарисованные им в раннем детстве.
   Его взгляд как бы охватывал Славку со всех сторон, проникал внутрь. В Славке бродили ещё отголоски обиды, объяснить которую он бы не смог даже в минуту самой глубокой откровенности. Славка отводил глаза, растерянно комкал лоб и белёсые брови.
   – Ты на моего младшего брата похож, – сказал Васька. – Он у меня такой же чудак.
   Славка подумал: «Плевать мне на твоего брата. Подумаешь – брат. Ни на кого я не похож. Я сам на себя похож… Столкнуть бы этого Ваську в воду. Только он сильный, чёрт».
   – Не такой уж ты и большой, – сказал Славка.
   – Наверно.
   – Я думаю, Варька-Сонета посильнее тебя.
   – Может быть.
   Славке хотелось реветь. Что-то уходило из него, и он сдавался проклятому Ваське. Славка спросил:
   – Кем ты хочешь быть?
   – Не знаю ещё.
   – Тебе четырнадцать, и ты всё не знаешь? Ты что, глупый? – Славка сам испугался своего нахальства – даст сейчас по башке. Но Васька спокойно растянулся на досках и уставился в воду.
   – Жми, – сказал он.
   «Врёт этот Васька. Уж он-то, наверное, знает, кем хочет быть. Просто скрывает, чтобы меня не обидеть. А может быть, он себе секретное дело выбрал…»
   Славка тоже уставился в воду. Течёт вода. Почему люди подолгу вглядываются в её световую игру? Они видят в ней свои мысли. Видит Славка себя стоящим на междупутье. Рот у него открыт. Мимо проносятся поезда. В разные стороны. Кричат и криком отрывают людей от земли. Славку треплет горячий вихрь – ветроворот. Славка стискивает зубы до боли в челюстях… Поворачивается на спину. Смотрит в небо.
   На пирсе шумят рыбаки. Они выгружают из сейнера рыбу, требуют у председателя новые сети.
   – А на что я куплю, – отвечает им председатель. – Капитан Илья пригонит флотилию, там всё новое, нарыбалитесь вдосталь.
   И рыбаки умолкают. Они ждут флотилию. Весь город ждёт флотилию.
   Славка снова поворачивается на живот, смотрит неуловимое движение воды.
   «Убегу, – думает Славка. – Придет флотилия, я залезу на главный корабль и уйду с ними в Африку».
   «Убежит, – глядя на Славку, думает Васька. – Убежит, как я убегал, как до меня убегали миллионы мальчишек. Где-нибудь в Дарданеллах Славку обнаружат матросы, отругают, не жалеючи его слабого возраста, и отправят на встречном судне обратно к отцу».
   Славка поднимает голову от зачарованной солнцем воды, смотрит на горизонт. Горизонт растворяется перед ним. Оттуда, из-за земной округлости, появляется флот. Флот заслоняет весь горизонт белыми парусами. Сколько их? Тысяча. Впереди главный корабль с крутым и бесстрашным форштевнем.
   – Убегу, – шепчет Славка.

ВАРЬКА

 

ЖАРА

   Солнце приглушило звуки, погасило краски, солнце захватило власть над землёй.
   Давно не было шторма. Рыба ушла из лимана в море, к свежим волнам. Только бобошка – несмышлёная мелочь – шныряет у берегов. А вместо чаек над отмелью вьются вороны. Они широко открывают клювы. Они храпят:
   «Хар-рр…»
   Хрип этот глохнет, словно падает в пепел.
   Вода в лимане густая. Горькая. Дно затянула морская трава. На ней пузыри и улитки. Иной пузырь оживёт вдруг, всплывёт на поверхность и лопнет.
   Воздуха почти нет. Воздух поднялся ввысь.
   Неподвижный лиман вспыхивает справа, слева. Будто искры в ровном огне побегут, побегут и рассыплются. Иногда в глубине вспыхнет. Варька попробовала на каждую вспышку положить голос:
   – А… А-а… А-а – а… А…
   Ожило море, заговорило. Звуки, никому не слышные, кроме Варьки, обступили её, закружились. Вонзились в неё иголками. Звук у горящего моря как тысяча колокольцев. Они бегут, догоняют друг друга, рассыпаются в разные стороны, замолкают и снова бегут. Вокруг громадного тёмного колокола. Колокол раскачивается, спрятанный в искрах. Грозное било ударит сейчас о металл, и взревёт море…
   А может, самой зареветь во весь голос…

ВАРЬКА ДУМАЕТ ОБ ИЗМЕНЕ

   – Изменник ты, Славка. Телячья душа. Слабый ты и пустой, как та камышинка, как та солома. Мне моя бабка давно говорила: «Сторожись, Варька, слабых людей. Они на всё способны, если их жизнь пихнет».
   «Самое синее в мире, Чёрное море моё…» – запела она, словно радуясь одиночеству.
   Раскрутила удилище над головой, хлестнула леской по воде. Бычки-недоростки бросились из морской травы под каменья. Но тут же кончилась радость, уступила место печали.
   Славка ушёл с Васькой!
   Варька помнит тот день. Ладони у Васьки были изодраны. В открытые ссадины въелась ржавчина. Кровь была у него на животе, на ногах. Варька всхлипнула прямо ему в лицо. Но он её не заметил.
   Вот за это, за свою слабость и унижение она презирает сейчас Славку. Прогнала его, когда он пришел на сваи.
   – Проваливай! Верхолаз.
   Славка потупился.
   – Варька, мой отец в Москву собирается. Как думаешь, может, они помирятся с мамой?
   – А мне плевать! На тебя и на твоего Ваську. Урод он сушёный, моллюск в тапочках.
   Славка ушел.
   Жара пухнет в Варькиной голове, озлобляет Варькины мысли. Хоть бы завыли ветры, закружились со свистом.
   Выдернула бычка. Вороны ринулись на рыбёшку.
   – Геть, стервюги! Туда же, нахальничают!
   Рыбу Варька терпеть не может. Рыба беззвучная, глухая. Варька сдавила бычка в кулаке– хоть бы крикнул! Швырнула воронам.
   – Жрите!
   Вороны заметались в солнечных бликах.
   Да что он такое, что он из себя представляет? Приезжает, как к себе домой. Ходит по городу как хозяин, с капитанами здоровается за руку. Приезжали сюда курортники – куда ему. На собственных автомобилях, с собственными катерами. Они не вызывали в Варьке никаких чувств, кроме смеха. Они словно из другого государства. И ходят не так – прогибают ноги, как журавли перед взлётом, да не летят. Говорят иначе, да смешно слушать. Песни поют другие, да голосов нет. Смотрят на всех сквозь тёмные очки, словно всю жизнь прожили в сырых подземельях и теперь боятся, что обожжёт солнцем их слабое зрение. Бабка вежлива с ними на рынке до издевательства. Девчонок называет любезными барышнями, мальчишек – кавалерами, женщин – непременно мадам.
   Варька иногда садилась на берегу поближе к курортникам и, словно уйдя с головой в рыбную ловлю, напевала вполголоса. Забывалась как будто, пела громче и громче.
   Курортники окружали её кольцом, бросив свои забавы. Стояли тихо. Они просили её спеть ещё, но она собирала удочки и уходила.
   С ней здоровались, говорили: «Позвольте, мы вас сфотографируем на память».
   – Гони их всех чисто! – набрасывалась на неё бабка. – Рано тебе ухажёрничать. Я из твоих кавалеров всё ухажёрство вышибу. – Бабка гонялась за мальчишками. Они разбегались, как гуси.
   Варька слезла со сваи. Мелким шагом направилась к берегу. Забралась под перевёрнутую лодку-каюк. Принялась разгребать сыпучий песок до прохладных слоёв. Сняла кофту, брюки и легла, чтобы чуть остудиться.
   Бабку Варька любит, хоть и стыдится её иногда. Чувствует Варька в ней непонятную силу, яркую и безалаберную.
   Бабка смеялась над всеми. Никому не позволяла смеяться над собой. Этому и Варьку учила. Бабке на всё плевать. У неё только две страсти: базар да ненависть к старику Власенко.
   Базар для бабки важнее молитвы, хоть и крестилась она, грохнув на колени под закопчённой иконой. Хоть и бегала она в церковь, крашенную сплошняком, от крестов до фундамента, серебряной краской. Варьке казалось всегда, что обращённые к спасителю сухие бабкины губы шепчут:
   – Господи, фунт, он, известно, фунт, но его ещё взвесить нужно.
   На базаре бабка чувствует себя важной птицей. Она на базаре – как в битве.
   Когда бабке нечем было торговать, она будто ссыхалась. Руки у неё болтались, словно пришитые, голова опускалась на грудь, и бабкины глаза, чёрные, с ломким блеском, тлели, угасая без дела.
   У бабки до старости сохранился красивый голос. Она запевала старинные песни, и Варькино сердце сжималось от удивления.
   – Ох же ж, я девкой певала, – хвастала бабка. – Я ж была, как та царица, красивая. И грудь, и плечи… Только у меня голос был лучше. И ходили за мной хлопцы, как дикие кони… И этот чёртов старик Власенко тоже по мне сох и сокрушался. Чтоб у него ребро выскочило не в ту сторону. Чтоб он окривел. Чтобы бороду его моль съела.
   Завалив уничтожающими словами старика Власенко, бабка упирала взгляд в одну точку, в гвоздь, например, или выключатель. Она принималась бормотать равномерно и скоро, словно насаживала на нитку стручки жгучего перца.
   – Я, Варька, не по главной струе пошла. Куда-то в сторону чёрт занёс, прости меня, господи…
   Кабы я в главной струе шла, я и за сто человек тащила бы с радостью, я ж очень дюжая, не то что этот рыбацкий пастух – старик Власенко. Я бы, может, с министрами зналась. Сидела бы сейчас в меховой горжетке да на бархатном кресле. Читала бы книжку-роман на иностранном языке и серебряной ложечкой кушала бы заварной крем с розетки.
   Варька спросила однажды у бабки про коммунизм. Бабка пригорюнилась, посмотрела на свои руки.
   – Это же по потребности… Какая у меня потребность? За вами бельё стирать да на базар бегать – душу свою тешить. По этой потребности я и получу в коммунизме то же самое. Только, может, базары тогда будут бесплатные. Ну, да мне всё равно. А вот если бы я была, к примеру, знаменитой певицей, и потребность бы у меня была другая. Рояль обязательно. Квартира в столице и с лифтом. Автомобиль, чтобы не простужаться. Дача для отдыха… Поняла, что ль?
   В бабкиной философии Варьке всегда чудилась зависть и ещё что-то похожее на обиду.
   В доме бабушка вершила власть. Варькин отец, человек слабый, не то чтобы боялся её, но стушёвывался перед ней, как осенний день перед бурей.
   Раньше отец работал судовым механиком. Пашка и Петька, братья-погодки, были совсем малыши. Пашка совал в рот свою ногу, Петьку только что принесли безыменного. Две беды случились тогда. В роддоме умерла мама. Напившись с горя, отец спалил бабкину хату. Он получил много денег. Варька видела несколько пачек. Уснул на кухне. И никто не знает, как он поджёг хату. Варька проснулась от кашля. В ушах звенело, словно залезли туда ядовитые комары. Прижимаясь к земляному полу, она поползла к двери. У дверей её подхватила бабушка. Она уже вытащила малышей в сад. Бабушка оставила их в саду, пошла за отцом. Выволокла его из кухни, когда на нём уже тлела одежда.
   Хата горела странно. Огня не было. Только дым и красные змейки в лопнувших стенах. На чистом воздухе отец пришел в себя, закричал дико, побежал обратно в хату за деньгами. Но она занялась вдруг, треснула и обрушилась, рассыпав по всему саду тусклые искры.
   Бабка сказала отцу:
   – Я на тебя, Петро, зла не держу. Плохо тебе не сделаю – у тебя ребятишки…
   Старик Власенко взял их к себе. Бабка к нему не пошла.
   Бабка пришла на похороны. Своей умершей дочке Раисе повесила тяжёлые золотые серьги с каменьями.
   – Откуда такие? – спросил отец.
   – Я участок свой продала. И с садом.
   – Зачем же мамке такие серьги? – заревела Варька. – Она же их не увидит.
   – Чтобы ты видела. Чтобы мамку не забывала… Чтобы все вы мою Раису помнили! – Она оглядела с вызовом всех пришедших на кладбище. Остановила горючие глаза на старике Власенко.
   – А ты зачем здесь? – спросила. – Радуешься?.. Не радуйся, у меня внуки остались, а у тебя никого.
   – Это место не для раздоров, – ответил старик.
   Когда опустили гроб, бабка первая бросила горсть земли в могилу и, не дожидаясь, пока закопают, пошла.
   Вечером она появилась во дворе старика Власенко. Вызвала отца.
   – Если ты здесь жить надумал, – сказала она, – живи. Только я тебя прокляну и ноги моей у тебя не будет. Не хочу, чтобы Васька, этот вот старый ирод, – она ткнула пальцем в деда, – над моими последышами власть имел.
   Старик Власенко вывел бабку на улицу. Сказал ей:
   – Ты, Ольга, совсем застервела. Иди, не рви Петру сердца, оно и без того горем схвачено…
   Ожесточённые души не слышат правды – бабка ушла жить на пепелище. Она ничего не откапывала, ничего не искала в золе. Ветер зачернил её сажей. Бесприютные долгие ночи сделали её неподвижной, похожей на обгоревшее дерево.
   Завхозу сельскохозяйственной школы по должности полагался дом. Хороший дом, кирпичный, с высокой шиферной крышей, с голубыми наличниками. Две комнаты в доме, кухня, прихожая и кладовка. Полы в доме крашеные. Стены белые – ни пятна на них, ни царапины.
   Батька привёл Варьку сюда, распахнул перед ней дверь.
   – Прощай, море, – бормотал батька. – Новый дом, кирпичный. Я, Варька, видишь, какой дом добыл…
   Варька, как вошла, легла на пол и заорала:
   – Здесь будем жить. Никуда не пойду отсюда.
   Батька засуетился, воспрянул:
   – Здесь, дочка, здесь… Крикни громче. Слышишь, как откликается. Признал, значит.
   Первые дни за ребятами ходила соседка Ксанка. У неё в том году муж погиб в море. Петька тянулся к её груди, и Ксанка ревела. И Петька ревел. И Пашка ревел. А Варька кричала:
   – Заткнитесь вы! Вот уже бабка придёт. Она с вами сладит.
   Бабка пришла. Как ни в чём не бывало принялась мыть полы.
   Потом взяла Пашку и Петьку, понесла в Горсовет.
   – Колыхали мы Чёрное море! – кричала бабка у председателя. – И тебя колыхнём. Не будет тебе моего голоса!
   – От вашего голоса у меня уши заложило! – кричал на неё председатель. – Не нужен он мне, ваш голос… Не понимаю, почему крик?
   – Как почему? Помещай ребят в ясли.
   – Пожалуйста, – сказал председатель. – У нас в ясли – пожалуйста, была бы охота.
   Пашку и Петьку поместили в ясли рыбзавода. Ксанка – соседка – кричала на всю улицу:
   – Ведьма старая, не жаль тебе ребятишек?! Паучиха!
   Бабка сидела у окна, посмеивалась:
   – А чего их жалеть? Нешто им в яслях худо? Медицина со всех сторон. Единственно – штаны мочить будут да говорить начнут поздно. А оно и лучше – меньше глупостей наболтают.
   Ксанка не терпит Варькину бабушку. Говорят люди, что Ксанка имеет свою цель – хочет за Варькиного отца замуж выйти. Она Варькиного отца жалеет. Это их дело. Варька не против. Ксанка – женщина добрая.
   Варькин отец работал через силу. Когда накатывала на него грусть, он ворчал:
   – Что я с той должности вижу? Одно унижение. Дела не делаю, а руками махаю. Такая, видать, моя доля.
   Иногда отец распалялся, чтобы хоть словом подбодрить своё самолюбие.
   – Или я мужик, или я просто так?.. Я это разом порешу! – кричал он и принимался подтверждать своё достоинство.
   Шёл на базар первым делом. Бабка говорила: «Под колесо». Он и правда возвращался помятым, словно ездили по нему на телегах. Разносил Варьку, Пашку и Петьку «за старое и на месяц вперёд». После этого писал заявление об уходе с работы. Все свои заявления он заканчивал фразой: «Рождённый плавать – пахать не может».
   Ставил три восклицательных знака и засыпал за столом.
   Бабка говорила:
   – Герой. Тебе такие дела не по рылу. – Она рвала отцовские заявления.
   Отец шёл на работу. На него сразу наваливались дела. В суете, в виноватости, он на долгое время забывал свою гордость.
   Недавно пришла Варькина бабка с базара, принесла одесскую газету. Закричала:
   – Смотри, этот рыбий пастух и сюда пролез. Ох, я бы ему в очи плюнула за его жадность. И чего всюду лезет?
   В газете был помещен портрет старика Власенко. По бокам – Васька и Славка. Статья называлась: «Простой, скромный труженик».
   – Был бы скромный, лежал бы на печке. Уже ж ведь давно на пенсию вышел. Нет, он желает выше всех стать! Ишь орденов нацеплял, тараканий полковник. По базару ходит, как губернатор. Тьфу!