Страница:
— Ну как это?
— А так! Не могу.
— Значит, не так учишь! Неправильно. Методически неверно. Вот тебе «Волгу» ГАЗ-24 дай за него — наверное, тогда бы выучил. И потом он жалуется, что вы его за человека не считаете. Оскорбляете его человеческое достоинство. Ну, это вообще… методически неверно.
— Ме-то-ди-чес-ки?!. — группман заикался не от рожденья, не с детства заикался. Дальше он шипел носом, как кипятильник перед взрывом. Одним носом. Ртом уже больше не мог.
— Да. Методически. Вот давайте его сюда, я вам покажу, как проводится занятие.
Целый час бэчепятый бился-бился и разбился, как яйца об дверь, и тогда в центральном заорало:
— Идиот, сука, идиот! Ну, твердый! Ну, чалдон! Чайник! Ну, вощ-ще! Дерево! Дуремар! Ты что ж, думаешь!
Петя моргал и смотрел в глаза.
— Презерватив всмятку, если лодку набить таким деревом, как ты, она не утонет?! А?! Ну, страна дураков! Поле чудес! Ведро!!! Не женским местом тебя родило!!! Родине нужны герои, а… родит дураков! — бэчепятый плеснул руками, как доярка, и повернулся к группману. — Ведро даю. Спирта. Ректификата. Чтоб продал его. — Он ткнул Петю в грудь: — Продать! За неделю. Я в море ухожу. Чтоб я пришёл и было продано! Куда хочешь! Кому хочешь! Как хочешь! Продать дерево. Хоть кубометрами. Вон!!!
До Петиной щекастой рожи долетели его теплые брызги.
— Вон!!! На корабль с настоящего момента не пускать! Ни ногой. Стрелять, если полезет. Проберется — стрелять! Была б лицензия на отстрел кабана — сам бы уложил! Уйди, убью!!! — (Слюни — просто кипяток.) — Ну, сука, ну, сука, ну, сука… — бэчепятый кончался по затухающей, в конце он опять отыскал глазами группмана: — Ну я — старый дурак, а твои глаза где были, когда его на корабль брали? Чего хлопаешь? Откуда его вообще откопали? Это ж мамонт. Ископаемое. Сука, жираф! Канавы ему рыть! Воду носить! Дерьмо копать! Но к матчасти его нельзя допускать! Поймите вы! Нельзя! Это ж камикадзе!..
— Я же докладывал… — зашевелился группман.
— «Я же — я жо»… жопа, докладывал он…
Петю сразу не продали. Некогда было. В автономку собирались. Но в автономку его не взяли. Костьми легли, а не взяли.
— Петя, ты чего не в море?
— Та вот… в отпуск выгнали…
Он ждал на пирсе, как верный пёс. Деньги у него кончились. После автономки наклевывался Северодвинск. Постановка в завод с потерей в зарплате. С корабля бежали, как от нищеты. Группман сам подошел к командиру:
— Товарищ командир, отпустите Громадного.
— Шиш ему. Чтоб здесь остался и деньги греб? Вот ему! Пусть пойдет. Подрастратится. Вот ему … а не деньги!
— Товарищ командир! Это единственная возможность! По-другому от него не избавиться. Хотите, я на колени встану?!
Группман встал:
— Товарищ командир! Я сам все буду делать! Замечаний в группе вообще не будет!
— А-а… чёрт…
В центральный группман вошёл с просветленным лицом. Петя ждал его, как корова автопоилку. Даже встал и повел ушами.
— Три дня даю. — сказал ему группман, — три дня. Ищи себе место. Командир дал добро.
Через три дня группмана нашел однокашник;
— Слушай, у тебя есть такой Громадный?
Группман облегченно вздохнул, но тут же спохватился. Осторожный, как старик из моря, Хемингуэя. 3абирает. Так клюет только большая рыба.
— Ну, нет! — возмутился группман для видимости. — Все разбегаются. Единственный мужик нормальный. Специалист. Не курит, не пьет, на службу не опаздывает. Нет, нет… — и прислушался, не сильно ли? Да нет, вроде нормально…
Петю встречали:
— Петя, ты, говорят, от нас уходишь?
— А чаво я в энтом Северодвинске не видел? Чаво я там забыл? За человека не считают!
Скоро они встретились: группман и однокашник.
— Ну, Андрюха, вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда я его теперь дену?
— А ты его продай кому-нибудь. Я как купил — в мешке, так и продал.
— Ну да. Я его теперь за вагон не продам. Все уже знают: «не курит, не пьет, на службу не опаздывает»…
Мда… теперь продать человека трудно. Это раньше можно было продать: на базар — и все. Золотое было время.
Бомжи
Свинья!
Чайник
Как становятся идиотами
Пять раз подряд
Стас
— А так! Не могу.
— Значит, не так учишь! Неправильно. Методически неверно. Вот тебе «Волгу» ГАЗ-24 дай за него — наверное, тогда бы выучил. И потом он жалуется, что вы его за человека не считаете. Оскорбляете его человеческое достоинство. Ну, это вообще… методически неверно.
— Ме-то-ди-чес-ки?!. — группман заикался не от рожденья, не с детства заикался. Дальше он шипел носом, как кипятильник перед взрывом. Одним носом. Ртом уже больше не мог.
— Да. Методически. Вот давайте его сюда, я вам покажу, как проводится занятие.
Целый час бэчепятый бился-бился и разбился, как яйца об дверь, и тогда в центральном заорало:
— Идиот, сука, идиот! Ну, твердый! Ну, чалдон! Чайник! Ну, вощ-ще! Дерево! Дуремар! Ты что ж, думаешь!
Петя моргал и смотрел в глаза.
— Презерватив всмятку, если лодку набить таким деревом, как ты, она не утонет?! А?! Ну, страна дураков! Поле чудес! Ведро!!! Не женским местом тебя родило!!! Родине нужны герои, а… родит дураков! — бэчепятый плеснул руками, как доярка, и повернулся к группману. — Ведро даю. Спирта. Ректификата. Чтоб продал его. — Он ткнул Петю в грудь: — Продать! За неделю. Я в море ухожу. Чтоб я пришёл и было продано! Куда хочешь! Кому хочешь! Как хочешь! Продать дерево. Хоть кубометрами. Вон!!!
До Петиной щекастой рожи долетели его теплые брызги.
— Вон!!! На корабль с настоящего момента не пускать! Ни ногой. Стрелять, если полезет. Проберется — стрелять! Была б лицензия на отстрел кабана — сам бы уложил! Уйди, убью!!! — (Слюни — просто кипяток.) — Ну, сука, ну, сука, ну, сука… — бэчепятый кончался по затухающей, в конце он опять отыскал глазами группмана: — Ну я — старый дурак, а твои глаза где были, когда его на корабль брали? Чего хлопаешь? Откуда его вообще откопали? Это ж мамонт. Ископаемое. Сука, жираф! Канавы ему рыть! Воду носить! Дерьмо копать! Но к матчасти его нельзя допускать! Поймите вы! Нельзя! Это ж камикадзе!..
— Я же докладывал… — зашевелился группман.
— «Я же — я жо»… жопа, докладывал он…
Петю сразу не продали. Некогда было. В автономку собирались. Но в автономку его не взяли. Костьми легли, а не взяли.
— Петя, ты чего не в море?
— Та вот… в отпуск выгнали…
Он ждал на пирсе, как верный пёс. Деньги у него кончились. После автономки наклевывался Северодвинск. Постановка в завод с потерей в зарплате. С корабля бежали, как от нищеты. Группман сам подошел к командиру:
— Товарищ командир, отпустите Громадного.
— Шиш ему. Чтоб здесь остался и деньги греб? Вот ему! Пусть пойдет. Подрастратится. Вот ему … а не деньги!
— Товарищ командир! Это единственная возможность! По-другому от него не избавиться. Хотите, я на колени встану?!
Группман встал:
— Товарищ командир! Я сам все буду делать! Замечаний в группе вообще не будет!
— А-а… чёрт…
В центральный группман вошёл с просветленным лицом. Петя ждал его, как корова автопоилку. Даже встал и повел ушами.
— Три дня даю. — сказал ему группман, — три дня. Ищи себе место. Командир дал добро.
Через три дня группмана нашел однокашник;
— Слушай, у тебя есть такой Громадный?
Группман облегченно вздохнул, но тут же спохватился. Осторожный, как старик из моря, Хемингуэя. 3абирает. Так клюет только большая рыба.
— Ну, нет! — возмутился группман для видимости. — Все разбегаются. Единственный мужик нормальный. Специалист. Не курит, не пьет, на службу не опаздывает. Нет, нет… — и прислушался, не сильно ли? Да нет, вроде нормально…
Петю встречали:
— Петя, ты, говорят, от нас уходишь?
— А чаво я в энтом Северодвинске не видел? Чаво я там забыл? За человека не считают!
Скоро они встретились: группман и однокашник.
— Ну, Андрюха, вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда я его теперь дену?
— А ты его продай кому-нибудь. Я как купил — в мешке, так и продал.
— Ну да. Я его теперь за вагон не продам. Все уже знают: «не курит, не пьет, на службу не опаздывает»…
Мда… теперь продать человека трудно. Это раньше можно было продать: на базар — и все. Золотое было время.
Бомжи
(собрание офицеров, не имеющих жилья; в конспективном изложении)
Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения акта. Входит адмирал. Подается команда:
— Товарищи офицеры!
Возникает звук встающих стульев.
Адмирал:
— Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.)
Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое, будто перед ним Куликово поле), потом:
— Вы! (Куда-то вглубь, может быть, поля.) Вы! Вот вы! Да… да, вы! Нет, не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в таком виде… прибываете на совещание?.. Не-на-до на себя смотреть так, будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали? Что вы смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю, почему у вас одна медаль? Где остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это ваш офицер? а? Вы что, не узнаете своего офицера?.. Что? Допштатник? Ну и что, что допштатник? Он что, не офицер?.. Или его некому привести в чувство?.. Разберитесь… Потом мне доклад… Потом доложите, я сказал… И по каждому человеку… пофамильно… Ну, это отдельный разговор… Я вижу, вы не понимаете… После роспуска строя… ко мне… Я вам объясню, если вы не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у нас складывается с квартирами… Вопрос сложный… положение непростое… недопоставки… трубы… сложная обстановка… Нам недодано (много-много цифр) метров квадратных… Но! Мы — офицеры! (Едрёна вошь!) Все знали, на что шли! (Маму пополам!..) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И чтоб ваши жены больше не ходили! (Мда…) Тут не детский сад… Так! С квартирами все ясно! Квартир нет и не будет… в ближайшее время… Но!.. Списки очередности… Всем проверить фамилии своих офицеров… Чтоб… Никто не забыт! Кроме квартир ко мне вопросы есть? Нет? Так, все свободны. Командование прошу задержаться.
— Товарищи офицеры!
Звук встающих стульев.
Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения акта. Входит адмирал. Подается команда:
— Товарищи офицеры!
Возникает звук встающих стульев.
Адмирал:
— Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.)
Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое, будто перед ним Куликово поле), потом:
— Вы! (Куда-то вглубь, может быть, поля.) Вы! Вот вы! Да… да, вы! Нет, не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в таком виде… прибываете на совещание?.. Не-на-до на себя смотреть так, будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали? Что вы смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю, почему у вас одна медаль? Где остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это ваш офицер? а? Вы что, не узнаете своего офицера?.. Что? Допштатник? Ну и что, что допштатник? Он что, не офицер?.. Или его некому привести в чувство?.. Разберитесь… Потом мне доклад… Потом доложите, я сказал… И по каждому человеку… пофамильно… Ну, это отдельный разговор… Я вижу, вы не понимаете… После роспуска строя… ко мне… Я вам объясню, если вы не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у нас складывается с квартирами… Вопрос сложный… положение непростое… недопоставки… трубы… сложная обстановка… Нам недодано (много-много цифр) метров квадратных… Но! Мы — офицеры! (Едрёна вошь!) Все знали, на что шли! (Маму пополам!..) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И чтоб ваши жены больше не ходили! (Мда…) Тут не детский сад… Так! С квартирами все ясно! Квартир нет и не будет… в ближайшее время… Но!.. Списки очередности… Всем проверить фамилии своих офицеров… Чтоб… Никто не забыт! Кроме квартир ко мне вопросы есть? Нет? Так, все свободны. Командование прошу задержаться.
— Товарищи офицеры!
Звук встающих стульев.
Свинья!
Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за ночь.
Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника.
— Разрешите войти? Курсант Попов… Во рту лошади ночевали, в глазах — слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен. Это не замаскировать.
Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют «не наложить бы». Он виноват, виноват, осознал…
— Попов!!!
— И-я-я!
— Вы пили?
Вопрос кажется Попову до того нелепым — по роже же видно, — что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: «Не пил».
От этого дикого ответа он ещё раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.
— Нехорошо, Попов!
И тут вместо мата, вместо обычного «к херам из списков» Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще…
Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.
Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят… воедино…
И звучат, звучат… вместе…
Они готовы слиться — сливаются. Как два желтка.
Оба растроганы.
— Попов… Попов… — звучит командир.
Слёзы… Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).
Проливаются…
— Попов… Попов…
Горло… его перехватывает.
Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда.
Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.
— А в увольнение можно? — повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова.
— Можно, — вдруг кивает командир, — скажите старшине.
Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты…
Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.
Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова он останавливается и буравит его двумя кинжалами.
Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжено и слегка вперёд. Пятки вместе — носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки… замереть!
— Попов!
Истошно, по уставу:
— И-я-я!!!
— Вы свинья-я— я!!!
Занавес.
Из-под занавеса сдавленное:
— Сучёныш-ш-ш!!!
Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника.
— Разрешите войти? Курсант Попов… Во рту лошади ночевали, в глазах — слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен. Это не замаскировать.
Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют «не наложить бы». Он виноват, виноват, осознал…
— Попов!!!
— И-я-я!
— Вы пили?
Вопрос кажется Попову до того нелепым — по роже же видно, — что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: «Не пил».
От этого дикого ответа он ещё раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.
— Нехорошо, Попов!
И тут вместо мата, вместо обычного «к херам из списков» Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще…
Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.
Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят… воедино…
И звучат, звучат… вместе…
Они готовы слиться — сливаются. Как два желтка.
Оба растроганы.
— Попов… Попов… — звучит командир.
Слёзы… Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).
Проливаются…
— Попов… Попов…
Горло… его перехватывает.
Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда.
Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.
— А в увольнение можно? — повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова.
— Можно, — вдруг кивает командир, — скажите старшине.
Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты…
Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.
Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова он останавливается и буравит его двумя кинжалами.
Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжено и слегка вперёд. Пятки вместе — носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки… замереть!
— Попов!
Истошно, по уставу:
— И-я-я!!!
— Вы свинья-я— я!!!
Занавес.
Из-под занавеса сдавленное:
— Сучёныш-ш-ш!!!
Чайник
При уходе и переводе с флота принято воровать что-нибудь на память: какой-нибудь кусочек сувенирного краеугольного кирпича могучего исполина, именуемого — «флот», кусочек чудовища…
Командир Криволапов — а такие ещё встречаются среди командиров — готовился к переводу со своего ракетного подводного крейсера, то есть: лихорадочно воровал.
Он уже украл себе домой: холодильник «Морозко» с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель «Аккорд», бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.
Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар.
Детские бульканья с пузырями вызывало в нём желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже.
— Стой! — говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу.
— Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел… какое-то задание… — мучился он.
— У меня уже есть задание, — старался командир БЧ, — списываю прибор…
— При чем здесь прибор? — досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.
— Да, — вспоминал он наконец, — отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!
— Угольники? — участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
— И угольники тоже, а это — вот такие! — и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.
Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, — и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку — три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
— Так! — сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.
— Эй, кто там?! — крикнул он, обернувшись.
На этот зов откуда-то вылез матрос.
— Так, — сказал командир Криволапов, — возьмешь его — и ко мне в каюту!
Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.
— Стой! — раздалось из потустороннего мира. — Куда!
Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.
— Куда, говорю! — схватил он проходящий мимо чайник.
— Товарищ командир! — заверещал матрос. — Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!
Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.
— Ах, енто ты, значить? — прогундосил работяга…
Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой — командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.
Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой…
За что, природа?
Командир Криволапов — а такие ещё встречаются среди командиров — готовился к переводу со своего ракетного подводного крейсера, то есть: лихорадочно воровал.
Он уже украл себе домой: холодильник «Морозко» с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель «Аккорд», бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.
Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар.
Детские бульканья с пузырями вызывало в нём желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже.
— Стой! — говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу.
— Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел… какое-то задание… — мучился он.
— У меня уже есть задание, — старался командир БЧ, — списываю прибор…
— При чем здесь прибор? — досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.
— Да, — вспоминал он наконец, — отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!
— Угольники? — участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
— И угольники тоже, а это — вот такие! — и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.
Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, — и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку — три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
— Так! — сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.
— Эй, кто там?! — крикнул он, обернувшись.
На этот зов откуда-то вылез матрос.
— Так, — сказал командир Криволапов, — возьмешь его — и ко мне в каюту!
Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.
— Стой! — раздалось из потустороннего мира. — Куда!
Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.
— Куда, говорю! — схватил он проходящий мимо чайник.
— Товарищ командир! — заверещал матрос. — Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!
Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.
— Ах, енто ты, значить? — прогундосил работяга…
Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой — командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.
Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой…
За что, природа?
Как становятся идиотами
Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на этой лодке через неделю в автономку должны были идти.
И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас — оба экипажа — на борт и отощали лодку подальше; встали там на якорь и начали приемопередачу.
Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы её — как и намечалось, без кривлянья; часа за четыре.
Командир наш очень торопился в базу, чтоб к «ночному колпаку» успеть. «Ночной колпак» — это литровый поток на ночь: командир у нас пил только в базе.
Тронулись мы в базу, а нас не пускают — не даёт «таможня» «добро».
В 18 часов добро не дали, и в 20 — не дали, и в 21 — не дали: буксиров нет.
В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров.
Только мы пошли, как посты наблюдения и связи — эти враги рода человеческого — начали стучать о нас наверх.
Наверху всполошились и заорали:
— Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
«Куда, куда»… в дунькину кику, «куда». В базу движемся, ядрёна мама!
Командир шипел радистам:
— Молчите! Не отвечайте, потом разберёмся!
Ну и ладно. Идем мы сами, идем — и проходим в базу.
А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут.
— Ничего, — говорил командир на мостике, — ошвартуемся как-нибудь…
И начали мы швартоваться «как-нибудь» — на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несёт на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой — три дизелюхи торчат, и нас ветром на них тащит, а мы упираемся — ножонки растопырили — ничего не выходит.
На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку собирались. Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается… пятьдесят… двадцать пять… а нас все несёт и несёт…
Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
— Ну, всё… всё… всё… с командиров снимут… из партии выкинут… академия накрылась… медным тазом… под суд отдадут… и в лагерь, пионервожатым… на лесоповал… в полосатом купальнике…
И тут лодка замирает на месте… зависает… до дизелюх — метров двенадцать…
— Назад, — бормочет командир в безумье своем, — назад, давай, милая… давай… по-тихому… давай, родная… ну… милая, ну… давай…
И лодка почему-то останавливается и сантиметр за сантиметром каким-то чудом разворачивается, тащится, сначала вперёд, а потом она останавливается, её сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
— Фу! — говорит командир, утирая пот. — Фу ты… ну ты, проклять какая… горло перехватило… мешком её задави… Фуууу… Вот так и становятся идиотами… Отпустило… даже не знаю… Никак не отдышаться… Ну, я вообще… чуть не напустил под себя… керосину… даааа… Пойду… приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось…
Пошёл командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.
И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас — оба экипажа — на борт и отощали лодку подальше; встали там на якорь и начали приемопередачу.
Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы её — как и намечалось, без кривлянья; часа за четыре.
Командир наш очень торопился в базу, чтоб к «ночному колпаку» успеть. «Ночной колпак» — это литровый поток на ночь: командир у нас пил только в базе.
Тронулись мы в базу, а нас не пускают — не даёт «таможня» «добро».
В 18 часов добро не дали, и в 20 — не дали, и в 21 — не дали: буксиров нет.
В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров.
Только мы пошли, как посты наблюдения и связи — эти враги рода человеческого — начали стучать о нас наверх.
Наверху всполошились и заорали:
— Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
«Куда, куда»… в дунькину кику, «куда». В базу движемся, ядрёна мама!
Командир шипел радистам:
— Молчите! Не отвечайте, потом разберёмся!
Ну и ладно. Идем мы сами, идем — и проходим в базу.
А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут.
— Ничего, — говорил командир на мостике, — ошвартуемся как-нибудь…
И начали мы швартоваться «как-нибудь» — на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несёт на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой — три дизелюхи торчат, и нас ветром на них тащит, а мы упираемся — ножонки растопырили — ничего не выходит.
На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку собирались. Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается… пятьдесят… двадцать пять… а нас все несёт и несёт…
Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
— Ну, всё… всё… всё… с командиров снимут… из партии выкинут… академия накрылась… медным тазом… под суд отдадут… и в лагерь, пионервожатым… на лесоповал… в полосатом купальнике…
И тут лодка замирает на месте… зависает… до дизелюх — метров двенадцать…
— Назад, — бормочет командир в безумье своем, — назад, давай, милая… давай… по-тихому… давай, родная… ну… милая, ну… давай…
И лодка почему-то останавливается и сантиметр за сантиметром каким-то чудом разворачивается, тащится, сначала вперёд, а потом она останавливается, её сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
— Фу! — говорит командир, утирая пот. — Фу ты… ну ты, проклять какая… горло перехватило… мешком её задави… Фуууу… Вот так и становятся идиотами… Отпустило… даже не знаю… Никак не отдышаться… Ну, я вообще… чуть не напустил под себя… керосину… даааа… Пойду… приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось…
Пошёл командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.
Пять раз подряд
Северный ветер — аквилон — развернул на шинели сзади большие срамные губы и ворвался туда, угрожая предстательной железе. Не ходите в патруль, и у вас будет все в полном порядке с предстательной железой: она доживет до глубокой старости и помрет своей собственной смертью.
Лейтенант Сидоров Вова справился с ветром в хвостовой своей части, вернул полы шинели на место и, обернув ими себе ноги, продолжил путь во мгле.
Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица и противно скрипели на шее.
Лейтенант Вова шел домой из патруля. Два часа ночи. Его патрульные, отпущенные ночевать в казарму, уже минут десять месят снег в нужном направлении, мечтая о вонючей подушке, а вот Вову ждет постель, супружеское ложе.
Все-таки хорошо стоять в патруле: хоть в два часа ночи, а жена под боком. Вова улыбнулся поземке и поправил тяжелую портупею. В ней лежал «пистоль». Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра.
Вот именно — завтра. Флотское завтра. Как много оно может с собой принести, это наше «завтра». Его караулит сомнительный друг подводника — случай, этот верный пёс лентяйки Фортуны.
«Человек — электрохимическая система. Ей нужны пиления напряжения. Испытав эти падения, человек вырабатывает устойчивые состояния для своих атомов. Эти состояния он передаст потомству».
Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова с малолетства был философом.
Но философов не любит Фортуна: кому же понравится, если мешаются под ногами и все время подглядывают.
Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов.
Вова вошёл в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся на четвёртый этаж и, осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят органических составляющих, которые принято считать «теплом домашнего очага».
Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической передней и, не раздеваясь, вошёл в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену.
Глаза вскоре привыкли к темноте, но на вожделенной подушке они увидели сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит. Разглагольствования хороши только в начале той затяжной драки, которую называют супружеством.
Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и не заметил бы: внутренний грохот оглушил Вову; упали высокие мечты — пять тонн хрусталя с высоты километра.
Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный «пистоль» и, как говорили в древности, «сильно посыпал пороху на полку».
Он поймал в прорезь прицела подушку, зажмурился и нажал на курок. Оглохший заранее Вова ничего не услышал; «пистоль» пулял и пулял, как во сне, в скачущую, издыхающую, издающую ржанье кровать… А потом Вова тихо вышел и пошёл… в никуда…
В комендатуре, под стеклом, вместе с настольной лампой, физиономией наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону.
Военная физиономия всегда решалась в широком ракурсе: от некоторой неподвижной опрокинутости или свежайшей отшлепанности до суровой решительности лба в полпальца величиной.
У дежурного капитана все было в порядке со лбом: надбровные дуги образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака.
Капитан впадал в коматозное состояние, обычное для дежурной службы и для двух часов ночи.
Чтоб голова при падении не раздробила стол, он подложил под неё стопку засаленных дежурных журналов; устроившись сверху, он засопел, разметав по обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну сторожевую точку в спинном мозгу.
Через двадцать минут точка затеребила остальной организм: кто-то вошёл и сел. Капитан, видимо, почувствовал спиной инфракрасное излучение, потому что он моментально поднял голову и открыл глаза. Через тридцать секунд он проснулся, а ещё через двадцать к нему вернулось сознание: перед ним сидел Вова, а перед Вовой лежал «пистоль».
— Я убил человека… и даже двух человек… вдребезги, — сказал Вова, простой как правда, и кивнул на «пистоль».
— Чтооо?!! — капитан взвился вверх и влет ткнул увязавшийся за ним табурет.
Через секунду он уже рысью исступленно бежал по адресу: дом 55, квартира 90 — и на бегу рисовал себе одну картину за другой. И что самое трагичное, хреновое, — что все это на его дежурстве, чёрт!
От расстройства капитан птичкой взлетел на четвёртый.
Дверь была открыта. Капитан осторожно вошёл: не наступить бы на трупы.
В комнате стоял запах расстрелянного унитаза, целой стаей летали меркаптаны* и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение.
От волнения капитан не зажег свет и шарил впотьмах. В комнате царил беспорядок. В подушке (наощупь) сидело пять пуль. Трупы исчезли. Посреди комнаты, вытянувшись, лежали две огромные лужи. Они тянулись от кровати до порога и были затоптаны босыми ногами. Кровь!
Капитан опустился на четвереньки, торопливо макнул палец в лужу и осторожно поднес его к лицу: это была не кровь; меркаптаны взлетали именно отсюда.
Счастливый капитан легко засмеялся, как в чирикающем детстве, поднялся на ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд…
Командующий, когда ему обо всем доложили, сначала испытал сильнейший удар под дых, потом, придя в себя, он тут же объявил Вове десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Чуть позже командующий подумал, и, успокоившись, он приказал каждый день водить Вову на стрельбище, чтоб научился стрелять.
Вот такое у нас «флотское завтра». Кто же на истинном флоте в нём уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли он? И из нашей ли он песочницы?..
* Меркаптаны — химические соединения, которые сообщают фекалиям их неповторимый запах.
Лейтенант Сидоров Вова справился с ветром в хвостовой своей части, вернул полы шинели на место и, обернув ими себе ноги, продолжил путь во мгле.
Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица и противно скрипели на шее.
Лейтенант Вова шел домой из патруля. Два часа ночи. Его патрульные, отпущенные ночевать в казарму, уже минут десять месят снег в нужном направлении, мечтая о вонючей подушке, а вот Вову ждет постель, супружеское ложе.
Все-таки хорошо стоять в патруле: хоть в два часа ночи, а жена под боком. Вова улыбнулся поземке и поправил тяжелую портупею. В ней лежал «пистоль». Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра.
Вот именно — завтра. Флотское завтра. Как много оно может с собой принести, это наше «завтра». Его караулит сомнительный друг подводника — случай, этот верный пёс лентяйки Фортуны.
«Человек — электрохимическая система. Ей нужны пиления напряжения. Испытав эти падения, человек вырабатывает устойчивые состояния для своих атомов. Эти состояния он передаст потомству».
Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова с малолетства был философом.
Но философов не любит Фортуна: кому же понравится, если мешаются под ногами и все время подглядывают.
Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов.
Вова вошёл в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся на четвёртый этаж и, осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят органических составляющих, которые принято считать «теплом домашнего очага».
Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической передней и, не раздеваясь, вошёл в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену.
Глаза вскоре привыкли к темноте, но на вожделенной подушке они увидели сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит. Разглагольствования хороши только в начале той затяжной драки, которую называют супружеством.
Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и не заметил бы: внутренний грохот оглушил Вову; упали высокие мечты — пять тонн хрусталя с высоты километра.
Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный «пистоль» и, как говорили в древности, «сильно посыпал пороху на полку».
Он поймал в прорезь прицела подушку, зажмурился и нажал на курок. Оглохший заранее Вова ничего не услышал; «пистоль» пулял и пулял, как во сне, в скачущую, издыхающую, издающую ржанье кровать… А потом Вова тихо вышел и пошёл… в никуда…
В комендатуре, под стеклом, вместе с настольной лампой, физиономией наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону.
Военная физиономия всегда решалась в широком ракурсе: от некоторой неподвижной опрокинутости или свежайшей отшлепанности до суровой решительности лба в полпальца величиной.
У дежурного капитана все было в порядке со лбом: надбровные дуги образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака.
Капитан впадал в коматозное состояние, обычное для дежурной службы и для двух часов ночи.
Чтоб голова при падении не раздробила стол, он подложил под неё стопку засаленных дежурных журналов; устроившись сверху, он засопел, разметав по обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну сторожевую точку в спинном мозгу.
Через двадцать минут точка затеребила остальной организм: кто-то вошёл и сел. Капитан, видимо, почувствовал спиной инфракрасное излучение, потому что он моментально поднял голову и открыл глаза. Через тридцать секунд он проснулся, а ещё через двадцать к нему вернулось сознание: перед ним сидел Вова, а перед Вовой лежал «пистоль».
— Я убил человека… и даже двух человек… вдребезги, — сказал Вова, простой как правда, и кивнул на «пистоль».
— Чтооо?!! — капитан взвился вверх и влет ткнул увязавшийся за ним табурет.
Через секунду он уже рысью исступленно бежал по адресу: дом 55, квартира 90 — и на бегу рисовал себе одну картину за другой. И что самое трагичное, хреновое, — что все это на его дежурстве, чёрт!
От расстройства капитан птичкой взлетел на четвёртый.
Дверь была открыта. Капитан осторожно вошёл: не наступить бы на трупы.
В комнате стоял запах расстрелянного унитаза, целой стаей летали меркаптаны* и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение.
От волнения капитан не зажег свет и шарил впотьмах. В комнате царил беспорядок. В подушке (наощупь) сидело пять пуль. Трупы исчезли. Посреди комнаты, вытянувшись, лежали две огромные лужи. Они тянулись от кровати до порога и были затоптаны босыми ногами. Кровь!
Капитан опустился на четвереньки, торопливо макнул палец в лужу и осторожно поднес его к лицу: это была не кровь; меркаптаны взлетали именно отсюда.
Счастливый капитан легко засмеялся, как в чирикающем детстве, поднялся на ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд…
Командующий, когда ему обо всем доложили, сначала испытал сильнейший удар под дых, потом, придя в себя, он тут же объявил Вове десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Чуть позже командующий подумал, и, успокоившись, он приказал каждый день водить Вову на стрельбище, чтоб научился стрелять.
Вот такое у нас «флотское завтра». Кто же на истинном флоте в нём уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли он? И из нашей ли он песочницы?..
* Меркаптаны — химические соединения, которые сообщают фекалиям их неповторимый запах.
Стас
Стас меня утомил. Всю плешь проел, пока шли. Есть три темы, которые будут волновать старых каптри, пока существует подводный флот: сволочи-начальники и личное здоровье, перевод и демобилизация. Причем все темы плавно перетекают одна в другую, пока дело не дойдет до демобилизации, и дальше — сплошные розовые слюни.
— Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда рапорт и дембель, — слышится у уха Стас.
Ходит он шаркающей походкой, и голос у него гнусный-прегнусный; прикосновение тех звуков; которые он издает, для окружающих барабанных перепонок губительно. Его как-то заслали читать лекции по гражданской обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу, выбрали старшего, и тот, рыдая в голос, помчался и добился у начальства, чтоб Стаса убрали.
Сколько помню Стаса, он все время находится в состоянии перевода, то есть он все время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли кто-нибудь о том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: «За Уралом все ваше», — на что он заявил, что «за Уралом для офицера земли нет».
Он был старше меня лет на десять и в подводниках просидел уже лет двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры, уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне — она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас от бессмертия!
— Ты понимаешь, в чем, собственно говоря, дело? — гундосил Стас, а я кивал и кивал.
Шли мы после обеда на построение, и он портил мне то, что с таким превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под угрозой исчезновения. Стас своей рожей напоминает лошадь. «Ах ты, — думал я, предварительно выделив ему полуха, чтоб кивать впопад, — чучело галапагосское! Надо же было нам встретиться!» В общении со Стасом должно быть одно железное правило: увидел его — беги. Стас не может без слушателя. Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и вместе с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и через пять минут ты уже ощущаешь, как тяжело тебе идти и жить. После автономки Стаса лучше не встречать: тогда он бывает в тридцать раз разговорчивей.
— А может, мне написать в ЦК?.. ещё раз, а? Я же национальный кадр!
«Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!» — чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
— Конечно, напиши.
Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не даёт безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
— …и запишите! — талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал.
Настоящее имя Стаса — Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры — почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни — прихватили ещё с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка собирается в завод, идет приготовление корабля «к бою и походу», на пирсе появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, «швартовные команды наверх!», беготня, последние ящики с продовольствием, что-то ещё не списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда — появляется Стас и говорит в «каштан»:
— Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда рапорт и дембель, — слышится у уха Стас.
Ходит он шаркающей походкой, и голос у него гнусный-прегнусный; прикосновение тех звуков; которые он издает, для окружающих барабанных перепонок губительно. Его как-то заслали читать лекции по гражданской обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу, выбрали старшего, и тот, рыдая в голос, помчался и добился у начальства, чтоб Стаса убрали.
Сколько помню Стаса, он все время находится в состоянии перевода, то есть он все время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли кто-нибудь о том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: «За Уралом все ваше», — на что он заявил, что «за Уралом для офицера земли нет».
Он был старше меня лет на десять и в подводниках просидел уже лет двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры, уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне — она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас от бессмертия!
— Ты понимаешь, в чем, собственно говоря, дело? — гундосил Стас, а я кивал и кивал.
Шли мы после обеда на построение, и он портил мне то, что с таким превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под угрозой исчезновения. Стас своей рожей напоминает лошадь. «Ах ты, — думал я, предварительно выделив ему полуха, чтоб кивать впопад, — чучело галапагосское! Надо же было нам встретиться!» В общении со Стасом должно быть одно железное правило: увидел его — беги. Стас не может без слушателя. Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и вместе с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и через пять минут ты уже ощущаешь, как тяжело тебе идти и жить. После автономки Стаса лучше не встречать: тогда он бывает в тридцать раз разговорчивей.
— А может, мне написать в ЦК?.. ещё раз, а? Я же национальный кадр!
«Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!» — чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
— Конечно, напиши.
Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не даёт безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
— …и запишите! — талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал.
Настоящее имя Стаса — Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры — почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни — прихватили ещё с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка собирается в завод, идет приготовление корабля «к бою и походу», на пирсе появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, «швартовные команды наверх!», беготня, последние ящики с продовольствием, что-то ещё не списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда — появляется Стас и говорит в «каштан»: