Покровский Александр Михайлович. «...Расстрелять!»

   — Эй, там внизу, «баш уста», ты где там?
   — Я здэс, таш мычман!
   — Ты знаешь, где там чего открывать-то, ходячее недоразумение?
   — Так точно!
   — Смотри мне, сын великого народа, бортовые клапана не забудь открыть! Да, и крышку унитаза прижми, а то там заходка не пашет, так обделаешься — до ДМБ не отмоешься, мама не узнает!
   — Ест…
   — А ну, докладывай, каким давлением давить будешь?
   — Э-э… все нормално будет.
   — Я те дам «все нормално», знаем мы: смотри, если будет, как в прошлый раз, обрез из тебя сделаю.
   — Ест…
   Бортовые клапана Тимуртаз перепутал: он открыл, конечно, но не те. Потом он тщательно закрыл крышку унитаза, встал на неё сверху и вдул в баллон гальюна сорок пять кило вместо двух: он подумал, что так быстрее будет. Поскольку «идти» баллону гальюна было некуда, а Тимуртаз все давил и давил, то баллон потужился-потужился, а потом труба по шву лопнула и содержимое баллона гальюна — двести килограммов смешных какашек — принялись сифонить в отсек, по дороге под давлением превращаясь в едучий туман. Наконец баллон облегченно вздохнул. Туман лениво затопил трюм. Тимуртаз, наблюдая по манометрам за процессом, решил, наконец, что все у него из баллона вышло, перекрыл воздух, спрыгнул с крышки унитаза и отправился в трюм, чтоб перекрыть бортовые клапана. При подходе к люку, ведущему в трюм, Тимуртаз что-то почувствовал, он подбежал к отверстию, встал на четвереньки, свесил туда голову и сказал только: «Вай, Аллах!»
   Прошло минут двадцать, за это время в центральном успели забыть напрочь, что у них когда-то продували гальюн. Туман, заполнив трюм по самые закоулки, заполнил затем нижнюю палубу и, нерешительно постояв перед трапом, задумчиво полез на среднюю, расположенную непосредственно под центральным постом.
   Центральный пребывал в святом неведении:
   — Что у нас с вентиляцией, дежурный?
   — Отключена, товарищ командир.
   — Включите, тянет откуда-то…
   Дежурный послал кого-то. Прошло минут пять.
   — Чем это у нас пованивает? — думал вслух командир. — Комдив три!
   — Есть!
   — Пошлите кого-нибудь разобраться.
   Старшина команды трюмных нырнул из центрального головой вниз и пропал. Прошла минута — никаких докладов.
   — Комдив три!
   — Есть!
   — В чем дело?! Что происходит?!
   — Есть, товарищ командир!
   — Что «есть»? Разберитесь сначала!
   Комдив три прямо с трапа ведущего вниз исчез и… тишина! Командир ворочался в кресле. Прошла ещё минута.
   — Черти что! — возмущался командир. — Черти что!
   Туман остановился перед трапом в центральный и заволновался. В нём что-то происходило. Видно, правда, ничего не было, но жизнь чувствовалась.
   — Чёрт знает что! — возмущался командир. — Воняет чем-то. Почти дерьмом несёт, и никого не найдешь! — командир даже встал и прошелся по центральному, потом он сел:
   — Командир БЧ-5! — обратился он к механику.
   — Есть!
   — Что «есть»?! Все мне говорят «есть», а говном продолжает нести! Где эти трюмные, мать их уети! Разберитесь наконец!
   Командир БЧ-5 встал и вышел. Командиру не сиделось, он опять вскочил:
   — Старпом!
   — Я!!!
   — Что у вас творится в центральном?! Где организация?! Где все?! Куда все делись?!
   Старпом сказал: «Есть!» — и тоже пропал. Наступила тишина, которая была гораздо тишинее той, прошлой тишины. Туман полез в центральный, и тут, опережая его, в центральный ввалился комдив три и, ни слова не говоря, с безумным взором, вывалил к ногам командира груду дезодорантов, одеколонов, лосьонов и освежителей.
   — Сейчас! — сказал он горячечно. — Сейчас, товарищ командир! Все устраним! Все устраним!
   — Что!!! — заорал командир, все ещё не понимающий. — Что вы устраните?! Что?!
   — Аллахвердиев!..
   — Что Аллахвердиев?!
   — Он…
   — Ну?!
   — Гальюн в трюм продул… зараза!..
   — А-а-а… а вытяжной… вытяжной пустили?!
   — Сейчас… сейчас пустим, товарищ командир, не волнуйтесь!..
   — Не волнуйтесь?! — и тут командир вспомнил про Академию наук, правда, несколько не в той форме: — Я тебе «пущу» вытяжной! Ты у меня уйдешь в академию! Все документы вернуть! В прочный корпус тебе нужно, академик, гальюны продувать… вместе с твоим толстожопым механиком! Сами будете продувать, пока всех своих киргизов не обучите! Всех раком поставлю! Всех! И в этом ракообразном состоянии… — командир ещё долго бы говорил и говорил о «киргизах» и о «ракообразном состоянии», но тут центральный вызвал на связь верхний вахтенный.
   — Есть, центральный!
   — На корабль спускается командующий и… и (вахтенный забыл это слово). — Ну?! — …и вице-президент Академии наук СССР…
   И наступил «чёрный песец». Командир, как укушенный, подскочил к люку, сунул в него голову и посерел: на центральный надвигалась необъятная задница. То была задница Академии наук! Командир задергался, заметался, потом остановился, и вдруг в прыжке он схватил с палубы дезодоранты и освежители и начал ими поливать и поливать, прямо в надвигающийся зад академику, и поливал он до тех пор, пока тот не слез. Академик слез, повернулся, а за ним слез командующий, а командир успел пнуть ногой под пульт одеколоны и дезодоранты и представиться. Академик потянул носом воздух и пожевал:
   — М-м… да… э-э… а у вас всегда так… м-м… Э-э… пахнет?..
   — Так точно! — отчеканил командир.
   — Э-э… что-то не додумали наши учёные… с очисткой… мда, не додумали… — покачал головой академик.
   Командующий был невозмутим. Он тоже покачал головой, мол, да, действительно, что-то не додумали, и проводил академика до переборки во второй отсек. Командир следовал за ними, соблюдая уставную дистанцию, как верная собака. Он был застегнут, подтянут, готов к исполнению. У переборки, когда зад академика мелькнул во второй раз, командующий повернулся к командиру и тихо заметил:
   — Я вам додумаю. Я вам всем додумаю. Я вам так додумаю, что месяц на задницу сесть будет страшно. Потому что больно будет сесть… Слезьми… все у меня изойдете… слезьми…

Флотская организация

   Жили-были в Севастополе два крейсера; крейсер «Крым» и крейсер «Кавказ». Они постоянно соревновались в организации службы. Подъём флага и прочие регалии происходили на них секунда в секунду, а посыльные катера отходили ну просто тютелька в тютельку, на хорошей скорости, пеня носом, по красивой дуге. Командиры обоих кораблей приветствовали друг друга с той порцией теплоты и сердечности, которая только подчеркивала высокое различие. Команды крейсеров, можно сказать, дружили, но во всем, даже в снимании женщин и в легком питии, хорошим тоном считалась равная скорость.
   Время было послевоенное, голодное, и отдельным женщинам, проще говоря, теткам, разрешалось забирать остатки с камбуза. Ровно в 14.00 они вместе с ведрами загружались в оба катера и отправлялись забирать на оба крейсера. Катера никогда не опаздывали — 14.00 и баста. И вот однажды свезли на берег двух шифровальщиков. Те направились прямо в штаб и надолго там застряли. Стрелка подползала к 14-ти часам, и командир одного из крейсеров, дожидаясь отправления, жестоко страдал. Скоро 14.00, а этих двух лахудр не наблюдается. Тяжелое это дело — ожидание подчиненных, просто невыносимое. Командир неотрывно смотрел на дорогу, поминутно обращаясь к часам. Оставалось пять минут до возникновения непредсказуемой ситуации, и тут вдалеке показались эти два урода — шифровальщики. Они шли в легком променаде и болтали, а перед ними, шагов за десять, в том же направлении шлепали и болтали две тётки с ведрами под камбузную баланду.
   — И-и-из-ззза-д-ву-х-бли-иии-де-й! — тонко закричал командир шифровальщикам, передавая в голосе все свое непростое страдание, — нарушается флотская организация!
   Тётки, приняв крик на свой счет, прибавили шагу, а за ними и шифровальщики.
   — Быстрей! — возмутился командир. — Бегом, я сказал!
   Тётки побежали, а за ними и шифровальщики. Их скорость не влезала ни в какие ворота, стрелка подкрадывалась к 14 ти часам.
   — Антилопистей, суки, антилопистей!!! — заорал командир, время отхода мог спасти только отборнейший мат.
   — Вы-де-ру! — бесновался командир. — Всех выдеру!
   Громыхая ведрами, высоко вскидывая коленями юбки, мчались, мчались несчастные тётки, а за ними и шифровальщики, тяжело дыша. «Кавалькада» неслась наперегонки с секундной стрелкой. В эту гонку вмешались все: кто-то смотрел на бегущих, кто-то на стрелку, кто-то шептал: «Давай! Давай!» Все! Первыми свалились с причала тётки, за ними загремели шифровальщики — каждый в свой катер, и ровно а 14.00, тютелька в тютельку, катера отвалили и на хорошей скорости, пеня носом, разошлись, направляясь к крейсерам по красивой дуге.

Я всё ещё могу…

Я всё ещё могу…

   Я все ещё могу отравить колодец, напустить на врага зараженных сусликов, надеть противогаз за две секунды.
   Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона.
   Я знаю «свойства», «поражающие факторы» и «способы».
   Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать сидя, стоя; могу так суток десять.
   Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив команду «Газы!», то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда нужно будет сливать из-под маски противогаза пот — наши маски не приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, — особенно если его наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.
   Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.
   Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то усваивается даже ягель.
   Я могу плыть — в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить «на защиту интересов», собраться, бросив все, и вылететь чёрт-те куда. Могу жить по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами — своей, чужими — отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные свитера.
   Могу стрелять — в жару, когда ствол раскаляется, и — в холод, когда пальцы приклеиваются к металлу.
   Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату или убить человека с одного удара — человека так легко убить.
   Я все это ещё могу…

Пиджак

   Его взяли на флот из торпедного института; из того самого института, где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли и сделали из него офицера. На три года. Не знаю, зачем.
   Юный учёный-торпедист; вот такая огромная, в смысле мозгов, башка, очки с толстыми линзами, беспомощное лицо и взгляд потусторонний. Он был и в самом деле не от мира сего, он был от мира того, от мира науки.
   Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и опять паял, вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб он заработал.
   И профессия у него была секретная, а кроме неё, он ничего не знал, ничего не любил и ни о чем не говорил.
   И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а женщину нужно постоянно смешить, иначе она тебя бросит.
   Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался.
   Когда на него надели форму, то она на нём сидела, как коза на заборе.
   Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как бы слит с формой; а слит он потому, что сам по себе офицер довольно необычное биологическое формирование.
   Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. Офицер даже во сне — служит.
   Офицер берет в руки то, что руками обычно не берется, и несёт это «то» куда-то неизвестно куда; там он садится на то, что ни в коем случае не должно плавать, а должно тут же утонуть, и плывет на нём, плывет долго, годами плывет, потому как он — офицер флота. Офицер ест, пьет, сидит, встает, идет — не как все люди.
   Офицер страдает, мечтает, надеется и не задает при этом вопросов.
   Офицер…
   А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, что он не прошел училище, а это прекрасная школа. После этой прекрасной школы ничему не удивляешься, а он удивлялся.
   Он удивлялся всему и задавал вопросы.
   — А зачем это? — спрашивал он, и ему объясняли.
   — Неужели такое возможно? — говорил он, и ему говорили, что возможно.
   — Как же так? — терялся он, и ему говорили: а вот так.
   — Не может быть! — восклицал он, и ему говорили, что может.
   Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли и временно бросили в садок к помоечным пасюкам.
   Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак из тех пиджаков, которые после первого ядерного удара, после паники в обозе и взаимного уничтожения, придут, во всем разберутся и сразу же победят.
   Ну, во время войны — понятно, а сейчас куда его деть? Куда деть на флоте молодого ученого с башкой, не приспособленного ни к чему? Что ему можно доверить?
   Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву старшим копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и подметать веником.
   Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там все свистнут — и все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже нельзя: там на одних рефлексах иногда приходится действовать, а у него рефлексов нет.
   Нет! Только грузить и только подметать!
   А канаву копать?
   — А вот тут надо подумать. На сколько он у нас?
   — На три года.
   — Ох уж эти учёные, академики. Нет, на канаву нельзя. Там соображать надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Все! Хватит ему на три-то года.
   Жил он в гостинице с длинными коридорами и номерами-бойницами по обеим сторонам. При посещении того пристанища почему-то вспоминался пивной ларек с липким прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от неё веяло непроходящей тоской.
   Его прозвали «квартирным Колей», потому что он приходил к кому-нибудь в гости, садился и начинал говорить, говорить, общаться начинал, и его было потом не выгнать.
   Через два с половиной года он снимал пенсне с линзами, тер себе то место, где был лоб, и говорил всюду:
   — Я — тупой.
   Его все ещё презирали, но уже утешали. На сборищах он резво напивался и говорил, улыбаясь, кому попало:
   — Я заезжал в отпуске в институт. Они мне предложили начальника отдела и тему на выбор. Представляете? — хватался он за окружающих.
   Окружающие представляли, но смутно — никому не было до него дела. И тут он начинал хохотать в одиночку.
   Он хохотал, как безумный, задыхаясь и плача:
   — Они… там… ох-хо-хо… дума…ют… ха-ха-ха, ой, мама… думают… что я… здесь… ой, не могу… вырос… над собой… ох… что я здесь… на флоте… обо…га…тился… хи-хи-хих… не могу… х-х-х…
   Потом он резко делал серьезную рожу и говорил:
   — Вообще-то после флота я на начальника отдела потяну. Раньше бы не потянул, а теперь я все могу.
   — Я придумаю новую торпеду, — начинал он опять хохотать, — я знаю какую. Это что-то круглое должно быть, чтоб руками можно было катить, но не легкое, чтоб домой не отволокли. Должно снега не бояться и ночевать под открытым небом. Чтоб только откопали — сразу же работало. Чтоб с крыши падало и не билось. Чтоб внутрь заливалась не горючая, не выпиваемая дрянь. Чтоб эта дрянь не нужна была для «Жигулей». Чтоб эта торпеда по команде тонула, по команде — всплывала, чтоб бежала и поражала. Ждите, скоро пришлю. А то и с проверкой приеду. Вот посмеемся!
   — Да, и лопату, — тут он совсем загибался от смеха, — лопату… лопа… хх… ту… ей… хо-хо… ой, не могу… лопату… ей… при… де… ла.. ю… сбо.. ку… при… со… ба… чу… ой, мама, — сипел он остатками воздуха, — и ме.. т… лу… мет… лу… ей сза…ди… вотк… ну… поме… ло… встав… лю…
   И все начинали смеяться вместе с ним.

Мафия

   В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся портяночный запах растревоженной казармы.
   Вот и утро. «Народ» наш ещё спит, проснулся только я. В каюте у нас три койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать надо так — Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей — я, а на той, что в стороне, развалился Лоб.
   Обычно курсантские клички — точный слепок с человека, но почему меня называют Папулей, я понятия не имею. Вот Лоб — это Лоб. Длинный, лохматый, тощий; целых два метра и сверху гнется. Вот он, собака, дышит. Опять не постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно хотя бы раз в сутки, лучше в одно и то же время, примерно в 22 часа, спрашивать у него: «Лоб, носки постирал?» А ещё лучше разбудить и спросить.
   СМР дышит так, что не поймешь, дышит ли он вообще. Если б в сутках было бы двадцать пять часов, СМР проспал бы двадцать шесть. Он всегда умудряется проспать на один час больше того, что физически возможно.
   СМР — вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову левой рукой и, воткнув подбородок в сгиб локтя, зафиксировать её вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает её в конспект и так спит на лекциях. В мои обязанности в таких случаях входит подталкивание его при подходе преподавателя. Тогда первой просыпается ручка, сначала она чертит неровную кривую, а потом появляются буквы.
   СМР с детства плешив. Когда его спрашивают, как это с ним случилось, он с удовольствием перечисляет: пять лет по лагерям (по пионерским, родители отправляли его на три смены, не вынимая); три года колонии для малолетних преступников (он закончил Нахимовское училище); и пять лет южной ссылки (как неисправимый троечник, он был направлен в Каспийское училище вместо Ленинградского).
   Правда, если его спросить: «Слушай, а отчего ты так много спишь?» — он, не балуя разнообразием, затянет; «Пять лет по лагерям…»
   Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами. Так что найти нас или достать — невозможно. Не жизнь, а конфета. Вообще-то уже две недели как мы на практике, на атомных ракетоносцах. По-моему, ракетоносцы об этом даже не подозревают. Встаем мы в восемь, идем на завтрак, потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И так две недели. Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на утомительный снаряд — все тело болит.
   Раздается ужасный грохот: кто-то барабанит в нашу дверь. СМР вытаскивается из одеяла: «Ну, чего надо?». «Народ» наш проснулся, но вставать лень. Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными стоят мичмана).
   — Жопой постучи, — советует СМР.
   Мы с Лбом устраиваемся, как римляне на пиру, сейчас будет весело. Грохот после «жопы» усиливается. Какой-то бешеный мичман.
   — А теперь, — СМР вытаскивает палец из-под одеяла и, налюбовавшись им, милостиво тыкает в дверь, — го-ло-вой!
   Дверь ходит ходуном.
   — А теперь опять жопой! — СМР уже накрылся одеялом с головой, сделал в нём дырку и верещит оттуда.
   В дверь молотят ногами.
   — Вот дурак! — говорит нам СМР и без всякой подготовки тонко, противно вопит: — А теперь опять головой!
   За дверью слышится такой вой, будто кусают бешеную собаку.
   — Жаль человека, — роняет СМР со значением, — пойду открою.
   Он закутывается в одеяло и торжественный, как патриций, отправляется открывать.
   — Заслужил, бя-яш-ка, — говорит он двери и, открыв, еле успевает отпрыгнуть в сторону.
   В дверь влетает капитан первого ранга, маленький, как пони, примерно метр от пола. Он с воем, боком, как ворона по полю, скачет до батареи, хватает с неё портсигар с сигаретами и, хрякнув, бьет им об пол.
   — Вста-ать!
   Мы встаем. Это командир соседей по кличке «Мафия», или «Саша — тихий ужас», вообще-то интеллигентный мужчина.
   — Суки про-то-коль-ные! — визжит он поросенком на одной ноте. — Я вас научу Родину любить!
   Мы в трусах, босиком, уже построены в одну шеренгу. Интересно, пороть будет или как?
   — Одеться!
   Через минуту мы одеты. Мафия покачивается на носках. Кличку он получил за привычку, втянув воздух, говорить: «У-у-у, мафия!»
   — Раздеться!
   Мы тренируемся уже полчаса: минута — на одевание, минута — на раздевание. Мафия терпеть не может длинных. Все, что выше метр двадцать, он считает личным оскорблением и пламенно ненавидит. К сожалению, даже мелкий СМР смотрит на него сверху вниз.
   — А тебя-я, — Мафия подползает к двухметровому Лбу, — тебя-я, — захлебывается он, подворачивая головой, — я сгною! Сначала остригу. Налысо. А потом сгною! Ты хочешь, чтоб я тебя сгноил?
   В общем-то, Лоб у нас трусоват. У него мощная шевелюра и ужас в глазах. От страха он говорить не может и потому мотает головой. Он не хочет, чтоб его сгноили.
   Мафия оглядывает СМРа, так, здесь стричь нечего, и меня, но я недавно стригся.
   — Я перепишу вас к себе на экипаж. Я люблю таких… Вот таких… У-ро-ды!
   В этот момент, как-то подозрительно сразу, Мафия успокаивается. Он видит на стене гитару. СМР делает нетерпеливое, шейное движение. Это его личная гитара. Если ею брякнут об пол…
   — Чья гитара?
   — Моя.
   — Разрешите поиграть? — неожиданно буднично спрашивает Мафия.
   СМР от неожиданности давится и говорит:
   — Разрешаю.
   Через минуту из соседней комнаты доносится плач гитары и «Темная ночь…».
   После обеда мы решили не приходить. Лоб и я. В каюту пошёл только СМР.
   — Не могу, — объяснил он, — спать хочу больше, чем жить. Закроюсь.
   Ровно в 18.00 он открыл нам дверь, белый, как грудное молоко.
   — Меня откупоривали.
   Как только СМР после обеда лег, он сразу перестал дышать. Через двадцать минут в дверь уже барабанили.
   — Открой, я же знаю, что ты здесь, хуже будет.
   За дверью слышалась возня. Два капитана первого ранга, командиры лодок, сидели на корточках и пытались подсмотреть в нашу замочную скважину. Через три листа газеты нас не очень-то и увидишь.
   — Ни хрена не видно, зелень пузатая, дырку заделали. Дежурный, тащи сюда все ключи, какие найдешь.
   Скоро за дверью послышалось звяканье и голос Мафии:
   — Так, так, так, вот, вот, вот, уже, уже, уже. Во-от сейчас достанем. Эй, может, сам выйдешь? Я ему матку оборву, глаз на жопу натяну.
   СМР чувствовал себя мышью в консервной банке; сейчас откроют и будут тыкать вилкой.
   — Вот, вот уже.
   Сердце замирало, пот выступал, тело каменело. СМР становился все более плоским.
   — Тащи топор, — не унывали открыватели. — Эй ты, — шипели за дверью, — ты меня слышишь? Топор уже тащат.
   СМР молчал. Сердце стучало так, что могло выдать.
   — Ну, ломаем? — решали за дверью. — Тут делать нечего — два раза тюкнуть. Ты там каюту ещё не обгадил? Смотри у меня. Да ладно, пусть живет. Дверь жалко. Эй ты, хрен с бугра, ты меня слышишь? Ну, сука потная, считай, что тебе повезло.
   Возня стихла. У СМРа ещё два часа не работали ни руки, ни ноги. Я встретил Мафию через пять лет.
   — Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга.
   Он узнал меня.
   — А, это ты?
   — Неужели помните?
   — Я вас всех помню.
   И я рассказал ему эту историю. Мы ещё долго стояли и смеялись. Он был уже старый, домашний, больной.

Ну, канесна!

   Центральный пост. Народу полно. Дежурный по кораблю, вахта, кто-то постоянно заходит-выходит.
   По центральному без дела шляется старпом. Вид у него задумчивый — будто инопланетяне посетили.
   Внезапно дежурному захотелось поменять портупею; висюльки перетерлись давным-давно — того и гляди, пистоль уронишь, ныряй за ним потом в трюм. Дежурный вытаскивает пистолет, кладет его перед собой и, нагнувшись, лезет под стол, в сейф: там портупеи.
   Старпом подходит, берет пистолет, передергивает, вытаскивает обойму и ищет в центральном мишень, находит одного разгильдяя, целит в него и говорит:
   — Петров, кутина мама, вот шлепнул бы тебя на месте, не глядя, вот, была бы моя воля, кокнул бы.
   С этими словами старпом отводит пистолет в сторону и нажимает. Выстрел! Пуля начинает гулять по центральному: вжик, вжик — и уходит в обшивку. Все сразу на полу с влажнеющими штанами.
   Стоймя один старпом. Он просто затвердел. Выстрел для него полнейшая неожиданность: он не может постичь, он же выдернул обойму!
   То, что он сначала передернул, а потом выдернул, до него не доходит.
   — Где «артиллерист»?!! — орет он, приходя в себя.
   «Артиллерист» — командир БЧ-2 — уже здесь, прибежал на выстрел.
   Старпом ему:
   — Почему у вас пистолет стреляет?!!
   Командир БЧ-2, все сразу поняв, но с природным дефектом дикции:
   — Хы-ы, «у вас», ну, канесна, теперь Бе-Те-два, канесна! Сами передергивают орузие, а теперь Бе-Те-два, канесна!
   — Кус-ков! Едрёна корень! Я вас не спрашиваю! Я спрашиваю: почему пистолет стреляет?!
   — Ну, канесна, теперь — Кусков, теперь, канесна! Как орузие передергивать, так меня не пригласили, а теперь — канесна! По-игра-али они-и… наигрались.
   — Кусков! Бляха муха! Я вам что? Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю: почему…
   — Ну-у, канес-сна! Те-пе-рь, канес-сна! Спасибо, сто не кокнули никого, а то б тозе был — Кус-ков!
   — Кусков! Маму в клочья!!! Я! Вам! Говорю! Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю!