Страница:
— Не боись, лейтенант, — говорили они мне, — мы детей не бьем.
И я не боялся, слово они держали. Но сына замполита они вешали на забор. За лямки штанишек. Как Буратино. Шестилетний малыш висел и плакал…
…Пятнадцать нарядов в месяц. Через день — на ремень!
— Что, товарищ лейтенант, в сторожа записались? Терпите, все через это прошли…
Кубрик, койки, осклизлый гальюн…
Через месяц после того, как я — хрупкий цветок Курдистана — был высажен суперфосфатом почвы этой страны слез — химического дивизиона, мне захотелось выть болотной выпью.
Эта славная птичка несколько напоминает военнослужащего: чуть чего — она замирает по стойке «смирно» в жалких складках местности, а если достали — орет, как раненый бык.
Я орал. Вернее, орала моя дивная душа отличника боевой и политической подготовки. Она орала днем и ночью. Она орала до тех пор, пока мысль об атомных лодках не сформировалась полностью.
Я поделился ею с начальством. Начальство было удивлено стойкостью моего отвращения к текущему моменту. Оно назвало мое состояние «играми романтизма» и высказалось относительно места проведения этих игр со всей определенностью. Потом оно сказало, что для того чтобы стать подводником («а это не так все просто, юноша, не так все просто»), мне нужно как можно чаще «рыть рогами и копытами» («и носом… главное, носом»).
С этого дня я не служил — я рыл, я рыл рогами, копытами и носом… главное, носом; и глаза мои — с этого дня — на полгода сошлись к переносице. Не лейтенант, а хавронобык!
Надо сказать, что в химдивизионе было где рыть, было! Поразительные вокруг были просторы. Справедливость требует отметить, что кое-что было вырыто и до меня.
В те дни, когда я не рыл, я возил бетон и заливал его в ямы.
По утрам со мной любил разговаривать замполит. Он брал в руки газету, поднимал палец вверх и в таком положении читал мне речитативом передовицу. Каждый день. Это у нас с ним называлось: «индивидуально-воспитательная работа».
Я смотрел ему в рот. Вернее, не совсем в рот: я смотрел на те два передних зуба, которые торчали у него изо рта и были расположены строго параллельно друг другу и матушке земле. Я называл их «народным достоянием».
Он говорил мне былинно: «Народохозяйственные планы…» — а я думал при этом: «Кто ж вам зубы отогнул?»
А жил я здесь же, в части: в учебном классе поставили коечку…
31 Декабря
Лодки… Лодки…
Экипаж
Зима и весна
Дуст!
Лето
Корабль
Автономка
Отметим коротко!
Ах, море, море…
Ну, как там?
И я не боялся, слово они держали. Но сына замполита они вешали на забор. За лямки штанишек. Как Буратино. Шестилетний малыш висел и плакал…
…Пятнадцать нарядов в месяц. Через день — на ремень!
— Что, товарищ лейтенант, в сторожа записались? Терпите, все через это прошли…
Кубрик, койки, осклизлый гальюн…
Через месяц после того, как я — хрупкий цветок Курдистана — был высажен суперфосфатом почвы этой страны слез — химического дивизиона, мне захотелось выть болотной выпью.
Эта славная птичка несколько напоминает военнослужащего: чуть чего — она замирает по стойке «смирно» в жалких складках местности, а если достали — орет, как раненый бык.
Я орал. Вернее, орала моя дивная душа отличника боевой и политической подготовки. Она орала днем и ночью. Она орала до тех пор, пока мысль об атомных лодках не сформировалась полностью.
Я поделился ею с начальством. Начальство было удивлено стойкостью моего отвращения к текущему моменту. Оно назвало мое состояние «играми романтизма» и высказалось относительно места проведения этих игр со всей определенностью. Потом оно сказало, что для того чтобы стать подводником («а это не так все просто, юноша, не так все просто»), мне нужно как можно чаще «рыть рогами и копытами» («и носом… главное, носом»).
С этого дня я не служил — я рыл, я рыл рогами, копытами и носом… главное, носом; и глаза мои — с этого дня — на полгода сошлись к переносице. Не лейтенант, а хавронобык!
Надо сказать, что в химдивизионе было где рыть, было! Поразительные вокруг были просторы. Справедливость требует отметить, что кое-что было вырыто и до меня.
В те дни, когда я не рыл, я возил бетон и заливал его в ямы.
По утрам со мной любил разговаривать замполит. Он брал в руки газету, поднимал палец вверх и в таком положении читал мне речитативом передовицу. Каждый день. Это у нас с ним называлось: «индивидуально-воспитательная работа».
Я смотрел ему в рот. Вернее, не совсем в рот: я смотрел на те два передних зуба, которые торчали у него изо рта и были расположены строго параллельно друг другу и матушке земле. Я называл их «народным достоянием».
Он говорил мне былинно: «Народохозяйственные планы…» — а я думал при этом: «Кто ж вам зубы отогнул?»
А жил я здесь же, в части: в учебном классе поставили коечку…
31 Декабря
31 декабря я стоял в наряде — дежурным по части. 31 декабря в части был абсолютно трезвый человек — это был я. Остальные перепились и передрались, и в те минуты, когда из телевизора неслись поздравления советскому народу, у меня в кубрике то и дело в воздух бесшумно взмывали табуретки. Они взмывали и неторопливо крошили народ.
А я разнимал дерущихся. Вернее, пытался это делать.
Зазвонил телефон. Я добрался до него через груду тел и машущих рук. Я снял трубку и представился. Звонил замполит.
— Ну, как там?
— Нормально, — сказал я, — идет массовая драка!
— Ну, они там не слишком себя уродуют?
— Нет, что вы…
— Когда устанут и свалятся, постройте всех и передайте им мои поздравления…
Я так и сделал: когда свалились, я их поднял, построил и передал поздравления…
31 декабря 1975 года. Именно в этот день был подписан приказ о моём назначении на атомоходы.
А я разнимал дерущихся. Вернее, пытался это делать.
Зазвонил телефон. Я добрался до него через груду тел и машущих рук. Я снял трубку и представился. Звонил замполит.
— Ну, как там?
— Нормально, — сказал я, — идет массовая драка!
— Ну, они там не слишком себя уродуют?
— Нет, что вы…
— Когда устанут и свалятся, постройте всех и передайте им мои поздравления…
Я так и сделал: когда свалились, я их поднял, построил и передал поздравления…
31 декабря 1975 года. Именно в этот день был подписан приказ о моём назначении на атомоходы.
Лодки… Лодки…
Не прошло и месяца со дня подписания приказа, как я уже стоял в коридоре штаба дивизии атомоходов.
Штаб помещался на ПКЗ (плавказарма). Я стоял целый час и ни у кого не мог спросить, как же мне пройти к начальнику отдела кадров.
Я просто не успевал спросить: так быстро вокруг мелькали, порхали, прыгали и проносились. Но одного я все-таки отловил. Это был лейтенант. Я придавил его и гаркнул:
— Как пройти к начальнику отдела кадров!
— А чёрт его знает! — заорал он мне в ухо с сумасшедшим весельем, и, пока я соображал, как это он не знает, он уже вырвался и убежал.
— Ком-диввв!!! — раздался по коридору влажный крик. Этот крик послужил сигналом: захлопали двери, и все пропали; абсолютно все пропали, и остался один я. В коридоре послышались шаги. Я не успел подумать и увидел генерала; то есть я хотел сказать, адмирала; но вид у него был генеральский. Адмирал подошел ко мне и задержался. Когда так задерживаются рядом со мной, я не могу, я начинаю отдавать честь. Я её отдал. Он смотрел на меня и чего-то ждал. Я не могу, когда на меня так смотрят. Я начинаю говорить. И говорю я все подряд.
Я назвал себя, сказал, кто я и что я, откуда я и зачем, а напоследок спросил: что ж это такое, если приходится столько стоять и ждать.
Наверное, я спросил что-то не то, потому что у адмирала выпучились глаза и он, откинувшись, сказал громко и четко:
— Сут-ка-ми бу-де-шь сто-ять! Сутками! Если понадобится.
Я не мог не ответить адмиралу; я ответил, что готов стоять сутками, но не выстаивать.
Что-то с ним после этого произошло, что-то случилось: он дернулся как-то особенно, а потом наклонился к моему лицу и сказал раздельно и тихо: «Следуйте за мной…»
И я пошёл за адмиралом. Через секунду нашелся начальник отдела кадров, потом — флагманский химик и командир ПКЗ. Все они меня окружили, и было такое впечатление, что все они мои родственники и пляшут вокруг только затем, чтоб меня обнять.
Ещё через пять минут я уже знал, где находится моя каюта, а через десять минут я уже был подстрижен. И стал я жить на ПКЗ.
О ПКЗ стоит сказать несколько слов. На первой палубе этого корабля с винтом размещался штаб, на второй, третьей и четвертой — жили экипажи, ниже размещался трюм, где с потолка капала вечность, торчали кабельные трассы и жили крысы, огромные, как пантеры.
Жили они в трюме, а бродили везде. Если крыса шла по коридору мимо моряков, моряки цепенели. На крыс кидались только самые отважные.
Однажды утром на камбузе кок обнаружил в пустом котле целый выводок этих тварей: он открыл крышку котла, и они посмотрели на него снизу вверх. Кок захлопнул крышку и помчался на свалку. Там он в один миг отловил большущего бродячего кота и в тот же миг доставил его на камбуз.
Кок бросил кота к крысам и загерметизировал котел. Кот отчаянно выл. Когда через пару минут вскрыли котел, кот вылетел пулей. В котле лежали трупы. Кот задушил всех. Его можно было понять, он дрался за свою жизнь.
Кок выкинул крыс, вымыл котел и сварил обед. ПКЗ у нас финской постройки. Финны строили такие ПКЗ для наших лесорубов. Подводники — вот они те самые лесорубы, ради которых в Финляндии приобретались такие плавучие казармы.
ПКЗ шли из Финляндии на Север своим ходом. На них были: хрусталь, светильники, ковры, посуда, смесители в умывальниках, краники, различные шильдики, ручки и даже туалетная бумага в туалетах.
Как только они ошвартовались, с них украли все, даже бумагу в туалетах. Последними украли из кают цветные занавески. Занавески были из стекловолокна. Матросики сшили из них плавки. С чудовищно распухшей, мохнатой промежностью они вскоре заполнили госпиталь.
Кстати, на нашем флоте на плавказармах иногда годами живут не только подводники, но и их семьи: жены, дети и коляски.
Однажды стратегический атомоход перегоняли с Севера на Восток в новую базу. Жены, побросав все, примчались туда путем Семёна Дежнева. Ну, и как это бывает, база уже есть, то есть сопки вокруг есть, а домов ещё нет… пока.
Лейтенантам отвели нижние кубрики. Двухъярусные койки. Она сверху, он снизу, и наоборот. Отделились простынями. Белыми. И поехало. Сначала стеснялись, а потом повсюду стоял чудесный скрип…
Север… Север… Северный флот…
Штаб помещался на ПКЗ (плавказарма). Я стоял целый час и ни у кого не мог спросить, как же мне пройти к начальнику отдела кадров.
Я просто не успевал спросить: так быстро вокруг мелькали, порхали, прыгали и проносились. Но одного я все-таки отловил. Это был лейтенант. Я придавил его и гаркнул:
— Как пройти к начальнику отдела кадров!
— А чёрт его знает! — заорал он мне в ухо с сумасшедшим весельем, и, пока я соображал, как это он не знает, он уже вырвался и убежал.
— Ком-диввв!!! — раздался по коридору влажный крик. Этот крик послужил сигналом: захлопали двери, и все пропали; абсолютно все пропали, и остался один я. В коридоре послышались шаги. Я не успел подумать и увидел генерала; то есть я хотел сказать, адмирала; но вид у него был генеральский. Адмирал подошел ко мне и задержался. Когда так задерживаются рядом со мной, я не могу, я начинаю отдавать честь. Я её отдал. Он смотрел на меня и чего-то ждал. Я не могу, когда на меня так смотрят. Я начинаю говорить. И говорю я все подряд.
Я назвал себя, сказал, кто я и что я, откуда я и зачем, а напоследок спросил: что ж это такое, если приходится столько стоять и ждать.
Наверное, я спросил что-то не то, потому что у адмирала выпучились глаза и он, откинувшись, сказал громко и четко:
— Сут-ка-ми бу-де-шь сто-ять! Сутками! Если понадобится.
Я не мог не ответить адмиралу; я ответил, что готов стоять сутками, но не выстаивать.
Что-то с ним после этого произошло, что-то случилось: он дернулся как-то особенно, а потом наклонился к моему лицу и сказал раздельно и тихо: «Следуйте за мной…»
И я пошёл за адмиралом. Через секунду нашелся начальник отдела кадров, потом — флагманский химик и командир ПКЗ. Все они меня окружили, и было такое впечатление, что все они мои родственники и пляшут вокруг только затем, чтоб меня обнять.
Ещё через пять минут я уже знал, где находится моя каюта, а через десять минут я уже был подстрижен. И стал я жить на ПКЗ.
О ПКЗ стоит сказать несколько слов. На первой палубе этого корабля с винтом размещался штаб, на второй, третьей и четвертой — жили экипажи, ниже размещался трюм, где с потолка капала вечность, торчали кабельные трассы и жили крысы, огромные, как пантеры.
Жили они в трюме, а бродили везде. Если крыса шла по коридору мимо моряков, моряки цепенели. На крыс кидались только самые отважные.
Однажды утром на камбузе кок обнаружил в пустом котле целый выводок этих тварей: он открыл крышку котла, и они посмотрели на него снизу вверх. Кок захлопнул крышку и помчался на свалку. Там он в один миг отловил большущего бродячего кота и в тот же миг доставил его на камбуз.
Кок бросил кота к крысам и загерметизировал котел. Кот отчаянно выл. Когда через пару минут вскрыли котел, кот вылетел пулей. В котле лежали трупы. Кот задушил всех. Его можно было понять, он дрался за свою жизнь.
Кок выкинул крыс, вымыл котел и сварил обед. ПКЗ у нас финской постройки. Финны строили такие ПКЗ для наших лесорубов. Подводники — вот они те самые лесорубы, ради которых в Финляндии приобретались такие плавучие казармы.
ПКЗ шли из Финляндии на Север своим ходом. На них были: хрусталь, светильники, ковры, посуда, смесители в умывальниках, краники, различные шильдики, ручки и даже туалетная бумага в туалетах.
Как только они ошвартовались, с них украли все, даже бумагу в туалетах. Последними украли из кают цветные занавески. Занавески были из стекловолокна. Матросики сшили из них плавки. С чудовищно распухшей, мохнатой промежностью они вскоре заполнили госпиталь.
Кстати, на нашем флоте на плавказармах иногда годами живут не только подводники, но и их семьи: жены, дети и коляски.
Однажды стратегический атомоход перегоняли с Севера на Восток в новую базу. Жены, побросав все, примчались туда путем Семёна Дежнева. Ну, и как это бывает, база уже есть, то есть сопки вокруг есть, а домов ещё нет… пока.
Лейтенантам отвели нижние кубрики. Двухъярусные койки. Она сверху, он снизу, и наоборот. Отделились простынями. Белыми. И поехало. Сначала стеснялись, а потом повсюду стоял чудесный скрип…
Север… Север… Северный флот…
Экипаж
Мой экипаж появился на ПКЗ через месяц. Он приехал после учебы. Экипажи в те времена делились на — экипажи, которые все время учились, экипажи, которые все время ремонтировались, и экипажи, которые все время выполняли боевые задачи.
Это было очень удобно: нужно послать экипаж на учебу — пожалуйста; нужно сгонять корабль в ремонт — ради Бога; в автономку нужно послать кого-нибудь — пошли, родимые.
Но иногда экипажи мучительно переходили из одного состояния в другое. Например, наш экипаж приехал в базу затем, чтоб мучительно перейти и стать боевым экипажем.
Разместился он на том же ПКЗ, где я квартировал, и однажды я обнаружил, что живу в одной каюте с замполитом корабля. Семьи у него рядом не было, и он сказал мне:
— Ну что ж! Годковщину на флоте никто ещё не отменял, а посему полезай на верхнюю полку.
С тех пор я жил на верхней полке двухъярусной койки, а подо мной жил Иван Трофимович.
Иван Трофимович — это единственный замполит, которого я бы приветствовал стоя, остальных — я бы приветствовал сидя, а некоторых — даже лежа.
Сказать, что все остальные замполиты у меня были ублюдками, — значит погрешить против правды. Нет, ублюдками они не были, но и говорить о них как-то не хочется.
Это было очень удобно: нужно послать экипаж на учебу — пожалуйста; нужно сгонять корабль в ремонт — ради Бога; в автономку нужно послать кого-нибудь — пошли, родимые.
Но иногда экипажи мучительно переходили из одного состояния в другое. Например, наш экипаж приехал в базу затем, чтоб мучительно перейти и стать боевым экипажем.
Разместился он на том же ПКЗ, где я квартировал, и однажды я обнаружил, что живу в одной каюте с замполитом корабля. Семьи у него рядом не было, и он сказал мне:
— Ну что ж! Годковщину на флоте никто ещё не отменял, а посему полезай на верхнюю полку.
С тех пор я жил на верхней полке двухъярусной койки, а подо мной жил Иван Трофимович.
Иван Трофимович — это единственный замполит, которого я бы приветствовал стоя, остальных — я бы приветствовал сидя, а некоторых — даже лежа.
Сказать, что все остальные замполиты у меня были ублюдками, — значит погрешить против правды. Нет, ублюдками они не были, но и говорить о них как-то не хочется.
Зима и весна
Зимой и весной все подводники, мечтающие перейти в боевое состояние, от мала до велика берут в руки лом, лопату и скребок и яростно кидаются на снег и лед. Они скалывают его и отбрасывают в сторону. Так постоянно растет их боевое мастерство, и так они, совершенствуясь, совершенно безболезненно переходят в боевое состояние.
«Три матроса и лопата заменяют экскаватор», — это не я сказал, это народ, а народ, как известно, всегда прав.
Однако не надо думать, что только матросы у нас ежедневно баловались со снежком; и седые капитаны третьего ранга, плача от ветра, как малые дети, я бы сказал, остервенело хватались за скребок и — ы-ы-ы-т-ь! — сдвигали дорогу в сторону.
При такой работе организм от неуклонного перегрева спасает только разрез на шинели сзади — он обеспечивает вентилирование в атмосферу и необходимый теплосъем. Это очень мудрый разрез. Сложился он так же исторически, как и вся наша военно-морская шинель. Шинель — это живая история: спереди два ряда пуговиц, сзади на спине складка, хлястик и ниже спины, я бы сказал, ещё одна складка, переходящая в разрез.
Разрез исторически был необходим для того, чтоб прикрывать бока лошади и гадить в поле. Для чего нужно на шинели все остальное, я не знаю. Знаю я только одно: шинель — это то, в чем нам предстоит воевать.
Конечно, можно было попросить у Родины бульдозер. (Я все ещё имею в виду очистку дороги от снега. Когда я слышу слово «воевать», помимо моей воли перед моим внутренним взором возникает лом — этот флотский карандаш, а потом возникают снежные заносы, и я начинаю мечтать о бульдозере.)
Конечно, можно было попросить у Родины бульдозер, но ведь Родина может же спросить: «При чем здесь бульдозер? Зачем вам, подводникам, бульдозер?» — и Родина будет права.
Значит, тогда так, тогда молча берем в руки лом и молча долбаем. Без бульдозера.
Бульдозер доставали на стороне. Просто ходили и доставали. Был у нас на дивизии секретчик, матрос Неперечитайло. Это было чудо из чудес. Он мог запросто затерять секреты, уронить целый чемодан с ними за борт, а потом мог запросто их списать, потому что у него везде и всюду были свои люди — знакомые и земляки, такие же матросы.
Правда, чемодан потом всплывал, и его выбрасывало в районе Кильдина на побережье, но все это происходило потом, когда Неперечитайло уже находился в запасе.
У него были голубые невинные глаза. Комдива просто трясло, когда он видел этого урода. Он останавливал машину, подзывал его и начинал его драть. Драл он его за все прошлое, настоящее и будущее. Драл он его так, что перья летели. Драл на виду у всей зоны режима радиационной безопасности, где стояли наши корабли, где была дорога и где были мы с ломами.
Неперечитайло стоял по стойке «смирно» и слушал весь этот вой, а когда он утомлялся слушать, он говорил комдиву:
— Товарищ комдив! Разрешите, я бульдозер достану?!
— Бульдозер?!! — переставал его драть комдив, — Какой бульдозер?!
— Ну, чтоб зону чистить…
— Что тебе для этого нужно? — говорил комдив быстро, так как он у нас быстро соображал.
— Нужно банку тушенки и вашу машину…
Комдив у нас понимал все с полуслова, потому-то он у нас и был комдивом. Он вылезал из машины, брал у Неперечитайло чемодан с секретами и оставался ждать.
Неперечитайло садился на место комдива и уезжал за бульдозером. По дороге он заезжал на камбуз за тушенкой.
Через тридцать минут он снова появлялся на машине, а за машиной следовал бульдозер, нанятый за банку тушенки.
«Три матроса и лопата заменяют экскаватор», — это не я сказал, это народ, а народ, как известно, всегда прав.
Однако не надо думать, что только матросы у нас ежедневно баловались со снежком; и седые капитаны третьего ранга, плача от ветра, как малые дети, я бы сказал, остервенело хватались за скребок и — ы-ы-ы-т-ь! — сдвигали дорогу в сторону.
При такой работе организм от неуклонного перегрева спасает только разрез на шинели сзади — он обеспечивает вентилирование в атмосферу и необходимый теплосъем. Это очень мудрый разрез. Сложился он так же исторически, как и вся наша военно-морская шинель. Шинель — это живая история: спереди два ряда пуговиц, сзади на спине складка, хлястик и ниже спины, я бы сказал, ещё одна складка, переходящая в разрез.
Разрез исторически был необходим для того, чтоб прикрывать бока лошади и гадить в поле. Для чего нужно на шинели все остальное, я не знаю. Знаю я только одно: шинель — это то, в чем нам предстоит воевать.
Конечно, можно было попросить у Родины бульдозер. (Я все ещё имею в виду очистку дороги от снега. Когда я слышу слово «воевать», помимо моей воли перед моим внутренним взором возникает лом — этот флотский карандаш, а потом возникают снежные заносы, и я начинаю мечтать о бульдозере.)
Конечно, можно было попросить у Родины бульдозер, но ведь Родина может же спросить: «При чем здесь бульдозер? Зачем вам, подводникам, бульдозер?» — и Родина будет права.
Значит, тогда так, тогда молча берем в руки лом и молча долбаем. Без бульдозера.
Бульдозер доставали на стороне. Просто ходили и доставали. Был у нас на дивизии секретчик, матрос Неперечитайло. Это было чудо из чудес. Он мог запросто затерять секреты, уронить целый чемодан с ними за борт, а потом мог запросто их списать, потому что у него везде и всюду были свои люди — знакомые и земляки, такие же матросы.
Правда, чемодан потом всплывал, и его выбрасывало в районе Кильдина на побережье, но все это происходило потом, когда Неперечитайло уже находился в запасе.
У него были голубые невинные глаза. Комдива просто трясло, когда он видел этого урода. Он останавливал машину, подзывал его и начинал его драть. Драл он его за все прошлое, настоящее и будущее. Драл он его так, что перья летели. Драл на виду у всей зоны режима радиационной безопасности, где стояли наши корабли, где была дорога и где были мы с ломами.
Неперечитайло стоял по стойке «смирно» и слушал весь этот вой, а когда он утомлялся слушать, он говорил комдиву:
— Товарищ комдив! Разрешите, я бульдозер достану?!
— Бульдозер?!! — переставал его драть комдив, — Какой бульдозер?!
— Ну, чтоб зону чистить…
— Что тебе для этого нужно? — говорил комдив быстро, так как он у нас быстро соображал.
— Нужно банку тушенки и вашу машину…
Комдив у нас понимал все с полуслова, потому-то он у нас и был комдивом. Он вылезал из машины, брал у Неперечитайло чемодан с секретами и оставался ждать.
Неперечитайло садился на место комдива и уезжал за бульдозером. По дороге он заезжал на камбуз за тушенкой.
Через тридцать минут он снова появлялся на машине, а за машиной следовал бульдозер, нанятый за банку тушенки.
Дуст!
Наконец пришло для вас время узнать, что всех химиков на флоте называют «дустами». За что, позвольте спросить? Извольте: за то, что они травят народ! Сидя на ПКЗ, я проводил с личным составом тренировку по включению в ПДУ — в портативно-дыхательное устройство, предназначенное для экстренной изоляции органов дыхания от отвратительного влияния внешней среды.
Первые ПДУ на флоте называли «противно-дышащим устройством» — за то, что кислота пускового устройства ПДУ, которая должна была по идее стимулировать регенеративное вещество этого средства спасения на выдачу кислорода, иногда поступала сразу в глотку ожидающему этот кислород.
Я видел только одного человека, который продержался при этом более двух секунд. Это был наш старший лейтенант Уточкин, оперуполномоченный особого отдела.
Я его честно предупредил о том, что возможны сразу же после включения некоторые осложнения и что проявления терпеливости в этом конкретном случае с большим сомнением можно отнести к признакам воинской доблести.
— Жить захочешь — потерпишь! — сказал он мне.
Против этого я не нашелся чем возразить; он включился и показал мне знаком, что все идет как по маслу. Когда все идет как по маслу, я обычно запускаю секундомер и, вперясь в него, снимаю норматив.
Через пять минут я оторвался от секундомера, посмотрел на испытуемого и заметил, что глаза у опера Уточкина чего-то лишились.
Прошло ещё десять секунд, и Уточкин, чмокнув, откупорил рот. Изо рта у него повалил белый дым.
— Ну его на хер, — сказал опер Уточкин, взяв завершением фразы верхнее «си», — не могу больше!..
Первые ПДУ на флоте называли «противно-дышащим устройством» — за то, что кислота пускового устройства ПДУ, которая должна была по идее стимулировать регенеративное вещество этого средства спасения на выдачу кислорода, иногда поступала сразу в глотку ожидающему этот кислород.
Я видел только одного человека, который продержался при этом более двух секунд. Это был наш старший лейтенант Уточкин, оперуполномоченный особого отдела.
Я его честно предупредил о том, что возможны сразу же после включения некоторые осложнения и что проявления терпеливости в этом конкретном случае с большим сомнением можно отнести к признакам воинской доблести.
— Жить захочешь — потерпишь! — сказал он мне.
Против этого я не нашелся чем возразить; он включился и показал мне знаком, что все идет как по маслу. Когда все идет как по маслу, я обычно запускаю секундомер и, вперясь в него, снимаю норматив.
Через пять минут я оторвался от секундомера, посмотрел на испытуемого и заметил, что глаза у опера Уточкина чего-то лишились.
Прошло ещё десять секунд, и Уточкин, чмокнув, откупорил рот. Изо рта у него повалил белый дым.
— Ну его на хер, — сказал опер Уточкин, взяв завершением фразы верхнее «си», — не могу больше!..
Лето
Наступило лето; жены уехали, и поселок опустел; период весенне-летнего кобелирования окончательно вступил в свои права, и по поселку светлыми ночами уже шлялись неприкаянные…
Ну кто на подлинном флоте работает летом? Летом никто не работает. Ну, разве что в поселке подобрать окурки и плевки, а так сидишь на пирсе с восточным безразличием: расслабление и вялость в членах; тупорылость и оскуднение в желаниях, в мыслях и в генах; апробация и культивирование поз…
И вдруг! Комиссия Министра Обороны! Вместе с главкомом!
Все вскочили, побежали, как со сна; озеро вычистили, дерн выложили, деревья там воткнули, бордюры и траву закрасили; лозунги, призывы, плакаты — понавесили; и на дома со стороны комиссии обратили особое внимание.
Комиссия на флоте — это время, когда все живые, не калеки, мечтают уйти в море.
— Когда и на чём они будут?!
— На вертолете через два часа.
— А вертолётную площадку довели до ума?!
— Довели…
— А люди там расставлены?!
— Так точно!
— Ну, тогда ждем сигнала…
Через два часа, не дождавшись сигнала:
— Ну?!
— Пока не ясно…
Ясно стало через десять минут:
— Всё отставить, они будут катером!
— А-а-а-а!!!
И потом уже в диком вальсе:
— Фалрепные!.. Нужны фалрепные на фалы… От метр восемьдесят и выше!
— Что? Фалы?
— Что?!
— Фалы, говорю, от метр восемьдесят?!
— Нет, фалрепные!
И ещё нужен трап с ковром.
— Слышь! И ещё нужен трап с ковром!
— И где он обитает?!
— А чёрт его знает, на ПКЗ где-то…
— И эту… как её… тумбу под главкома не забудьте…
И тумбу под главкома. Чтоб он не спрыгнул с трапа, перебив ноги, а сошел, как подобает, сначала на тумбу, потом на пирс…
Все оказалось закрыто на замок: и трап, тумба, и ковры… и ключ вместе с заведующим утерян…
— Давайте ломайте!!! Давайте ломайте!!!
— Все ломайте!!!
Сломали все. Перевернули и нашли в самом дальнем углу.
Фу! Ну, теперь всё!!!
Нет, не всё: ещё нужен оркестр, офицер в золоте и машина.
Секунда — и все это есть! Все есть, кроме фалрепных.
— Они ж только что были?!
Да, были. И их даже послали куда надо, но там старшим был молодой мичман, и их перехватили и отправили на свалку: там тоже надо было срочно убрать.
— А-а-а!!!…
Это кричит начальник штаба, затем он мечется по коридору и лично собирает где попало новых фалрепных. Он выстраивает штабную команду. На худой конец, и эти сойдут. Конец действительно худой. Самый мощный из них тянет на метр шестьдесят шесть сантиметров. Начштаба нервничает — одного не хватает. Последним влетает в строй гном-самописец — полтора вершка! Начштаба не выдерживает — доконали: он хватает самописца за грудки так, что тот повисает безжизненно ножками, и орет ему:
— Па-че-му!!! Па-че-му та-кой ма-ле-нь-кий!!!
Все! Встретили!
Сопки, сопки, ртутная вода…
Ну кто на подлинном флоте работает летом? Летом никто не работает. Ну, разве что в поселке подобрать окурки и плевки, а так сидишь на пирсе с восточным безразличием: расслабление и вялость в членах; тупорылость и оскуднение в желаниях, в мыслях и в генах; апробация и культивирование поз…
И вдруг! Комиссия Министра Обороны! Вместе с главкомом!
Все вскочили, побежали, как со сна; озеро вычистили, дерн выложили, деревья там воткнули, бордюры и траву закрасили; лозунги, призывы, плакаты — понавесили; и на дома со стороны комиссии обратили особое внимание.
Комиссия на флоте — это время, когда все живые, не калеки, мечтают уйти в море.
— Когда и на чём они будут?!
— На вертолете через два часа.
— А вертолётную площадку довели до ума?!
— Довели…
— А люди там расставлены?!
— Так точно!
— Ну, тогда ждем сигнала…
Через два часа, не дождавшись сигнала:
— Ну?!
— Пока не ясно…
Ясно стало через десять минут:
— Всё отставить, они будут катером!
— А-а-а-а!!!
И потом уже в диком вальсе:
— Фалрепные!.. Нужны фалрепные на фалы… От метр восемьдесят и выше!
— Что? Фалы?
— Что?!
— Фалы, говорю, от метр восемьдесят?!
— Нет, фалрепные!
И ещё нужен трап с ковром.
— Слышь! И ещё нужен трап с ковром!
— И где он обитает?!
— А чёрт его знает, на ПКЗ где-то…
— И эту… как её… тумбу под главкома не забудьте…
И тумбу под главкома. Чтоб он не спрыгнул с трапа, перебив ноги, а сошел, как подобает, сначала на тумбу, потом на пирс…
Все оказалось закрыто на замок: и трап, тумба, и ковры… и ключ вместе с заведующим утерян…
— Давайте ломайте!!! Давайте ломайте!!!
— Все ломайте!!!
Сломали все. Перевернули и нашли в самом дальнем углу.
Фу! Ну, теперь всё!!!
Нет, не всё: ещё нужен оркестр, офицер в золоте и машина.
Секунда — и все это есть! Все есть, кроме фалрепных.
— Они ж только что были?!
Да, были. И их даже послали куда надо, но там старшим был молодой мичман, и их перехватили и отправили на свалку: там тоже надо было срочно убрать.
— А-а-а!!!…
Это кричит начальник штаба, затем он мечется по коридору и лично собирает где попало новых фалрепных. Он выстраивает штабную команду. На худой конец, и эти сойдут. Конец действительно худой. Самый мощный из них тянет на метр шестьдесят шесть сантиметров. Начштаба нервничает — одного не хватает. Последним влетает в строй гном-самописец — полтора вершка! Начштаба не выдерживает — доконали: он хватает самописца за грудки так, что тот повисает безжизненно ножками, и орет ему:
— Па-че-му!!! Па-че-му та-кой ма-ле-нь-кий!!!
Все! Встретили!
…И снова лето настало. Снова благодать разлилась. Солнце снова, и опять красота; расслабление, расслоение, растягивание членов и тупорылость поз…
Встретили, подхватили, потащили на руках,
И лизали, и лизали в двадцати местах…
Нагрузили, проводили стройною гурьбой,
Дали, дали, дали им, дали им с собой…
Сопки, сопки, ртутная вода…
Корабль
Получили мы корабль — надругались над собой…
Корабль получили осенью. Наш прекрасный корабль…
Плавтюрьма!
Кто это сказал?! — Это никто не сказал. Это не у нас. Это у них. У англичан. В английском языке слово «confine» с одинаковым успехом обозначает и замкнутый объем подводной лодки, и тюрьму. И поэтому, когда по телевизору показывают, что колония малолетних преступников ходит теми же строями, в тех же ватниках и поет те же песни, я не верю своим собственным глазам и все время думаю, что тут чьё-то недоразумение.
Конечно, есть отдельные неразумные, потерявшие терпение и кое-что из морали подводники, которые пытаются назвать плавтюрьмой наши славные подводные корабли за то, что они стоят в дежурстве по полгода, а дома бывают только раз в месяц, пешком и после 23 часов, но я считаю, что это неправильно. Я считаю, что Родина о них заботится и что эта забота выражается так часто, так часто, что не увидеть её может только слепой.
Но вернемся к кораблю.
Это просто чудо какое-то! Я тут же, как только мы его получили, спустился вниз и прошелся с носа в корму. Слов нет. Просто чудо. Неужели все это сразу плавает? Неужели оно погружается и всплывает больше, чем полтора раза? — Да, представьте себе! — А по-моему, оно должно утонуть тут же, прямо у пирса, вместе с нашей профессиональной подготовкой! — Нет, представьте себе. — Это грандиозно!..
Открываешь французский прибор и — япона мама: одна плата из Японии, другая — из Швеции, третья — ФРГ, четвертая — США, пятая — Франция, весь мир на ладони…
Открываешь наш прибор, а там — Узбекистан, Киргизстан, Ленкорань, Ленинакан, Уфа, Ухта, Кзыл-Орда! Весь Союз с тобой. И Господь тоже. Иди в море. Родимый.
И идут. И плавают. Годами. На чем они плавают? — Они плавают на сплаве. Высокого мастерства и высокой идейности.
И вдруг одна утонула, потом — вторая и сразу третья… Ай-яй-яй! Как же так?! Неужели?! Вот это да! А мы и не ожидали. — А вот вы ожидали? — Нет, мы тоже не ожидали. — А вы? — Мы не ожидали, потому что у них пройден весь курс боевой и политической подготовки. — А-а-а… ну, тогда шапки долой…
Шапки долой — венки по воде; звучит траурная музыка…
Прозвучала — хватит, а теперь остальных выгнать в море, чтоб покрыть недостачу.
— А знаете, у оставшихся в живых мы интересовались, и они все как один хотят служить на подводных лодках…
— Это грандиозно!
Флот, флот…
Что такое флот? — Флот — это люди. — А ещё что? — Флот — это «железо». — А ещё? — Флот — это люди, вросшие в «железо».
— Что бы им такое пожелать?
— Пожелайте им здравствовать…
Корабль получили осенью. Наш прекрасный корабль…
Плавтюрьма!
Кто это сказал?! — Это никто не сказал. Это не у нас. Это у них. У англичан. В английском языке слово «confine» с одинаковым успехом обозначает и замкнутый объем подводной лодки, и тюрьму. И поэтому, когда по телевизору показывают, что колония малолетних преступников ходит теми же строями, в тех же ватниках и поет те же песни, я не верю своим собственным глазам и все время думаю, что тут чьё-то недоразумение.
Конечно, есть отдельные неразумные, потерявшие терпение и кое-что из морали подводники, которые пытаются назвать плавтюрьмой наши славные подводные корабли за то, что они стоят в дежурстве по полгода, а дома бывают только раз в месяц, пешком и после 23 часов, но я считаю, что это неправильно. Я считаю, что Родина о них заботится и что эта забота выражается так часто, так часто, что не увидеть её может только слепой.
Но вернемся к кораблю.
Это просто чудо какое-то! Я тут же, как только мы его получили, спустился вниз и прошелся с носа в корму. Слов нет. Просто чудо. Неужели все это сразу плавает? Неужели оно погружается и всплывает больше, чем полтора раза? — Да, представьте себе! — А по-моему, оно должно утонуть тут же, прямо у пирса, вместе с нашей профессиональной подготовкой! — Нет, представьте себе. — Это грандиозно!..
Открываешь французский прибор и — япона мама: одна плата из Японии, другая — из Швеции, третья — ФРГ, четвертая — США, пятая — Франция, весь мир на ладони…
Открываешь наш прибор, а там — Узбекистан, Киргизстан, Ленкорань, Ленинакан, Уфа, Ухта, Кзыл-Орда! Весь Союз с тобой. И Господь тоже. Иди в море. Родимый.
И идут. И плавают. Годами. На чем они плавают? — Они плавают на сплаве. Высокого мастерства и высокой идейности.
И вдруг одна утонула, потом — вторая и сразу третья… Ай-яй-яй! Как же так?! Неужели?! Вот это да! А мы и не ожидали. — А вот вы ожидали? — Нет, мы тоже не ожидали. — А вы? — Мы не ожидали, потому что у них пройден весь курс боевой и политической подготовки. — А-а-а… ну, тогда шапки долой…
Шапки долой — венки по воде; звучит траурная музыка…
Прозвучала — хватит, а теперь остальных выгнать в море, чтоб покрыть недостачу.
— А знаете, у оставшихся в живых мы интересовались, и они все как один хотят служить на подводных лодках…
— Это грандиозно!
Флот, флот…
Что такое флот? — Флот — это люди. — А ещё что? — Флот — это «железо». — А ещё? — Флот — это люди, вросшие в «железо».
— Что бы им такое пожелать?
— Пожелайте им здравствовать…
Автономка
Автономка — как женщина: если она у тебя первая, то запомнится надолго.
Отдых перед автономкой ворован, как кусок хлеба со стола — помоечным пасюком. Погрузки, проверки, ракеты, торпеды…
— Кровь из носа, товарищи, это нужно сделать! Кровь из носа…
И кровь идет из носа…
Перед автономкой бывает контрольный выход для проверки готовности. Лодку выгоняют в море, и она десять суток ходит там туда-сюда, а внутри у неё сидят люди, преимущественно по тревоге. И тревоги через каждые два часа, и часто бывает, что одна тревога целуется с другой…
Там я научился спать стоя. Стоишь, стоя и спишь. Просыпаешься тогда, когда грудью падаешь в прибор, а под глазами такие синяки вырастают, будто в глаза пустой стакан ввинчивали. После этого так хочется в море, просто не описать. Без удержу хочется…
Только пришли, и опять — разгрузки, выгрузки, погрузки…
— Большой сбор! Построение на пирсе…
— Внимание, товарищи! Экипаж будет отпущен только тогда, когда на пирсе не останется ни одной коробки!!!
Будет отпущен, будет, кто же спорит. А за сутки до отхода всех посадят на корабль, а на корне пирса выставят вооруженного вахтенного, чтоб никто не сбежал, а то ведь чёрт их знает, шалопаи, прости Господи…
Отдых перед автономкой ворован, как кусок хлеба со стола — помоечным пасюком. Погрузки, проверки, ракеты, торпеды…
— Кровь из носа, товарищи, это нужно сделать! Кровь из носа…
И кровь идет из носа…
Перед автономкой бывает контрольный выход для проверки готовности. Лодку выгоняют в море, и она десять суток ходит там туда-сюда, а внутри у неё сидят люди, преимущественно по тревоге. И тревоги через каждые два часа, и часто бывает, что одна тревога целуется с другой…
Там я научился спать стоя. Стоишь, стоя и спишь. Просыпаешься тогда, когда грудью падаешь в прибор, а под глазами такие синяки вырастают, будто в глаза пустой стакан ввинчивали. После этого так хочется в море, просто не описать. Без удержу хочется…
Только пришли, и опять — разгрузки, выгрузки, погрузки…
— Большой сбор! Построение на пирсе…
— Внимание, товарищи! Экипаж будет отпущен только тогда, когда на пирсе не останется ни одной коробки!!!
Будет отпущен, будет, кто же спорит. А за сутки до отхода всех посадят на корабль, а на корне пирса выставят вооруженного вахтенного, чтоб никто не сбежал, а то ведь чёрт их знает, шалопаи, прости Господи…
Отметим коротко!
Отметим коротко, лирически отступив, что в те времена флот пил, и пил он спирт, и пил он его неторопливо и помногу. Это сейчас всем запретили, а тогда — о-го-го…
В общем, были отдельные личности, которые, несмотря на сторожей и проделанную работу, ускользали с корабля в ночь перед самым отходом, и потом за ними гонялись по всему поселку.
Обессилев, они сдавались, их сажали на детские саночки и привозили на пирс. По дороге они засыпали, и их грузили на корабль на талях. Приходили они в себя на третьи сутки вдали от родных берегов.
Но были и такие, которых не находили, и тогда в последний момент брали кого попало прямо из патруля. Так взяли одного молодого лейтенанта, и его жена потом его искала, но искала она не там, где надо искать, поэтому она искала его несколько дней.
В общем, были отдельные личности, которые, несмотря на сторожей и проделанную работу, ускользали с корабля в ночь перед самым отходом, и потом за ними гонялись по всему поселку.
Обессилев, они сдавались, их сажали на детские саночки и привозили на пирс. По дороге они засыпали, и их грузили на корабль на талях. Приходили они в себя на третьи сутки вдали от родных берегов.
Но были и такие, которых не находили, и тогда в последний момент брали кого попало прямо из патруля. Так взяли одного молодого лейтенанта, и его жена потом его искала, но искала она не там, где надо искать, поэтому она искала его несколько дней.
Ах, море, море…
Вышли в море и пошли, отошли подальше, встрепенулись и взялись за изучение материальной части.
Только наши подводники могут выйти в море, отойти подальше, а потом начать изучать то, на чем они вышли в море: всем выдаются зачётные листы, и все одновременно начинают учить устройство корабля — ходят по отсекам, как в Лувре, и ищут клапана. Лодка плывет, а они учат. А что делать?
Матчасть на нашем родном флоте можно изучить только вдали от Родины. Вблизи Родина тебе просто не даст её изучить. Родина, она вблизи что-нибудь да придумает: снег придумает, астрономическое число нарядов или рытьё канав.
Если лодка утонет, то тут Родина поделится на две большие части: та часть, которая придумала снег, наряды и канаву, будет молчать, а та, другая часть Родины — та срочно пододвинется поближе и спросит у оставшихся в живых со всей строгостью.
И это навсегда. Это не изменить. Некоторые пытались, но это навсегда.
Да и мы уже привыкли так учиться своему военному делу. Мы до того привыкли, что, разреши нам на берегу не рыть, а учить, мы сядем и будем сидеть, уставясь в точку, отсылая всех к матери Ядвиге; будем сидеть и ждать выхода в море, чтоб там приступить однозначно.
Когда мы вышли в море, я тоже получил зачётный лист по устройству корабля и тоже учил до тех пор, пока с глаз моих не спала пелена и пока все эти трубы, свитые в узлы, не стали мне родны и понятны.
После того как я сдал все зачёты, я долгое время не мог отделаться от мысли, что ткни нашу лодочку в бок — и она тихо утонет.
Нет, конечно мы будем бороться за живучесть, будем бегать по отсекам, загерметизируемся, дадим внутрь сжатый воздух, всплывем и — тыр-пыр-Мойдодыр, но все равно она утонет; не сразу — так потом.
Не знаю почему, но после сдачи экзаменов по устройству корабля эти мысли преследуют тебя особенно сильно. Правда, со временем впечатление от устройства слабеет, но сначала от полученных знаний просто кожа пузырится. Я не буду больше говорить о том, что подводная лодка может утонуть. Я тут несколько раз уже сказал об этом, но сказал я об этом только для того, чтобы больше не говорить.
Тем более что не так уж часто мы и тонем, как могли бы.
Только наши подводники могут выйти в море, отойти подальше, а потом начать изучать то, на чем они вышли в море: всем выдаются зачётные листы, и все одновременно начинают учить устройство корабля — ходят по отсекам, как в Лувре, и ищут клапана. Лодка плывет, а они учат. А что делать?
Матчасть на нашем родном флоте можно изучить только вдали от Родины. Вблизи Родина тебе просто не даст её изучить. Родина, она вблизи что-нибудь да придумает: снег придумает, астрономическое число нарядов или рытьё канав.
Если лодка утонет, то тут Родина поделится на две большие части: та часть, которая придумала снег, наряды и канаву, будет молчать, а та, другая часть Родины — та срочно пододвинется поближе и спросит у оставшихся в живых со всей строгостью.
И это навсегда. Это не изменить. Некоторые пытались, но это навсегда.
Да и мы уже привыкли так учиться своему военному делу. Мы до того привыкли, что, разреши нам на берегу не рыть, а учить, мы сядем и будем сидеть, уставясь в точку, отсылая всех к матери Ядвиге; будем сидеть и ждать выхода в море, чтоб там приступить однозначно.
Когда мы вышли в море, я тоже получил зачётный лист по устройству корабля и тоже учил до тех пор, пока с глаз моих не спала пелена и пока все эти трубы, свитые в узлы, не стали мне родны и понятны.
После того как я сдал все зачёты, я долгое время не мог отделаться от мысли, что ткни нашу лодочку в бок — и она тихо утонет.
Нет, конечно мы будем бороться за живучесть, будем бегать по отсекам, загерметизируемся, дадим внутрь сжатый воздух, всплывем и — тыр-пыр-Мойдодыр, но все равно она утонет; не сразу — так потом.
Не знаю почему, но после сдачи экзаменов по устройству корабля эти мысли преследуют тебя особенно сильно. Правда, со временем впечатление от устройства слабеет, но сначала от полученных знаний просто кожа пузырится. Я не буду больше говорить о том, что подводная лодка может утонуть. Я тут несколько раз уже сказал об этом, но сказал я об этом только для того, чтобы больше не говорить.
Тем более что не так уж часто мы и тонем, как могли бы.
Ну, как там?
Меня часто спрашивают:
— Ну, а все-таки, как там?
— Где? — спрашиваю я.
— Ну, в автономке, под водой…
— Да нормально вроде: вахта — сон, вахта — сон, а в промежутках — командир и зам; если им некогда, то — старпом и пом. Так и плывешь, окружённый постоянной заботой. Пришли в район — устроили митинг и заступили в дежурство и при этом шли по отсекам с чем-то заменяющим вечный огонь.
Женщин обычно интересует, видно ли в иллюминаторы рыбок. Они очень удивляются, когда узнают, что на подводной лодке нет иллюминаторов.
— А как же вы плывете без иллюминаторов, не видно же?!
— А так и плывем, зажмурясь, периодически вытаскиваются специальные выдвижные устройства, с помощью которых лодка себя ощущает в пространстве. Ощутили — спрятали; и поехали дальше.
— Ну, а все-таки, как там?
— Где? — спрашиваю я.
— Ну, в автономке, под водой…
— Да нормально вроде: вахта — сон, вахта — сон, а в промежутках — командир и зам; если им некогда, то — старпом и пом. Так и плывешь, окружённый постоянной заботой. Пришли в район — устроили митинг и заступили в дежурство и при этом шли по отсекам с чем-то заменяющим вечный огонь.
Женщин обычно интересует, видно ли в иллюминаторы рыбок. Они очень удивляются, когда узнают, что на подводной лодке нет иллюминаторов.
— А как же вы плывете без иллюминаторов, не видно же?!
— А так и плывем, зажмурясь, периодически вытаскиваются специальные выдвижные устройства, с помощью которых лодка себя ощущает в пространстве. Ощутили — спрятали; и поехали дальше.