говорит:
- Но почему вы выбрали именно медицину? И Пейдж в динамике говорит:
- Я не знаю. Мне просто вдруг захотелось стать врачом... - Они
переходят в другую комнату, и голоса затихают.
На экране - стоянка перед главным входом. Там припаркован фургончик
техпомощи. Механик стоит на коленях перед синей машиной. Девушка из
регистратуры стоит тут же рядом, сложив руки на груди.
Я кручу ручку переключателя на динамике.
На экране - я сам. Сижу, прижав ухо к динамику.
На цифре «пять» стучит пишущая машинка. На цифре
«восемь» гудит фен. На цифре «два» - мамин голос.
Она говорит:
- Знаете старую поговорку: «Те, кто не помнит своего прошлого,
обречены повторять его снова и снова»? А я так думаю, что те, кто
помнит свое прошлое, - им еще хуже.
Голос Пейдж в динамике говорит:
- Те, кто помнит свое прошлое, все равно помнят его не таким, каким оно
было на самом деле.
Теперь я вижу их на экране. Они идут по какому-то коридору. На коленях
у мамы - раскрытая книга. Даже в черно-белом изображении понятно, что это ее
дневник. Она читает и улыбается.
Она оборачивается к Пейдж, которая толкает коляску сзади, и говорит:
- Те, кто помнит свое прошлое, они им парализованы.
И Пейдж говорит:
- А если так: «Те, кто способен забыть свое прошлое, они ушли
далеко вперед по сравнению со всеми нами»?
Их голоса снова стихают вдали.
На цифре «три» кто-то храпит. На цифре «десять»
скрипит кресло-качалка.
На экране - стоянка перед главным входом. Девушка из регистратуры
расписывается в квитанции.
Я не успею найти Пейдж снова, девушка скоро вернется и скажет, что с
шинами все в порядке. И опять будет смотреть на меня так - искоса.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Как оказалось, какой-то кретин проколол ей шины
Среда -- это Нико.
Пятница - Таня.
Воскресные вечера - Лиза. Мы встречаемся на стоянке перед центром
какой-то общины, где сегодня проходит собрание сексоголиков. Идем в подсобку
и предаемся разврату рядом со шваброй в ведре с грязной водой. Лиза
опирается о коробки с туалетной бумагой, а я долблюсь в нее сзади - причем с
такой силой, что с каждым моим толчком она бьется головой о полку со
сложенными полотенцами. Я слизываю пот у нее со спины - жидкий никотин.
Это - жизнь на земле, как я ее знаю. Быстрый и грубый секс в таком
окружении, что перед тем, как начать, хочется подложить газетку. Так я
пытаюсь вернуться к тому, как все было до Пейдж Маршалл. Периодическое
возрождение. Я пытаюсь восстановить свою жизнь - такой, какая она была еще
пару недель назад. Когда моя дисфункция так замечательно функционировала. Я
говорю Лизе в затылок:
- Ты мне скажи, если я вдруг стану нежным и ласковым, хорошо?
Я долблюсь в нее сзади и говорю:
- Сразу скажи, ладно? Я говорю:
- Ты же не думаешь, что я стал нежнее, да? Чтобы не кончить прямо
сейчас, я представляю себе крушение самолета. Я представляю, как я наступаю
в дерьмо.
Член у меня весь в огне. Я представляю полицейские фотографии
автомобильных аварий и жертв кровавых перестрелок. Чтобы не чувствовать
ничего, я продолжаю это нагромождение кошмаров. Буквально запихиваю их в
голову.
Пихаешь куда-то свой член, запихиваешь свои чувства куда подальше. Для
сексоголика это одно и то же.
Я долблюсь в нее сзади. Я сжимаю ей грудь, кручу в пальцах соски.
И Лиза говорит:
- Полегче. - Она говорит: - Что ты пытаешься доказать?
Что я бесчувственная скотина.
Что мне на все наплевать.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Лиза. Лиза с ее увольнительной на три часа. Она опирается на коробку с
туалетной бумагой и кашляет, и я чувствую, как ее плоть дрожит и сжимается в
спазмах у меня под руками. Мышцы ее тазового дна, ее лобково-копчиковая
мышца - они ритмически сокращаются и сжимают мой член. Как будто всасывают
его внутрь.
Смотри также: зона Графенберга.
Смотри также: область G.
Смотри также: священная область Тантры.
Смотри также: черная жемчужина Дао.
Лиза широко раскидывает руки и вжимается в меня всем телом.
Эта область действительно существует. Федерация Феминистических центров
здоровья называет ее уретральной губкой. Голландский врач и физиолог Ренье
де Грааф, живший в семнадцатом веке, называл эту область пещеристой ткани,
нервов и желез женской простатой. Это два дюйма уретры, которые можно
прощупать через переднюю стенку влагалища. Эту область еще называют шейкой
мочевого пузыря.
Зона в форме фасолины, которую каждый стремится назвать по-своему.
Отметить своим флажком. Своим символом.
Чтобы не кончить прямо сейчас, я вспоминаю анатомию на первом курсе.
Вскрытие в анатомическом театре. Продольное рассечение клитора. Рассечение
corpora cavernosa - губчатой области внутри пениса, которая удерживает
приливающую кровь и, таким образом, держит член в эрегированном состоянии.
Мы вырезали яичники. Мы извлекали семенники. Нас учили, как вырезать нервы.
Трупы пахли формалином, формальдегидом. Как пахнет в новых машинах.
С такими мыслями - о расчлененных трупах - можно часами наяривать и не
кончить.
Можно убить целую жизнь, не чувствуя ничего, кроме кожи. Вот в чем
волшебная притягательность этих девочек, повернутых на сексе.
Зависимость тем хороша, что ты не чувствуешь ничего, кроме блаженного
опьянения, или прихода, или приятного насыщения. А по сравнению с другими
чувствами и ощущениями - скажем, с печалью, яростью, страхом, тревогой,
отчаянием и унынием - она вообще кажется чуть ли не оптимальным выбором. То
есть на самом деле все не так плохо. Вечером в понедельник, после работы, я
сижу дома и разбираю старые мамины кассеты - записи ее терапевтических
сеансов. Две тысячи лет разных женщин - на одной полке. Мамин голос -
спокойный и ровный. Как тогда, в детстве, когда я был совсем маленький.
Бордель в подсознании. Сказки на ночь.
Представьте себе: ваше тело расслабленное и тяжелое. Голова, руки...
Если ты слушаешь запись в наушниках, если ты под нее засыпаешь - не забудь
подстелить полотенце.
На кассете написано: Мэри Тодд Линкольн. Не пойдет. Слишком
страшненькая. Смотри также: сеанс с Уоллис Симпсон. Смотри также: сеанс с
Мартой Рей. Вот - три сестры Бронте. Не настоящие женщины, а символы. Одни
имена как пустые оболочки, на которые ты проецируешь свои фантазии, которые
ты заполняешь стереотипами и клише, молочно-белая кожа и турнюры, туфельки
на пуговицах и кринолины. Почти обнаженные - только в корсетах из китового
уса и подвязках, - вот они: Эмили, Шарлота и Анна. Лежат, разморенные жарким
днем на канапе в гостиной, - голые и скучающие. Секс-символы. Все остальное
продумывай сам: позы и реквизит. Письменный стол с убирающейся крышкой,
клавесин. Представляй себя хоть Хитклифом, хоть мистером Рочестером. Просто
поставь кассету, расслабься и получай удовольствие.
Как будто можно представить прошлое. Прошлое, будущее, жизнь на других
планетах - все это только проекции жизни, как мы ее знаем.
Я заперся в своей комнате. Денни занят своими делами: приходит, уходит.
Как будто случайно я открываю телефонную книгу на фамилии Маршалл. Ее
там нет. Иногда после работы я сажусь на автобус, который проходит мимо
больницы Святого Антония. Я ни разу не видел ее в окне. Проезжая на автобусе
мимо больницы, я пытаюсь угадать, где на стоянке ее машина. Угадать
невозможно. Я не выхожу у больницы, я еду дальше.
Я не знаю, что буду делать: то ли проколю шины, то ли засуну под
«дворник» любовную записку.
Денни постоянно куда-то ходит, и с каждым днем в доме все меньше и
меньше камней. Обычно, когда видишься с человеком каждый день, ты не
замечаешь, как он меняется. Но когда я наблюдаю за Денни из окна своей
комнаты на втором этаже, когда я наблюдаю за тем, как он увозит из дома
камни - огромные камни; он возит их в магазинной тележке, - я замечаю, что
он с каждым днем все крупнее. Его старая клетчатая рубашка уже не висит на
нем как на вешалке. Скоро она будет ему мала. Он не то чтобы стал
здоровенным лосем, но все же заметно раздался в плечах. Для прежнего Денни
он очень крупный. И лицо у него загорело.
Я наблюдаю за ним из окна. Я - камень. Я - остров.
Я кричу ему: может, помочь?
Денни озирается по сторонам, прижимая камень к груди.
- Я здесь, наверху, - говорю. - Помощь нужна?
Денни кладет камень в магазинную тележку и пожимает плечами. Потом
качает головой и смотрит на меня снизу, прикрывая глаза ладонью.
- Не нужна, - говорит он. - Но можешь помочь, если хочешь.
Ладно, проехали.
Я просто хочу быть кому-то нужным.
Нужным и необходимым. Мне нужен кто-то, кому я мог бы отдать всего себя
- все свое свободное время, все свое внимание и заботу. Кто-то, зависимый от
меня.
Обоюдная зависимость.
Смотри также: Пейдж Маршалл.
Точно так же наркотики могут быть в чем-то плохими, а в чем-то
хорошими.
Ты не ешь. Ты не спишь. Ты говоришь Лизе: «Я тебя съем», -
но это не та еда. Спать с Сарой Бернар - это не значит спать по-настоящему.
Чем хороша одержимость сексом: ты больше не чувствуешь голода и
усталости, скуки и одиночества.
На столе в столовой - очередная стопка открыток, чеков и пожеланий
всего хорошего от незнакомых людей, которым хочется верить, что для кого-то
они герои. Которые убеждены, что они кому-то нужны. Одна женщина пишет, что
она начала молитвенную цепочку за меня. Очередная афера. Духовная пирамида.
Как будто можно закорешиться с Богом. Как будто можно навешать Ему лапши.
Тонкая черта между молитвой и жалостливым нытьем.
Во вторник вечером голос на автоответчике спрашивает у меня разрешения
перенести маму на третий этаж. Третий этаж в больнице Святого Антония - это
этаж для безнадежных больных. Сюда их привозят умирать. Первая мысль: это не
доктор Маршалл. Не ее голос.
Я говорю, обращаясь к автоответчику: ну конечно. Переносите ее наверх,
эту полоумную стерву. Создайте ей там все удобства, но я не буду платить за
какие-то дополнительные героические потуги. Зонды для искусственного
кормления. Аппараты для искусственного дыхания. Конечно, я мог среагировать
и полюбезнее, но меня взбесил тихий и проникновенный голос администраторши.
Меня взбесили ее доверительные интонации. Она как будто заранее
предположила, что я - человек добрый и чуткий.
Я говорю этому милому голосочку, записанному на автоответчик: и больше
мне не звони, пока миссис Манчини не отойдет в мир иной.
Мне не нужно, чтобы меня жалели - если только я не пытаюсь надыбать
денег. Пусть лучше меня ненавидят.
Я не злюсь. Мне не грустно. Я давно уже ничего не чувствую, кроме
физического возбуждения.
Среда - это Нико.
В женском сортире. Ее лобковая кость бьется мне в нос. Нико скачет у
меня на лице вверх-вниз. В течение двух часов она держит руки, сцепленные в
замок, у меня под затылком и прижимает мое лицо к своей разгоряченной
штучке, ее лобковые волосы лезут мне в рот, и я уже задыхаюсь.
Я вожу языком по ее labia minora и представляю себе, что это ухо
доктора Маршалл. Я дышу носом и тянусь языком к спасению.
Четверг - сначала Вирджиния Вульф. Потом - Анаис Нин. Потом - сеанс с
Сакагавеа, а потом - уже утро и мне надо идти на работу в 1734 год.
В перерывах я записываю в блокнот свое прошлое. Работаю над четвертой
ступенью. Составляю полную опись своих грехов.
Пятница - это Таня.
К пятнице в мамином доме не остается ни одного камня.
Таня приходит ко мне домой, и Таня значит анальный секс.
Анальный секс чем хорош, что задница - она всегда тугая и тесная, как
влагалище девственницы. И Таня приносит с собой игрушки. Бусы, пруты и
стержни, которые пахнут отбеливателем с хлоркой. Она приносит их в черной
кожаной сумке, которая постоянно лежит у нее в багажнике. Таня берет мой
член в рот и обрабатывает его, помогая себе одной рукой, а свободной рукой
пропихивает мне в задницу первый резиновый шарик на Длинной леске.
Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.
Вдох. Выдох.
Думай про обезьяну с каштанами.
Ровно и медленно. Вдох, выдох.
Таня пропихивает в меня первый шар, и я говорю:
- Ты мне скажи, если я вдруг стану уж слишком проникновенным, ладно?
Первый шарик проходит внутрь.
- Почему мне никто не верит, - говорю я, - когда я говорю, что мне все
равно?
Второй шарик проходит внутрь.
- А мне правда на все наплевать, - говорю. - Я давно уже ничего не
чувствую.
Третий шарик. Я говорю:
- Больше никто никогда не сделает мне больно. Четвертый.
Таня по-прежнему трудится над моим членом. Она берет бусы покрепче и
резко дергает.
Представьте себе, что приходит к вам женщина, запускает руку вам в
задницу и выдергивает кишки.
Смотри также: моя умирающая мама.
Смотри также: доктор Пейдж Маршалл.
Таня дергает еще раз, и я кончаю. Брызги спермы летят на обои. Она
дергает бусы, и мой член пульсирует в сухих конвульсиях. В нем уже ничего не
осталось, но он все равно пульсирует,
И я говорю:
- Черт. Нет, правда. Это я точно почувствовал. Чего бы Иисус никогда не
сделал?
Я стою, наклонившись вперед и упираясь руками в стену. Колени слегка
согнуты. Я говорю:
- Ты там полегче. - Я говорю Тане: - Ты же не газонокосилку заводишь.
Таня стоит подо мной на коленях и смотрит на красные шарики на полу,
жирные от вазелина. Она говорит:
- О господи. - Она поднимает бусы из красных резиновых шариков и
показывает их мне. - Вроде бы их было десять.
Шариков только восемь. И на леске - явный избыток свободного места.
Задница так болит, что я лезу туда рукой, чтобы проверить, нет ли
крови. Судя по тому, как у меня там болит, кровь должна просто хлестать
фонтаном.
Стиснув зубы, я говорю:
- Неплохо так позабавились, да? И Таня говорит:
- Подпиши мою увольнительную. - Она убирает шарики в сумку и говорит: -
И все же сходи в травмопункт.
Смотри также: инородное тело в толстой кишке.
Смотри также: закупорка кишечника.
Смотри также: спазмы, жар, септический шок, паралич сердца.
Я пять дней ничего не ел. Просто не чувствовал голода и не вспоминал о
том, что надо поесть. Я не чувствовал жажды или усталости. Я не злился, не
переживал, не испытывал страха. Если где плохо пахнет, я этого все равно не
чувствую. Я знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь Таня.
Пейдж со своей зубной нитью. Таня со своими игрушками. Гвен со своим
«выручательным словом». Они все тянут меня на веревке. На леске,
на нитке. Тянут и дергают.
- Да нет, - говорю я Тане, Я расписываюсь у нее в увольнительной в
графе «.Поручитель». - Все нормально. Я не чувствую, чтобы там
что-то осталось, внутри.
Таня берет у меня увольнительную и говорит:
- Что-то не верится.
Самое смешное, что и мне самому как-то не верится.
Без страховки и даже без водительских прав мне удается уговорить
таксиста помочь мне завести с толкача старую мамину машину. По радио
передают информацию об автомобильных пробках: авария на такой-то улице,
заглохший трейлер на шоссе к аэропорту. Я заправляюсь, еду к месту ближайшей
аварии и становлюсь в очередь. Просто чтобы почувствовать, что я тоже к
чему-то причастен.
Я стою в пробке. Сердце бьется спокойно и ровно. Я не один. Запертый в
этой ловушке, я могу сделать вид, что я - самый обыкновенный, нормальный
парень, который едет с работы домой. К жене и детишкам. В свой собственный
дом. Я могу притвориться, что моя жизнь - не одно тягостное ожидание
очередной беды; что у меня в жизни есть что-то еще. Что я знаю, как
правильно функционировать. Другие детишки играют в «больницу», в
«дочки-матери», в «магазин»; я играю в пассажира,
который ездит в общественном транспорте по сезонному проездному билету.
После работы я еду к Денни - на пустырь, куда он свез все свои камни.
Где скоро «будет новый квартал», по заверениям строительной
компании «Меннингтон». Денни составил камни рядами один на
другой, скрепив их известковым раствором, так что теперь у него есть стена.
Я говорю:
- Привет.
И Денни говорит:
- Привет. Он говорит:
- Как твоя мама?
И я говорю, что не знаю. Мне все равно.
Денни размазывает мастерком слой серой зернистой грязюки поверх
последнего ряда камней. Разравнивает раствор заостренным концом мастерка.
Потом берет палочку и разглаживает швы между камнями.
Неподалеку, под яблоней, сидит девушка. Это Черри Дайкири из
стриптиз-бара. Она сидит на разложенном одеяле. Достает из коричневого
бумажного пакета белые картонки с едой из фаст-фуда, открывает их и
расставляет на одеяле.
Денни укладывает на раствор очередной ряд камней.
Я говорю:
- Чего строишь?
Денни пожимает плечами. Вжимает квадратный коричневый камень поглубже в
раствор. Потом набирает раствор мастерком и втирает его между двумя камнями.
Собирает все поколение своих детей во что-то единое и большое.
А разве сначала не нужен проект? - говорю. План на бумаге? И кажется,
нужно еще получить разрешение на строительство от какой-то комиссии;
заплатить налог. Есть какой-то строительный кодекс - его надо знать.
И Денни говорит:
- Да ну?
Он ворочает камни ногой, выбирает который получше и кладет его в
кладку. Он говорит: если ты собираешься написать картину, тебе не нужно
ничье разрешение. Если ты пишешь книгу, тебе не нужны никакие планы,
заверенные в какой-то там комиссии. А ведь книги бывают разные. Есть очень
вредные книги: он, Денни, за всю свою жизнь не причинит столько вреда,
сколько его причиняет одна такая книженция. Если ты сочиняешь стихотворение,
ты не зовешь никаких инспекторов. Существует такое понятие, как свобода
самовыражения.
Денни говорит:
- Если ты собираешься завести ребенка, на это не нужно специального
разрешения. А если хочешь построить дом, нужно?!
И я говорю:
- А если твой дом будет уродливым и опасным для окружающих?
И Денни говорит:
- А если ты вырастишь мерзкого и противного ребенка, опасного для
окружающих?
Я поднимаю кулак и говорю:
- Надеюсь, дружище, ты не меня имеешь в виду? Денни смотрит на Черри
Дайкири на траве под яблоней и говорит:
- Ее зовут Бет. Я говорю:
- И даже не думай, что городские власти купятся на твою логику Первой
Поправки.
Я говорю:
- На самом деле она не такая уж и симпатичная.
Денни вытирает пот с лица низом рубашки. Когда он задирает рубаху,
видны рельефные мышцы у него на животе. Он говорит:
- Тебе надо с ней повидаться.
Я говорю, что могу посмотреть на нее и отсюда.
- С мамой, я имею в виду, - говорит он.
Она все равно меня узнает. Она не будет по мне скучать.
- Не ради нее, - говорит Денни. - Ради себя.
Денни с его накачанными руками, где твердые мускулы перекатываются под
кожей. Денни с его плечами, которым теперь тесно в старой футболке. Уже и не
скажешь, что когда-то он был таким хилым и тощим. С каждым новым рядом ему
приходится поднимать камни все выше и выше. С каждым новым рядом камней ему
надо быть чуть сильнее. Он говорит:
- Поесть с нами не хочешь? Китайской еды? - Он говорит: - Вид у тебя
усталый.
Я говорю: ты теперь спишь с этой Бет?
Я говорю: она что у тебя, беременная?
Денни держит в руках большой серый камень, прижимая его к бедру. Он
пожимает плечами. Еще месяц назад этот камень мы не подняли бы и вдвоем.
Я говорю, если ему вдруг понадобится машина - у меня мамина на ходу.
- Вот и поезжай к маме, - говорит Денни. - А потом возвращайся -
поможешь.
Я говорю: все тебе передают привет, из колонии Дансборо.
И он говорит:
- Да ладно, дружище, не ври. Меня-то как раз подбодрять не надо.
Сижу - проверяю сообщения на автоответчике. Все тот же мягкий,
проникновенный голос. Он говорит:
- Состояние ухудшается... Он говорит:
- Критическое состояние... Он говорит:
- Ваша мама... Он говорит:
- Необходимо вмешательство...
Сижу - нажимаю на кнопку быстрой прокрутки.
Кассеты на вечер уже ждут на полке. Колин Мур, знать бы еще» кто
такая. Констанция Ллойд - тоже не знаю. Джуди Гарланд. Ева Браун. Остался,
как говорится, второй состав.
Голос в автоответчике останавливается и включается снова:
- ...обзвонила больницы и центры искусственного оплодотворения, которые
упоминаются в дневнике его матери...
Это Пейдж Маршалл.
Я отматываю пленку назад.
- Добрый день, это доктор Пейдж Маршалл, - говорит она. - Мне нужно
поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, передайте мистеру Манчини, что я
обзвонила больницы и центры искусственного оплодотворения, которые
упоминаются в дневнике его матери, и оказалось, что все они действительно
существуют. И больницы, и даже врачи. - Она говорит: - И что самое странное,
они почему-то все очень расстраивались, когда я начинала расспрашивать их
про Иду Манчини.
Она говорит:
- Похоже, что это не просто больные фантазии миссис Манчини.
Возникает еще один голос, на заднем плане. Он говорит:
- Пейдж? Мужской голос.
- Послушайте, - говорит она. - Тут рядом мой муж. Передайте,
пожалуйста, Виктору Манчини, чтобы он нашел меня в больнице Святого Антония
как можно скорее.
Мужской голос говорит:
- Пейдж? Ты что там опять затеваешь? Почему ты шепчешь...
На пленке - короткий гудок.
Суббота, стало быть - визит к маме.
В вестибюле больницы Святого Антония я говорю девушке за стойкой
регистратуры, что я - Виктор Манчини и пришел повидать свою маму, Иду
Манчини.
Я говорю:
- То есть... то есть если она еще не умерла. Девушка за стойкой
регистратуры смотрит на меня тем особенным взглядом, как будто ей меня
жалко. Она прижимает подбородок к груди и смотрит на меня снизу вверх.
Взгляд послушания и покорности. Она поднимает брови и смотрит на меня снизу
вверх. Взгляд, исполненный невыразимой жалости. Уголки губ печально опущены
вниз. Брови слегка нахмурены. Она смотрит на меня и говорит:
- Разумеется, ваша мама по-прежнему с нами. И я говорю:
- Не поймите меня неправильно, но лучше б ее с нами не было.
Она на миг забывает о жалости, и ее печальная улыбка превращается в
волчий оскал. Если женщина смотрит тебе в глаза, проведи языком по губам.
Как правило, женщины сразу отводят взгляд. Есть и такие, которые не отводят,
но их очень мало. Они - как неожиданный выигрыш в лотерею.
Миссис Манчини в той же палате, говорит девушка за стойкой
регистратуры. На первом этаже.
Я говорю: мисс Манчини. Моя мама не замужем, если только вы не
рассматриваете меня с точки зрения вариации царя Эдипа.
Я спрашиваю, на месте ли доктор Маршалл.
- Конечно, на месте, - говорит девушка за стойкой регистратуры. Теперь
она отвернулась и смотрит на меня краем глаза. Взгляд недоверия.
Все эти старые сумасшедшие Ирмы, Лаверны, Виолеты и Оливии в ходунках и
инвалидных колясках уже собираются в стайку за стеклянной дверью и начинают
медленную миграцию в мою сторону. Все хронические раздевальщицы. Все эти
утилизированные бабули и склеротичные белки с карманами, набитыми
пережеванной едой, - старые маразматички, которые забывают, как надо
глотать, с легкими, полными жидкости и кусков пищи.
Все они мне улыбаются. Просто сияют. У всех на руках - пластиковые
браслеты, блокирующие замки на дверях. Но они, эти божьи одуванчики, все
равно выглядят лучше, чем я себя чувствую.
В комнате отдыха пахнет розами, сосной и лимоном. Громкий маленький
мирок в телевизоре требует к себе внимания. Кусочки картинок-головоломок
раскиданы по столу. Маму пока еще не перевели на третий этаж, на этаж
смерти, и доктор Пейдж Маршалл сидит у нее в палате на медицинской кушетке,
перебирает свои бумаги. Она видит, что я вхожу, и говорит:
- На кого вы похожи?! - Она говорит: - Кажется, зонд для искусственного
кормления нужен не только вашей маме.
Я говорю, я прослушал ее сообщение на автоответчике.
Мама лежит на кровати. Кажется, она спит. Ее живот - как раздувшийся
холмик под одеялом. Руки - сплошь кожа да кости. Голова утопает в подушках,
глаза закрыты. Она скрипит зубами во сне и тяжело глотает слюну.
Потом она открывает глаза и протягивает ко мне руки с серо-зелеными
пальцами. Как будто в замедленной съемке. Как будто она - под водой и плывет
ко мне, вся в дрожи и ряби, как свет на самом дне бассейна ночью, в
очередном мотеле, на съезде с очередного шоссе, когда я был маленьким.
Пластиковый браслет висит у нее на запястье, и она говорит:
- Фред.
Она снова глотает слюну, морщась от усилия, и говорит:
- Фред Хастингс. - Она смотрит на Пейдж, не поворачивая головы,
улыбается и говорит: - Тамми. - Она говорит: - Фред и Тамми Хастингсы.
Ее адвокат и его жена.
Мои записки о Фреде Хастингсе остались дома. Я не помню, какая у меня
машина: «форд» или «додж». Я не помню, сколько у
меня детей. И в какой цвет мы в итоге выкрасили столовую. Я вообще ничего не
помню о своей жизни как Фреда.
Пейдж так и сидит на кушетке. Я подхожу к ней, кладу руку ей на плечо и
говорю:
- Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
Ее кошмарная серо-зеленая рука приподнимается и покачивается в воздухе
вправо-влево - международный жест, означающий «так себе». Она
закрывает глаза, улыбается и говорит:
- Я надеялась, что сегодня придет Виктор. Пейдж поводит плечом,
сбрасывая мою руку. И я говорю:
- Мне казалось, со мной вам общаться приятней. Я говорю:
- Виктора никто не любит.
Мама тыкает пальцем в сторону Пейдж и говорит:
- Вы его любите? Пейдж смотрит на меня.
- Фред, - говорит мама, - а ты его любишь?
Пейдж нервно щелкает шариковой ручкой с убирающимся стержнем. Не глядя
- Но почему вы выбрали именно медицину? И Пейдж в динамике говорит:
- Я не знаю. Мне просто вдруг захотелось стать врачом... - Они
переходят в другую комнату, и голоса затихают.
На экране - стоянка перед главным входом. Там припаркован фургончик
техпомощи. Механик стоит на коленях перед синей машиной. Девушка из
регистратуры стоит тут же рядом, сложив руки на груди.
Я кручу ручку переключателя на динамике.
На экране - я сам. Сижу, прижав ухо к динамику.
На цифре «пять» стучит пишущая машинка. На цифре
«восемь» гудит фен. На цифре «два» - мамин голос.
Она говорит:
- Знаете старую поговорку: «Те, кто не помнит своего прошлого,
обречены повторять его снова и снова»? А я так думаю, что те, кто
помнит свое прошлое, - им еще хуже.
Голос Пейдж в динамике говорит:
- Те, кто помнит свое прошлое, все равно помнят его не таким, каким оно
было на самом деле.
Теперь я вижу их на экране. Они идут по какому-то коридору. На коленях
у мамы - раскрытая книга. Даже в черно-белом изображении понятно, что это ее
дневник. Она читает и улыбается.
Она оборачивается к Пейдж, которая толкает коляску сзади, и говорит:
- Те, кто помнит свое прошлое, они им парализованы.
И Пейдж говорит:
- А если так: «Те, кто способен забыть свое прошлое, они ушли
далеко вперед по сравнению со всеми нами»?
Их голоса снова стихают вдали.
На цифре «три» кто-то храпит. На цифре «десять»
скрипит кресло-качалка.
На экране - стоянка перед главным входом. Девушка из регистратуры
расписывается в квитанции.
Я не успею найти Пейдж снова, девушка скоро вернется и скажет, что с
шинами все в порядке. И опять будет смотреть на меня так - искоса.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Как оказалось, какой-то кретин проколол ей шины
Среда -- это Нико.
Пятница - Таня.
Воскресные вечера - Лиза. Мы встречаемся на стоянке перед центром
какой-то общины, где сегодня проходит собрание сексоголиков. Идем в подсобку
и предаемся разврату рядом со шваброй в ведре с грязной водой. Лиза
опирается о коробки с туалетной бумагой, а я долблюсь в нее сзади - причем с
такой силой, что с каждым моим толчком она бьется головой о полку со
сложенными полотенцами. Я слизываю пот у нее со спины - жидкий никотин.
Это - жизнь на земле, как я ее знаю. Быстрый и грубый секс в таком
окружении, что перед тем, как начать, хочется подложить газетку. Так я
пытаюсь вернуться к тому, как все было до Пейдж Маршалл. Периодическое
возрождение. Я пытаюсь восстановить свою жизнь - такой, какая она была еще
пару недель назад. Когда моя дисфункция так замечательно функционировала. Я
говорю Лизе в затылок:
- Ты мне скажи, если я вдруг стану нежным и ласковым, хорошо?
Я долблюсь в нее сзади и говорю:
- Сразу скажи, ладно? Я говорю:
- Ты же не думаешь, что я стал нежнее, да? Чтобы не кончить прямо
сейчас, я представляю себе крушение самолета. Я представляю, как я наступаю
в дерьмо.
Член у меня весь в огне. Я представляю полицейские фотографии
автомобильных аварий и жертв кровавых перестрелок. Чтобы не чувствовать
ничего, я продолжаю это нагромождение кошмаров. Буквально запихиваю их в
голову.
Пихаешь куда-то свой член, запихиваешь свои чувства куда подальше. Для
сексоголика это одно и то же.
Я долблюсь в нее сзади. Я сжимаю ей грудь, кручу в пальцах соски.
И Лиза говорит:
- Полегче. - Она говорит: - Что ты пытаешься доказать?
Что я бесчувственная скотина.
Что мне на все наплевать.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Лиза. Лиза с ее увольнительной на три часа. Она опирается на коробку с
туалетной бумагой и кашляет, и я чувствую, как ее плоть дрожит и сжимается в
спазмах у меня под руками. Мышцы ее тазового дна, ее лобково-копчиковая
мышца - они ритмически сокращаются и сжимают мой член. Как будто всасывают
его внутрь.
Смотри также: зона Графенберга.
Смотри также: область G.
Смотри также: священная область Тантры.
Смотри также: черная жемчужина Дао.
Лиза широко раскидывает руки и вжимается в меня всем телом.
Эта область действительно существует. Федерация Феминистических центров
здоровья называет ее уретральной губкой. Голландский врач и физиолог Ренье
де Грааф, живший в семнадцатом веке, называл эту область пещеристой ткани,
нервов и желез женской простатой. Это два дюйма уретры, которые можно
прощупать через переднюю стенку влагалища. Эту область еще называют шейкой
мочевого пузыря.
Зона в форме фасолины, которую каждый стремится назвать по-своему.
Отметить своим флажком. Своим символом.
Чтобы не кончить прямо сейчас, я вспоминаю анатомию на первом курсе.
Вскрытие в анатомическом театре. Продольное рассечение клитора. Рассечение
corpora cavernosa - губчатой области внутри пениса, которая удерживает
приливающую кровь и, таким образом, держит член в эрегированном состоянии.
Мы вырезали яичники. Мы извлекали семенники. Нас учили, как вырезать нервы.
Трупы пахли формалином, формальдегидом. Как пахнет в новых машинах.
С такими мыслями - о расчлененных трупах - можно часами наяривать и не
кончить.
Можно убить целую жизнь, не чувствуя ничего, кроме кожи. Вот в чем
волшебная притягательность этих девочек, повернутых на сексе.
Зависимость тем хороша, что ты не чувствуешь ничего, кроме блаженного
опьянения, или прихода, или приятного насыщения. А по сравнению с другими
чувствами и ощущениями - скажем, с печалью, яростью, страхом, тревогой,
отчаянием и унынием - она вообще кажется чуть ли не оптимальным выбором. То
есть на самом деле все не так плохо. Вечером в понедельник, после работы, я
сижу дома и разбираю старые мамины кассеты - записи ее терапевтических
сеансов. Две тысячи лет разных женщин - на одной полке. Мамин голос -
спокойный и ровный. Как тогда, в детстве, когда я был совсем маленький.
Бордель в подсознании. Сказки на ночь.
Представьте себе: ваше тело расслабленное и тяжелое. Голова, руки...
Если ты слушаешь запись в наушниках, если ты под нее засыпаешь - не забудь
подстелить полотенце.
На кассете написано: Мэри Тодд Линкольн. Не пойдет. Слишком
страшненькая. Смотри также: сеанс с Уоллис Симпсон. Смотри также: сеанс с
Мартой Рей. Вот - три сестры Бронте. Не настоящие женщины, а символы. Одни
имена как пустые оболочки, на которые ты проецируешь свои фантазии, которые
ты заполняешь стереотипами и клише, молочно-белая кожа и турнюры, туфельки
на пуговицах и кринолины. Почти обнаженные - только в корсетах из китового
уса и подвязках, - вот они: Эмили, Шарлота и Анна. Лежат, разморенные жарким
днем на канапе в гостиной, - голые и скучающие. Секс-символы. Все остальное
продумывай сам: позы и реквизит. Письменный стол с убирающейся крышкой,
клавесин. Представляй себя хоть Хитклифом, хоть мистером Рочестером. Просто
поставь кассету, расслабься и получай удовольствие.
Как будто можно представить прошлое. Прошлое, будущее, жизнь на других
планетах - все это только проекции жизни, как мы ее знаем.
Я заперся в своей комнате. Денни занят своими делами: приходит, уходит.
Как будто случайно я открываю телефонную книгу на фамилии Маршалл. Ее
там нет. Иногда после работы я сажусь на автобус, который проходит мимо
больницы Святого Антония. Я ни разу не видел ее в окне. Проезжая на автобусе
мимо больницы, я пытаюсь угадать, где на стоянке ее машина. Угадать
невозможно. Я не выхожу у больницы, я еду дальше.
Я не знаю, что буду делать: то ли проколю шины, то ли засуну под
«дворник» любовную записку.
Денни постоянно куда-то ходит, и с каждым днем в доме все меньше и
меньше камней. Обычно, когда видишься с человеком каждый день, ты не
замечаешь, как он меняется. Но когда я наблюдаю за Денни из окна своей
комнаты на втором этаже, когда я наблюдаю за тем, как он увозит из дома
камни - огромные камни; он возит их в магазинной тележке, - я замечаю, что
он с каждым днем все крупнее. Его старая клетчатая рубашка уже не висит на
нем как на вешалке. Скоро она будет ему мала. Он не то чтобы стал
здоровенным лосем, но все же заметно раздался в плечах. Для прежнего Денни
он очень крупный. И лицо у него загорело.
Я наблюдаю за ним из окна. Я - камень. Я - остров.
Я кричу ему: может, помочь?
Денни озирается по сторонам, прижимая камень к груди.
- Я здесь, наверху, - говорю. - Помощь нужна?
Денни кладет камень в магазинную тележку и пожимает плечами. Потом
качает головой и смотрит на меня снизу, прикрывая глаза ладонью.
- Не нужна, - говорит он. - Но можешь помочь, если хочешь.
Ладно, проехали.
Я просто хочу быть кому-то нужным.
Нужным и необходимым. Мне нужен кто-то, кому я мог бы отдать всего себя
- все свое свободное время, все свое внимание и заботу. Кто-то, зависимый от
меня.
Обоюдная зависимость.
Смотри также: Пейдж Маршалл.
Точно так же наркотики могут быть в чем-то плохими, а в чем-то
хорошими.
Ты не ешь. Ты не спишь. Ты говоришь Лизе: «Я тебя съем», -
но это не та еда. Спать с Сарой Бернар - это не значит спать по-настоящему.
Чем хороша одержимость сексом: ты больше не чувствуешь голода и
усталости, скуки и одиночества.
На столе в столовой - очередная стопка открыток, чеков и пожеланий
всего хорошего от незнакомых людей, которым хочется верить, что для кого-то
они герои. Которые убеждены, что они кому-то нужны. Одна женщина пишет, что
она начала молитвенную цепочку за меня. Очередная афера. Духовная пирамида.
Как будто можно закорешиться с Богом. Как будто можно навешать Ему лапши.
Тонкая черта между молитвой и жалостливым нытьем.
Во вторник вечером голос на автоответчике спрашивает у меня разрешения
перенести маму на третий этаж. Третий этаж в больнице Святого Антония - это
этаж для безнадежных больных. Сюда их привозят умирать. Первая мысль: это не
доктор Маршалл. Не ее голос.
Я говорю, обращаясь к автоответчику: ну конечно. Переносите ее наверх,
эту полоумную стерву. Создайте ей там все удобства, но я не буду платить за
какие-то дополнительные героические потуги. Зонды для искусственного
кормления. Аппараты для искусственного дыхания. Конечно, я мог среагировать
и полюбезнее, но меня взбесил тихий и проникновенный голос администраторши.
Меня взбесили ее доверительные интонации. Она как будто заранее
предположила, что я - человек добрый и чуткий.
Я говорю этому милому голосочку, записанному на автоответчик: и больше
мне не звони, пока миссис Манчини не отойдет в мир иной.
Мне не нужно, чтобы меня жалели - если только я не пытаюсь надыбать
денег. Пусть лучше меня ненавидят.
Я не злюсь. Мне не грустно. Я давно уже ничего не чувствую, кроме
физического возбуждения.
Среда - это Нико.
В женском сортире. Ее лобковая кость бьется мне в нос. Нико скачет у
меня на лице вверх-вниз. В течение двух часов она держит руки, сцепленные в
замок, у меня под затылком и прижимает мое лицо к своей разгоряченной
штучке, ее лобковые волосы лезут мне в рот, и я уже задыхаюсь.
Я вожу языком по ее labia minora и представляю себе, что это ухо
доктора Маршалл. Я дышу носом и тянусь языком к спасению.
Четверг - сначала Вирджиния Вульф. Потом - Анаис Нин. Потом - сеанс с
Сакагавеа, а потом - уже утро и мне надо идти на работу в 1734 год.
В перерывах я записываю в блокнот свое прошлое. Работаю над четвертой
ступенью. Составляю полную опись своих грехов.
Пятница - это Таня.
К пятнице в мамином доме не остается ни одного камня.
Таня приходит ко мне домой, и Таня значит анальный секс.
Анальный секс чем хорош, что задница - она всегда тугая и тесная, как
влагалище девственницы. И Таня приносит с собой игрушки. Бусы, пруты и
стержни, которые пахнут отбеливателем с хлоркой. Она приносит их в черной
кожаной сумке, которая постоянно лежит у нее в багажнике. Таня берет мой
член в рот и обрабатывает его, помогая себе одной рукой, а свободной рукой
пропихивает мне в задницу первый резиновый шарик на Длинной леске.
Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.
Вдох. Выдох.
Думай про обезьяну с каштанами.
Ровно и медленно. Вдох, выдох.
Таня пропихивает в меня первый шар, и я говорю:
- Ты мне скажи, если я вдруг стану уж слишком проникновенным, ладно?
Первый шарик проходит внутрь.
- Почему мне никто не верит, - говорю я, - когда я говорю, что мне все
равно?
Второй шарик проходит внутрь.
- А мне правда на все наплевать, - говорю. - Я давно уже ничего не
чувствую.
Третий шарик. Я говорю:
- Больше никто никогда не сделает мне больно. Четвертый.
Таня по-прежнему трудится над моим членом. Она берет бусы покрепче и
резко дергает.
Представьте себе, что приходит к вам женщина, запускает руку вам в
задницу и выдергивает кишки.
Смотри также: моя умирающая мама.
Смотри также: доктор Пейдж Маршалл.
Таня дергает еще раз, и я кончаю. Брызги спермы летят на обои. Она
дергает бусы, и мой член пульсирует в сухих конвульсиях. В нем уже ничего не
осталось, но он все равно пульсирует,
И я говорю:
- Черт. Нет, правда. Это я точно почувствовал. Чего бы Иисус никогда не
сделал?
Я стою, наклонившись вперед и упираясь руками в стену. Колени слегка
согнуты. Я говорю:
- Ты там полегче. - Я говорю Тане: - Ты же не газонокосилку заводишь.
Таня стоит подо мной на коленях и смотрит на красные шарики на полу,
жирные от вазелина. Она говорит:
- О господи. - Она поднимает бусы из красных резиновых шариков и
показывает их мне. - Вроде бы их было десять.
Шариков только восемь. И на леске - явный избыток свободного места.
Задница так болит, что я лезу туда рукой, чтобы проверить, нет ли
крови. Судя по тому, как у меня там болит, кровь должна просто хлестать
фонтаном.
Стиснув зубы, я говорю:
- Неплохо так позабавились, да? И Таня говорит:
- Подпиши мою увольнительную. - Она убирает шарики в сумку и говорит: -
И все же сходи в травмопункт.
Смотри также: инородное тело в толстой кишке.
Смотри также: закупорка кишечника.
Смотри также: спазмы, жар, септический шок, паралич сердца.
Я пять дней ничего не ел. Просто не чувствовал голода и не вспоминал о
том, что надо поесть. Я не чувствовал жажды или усталости. Я не злился, не
переживал, не испытывал страха. Если где плохо пахнет, я этого все равно не
чувствую. Я знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь Таня.
Пейдж со своей зубной нитью. Таня со своими игрушками. Гвен со своим
«выручательным словом». Они все тянут меня на веревке. На леске,
на нитке. Тянут и дергают.
- Да нет, - говорю я Тане, Я расписываюсь у нее в увольнительной в
графе «.Поручитель». - Все нормально. Я не чувствую, чтобы там
что-то осталось, внутри.
Таня берет у меня увольнительную и говорит:
- Что-то не верится.
Самое смешное, что и мне самому как-то не верится.
Без страховки и даже без водительских прав мне удается уговорить
таксиста помочь мне завести с толкача старую мамину машину. По радио
передают информацию об автомобильных пробках: авария на такой-то улице,
заглохший трейлер на шоссе к аэропорту. Я заправляюсь, еду к месту ближайшей
аварии и становлюсь в очередь. Просто чтобы почувствовать, что я тоже к
чему-то причастен.
Я стою в пробке. Сердце бьется спокойно и ровно. Я не один. Запертый в
этой ловушке, я могу сделать вид, что я - самый обыкновенный, нормальный
парень, который едет с работы домой. К жене и детишкам. В свой собственный
дом. Я могу притвориться, что моя жизнь - не одно тягостное ожидание
очередной беды; что у меня в жизни есть что-то еще. Что я знаю, как
правильно функционировать. Другие детишки играют в «больницу», в
«дочки-матери», в «магазин»; я играю в пассажира,
который ездит в общественном транспорте по сезонному проездному билету.
После работы я еду к Денни - на пустырь, куда он свез все свои камни.
Где скоро «будет новый квартал», по заверениям строительной
компании «Меннингтон». Денни составил камни рядами один на
другой, скрепив их известковым раствором, так что теперь у него есть стена.
Я говорю:
- Привет.
И Денни говорит:
- Привет. Он говорит:
- Как твоя мама?
И я говорю, что не знаю. Мне все равно.
Денни размазывает мастерком слой серой зернистой грязюки поверх
последнего ряда камней. Разравнивает раствор заостренным концом мастерка.
Потом берет палочку и разглаживает швы между камнями.
Неподалеку, под яблоней, сидит девушка. Это Черри Дайкири из
стриптиз-бара. Она сидит на разложенном одеяле. Достает из коричневого
бумажного пакета белые картонки с едой из фаст-фуда, открывает их и
расставляет на одеяле.
Денни укладывает на раствор очередной ряд камней.
Я говорю:
- Чего строишь?
Денни пожимает плечами. Вжимает квадратный коричневый камень поглубже в
раствор. Потом набирает раствор мастерком и втирает его между двумя камнями.
Собирает все поколение своих детей во что-то единое и большое.
А разве сначала не нужен проект? - говорю. План на бумаге? И кажется,
нужно еще получить разрешение на строительство от какой-то комиссии;
заплатить налог. Есть какой-то строительный кодекс - его надо знать.
И Денни говорит:
- Да ну?
Он ворочает камни ногой, выбирает который получше и кладет его в
кладку. Он говорит: если ты собираешься написать картину, тебе не нужно
ничье разрешение. Если ты пишешь книгу, тебе не нужны никакие планы,
заверенные в какой-то там комиссии. А ведь книги бывают разные. Есть очень
вредные книги: он, Денни, за всю свою жизнь не причинит столько вреда,
сколько его причиняет одна такая книженция. Если ты сочиняешь стихотворение,
ты не зовешь никаких инспекторов. Существует такое понятие, как свобода
самовыражения.
Денни говорит:
- Если ты собираешься завести ребенка, на это не нужно специального
разрешения. А если хочешь построить дом, нужно?!
И я говорю:
- А если твой дом будет уродливым и опасным для окружающих?
И Денни говорит:
- А если ты вырастишь мерзкого и противного ребенка, опасного для
окружающих?
Я поднимаю кулак и говорю:
- Надеюсь, дружище, ты не меня имеешь в виду? Денни смотрит на Черри
Дайкири на траве под яблоней и говорит:
- Ее зовут Бет. Я говорю:
- И даже не думай, что городские власти купятся на твою логику Первой
Поправки.
Я говорю:
- На самом деле она не такая уж и симпатичная.
Денни вытирает пот с лица низом рубашки. Когда он задирает рубаху,
видны рельефные мышцы у него на животе. Он говорит:
- Тебе надо с ней повидаться.
Я говорю, что могу посмотреть на нее и отсюда.
- С мамой, я имею в виду, - говорит он.
Она все равно меня узнает. Она не будет по мне скучать.
- Не ради нее, - говорит Денни. - Ради себя.
Денни с его накачанными руками, где твердые мускулы перекатываются под
кожей. Денни с его плечами, которым теперь тесно в старой футболке. Уже и не
скажешь, что когда-то он был таким хилым и тощим. С каждым новым рядом ему
приходится поднимать камни все выше и выше. С каждым новым рядом камней ему
надо быть чуть сильнее. Он говорит:
- Поесть с нами не хочешь? Китайской еды? - Он говорит: - Вид у тебя
усталый.
Я говорю: ты теперь спишь с этой Бет?
Я говорю: она что у тебя, беременная?
Денни держит в руках большой серый камень, прижимая его к бедру. Он
пожимает плечами. Еще месяц назад этот камень мы не подняли бы и вдвоем.
Я говорю, если ему вдруг понадобится машина - у меня мамина на ходу.
- Вот и поезжай к маме, - говорит Денни. - А потом возвращайся -
поможешь.
Я говорю: все тебе передают привет, из колонии Дансборо.
И он говорит:
- Да ладно, дружище, не ври. Меня-то как раз подбодрять не надо.
Сижу - проверяю сообщения на автоответчике. Все тот же мягкий,
проникновенный голос. Он говорит:
- Состояние ухудшается... Он говорит:
- Критическое состояние... Он говорит:
- Ваша мама... Он говорит:
- Необходимо вмешательство...
Сижу - нажимаю на кнопку быстрой прокрутки.
Кассеты на вечер уже ждут на полке. Колин Мур, знать бы еще» кто
такая. Констанция Ллойд - тоже не знаю. Джуди Гарланд. Ева Браун. Остался,
как говорится, второй состав.
Голос в автоответчике останавливается и включается снова:
- ...обзвонила больницы и центры искусственного оплодотворения, которые
упоминаются в дневнике его матери...
Это Пейдж Маршалл.
Я отматываю пленку назад.
- Добрый день, это доктор Пейдж Маршалл, - говорит она. - Мне нужно
поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, передайте мистеру Манчини, что я
обзвонила больницы и центры искусственного оплодотворения, которые
упоминаются в дневнике его матери, и оказалось, что все они действительно
существуют. И больницы, и даже врачи. - Она говорит: - И что самое странное,
они почему-то все очень расстраивались, когда я начинала расспрашивать их
про Иду Манчини.
Она говорит:
- Похоже, что это не просто больные фантазии миссис Манчини.
Возникает еще один голос, на заднем плане. Он говорит:
- Пейдж? Мужской голос.
- Послушайте, - говорит она. - Тут рядом мой муж. Передайте,
пожалуйста, Виктору Манчини, чтобы он нашел меня в больнице Святого Антония
как можно скорее.
Мужской голос говорит:
- Пейдж? Ты что там опять затеваешь? Почему ты шепчешь...
На пленке - короткий гудок.
Суббота, стало быть - визит к маме.
В вестибюле больницы Святого Антония я говорю девушке за стойкой
регистратуры, что я - Виктор Манчини и пришел повидать свою маму, Иду
Манчини.
Я говорю:
- То есть... то есть если она еще не умерла. Девушка за стойкой
регистратуры смотрит на меня тем особенным взглядом, как будто ей меня
жалко. Она прижимает подбородок к груди и смотрит на меня снизу вверх.
Взгляд послушания и покорности. Она поднимает брови и смотрит на меня снизу
вверх. Взгляд, исполненный невыразимой жалости. Уголки губ печально опущены
вниз. Брови слегка нахмурены. Она смотрит на меня и говорит:
- Разумеется, ваша мама по-прежнему с нами. И я говорю:
- Не поймите меня неправильно, но лучше б ее с нами не было.
Она на миг забывает о жалости, и ее печальная улыбка превращается в
волчий оскал. Если женщина смотрит тебе в глаза, проведи языком по губам.
Как правило, женщины сразу отводят взгляд. Есть и такие, которые не отводят,
но их очень мало. Они - как неожиданный выигрыш в лотерею.
Миссис Манчини в той же палате, говорит девушка за стойкой
регистратуры. На первом этаже.
Я говорю: мисс Манчини. Моя мама не замужем, если только вы не
рассматриваете меня с точки зрения вариации царя Эдипа.
Я спрашиваю, на месте ли доктор Маршалл.
- Конечно, на месте, - говорит девушка за стойкой регистратуры. Теперь
она отвернулась и смотрит на меня краем глаза. Взгляд недоверия.
Все эти старые сумасшедшие Ирмы, Лаверны, Виолеты и Оливии в ходунках и
инвалидных колясках уже собираются в стайку за стеклянной дверью и начинают
медленную миграцию в мою сторону. Все хронические раздевальщицы. Все эти
утилизированные бабули и склеротичные белки с карманами, набитыми
пережеванной едой, - старые маразматички, которые забывают, как надо
глотать, с легкими, полными жидкости и кусков пищи.
Все они мне улыбаются. Просто сияют. У всех на руках - пластиковые
браслеты, блокирующие замки на дверях. Но они, эти божьи одуванчики, все
равно выглядят лучше, чем я себя чувствую.
В комнате отдыха пахнет розами, сосной и лимоном. Громкий маленький
мирок в телевизоре требует к себе внимания. Кусочки картинок-головоломок
раскиданы по столу. Маму пока еще не перевели на третий этаж, на этаж
смерти, и доктор Пейдж Маршалл сидит у нее в палате на медицинской кушетке,
перебирает свои бумаги. Она видит, что я вхожу, и говорит:
- На кого вы похожи?! - Она говорит: - Кажется, зонд для искусственного
кормления нужен не только вашей маме.
Я говорю, я прослушал ее сообщение на автоответчике.
Мама лежит на кровати. Кажется, она спит. Ее живот - как раздувшийся
холмик под одеялом. Руки - сплошь кожа да кости. Голова утопает в подушках,
глаза закрыты. Она скрипит зубами во сне и тяжело глотает слюну.
Потом она открывает глаза и протягивает ко мне руки с серо-зелеными
пальцами. Как будто в замедленной съемке. Как будто она - под водой и плывет
ко мне, вся в дрожи и ряби, как свет на самом дне бассейна ночью, в
очередном мотеле, на съезде с очередного шоссе, когда я был маленьким.
Пластиковый браслет висит у нее на запястье, и она говорит:
- Фред.
Она снова глотает слюну, морщась от усилия, и говорит:
- Фред Хастингс. - Она смотрит на Пейдж, не поворачивая головы,
улыбается и говорит: - Тамми. - Она говорит: - Фред и Тамми Хастингсы.
Ее адвокат и его жена.
Мои записки о Фреде Хастингсе остались дома. Я не помню, какая у меня
машина: «форд» или «додж». Я не помню, сколько у
меня детей. И в какой цвет мы в итоге выкрасили столовую. Я вообще ничего не
помню о своей жизни как Фреда.
Пейдж так и сидит на кушетке. Я подхожу к ней, кладу руку ей на плечо и
говорю:
- Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
Ее кошмарная серо-зеленая рука приподнимается и покачивается в воздухе
вправо-влево - международный жест, означающий «так себе». Она
закрывает глаза, улыбается и говорит:
- Я надеялась, что сегодня придет Виктор. Пейдж поводит плечом,
сбрасывая мою руку. И я говорю:
- Мне казалось, со мной вам общаться приятней. Я говорю:
- Виктора никто не любит.
Мама тыкает пальцем в сторону Пейдж и говорит:
- Вы его любите? Пейдж смотрит на меня.
- Фред, - говорит мама, - а ты его любишь?
Пейдж нервно щелкает шариковой ручкой с убирающимся стержнем. Не глядя