До времени, назначенного следующему клиенту, остается еще минут сорок.
Туман рассеялся, мистер Джонс, и перед вами - Мэрилин Монро, в
облегающем атласном платье. Она улыбается вам, вся золотистая и сияющая. Она
запрокинула голову, она смотрит на вас. Она стоит на зеленом лугу, среди
нежных цветов. Она поднимает руки, и когда вы подходите ближе, ее платье
падает на траву.
Мама не раз повторяла маленькому глупому мальчику что это никакой не
секс. Это - не настоящие жен-шины. Это лишь символы. Проекции чьих-то
фантазий. Секс-символы.
Сила внушения.
Мистеру Джонсу мама говорила:
- Она - ваша. Она говорила:
- Берите.
В первый вечер у меня. Денни стоит на пороге, прижимая к груди какую-то
штуку, завернутую в розовое детское одеяльце. Я смотрю на него в глазок. Он
в своем необъятном клетчатом пальто. Прижимает к груди вроде как
новорожденного младенца. Огромный носище, глаза навыкате; он весь как бы
навыкате - из-за выпуклой линзы в дверном глазке. Искаженное изображение.
Руки, сжимающие сверток, напряжены так, что побелели костяшки пальцев.
И Денни кричит:
- Друг, открывай!
Я приоткрываю дверь, не снимая цепочки. Я говорю:
- Что это у тебя?
И Денни говорит, поправляя розовое одеяльце:
- А на что это похоже? Я говорю:
- На ребенка, приятель. И Денни говорит:
- Хорошо. - Он старается перехватить сверток поудобнее и говорит: -
Открывай, друг, а то мне тяжело.
Я снимаю цепочку. Даю ему пройти. Он идет прямо в гостиную и кладет
ребеночка на диван.
Розовое одеяльце раскрывается, и оттуда выкатывается камень. Гладкий
серый камень. Не ребенок на самом деле. Просто какой-то булыжник.
- Спасибо, кстати, за идею с ребеночком, - говорит Денни. - Люди видят
молодого парня с ребенком и проникаются к нему симпатией. - Он говорит: -
Они видят парня с большим булыжником и напрягаются на него. Особенно если
тебе надо сесть на автобус.
Он аккуратно складывает одеяльце, придерживая его подбородком. Он
говорит:
- Плюс к тому, когда ты с ребенком, тебе уступают место. И если ты
забываешь заплатить за проезд, тебя не будут выкидывать на ближайшей
остановке. - Денни оглядывает гостиную. - Так это дом твоей мамы?
Весь стол завален сегодняшними поздравительными открытками и чеками,
моими ответными благодарственными письмами. Тут же лежит моя «книга
учета»: кто, где, когда. Рядом - мамина счетная машинка с ручкой в
прорези, как у игрального автомата. Я снова усаживаюсь за стол и заполняю
бланк на взнос очередной суммы на свой депозитный счет. Я говорю:
- Ага, пока еще мамин. Но совсем скоро он отойдет к управлению по
поимущественным налогам.
Денни говорит:
- Хорошо, что у тебя целый дом. А то мои предки сказали, чтобы я
забирал все свои камни с собой.
- И много их у тебя? - говорю.
Каждый день воздержания он подбирает камень, говорит Денни. Именно этим
он и занимается по вечерам, чтобы чем-то занять себя и не сорваться. Он
собирает камни. Моет. Приносит домой. Таким образом он делает что-то
значительное и хорошее, а не просто не делает ничего плохого.
- Кстати, все это очень серьезно, друг, - говорит Денни. - Ты даже не
представляешь, как трудно найти подходящий камень в большом городе. Я имею в
виду настоящий камень, а не обломки бетона или те пластмассовые садовые
камни, в которых некоторые прячут запасные ключи.
Общая сумма сегодняшних чеков - семьдесят пять баксов. Все они - от
незнакомцев, которые не дали мне умереть от удушья в каком-то из ресторанов.
Я точно не знаю, во сколько мне обойдется зонд для искусственного кормления,
но семьдесят пять долларов - этого явно не хватит.
Я говорю Денни:
- И сколько уже набралось камней?
- Сто семьдесят семь, - говорит Денни. Он подходит к столу, смотрит на
поздравительные открытки, на чеки и говорит: - Ну и где знаменитый дневник
твоей мамы?
Он берет в руки открытку.
- Это нельзя читать, - говорю я.
- Прошу прощения, дружище, - говорит Денни и хочет положить открытку на
место.
Нет, говорю я ему. Я имею в виду мамин дневник. Там все записи - на
ненашенском языке. Так что его не прочтешь. Наверное, мама специально писала
на том языке, которого я не знаю, чтобы я не смог ничего прочитать, если
вдруг этот дневник попадет мне в руки.
- Я так думаю, это итальянский. И Денни говорит:
- Итальянский?
- Ага, - говорю, - ну, знаешь, спагетти и все такое. Денни так и не
снял пальто.
Он говорит:
- Ты уже ужинал?
Еще нет. Я заклеиваю конверт с бланком.
Денни говорит:
- Как ты думаешь, меня завтра уволят?
Да, нет, может быть. Урсула видела его с газетой.
Бланк заполнен. Все благодарственные письма написаны. Сейчас я схожу их
отправлю. Я беру с дивана пальто. Рядом с ним - Деннин булыжник.
Действительно очень тяжелый, если судить по тому, как под ним продавились
пружины.
- А зачем тебе столько камней? - говорю я Денни. Он открывает входную
дверь и стоит на пороге, пока я выключаю свет. Он говорит:
- Я не знаю. Но камни... они как земля. Вернее, конструктор, из
которого можно собрать землю. Ну, вроде как заиметь во владение участок,
только пока что в разобранном виде.
И я говорю:
- Понятно.
Мы выходим, и я запираю дверь. Ночное небо - все в россыпи звезд. Они
как будто не в фокусе, бледные и размытые. Луны нет.
Денни смотрит на небо и говорит:
- Я если думаю, что когда Бог создавал землю из хаоса, первое, что он
сделал, это собрал кучу камней.
Мы идем по улице, и я вдруг понимаю, что эта новая одержимость Денни -
она заразительна. Я постоянно ловлю себя на том, что смотрю под ноги. Ищу
камни.
Мы идем к автобусной остановке. Денни несет на плече розовое детское
одеяльце. Он говорит:
- Я беру только ничейные камни. Которые никому не нужны. - Он говорит:
- По одному камню за вечер. А когда я соберу их достаточно, я буду думать,
что делать дальше. Ну, ты понимаешь - дальше.
Жутковатая мысль. Чтобы таскать домой камни. Собирать землю.
- Помнишь ту танцовщицу, Дайкири? - говорит Денни. - С раковой
родинкой. - Он говорит: - Ты с ней не спал, правда?
Мы крадем недвижимость. Разворовываем terra firma. И я говорю:
- Почему нет?
Мы расхитители твердой земли. И Денни говорит:
- На самом деле ее зовут Бет.
Похоже, Денни собрался создать свою собственную планету.
Доктор Пейдж Маршалл надевает хирургические перчатки и растягивает в
руках какую-то толстую белую нитку. Она подходит к какой-то старой калоше в
откидном медицинском кресле и говорит:
- Миссис Уинтовер, откройте, пожалуйста, рот. Латексные хирургические
перчатки. В них руки кажутся желтыми - как руки у трупа. Трупы в
анатомическом театре. На первом курсе медицинского колледжа. Трупы с бритыми
головами и лобками. Темные пятнышки недобритых щетинок. Кожа похожа на кожу
ощипанного цыпленка, дешевой курицы из супового набора - желтоватой и в
мелких пупырышках. Перья и волосы - это все кератин. Мышцы человеческого
бедра с виду похожи на темное мясо индейки. Анатомия на первом курсе. Весь
семестр, когда ты ешь курицу или индейку, тебе представляется, что ты ешь
человечину. Труп из анатомического театра.
Старая перечница запрокидывает голову и широко раскрывает рот,
демонстрируя черные зубы. Язык весь обложен. Он совсем белый. Глаза закрыты.
Именно так все старухи выглядят на причастии, на католической мессе, когда
ты прислуживаешь священнику, который раскладывает облатки на белые
старческие языки. Церковь разрешает принимать причастие в руки и самому
класть себе в рот облатку, но эти старые леди предпочитают принять причастие
из рук священника. Две сотни открытых ртов, две сотни старух тянут свои
языки навстречу спасению.
Пейдж Маршалл продевает белую нить между зубами старушки. Когда она
вынимает нить, на ней остаются какие-то серые сгустки. Доктор Маршалл
продевает зубную нить между двумя другими зубами. Теперь нитка местами
красная.
Кровоточащие десны.
Смотри также: рак рта.
Смотри также: некротизирующий язвенный востоматит.
Единственное, что мне нравилось в обязанности мальчика-служки, - это
держать дискос под подбородком у каждого, кто принимает причастие. Дискос -
такая золотая тарелочка на палочке, чтобы поймать облатку, если та вдруг
упадет. Даже если облатка падает на пол ее все равно надо съесть. Она уже
освящена. Теперь на тело Христово. Воплощенная плоть.
Я наблюдаю за тем, как Пейдж Маршалл чистит старухе зубы. Окровавленной
ниткой. Весь перед халата Пейдж испачкан серыми и белыми пятнышками. И
мелкими каплями розового.
В кабинет заглядывает медсестра. Она говорит:
- Тут у вас все в порядке? - Она спрашивает у старухи в откидном
медицинском кресле: - Вам не больно? Пейдж вас еще не совсем затиранила?
Старуха что-то булькает в ответ. Медсестра говорит:
- Что-что?
Старуха глотает слюну и говорит:
- У доктора Маршалл очень нежные руки. Она лучше всех чистит зубы.
- Почти готово, - говорит доктор Маршалл. - Вы молодец, хорошо, смирно
сидите, миссис Уинтовер.
Медсестра пожимает плечами и уходит.
Единственное, что мне нравилось в обязанностях мальчика-служки, - это
когда ты случайно ударишь кого-нибудь дискосом в горло. Люди стоят на
коленях, руки сложены для молитвы, их лица, озаренные божественной
благодатью, - как они вдруг кривятся. Мне это нравилось.
И священник кладет облатки в рот прихожан и говорит:
- Тело Христово.
И прихожане принимают причастие и говорят:
- Аминь.
Самое увлекательное - это ударить кого-то горлу, как раз в тот момент,
когда он говорит «аминь». Получается забавное бульканье. Или
смешное утиное кряканье. Или кудахтанье. Но самое главное, чтобы удар
получился как бы случайно. И еще главное - не рассмеяться.
- Все готово, - говорит доктор Маршалл. Она оборачивается, чтобы
выкинуть покрасневшую нить в мусорное ведро, и видит меня.
- Я не хотел вам мешать, - говорю я.
Она помогает старушке подняться с кресла и говорит:
- Миссис Уинтовер? Пришлите ко мне, пожалуйста, миссис Цунимицу.
Миссис Уинтовер кивает. Она поджимает губы, пробует языком зубы. Уже на
выходе из кабинета она оборачивается ко мне и говорит:
- Говард, не надо сюда приходить так часто. Я уже простила тебя. За то,
что ты меня обманул.
- Не забудьте прислать ко мне миссис Цунимицу. И я говорю:
- Ну так что?
И Пейдж Маршалл говорит:
- А то, что у меня целый день занят зубной гигиеной. Вам что-то нужно?
- Мне нужно знать, что написано в мамином дневнике.
- А, в дневнике. - Она снимает свои латексные перчатки и бросает их в
мусорное ведро. - Дневник - только лишнее подтверждение, что бредовые
навязчивые идеи были у вашей мамы еще до вашего рождения.
Какие навязчивые идеи?
Пейдж Маршалл смотрит на часы на стене. Она указывает на кресло, откуда
только что встала миссис Уинтовер, и говорит:
- Садитесь. - И достает новую пару латексных перчаток.
Она собирается чистить мне зубы?
- Дыхание будет свежее, - говорит она и берет в руки новую зубную нить.
Она говорит: - Вы садитесь, а я вам пока расскажу, что там написано в
дневнике.
И я сажусь. Старое кресло проседает под моим весом, и от него
поднимается облачко неприятного запаха.
- Это не я, - говорю. - Я имею в виду этот запах. Это не я.
И Пейдж Маршалл говорит:
- До того, как вы родились, ваша мама жила в Италии, правильно?
- Так это и есть страшная тайна? - говорю. И Пейдж говорит:
- Что?
- Что я итальянец?
- Нет, - говорит Пейдж и лезет ниткой мне в рот. - Но ваша мама, она
католичка, правильно?
Нитка больно вонзается в десны.
- Не надо так шутить, - говорю я с открытым ртом. - Ладно бы только
итальянец или только католик, но и католик, и итальянец... я этого не
переживу!
Я говорю, что все это мне известно и так. И Пейдж говорит:
- Помолчите, - и возит ниткой у меня между зубами.
- Так кто мой отец? - говорю.
Она смотрит мне в рот и возит ниткой у меня между зубами. На языке -
привкус крови. Она внимательно смотрит мне в рот и говорит:
- Ну, если вы верите в Святую Троицу, то ваш отец - это вы сами.
Мой отец - это я сам?! Пейдж говорит:
- Насколько я поняла, слабоумие у вашей мамы начало развиваться еще до
вашего рождения. Ну, если судить по ее дневнику.
Она вытягивает нитку, и крошечные кусочки пищи летят ей на халат.
И я говорю: а что значит Святая Троица!
- Ну, - говорит Пейдж, - Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух. Трое едины в
одном. Святой Патрик и трилистник. - Она говорит: - Откройте рот пошире.
Я говорю: вы мне прямо скажите, что там написано в мамином дневнике?
Она смотрит на окровавленную нитку, которую только что вынула у меня
изо рта. Смотрит на крошечные кусочки пищи и капельки моей крови у себя на
халате. Она говорит:
- Это достаточно распространенная среди матерей-одиночек навязчивая
идея. - Она снова лезет мне в рот своей нитью.
Кусочки полусгнившей пищи, о которых я даже не знал, летят у меня изо
рта. С этой ниткой во рту я себя чувствую как взнузданный жеребец из колонии
Дансборо.
- Ваша бедная мама, - говорит Пейдж Маршалл и смотрит на капельки моей
крови у себя на халате, - она искренне верит, что вы - Иисус, сын Божий.
Второе пришествие Христа.
Мама никогда не садилась в новые машины. Даже если они останавливались
и водители сами предлагали нас подвезти, мама всегда говорила:
- Нет.
Они стояли на обочине, смотрели вслед удаляющемуся новенькому
«кадиллаку», «бьюику» или «тойоте», и
мама говорила:
- В новых машинах пахнет смертью.
Это было, когда мама вернулась за ним в третий или в четвертый раз.
В новых машинах пахнет резиной и клеем, а это запах формальдегида,
говорила ему мама, вещества, которое закачивают в трупы, чтобы они
сохранялись подольше. Так же пахнет и в новых домах. И от новой мебели. И от
новой одежды. Летучие отравляющие вещества. Ты их вдыхаешь, вдыхаешь - и
поначалу все вроде бы ничего. Но если вдыхать их достаточно долго, у тебя
начинаются желудочные спазмы, тошнота и диарея.
Смотри также: больная печень.
Смотри также: шок.
Смотри также: смерть,
Для человека, ищущего просвещения, говорила мама, новая машина - это не
ответ.
Вдоль обочины цвели наперстянки, высокие стебли с белыми и малиновыми
цветами.
- И дигиталис тоже, - говорила мама.
Если скушать цветы наперстянки, тебя будет тошнить. Ты будешь бредить,
и в глазах у тебя будет двоиться.
Гора тянется к самому небу, цепляя верхушкой облака. Гора, заросшая
соснами, с белой шапкой снега. Гора была такая высокая, что не важно,
сколько до нее идти, - она все равно оставалась на месте.
Мама достала из сумочки белую пластмассовую трубочку. Оперлась о плечо
глупого маленького мальчика, засунула трубочку в одну ноздрю и глубоко
вдохнула. Потом уронила трубочку на обочину, но поднимать не стала. Просто
стояла - смотрела на гору.
Гора была такая высокая, что не важно, как далеко ты уедешь, - она все
равно будет маячить на горизонте.
Когда мама отпустила его плечо, он наклонился и поднял трубочку. Вытер
кровь низом рубашки и протянул трубочку маме.
- Трихлороэтан, - сказала мама, демонстрируя ему трубочку. - В ходе
своих многочисленных экспериментов я пришла к выводу, что это - лучшее
лекарство от опасных избытков человеческих знаний.
Она убрала трубочку в сумку.
- Вот эта гора, например, - сказала мама. Она взяла мальчика под
подбородок и повернула его голову так, чтобы он тоже смотрел на гору. - Эта
большая гора. В какой-то момент мне показалось, что я действительно ее вижу.
Притормаживает очередная машина, что-то коричневое, четырехдверное,
что-то слишком уж навороченное, из последних моделей, и мама машет рукой:
проезжай.
На какую-то долю секунды мама увидела гору, не думая о горнолыжных
курортах и снежных лавинах, не думая о заповедниках дикой природы, о
движении тектонических плит, о микроклимате, дождевой тени и расположении ин
и янь. Она увидела гору без обрамления речи и слов. Без тесной клетки
ассоциаций. Она увидела гору без всей совокупности знаний о том, что собой
представляет гора. То, что мама увидела в эту долю секунды, было даже не
горой. Это был не природный ресурс, не физический объект. У него не было
имени.
- Это великая цель, - сказала мама, - найти лекарство от знания.
От образования. От умозрительной жизни внутри сознания.
Машины проезжали мимо, а мама с маленьким глупеньким мальчиком шли
вдоль шоссе, не удаляясь от горы и не приближаясь к ней.
Еще со времен Адама и Евы, говорила мама, люди были уж слишком заумными
- что не пошло им на пользу. Не надо им было вкушать это яблоко с Древа
Познания. Мамина цель - найти если не полное исцеление, то хотя бы лекарство
от знаний. Вернуть людям невежество, которое в английском звучит и пишется
точно так же, как слово, обозначающее невинность и чистоту.
Формальдегид - это не то. И дигиталис - тоже не то.
И все другие натуральные стимуляторы. Мускатный орех, арахисовая шелуха
- все не то. Укроп, листья гортензии, сок салата-латука - не то.
По ночам они с мамой забирались в чужие сады. Она пила пиво, которое
хозяева выставляли для слизняков и улиток; она ощипывала их дурман,
белладонну и кошачью мяту. Она подбиралась к машинам, запаркованным на
улице, и дышала бензином из баков. Она залазила в чужие гаражи и дышала
печным топливом из канистр.
- Раз Ева все это затеяла, почему бы мне это не прекратить. У нее
получилось, у меня тоже должно получиться, - говорит мама. - Господу
нравятся энергичные и предприимчивые.
Мимо проносятся автомобили. Люди едут куда-то целыми семьями, с
собаками и вещами. Мама машет им: проезжайте.
- Кора головного мозга и мозжечок, - говорит мама. - Вот где наша
проблема.
Если удастся добиться того, чтобы работал только ствол мозга, а весь
остальной мозг «отключить», это и будет спасением.
Где-то между печалью и радостью.
Рыбы, например, не страдают от резкой смены настроений.
У губок всегда все прекрасно.
Гравий скрипит у них под ногами. От проезжающих мимо машин веет жаром.
Горячий ветер.
- Моя цель, - говорит мама, - не в том, чтобы упростить себе жизнь.
Она говорит:
- Моя цель - упростить себя.
Она говорит, что семена ипомеи - это не то. Она уже пробовала. Эффект
есть, но он быстро проходит. Листья сладкого картофеля - это не то. И
златоцвет, и экстракт хризантем - все не то. И листья азалии и ревеня. И
нюхать пропан - это не помогает.
По ночам, когда они с мамой забирались в чужие сады, мама пробовала все
растения - все до единого.
А эти косметические наркотические вещества, говорила она, эти
стабилизаторы настроения и антидепрессанты, они лечат только симптомы, а не
саму болезнь.
Любая зависимость, говорила она, это всего лишь еще один способ решить
ту же проблему. Наркотики, переедание, алкоголь или секс - всего лишь еще
один способ обрести мир и покой. Бегство от знания. От этого яблока.
Язык, говорила она, это наш способ дать рациональное объяснение
чудесам. Разобрать непостижимое целое на части. Способ освободиться.
Забыться. Она говорила, что люди просто не в состоянии выносить истинную
красоту мира. Мира непостижимого и не поддающегося никаким объяснениям.
Впереди показался придорожный ресторанчик в окружении громадных
грузовиков - больше, чем сам ресторанчик. Тут же стояли и некоторые из новых
машин, в которые мама не пожелала садиться. Пахло горячей едой,
приготовленной в одной и той же фритюрнице с кипящим маслом. Пахло бензином
и выхлопным газом - двигатели некоторых грузовиков работали на холостых
оборотах.
- Мы живем в мире, который давно уже нереальный, - сказала мама. - Мы
живем в мире символов.
Мама остановилась и полезла к себе в сумочку. Свободной рукой она
оперлась о плечо мальчика и обернулась посмотреть на гору.
- Последний взгляд на остатки реальности, - сказала она, - и пойдем
кушать.
Она вставила в одну ноздрю свою белую трубочку и глубоко вдохнула.
По словам Пейдж Маршалл, мама приехала из Италии в Америку, уже
беременная мной. Это было в тот год, когда кто-то - неясно кто - ворвался в
какую-то там церквушку, где-то на севере Италии. Все это записано в мамином
дневнике.
По словам Пейдж Маршалл.
Мама подписалась участвовать в эксперименте по искусственному
оплодотворению. Ей было уже почти сорок. Она была не замужем, да и не
стремилась замуж, но кто-то пообещал ей чудо.
Этот кто-то знал еще кого-то, кто украл из-под кровати священника
обувную коробку. В коробке лежали останки одного человека. Знаменитого
человека.
То есть останки - это неправильно сказано.
Там был только кусочек.
Крайняя плоть.
Это была религиозная реликвия. Из тех приманок, на которую Церковь
ловила людские души в Средние века. Один из немногих сохранившихся
знаменитых пенисов. В 1977-м один американский уролог купил засушенный пенис
Наполеона Бонапарта - длиной всего в дюйм - за четыре тысячи долларов. Пенис
Распутина - около фута длиной - якобы находится где-то в Париже: в
деревянной шкатулке, выложенной бархатом. Двенадцатидюймовое чудище Джона
Диллингера якобы хранится в бутылке с формальдегидом в военном госпитале
Уолтера Рида.
По словам Пейдж Маршалл, в мамином дневнике записано, что шестерым
женщинам предложили вживить эмбрионы, созданные на генетическом материале,
взятом от этой самой реликвии. Пятеро отказались.
Шестой - это я.
Это была крайняя плоть Иисуса Христа.
Даже тогда, двадцать пять лет назад, у мамы были большие проблемы с
головой.
Пейдж рассмеялась и достала очередную нить, чтобы вычистить зубы
очередной старушенции.
- Но оцените хотя бы оригинальность идеи, - сказала она. - Ваша мама -
женщина с фантазией.
Согласно догматам Католической Церкви Иисус вновь обрел крайнюю плоть
при воскресении и вознесении. По утверждению святой Терезы из Авилы, когда
Иисус ей явился и взял ее как жену, он отдал ей свою крайнюю плоть в
качестве обручального кольца.
Пейдж тянет нить между зубами очередной старушенции, кусочки пищи и
капельки крови летят прямо ей на очки. Она наклоняет голову то к одному
плечу, то к другому, стараясь получше рассмотреть зубы старушки.
Она говорит:
- Даже если вся эта история - чистая правда, нет никаких доказательств,
что генетический материал взят от действительного исторического лица. Скорее
всего ваш отец был каким-нибудь бедным евреем.
Пейдж Маршалл говорит:
- Я думаю, что теперь вы должны согласиться.
- Согласиться на что?
- На предложенный мною способ, как исцелить вашу маму, - поясняет она.
Убить нерожденного ребенка. Я говорю, что даже если я - не он, я все
равно думаю, что Иисус этого бы не одобрил.
- Конечно, он бы одобрил, - говорит Пейдж. Она дергает нитку, и кусочек
какой-то слизи с зубов летит прямо в меня. - Разве Бог не пожертвовал
собственным сыном во имя спасения людей?
Вот она, снова - невидимая черта между наукой и садизмом. Между
преступлением и жертвой. Между убийством своего собственного ребенка и тем,
что Авраам едва не сотворил с Исааком в Библии.
Старушенция отворачивается от Пейдж Маршалл, пробует языком нитку и
выплевывает окровавленные кусочки пищи. Она смотрит на меня и говорит своим
скрипучим голосом:
- Я вас знаю.
Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул. Я говорю: я прошу
прощения. Прошу прощения, что я изнасиловал вашу кошку. Что проехал на
автомобиле по вашей любимой цветочной клумбе. Что я сбил истребитель вашего
мужа. Что я спустил вашего хомячка в унитаз. Я вздыхаю и говорю:
- Я ничего не забыл? Пейдж говорит:
- Миссис Цунимицу, пожалуйста, откройте рот шире.
И миссис Цунимицу говорит:
- Мы обедали с сыном в ресторане, и вы там едва не задохнулись до
смерти. - Она говорит: - Мой сын спас вам жизнь.
Она говорит:
- Я так им гордилась. Он до сих пор рассказывает знакомым про этот
случай.
Пейдж Маршалл смотрит на меня.
- Скажу вам по секрету, - говорит миссис Цунимицу, - до того вечера мой
сын, Пол, втайне считал себя трусом. Но с того вечера все изменилось.
Пейдж садится на стул и смотрит то на меня, то на миссис Цунимицу.
Миссис Цунимицу подпирает руками подбородок, закрывает глаза и
улыбается. Она говорит:
- Моя невестка собиралась с ним разводиться, но после того вечера она
снова в него влюбилась.
Она говорит:
- Я знала, что вы притворяетесь. Просто все остальные видели то, что
хотели видеть.
Она говорит:
- В вас - безграничный запас любви. Старая женщина улыбается и говорит:
- У вас большое и щедрое сердце.
Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул. Я говорю:
- Вы совсем уже выжили из ума. И Пейдж морщится.
Я говорю, что меня уже это достало. Нет у меня никакого запаса любви.
Мне на всех наплевать. Я - бесчувственный чурбан. И никто меня не заставит
что-то почувствовать. Никто и ничто меня не проймет.
Я - эгоист и мошенник.
Я - законченная скотина. Я все сказал.
Эта старая миссис Цунимицу. Пейдж Маршалл. Урсула. Нико, Таня, Лиза.
Мама. Иногда бывают такие дни, когда я себя чувствую, словно мне предстоит
сразиться с каждой отдельно взятой глупой бабой в этом чертовом мире.
Я хватаю Пейдж Маршалл за руку и тяну ее к двери. Никто меня не
заставит почувствовать себя Иисусом Христом.
- Послушайте, - говорю я. Я кричу: - Если мне захочется сантиментов, я
пойду в кино! На какую-нибудь идиотскую мелодраму.
Старая миссис Цунимицу улыбается и говорит:
- Истинную доброту души все равно не спрячешь. Она сияет, как солнце, и
Туман рассеялся, мистер Джонс, и перед вами - Мэрилин Монро, в
облегающем атласном платье. Она улыбается вам, вся золотистая и сияющая. Она
запрокинула голову, она смотрит на вас. Она стоит на зеленом лугу, среди
нежных цветов. Она поднимает руки, и когда вы подходите ближе, ее платье
падает на траву.
Мама не раз повторяла маленькому глупому мальчику что это никакой не
секс. Это - не настоящие жен-шины. Это лишь символы. Проекции чьих-то
фантазий. Секс-символы.
Сила внушения.
Мистеру Джонсу мама говорила:
- Она - ваша. Она говорила:
- Берите.
В первый вечер у меня. Денни стоит на пороге, прижимая к груди какую-то
штуку, завернутую в розовое детское одеяльце. Я смотрю на него в глазок. Он
в своем необъятном клетчатом пальто. Прижимает к груди вроде как
новорожденного младенца. Огромный носище, глаза навыкате; он весь как бы
навыкате - из-за выпуклой линзы в дверном глазке. Искаженное изображение.
Руки, сжимающие сверток, напряжены так, что побелели костяшки пальцев.
И Денни кричит:
- Друг, открывай!
Я приоткрываю дверь, не снимая цепочки. Я говорю:
- Что это у тебя?
И Денни говорит, поправляя розовое одеяльце:
- А на что это похоже? Я говорю:
- На ребенка, приятель. И Денни говорит:
- Хорошо. - Он старается перехватить сверток поудобнее и говорит: -
Открывай, друг, а то мне тяжело.
Я снимаю цепочку. Даю ему пройти. Он идет прямо в гостиную и кладет
ребеночка на диван.
Розовое одеяльце раскрывается, и оттуда выкатывается камень. Гладкий
серый камень. Не ребенок на самом деле. Просто какой-то булыжник.
- Спасибо, кстати, за идею с ребеночком, - говорит Денни. - Люди видят
молодого парня с ребенком и проникаются к нему симпатией. - Он говорит: -
Они видят парня с большим булыжником и напрягаются на него. Особенно если
тебе надо сесть на автобус.
Он аккуратно складывает одеяльце, придерживая его подбородком. Он
говорит:
- Плюс к тому, когда ты с ребенком, тебе уступают место. И если ты
забываешь заплатить за проезд, тебя не будут выкидывать на ближайшей
остановке. - Денни оглядывает гостиную. - Так это дом твоей мамы?
Весь стол завален сегодняшними поздравительными открытками и чеками,
моими ответными благодарственными письмами. Тут же лежит моя «книга
учета»: кто, где, когда. Рядом - мамина счетная машинка с ручкой в
прорези, как у игрального автомата. Я снова усаживаюсь за стол и заполняю
бланк на взнос очередной суммы на свой депозитный счет. Я говорю:
- Ага, пока еще мамин. Но совсем скоро он отойдет к управлению по
поимущественным налогам.
Денни говорит:
- Хорошо, что у тебя целый дом. А то мои предки сказали, чтобы я
забирал все свои камни с собой.
- И много их у тебя? - говорю.
Каждый день воздержания он подбирает камень, говорит Денни. Именно этим
он и занимается по вечерам, чтобы чем-то занять себя и не сорваться. Он
собирает камни. Моет. Приносит домой. Таким образом он делает что-то
значительное и хорошее, а не просто не делает ничего плохого.
- Кстати, все это очень серьезно, друг, - говорит Денни. - Ты даже не
представляешь, как трудно найти подходящий камень в большом городе. Я имею в
виду настоящий камень, а не обломки бетона или те пластмассовые садовые
камни, в которых некоторые прячут запасные ключи.
Общая сумма сегодняшних чеков - семьдесят пять баксов. Все они - от
незнакомцев, которые не дали мне умереть от удушья в каком-то из ресторанов.
Я точно не знаю, во сколько мне обойдется зонд для искусственного кормления,
но семьдесят пять долларов - этого явно не хватит.
Я говорю Денни:
- И сколько уже набралось камней?
- Сто семьдесят семь, - говорит Денни. Он подходит к столу, смотрит на
поздравительные открытки, на чеки и говорит: - Ну и где знаменитый дневник
твоей мамы?
Он берет в руки открытку.
- Это нельзя читать, - говорю я.
- Прошу прощения, дружище, - говорит Денни и хочет положить открытку на
место.
Нет, говорю я ему. Я имею в виду мамин дневник. Там все записи - на
ненашенском языке. Так что его не прочтешь. Наверное, мама специально писала
на том языке, которого я не знаю, чтобы я не смог ничего прочитать, если
вдруг этот дневник попадет мне в руки.
- Я так думаю, это итальянский. И Денни говорит:
- Итальянский?
- Ага, - говорю, - ну, знаешь, спагетти и все такое. Денни так и не
снял пальто.
Он говорит:
- Ты уже ужинал?
Еще нет. Я заклеиваю конверт с бланком.
Денни говорит:
- Как ты думаешь, меня завтра уволят?
Да, нет, может быть. Урсула видела его с газетой.
Бланк заполнен. Все благодарственные письма написаны. Сейчас я схожу их
отправлю. Я беру с дивана пальто. Рядом с ним - Деннин булыжник.
Действительно очень тяжелый, если судить по тому, как под ним продавились
пружины.
- А зачем тебе столько камней? - говорю я Денни. Он открывает входную
дверь и стоит на пороге, пока я выключаю свет. Он говорит:
- Я не знаю. Но камни... они как земля. Вернее, конструктор, из
которого можно собрать землю. Ну, вроде как заиметь во владение участок,
только пока что в разобранном виде.
И я говорю:
- Понятно.
Мы выходим, и я запираю дверь. Ночное небо - все в россыпи звезд. Они
как будто не в фокусе, бледные и размытые. Луны нет.
Денни смотрит на небо и говорит:
- Я если думаю, что когда Бог создавал землю из хаоса, первое, что он
сделал, это собрал кучу камней.
Мы идем по улице, и я вдруг понимаю, что эта новая одержимость Денни -
она заразительна. Я постоянно ловлю себя на том, что смотрю под ноги. Ищу
камни.
Мы идем к автобусной остановке. Денни несет на плече розовое детское
одеяльце. Он говорит:
- Я беру только ничейные камни. Которые никому не нужны. - Он говорит:
- По одному камню за вечер. А когда я соберу их достаточно, я буду думать,
что делать дальше. Ну, ты понимаешь - дальше.
Жутковатая мысль. Чтобы таскать домой камни. Собирать землю.
- Помнишь ту танцовщицу, Дайкири? - говорит Денни. - С раковой
родинкой. - Он говорит: - Ты с ней не спал, правда?
Мы крадем недвижимость. Разворовываем terra firma. И я говорю:
- Почему нет?
Мы расхитители твердой земли. И Денни говорит:
- На самом деле ее зовут Бет.
Похоже, Денни собрался создать свою собственную планету.
Доктор Пейдж Маршалл надевает хирургические перчатки и растягивает в
руках какую-то толстую белую нитку. Она подходит к какой-то старой калоше в
откидном медицинском кресле и говорит:
- Миссис Уинтовер, откройте, пожалуйста, рот. Латексные хирургические
перчатки. В них руки кажутся желтыми - как руки у трупа. Трупы в
анатомическом театре. На первом курсе медицинского колледжа. Трупы с бритыми
головами и лобками. Темные пятнышки недобритых щетинок. Кожа похожа на кожу
ощипанного цыпленка, дешевой курицы из супового набора - желтоватой и в
мелких пупырышках. Перья и волосы - это все кератин. Мышцы человеческого
бедра с виду похожи на темное мясо индейки. Анатомия на первом курсе. Весь
семестр, когда ты ешь курицу или индейку, тебе представляется, что ты ешь
человечину. Труп из анатомического театра.
Старая перечница запрокидывает голову и широко раскрывает рот,
демонстрируя черные зубы. Язык весь обложен. Он совсем белый. Глаза закрыты.
Именно так все старухи выглядят на причастии, на католической мессе, когда
ты прислуживаешь священнику, который раскладывает облатки на белые
старческие языки. Церковь разрешает принимать причастие в руки и самому
класть себе в рот облатку, но эти старые леди предпочитают принять причастие
из рук священника. Две сотни открытых ртов, две сотни старух тянут свои
языки навстречу спасению.
Пейдж Маршалл продевает белую нить между зубами старушки. Когда она
вынимает нить, на ней остаются какие-то серые сгустки. Доктор Маршалл
продевает зубную нить между двумя другими зубами. Теперь нитка местами
красная.
Кровоточащие десны.
Смотри также: рак рта.
Смотри также: некротизирующий язвенный востоматит.
Единственное, что мне нравилось в обязанности мальчика-служки, - это
держать дискос под подбородком у каждого, кто принимает причастие. Дискос -
такая золотая тарелочка на палочке, чтобы поймать облатку, если та вдруг
упадет. Даже если облатка падает на пол ее все равно надо съесть. Она уже
освящена. Теперь на тело Христово. Воплощенная плоть.
Я наблюдаю за тем, как Пейдж Маршалл чистит старухе зубы. Окровавленной
ниткой. Весь перед халата Пейдж испачкан серыми и белыми пятнышками. И
мелкими каплями розового.
В кабинет заглядывает медсестра. Она говорит:
- Тут у вас все в порядке? - Она спрашивает у старухи в откидном
медицинском кресле: - Вам не больно? Пейдж вас еще не совсем затиранила?
Старуха что-то булькает в ответ. Медсестра говорит:
- Что-что?
Старуха глотает слюну и говорит:
- У доктора Маршалл очень нежные руки. Она лучше всех чистит зубы.
- Почти готово, - говорит доктор Маршалл. - Вы молодец, хорошо, смирно
сидите, миссис Уинтовер.
Медсестра пожимает плечами и уходит.
Единственное, что мне нравилось в обязанностях мальчика-служки, - это
когда ты случайно ударишь кого-нибудь дискосом в горло. Люди стоят на
коленях, руки сложены для молитвы, их лица, озаренные божественной
благодатью, - как они вдруг кривятся. Мне это нравилось.
И священник кладет облатки в рот прихожан и говорит:
- Тело Христово.
И прихожане принимают причастие и говорят:
- Аминь.
Самое увлекательное - это ударить кого-то горлу, как раз в тот момент,
когда он говорит «аминь». Получается забавное бульканье. Или
смешное утиное кряканье. Или кудахтанье. Но самое главное, чтобы удар
получился как бы случайно. И еще главное - не рассмеяться.
- Все готово, - говорит доктор Маршалл. Она оборачивается, чтобы
выкинуть покрасневшую нить в мусорное ведро, и видит меня.
- Я не хотел вам мешать, - говорю я.
Она помогает старушке подняться с кресла и говорит:
- Миссис Уинтовер? Пришлите ко мне, пожалуйста, миссис Цунимицу.
Миссис Уинтовер кивает. Она поджимает губы, пробует языком зубы. Уже на
выходе из кабинета она оборачивается ко мне и говорит:
- Говард, не надо сюда приходить так часто. Я уже простила тебя. За то,
что ты меня обманул.
- Не забудьте прислать ко мне миссис Цунимицу. И я говорю:
- Ну так что?
И Пейдж Маршалл говорит:
- А то, что у меня целый день занят зубной гигиеной. Вам что-то нужно?
- Мне нужно знать, что написано в мамином дневнике.
- А, в дневнике. - Она снимает свои латексные перчатки и бросает их в
мусорное ведро. - Дневник - только лишнее подтверждение, что бредовые
навязчивые идеи были у вашей мамы еще до вашего рождения.
Какие навязчивые идеи?
Пейдж Маршалл смотрит на часы на стене. Она указывает на кресло, откуда
только что встала миссис Уинтовер, и говорит:
- Садитесь. - И достает новую пару латексных перчаток.
Она собирается чистить мне зубы?
- Дыхание будет свежее, - говорит она и берет в руки новую зубную нить.
Она говорит: - Вы садитесь, а я вам пока расскажу, что там написано в
дневнике.
И я сажусь. Старое кресло проседает под моим весом, и от него
поднимается облачко неприятного запаха.
- Это не я, - говорю. - Я имею в виду этот запах. Это не я.
И Пейдж Маршалл говорит:
- До того, как вы родились, ваша мама жила в Италии, правильно?
- Так это и есть страшная тайна? - говорю. И Пейдж говорит:
- Что?
- Что я итальянец?
- Нет, - говорит Пейдж и лезет ниткой мне в рот. - Но ваша мама, она
католичка, правильно?
Нитка больно вонзается в десны.
- Не надо так шутить, - говорю я с открытым ртом. - Ладно бы только
итальянец или только католик, но и католик, и итальянец... я этого не
переживу!
Я говорю, что все это мне известно и так. И Пейдж говорит:
- Помолчите, - и возит ниткой у меня между зубами.
- Так кто мой отец? - говорю.
Она смотрит мне в рот и возит ниткой у меня между зубами. На языке -
привкус крови. Она внимательно смотрит мне в рот и говорит:
- Ну, если вы верите в Святую Троицу, то ваш отец - это вы сами.
Мой отец - это я сам?! Пейдж говорит:
- Насколько я поняла, слабоумие у вашей мамы начало развиваться еще до
вашего рождения. Ну, если судить по ее дневнику.
Она вытягивает нитку, и крошечные кусочки пищи летят ей на халат.
И я говорю: а что значит Святая Троица!
- Ну, - говорит Пейдж, - Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух. Трое едины в
одном. Святой Патрик и трилистник. - Она говорит: - Откройте рот пошире.
Я говорю: вы мне прямо скажите, что там написано в мамином дневнике?
Она смотрит на окровавленную нитку, которую только что вынула у меня
изо рта. Смотрит на крошечные кусочки пищи и капельки моей крови у себя на
халате. Она говорит:
- Это достаточно распространенная среди матерей-одиночек навязчивая
идея. - Она снова лезет мне в рот своей нитью.
Кусочки полусгнившей пищи, о которых я даже не знал, летят у меня изо
рта. С этой ниткой во рту я себя чувствую как взнузданный жеребец из колонии
Дансборо.
- Ваша бедная мама, - говорит Пейдж Маршалл и смотрит на капельки моей
крови у себя на халате, - она искренне верит, что вы - Иисус, сын Божий.
Второе пришествие Христа.
Мама никогда не садилась в новые машины. Даже если они останавливались
и водители сами предлагали нас подвезти, мама всегда говорила:
- Нет.
Они стояли на обочине, смотрели вслед удаляющемуся новенькому
«кадиллаку», «бьюику» или «тойоте», и
мама говорила:
- В новых машинах пахнет смертью.
Это было, когда мама вернулась за ним в третий или в четвертый раз.
В новых машинах пахнет резиной и клеем, а это запах формальдегида,
говорила ему мама, вещества, которое закачивают в трупы, чтобы они
сохранялись подольше. Так же пахнет и в новых домах. И от новой мебели. И от
новой одежды. Летучие отравляющие вещества. Ты их вдыхаешь, вдыхаешь - и
поначалу все вроде бы ничего. Но если вдыхать их достаточно долго, у тебя
начинаются желудочные спазмы, тошнота и диарея.
Смотри также: больная печень.
Смотри также: шок.
Смотри также: смерть,
Для человека, ищущего просвещения, говорила мама, новая машина - это не
ответ.
Вдоль обочины цвели наперстянки, высокие стебли с белыми и малиновыми
цветами.
- И дигиталис тоже, - говорила мама.
Если скушать цветы наперстянки, тебя будет тошнить. Ты будешь бредить,
и в глазах у тебя будет двоиться.
Гора тянется к самому небу, цепляя верхушкой облака. Гора, заросшая
соснами, с белой шапкой снега. Гора была такая высокая, что не важно,
сколько до нее идти, - она все равно оставалась на месте.
Мама достала из сумочки белую пластмассовую трубочку. Оперлась о плечо
глупого маленького мальчика, засунула трубочку в одну ноздрю и глубоко
вдохнула. Потом уронила трубочку на обочину, но поднимать не стала. Просто
стояла - смотрела на гору.
Гора была такая высокая, что не важно, как далеко ты уедешь, - она все
равно будет маячить на горизонте.
Когда мама отпустила его плечо, он наклонился и поднял трубочку. Вытер
кровь низом рубашки и протянул трубочку маме.
- Трихлороэтан, - сказала мама, демонстрируя ему трубочку. - В ходе
своих многочисленных экспериментов я пришла к выводу, что это - лучшее
лекарство от опасных избытков человеческих знаний.
Она убрала трубочку в сумку.
- Вот эта гора, например, - сказала мама. Она взяла мальчика под
подбородок и повернула его голову так, чтобы он тоже смотрел на гору. - Эта
большая гора. В какой-то момент мне показалось, что я действительно ее вижу.
Притормаживает очередная машина, что-то коричневое, четырехдверное,
что-то слишком уж навороченное, из последних моделей, и мама машет рукой:
проезжай.
На какую-то долю секунды мама увидела гору, не думая о горнолыжных
курортах и снежных лавинах, не думая о заповедниках дикой природы, о
движении тектонических плит, о микроклимате, дождевой тени и расположении ин
и янь. Она увидела гору без обрамления речи и слов. Без тесной клетки
ассоциаций. Она увидела гору без всей совокупности знаний о том, что собой
представляет гора. То, что мама увидела в эту долю секунды, было даже не
горой. Это был не природный ресурс, не физический объект. У него не было
имени.
- Это великая цель, - сказала мама, - найти лекарство от знания.
От образования. От умозрительной жизни внутри сознания.
Машины проезжали мимо, а мама с маленьким глупеньким мальчиком шли
вдоль шоссе, не удаляясь от горы и не приближаясь к ней.
Еще со времен Адама и Евы, говорила мама, люди были уж слишком заумными
- что не пошло им на пользу. Не надо им было вкушать это яблоко с Древа
Познания. Мамина цель - найти если не полное исцеление, то хотя бы лекарство
от знаний. Вернуть людям невежество, которое в английском звучит и пишется
точно так же, как слово, обозначающее невинность и чистоту.
Формальдегид - это не то. И дигиталис - тоже не то.
И все другие натуральные стимуляторы. Мускатный орех, арахисовая шелуха
- все не то. Укроп, листья гортензии, сок салата-латука - не то.
По ночам они с мамой забирались в чужие сады. Она пила пиво, которое
хозяева выставляли для слизняков и улиток; она ощипывала их дурман,
белладонну и кошачью мяту. Она подбиралась к машинам, запаркованным на
улице, и дышала бензином из баков. Она залазила в чужие гаражи и дышала
печным топливом из канистр.
- Раз Ева все это затеяла, почему бы мне это не прекратить. У нее
получилось, у меня тоже должно получиться, - говорит мама. - Господу
нравятся энергичные и предприимчивые.
Мимо проносятся автомобили. Люди едут куда-то целыми семьями, с
собаками и вещами. Мама машет им: проезжайте.
- Кора головного мозга и мозжечок, - говорит мама. - Вот где наша
проблема.
Если удастся добиться того, чтобы работал только ствол мозга, а весь
остальной мозг «отключить», это и будет спасением.
Где-то между печалью и радостью.
Рыбы, например, не страдают от резкой смены настроений.
У губок всегда все прекрасно.
Гравий скрипит у них под ногами. От проезжающих мимо машин веет жаром.
Горячий ветер.
- Моя цель, - говорит мама, - не в том, чтобы упростить себе жизнь.
Она говорит:
- Моя цель - упростить себя.
Она говорит, что семена ипомеи - это не то. Она уже пробовала. Эффект
есть, но он быстро проходит. Листья сладкого картофеля - это не то. И
златоцвет, и экстракт хризантем - все не то. И листья азалии и ревеня. И
нюхать пропан - это не помогает.
По ночам, когда они с мамой забирались в чужие сады, мама пробовала все
растения - все до единого.
А эти косметические наркотические вещества, говорила она, эти
стабилизаторы настроения и антидепрессанты, они лечат только симптомы, а не
саму болезнь.
Любая зависимость, говорила она, это всего лишь еще один способ решить
ту же проблему. Наркотики, переедание, алкоголь или секс - всего лишь еще
один способ обрести мир и покой. Бегство от знания. От этого яблока.
Язык, говорила она, это наш способ дать рациональное объяснение
чудесам. Разобрать непостижимое целое на части. Способ освободиться.
Забыться. Она говорила, что люди просто не в состоянии выносить истинную
красоту мира. Мира непостижимого и не поддающегося никаким объяснениям.
Впереди показался придорожный ресторанчик в окружении громадных
грузовиков - больше, чем сам ресторанчик. Тут же стояли и некоторые из новых
машин, в которые мама не пожелала садиться. Пахло горячей едой,
приготовленной в одной и той же фритюрнице с кипящим маслом. Пахло бензином
и выхлопным газом - двигатели некоторых грузовиков работали на холостых
оборотах.
- Мы живем в мире, который давно уже нереальный, - сказала мама. - Мы
живем в мире символов.
Мама остановилась и полезла к себе в сумочку. Свободной рукой она
оперлась о плечо мальчика и обернулась посмотреть на гору.
- Последний взгляд на остатки реальности, - сказала она, - и пойдем
кушать.
Она вставила в одну ноздрю свою белую трубочку и глубоко вдохнула.
По словам Пейдж Маршалл, мама приехала из Италии в Америку, уже
беременная мной. Это было в тот год, когда кто-то - неясно кто - ворвался в
какую-то там церквушку, где-то на севере Италии. Все это записано в мамином
дневнике.
По словам Пейдж Маршалл.
Мама подписалась участвовать в эксперименте по искусственному
оплодотворению. Ей было уже почти сорок. Она была не замужем, да и не
стремилась замуж, но кто-то пообещал ей чудо.
Этот кто-то знал еще кого-то, кто украл из-под кровати священника
обувную коробку. В коробке лежали останки одного человека. Знаменитого
человека.
То есть останки - это неправильно сказано.
Там был только кусочек.
Крайняя плоть.
Это была религиозная реликвия. Из тех приманок, на которую Церковь
ловила людские души в Средние века. Один из немногих сохранившихся
знаменитых пенисов. В 1977-м один американский уролог купил засушенный пенис
Наполеона Бонапарта - длиной всего в дюйм - за четыре тысячи долларов. Пенис
Распутина - около фута длиной - якобы находится где-то в Париже: в
деревянной шкатулке, выложенной бархатом. Двенадцатидюймовое чудище Джона
Диллингера якобы хранится в бутылке с формальдегидом в военном госпитале
Уолтера Рида.
По словам Пейдж Маршалл, в мамином дневнике записано, что шестерым
женщинам предложили вживить эмбрионы, созданные на генетическом материале,
взятом от этой самой реликвии. Пятеро отказались.
Шестой - это я.
Это была крайняя плоть Иисуса Христа.
Даже тогда, двадцать пять лет назад, у мамы были большие проблемы с
головой.
Пейдж рассмеялась и достала очередную нить, чтобы вычистить зубы
очередной старушенции.
- Но оцените хотя бы оригинальность идеи, - сказала она. - Ваша мама -
женщина с фантазией.
Согласно догматам Католической Церкви Иисус вновь обрел крайнюю плоть
при воскресении и вознесении. По утверждению святой Терезы из Авилы, когда
Иисус ей явился и взял ее как жену, он отдал ей свою крайнюю плоть в
качестве обручального кольца.
Пейдж тянет нить между зубами очередной старушенции, кусочки пищи и
капельки крови летят прямо ей на очки. Она наклоняет голову то к одному
плечу, то к другому, стараясь получше рассмотреть зубы старушки.
Она говорит:
- Даже если вся эта история - чистая правда, нет никаких доказательств,
что генетический материал взят от действительного исторического лица. Скорее
всего ваш отец был каким-нибудь бедным евреем.
Пейдж Маршалл говорит:
- Я думаю, что теперь вы должны согласиться.
- Согласиться на что?
- На предложенный мною способ, как исцелить вашу маму, - поясняет она.
Убить нерожденного ребенка. Я говорю, что даже если я - не он, я все
равно думаю, что Иисус этого бы не одобрил.
- Конечно, он бы одобрил, - говорит Пейдж. Она дергает нитку, и кусочек
какой-то слизи с зубов летит прямо в меня. - Разве Бог не пожертвовал
собственным сыном во имя спасения людей?
Вот она, снова - невидимая черта между наукой и садизмом. Между
преступлением и жертвой. Между убийством своего собственного ребенка и тем,
что Авраам едва не сотворил с Исааком в Библии.
Старушенция отворачивается от Пейдж Маршалл, пробует языком нитку и
выплевывает окровавленные кусочки пищи. Она смотрит на меня и говорит своим
скрипучим голосом:
- Я вас знаю.
Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул. Я говорю: я прошу
прощения. Прошу прощения, что я изнасиловал вашу кошку. Что проехал на
автомобиле по вашей любимой цветочной клумбе. Что я сбил истребитель вашего
мужа. Что я спустил вашего хомячка в унитаз. Я вздыхаю и говорю:
- Я ничего не забыл? Пейдж говорит:
- Миссис Цунимицу, пожалуйста, откройте рот шире.
И миссис Цунимицу говорит:
- Мы обедали с сыном в ресторане, и вы там едва не задохнулись до
смерти. - Она говорит: - Мой сын спас вам жизнь.
Она говорит:
- Я так им гордилась. Он до сих пор рассказывает знакомым про этот
случай.
Пейдж Маршалл смотрит на меня.
- Скажу вам по секрету, - говорит миссис Цунимицу, - до того вечера мой
сын, Пол, втайне считал себя трусом. Но с того вечера все изменилось.
Пейдж садится на стул и смотрит то на меня, то на миссис Цунимицу.
Миссис Цунимицу подпирает руками подбородок, закрывает глаза и
улыбается. Она говорит:
- Моя невестка собиралась с ним разводиться, но после того вечера она
снова в него влюбилась.
Она говорит:
- Я знала, что вы притворяетесь. Просто все остальные видели то, что
хотели видеть.
Она говорит:
- В вас - безграничный запас любви. Старая женщина улыбается и говорит:
- У вас большое и щедрое сердце.
Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул. Я говорю:
- Вы совсем уже выжили из ума. И Пейдж морщится.
Я говорю, что меня уже это достало. Нет у меня никакого запаса любви.
Мне на всех наплевать. Я - бесчувственный чурбан. И никто меня не заставит
что-то почувствовать. Никто и ничто меня не проймет.
Я - эгоист и мошенник.
Я - законченная скотина. Я все сказал.
Эта старая миссис Цунимицу. Пейдж Маршалл. Урсула. Нико, Таня, Лиза.
Мама. Иногда бывают такие дни, когда я себя чувствую, словно мне предстоит
сразиться с каждой отдельно взятой глупой бабой в этом чертовом мире.
Я хватаю Пейдж Маршалл за руку и тяну ее к двери. Никто меня не
заставит почувствовать себя Иисусом Христом.
- Послушайте, - говорю я. Я кричу: - Если мне захочется сантиментов, я
пойду в кино! На какую-нибудь идиотскую мелодраму.
Старая миссис Цунимицу улыбается и говорит:
- Истинную доброту души все равно не спрячешь. Она сияет, как солнце, и