злоумышленно причиненном вреде, когда она учинила дебош на балете.
Есть состояние противоположное дежа-вю. Оно называется
«жаме-вю». Это когда ты постоянно встречаешься с одними и теми
же людьми или приходишь в одно и то же место, из раза в раз, но каждый раз
для тебя - как первый. Все - незнакомцы. Всё - незнакомо.
- Как там дела у Виктора? - спрашивает мама в мой следующий визит.
Кем бы я ни был сегодня. Очередной адвокат du jour. А кто это, Виктор?
- хочу я спросить.
- Вам лучше не знать, - говорю. Это разобьет вам сердце. Я спрашиваю у
мамы: - А каким он был, Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от жизни?
У него была цель? Или мечта?
Я себя чувствую как актер из какой-нибудь мыльной оперы, которую
смотрят актеры другой мыльной оперы, которую смотрят актеры еще одной
мыльной оперы, которую смотрят уже настоящие люди - где-то там, далеко.
Каждый раз, когда я прихожу к маме в больницу, я высматриваю в коридоре
женщину-врача в очках в черной оправе, с длинными черными волосами,
собранными в пучок, и сексуальными ушами.
Доктор Пейдж Маршалл, с ее дощечкой для бумаг. С ее пугающими мечтами о
том, как помочь моей маме прожить еще десять - двадцать лет.
Доктор Пейдж Маршалл - еще одна потенциальная доза сексуальной
анестезии.
Смотри также: Нико.
Смотри также: Таня.
Смотри также: Лиза.
У меня складывается ощущение, что я произвожу весьма невыгодное
впечатление - своими стараниями.
В моей жизни не больше смысла, чем в дзенском коане.
Поет домовой крапивник, но я не уверен, настоящая это птица или сейчас
ровно четыре часа.
- Память у меня слабая стала, - говорит мама. Она трет виски большим и
указательным пальцем, обхватив лоб рукой, и говорит: - Наверное, я должна
рассказать Виктору правду о нем. И это меня беспокоит. - Она говорит,
откинувшись на подушки: - Я даже не знаю. Наверное, надо ему рассказать.
Пока не поздно. Но я сомневаюсь. Хотя он, наверное, должен знать, кто он
такой.
- Да, наверное, - говорю я. Я принес шоколадный пудинг и пытаюсь
засунуть ложку ей в рот. - Хотите, я ему позвоню, и он будет здесь через
пару минут.
Пудинг - светло-коричневый и ароматный, под холодной темно-коричневой
корочкой.
- Но я не могу, - говорит она. - Я себя чувствую виноватой, мне будет
стыдно. Я даже не знаю, как он это воспримет.
Она говорит:
- Может быть, ему лучше не знать.
- Тогда расскажите мне, - говорю я. - Снимите с себя этот груз. - Я
обещаю, что ничего не скажу Виктору, пока она не даст разрешение.
Она смотрит на меня, прищурившись. Морщины у рта - все коричневые от
шоколадного пудинга. Она говорит:
- Но откуда я знаю, можно ли вам доверять. Я даже толком не знаю, кто
вы.
Я улыбаюсь и говорю:
- Разумеется, мне можно доверять.
И сую ложку ей в рот. Она не глотает. Коричневый пудинг так и остается
на языке. Но это все-таки лучше, чем зонд для искусственного кормления. Ну
ладно, не лучше. Дешевле.
Я убираю пульт от телевизора в сторону, так чтобы она до него не
дотянулась, и говорю:
- Глотайте. Я говорю ей:
- Мне можно доверять. Я говорю:
- Я - отец Виктора.
Она таращит на меня свои белесые глаза, а все остальное ее лицо - кожа
в морщинах и пятнах - как будто сжимается и стекает под ворот ночной
рубашки. Она быстро крестится высохшей желтой рукой, и у нее отвисает
челюсть.
- Так это ты... ты вернулся, - говорит она. - О благословенный Отец
Небесный. Прости меня. Пожалуйста.
Денни снова в колодках, на этот раз - за то, что пришел на работу с
печатью на тыльной стороне ладони. Разовый пропуск в какой-то там ночной
клуб.
Я говорю ему:
- Друг.
Я говорю:
- Это вообще жуть какая-то.
Денни кладет руки в специальные углубления, чтобы я их запер. Его
рубашка плотно заправлена в брюки. Он уже знает, что надо немного согнуть
колени, чтобы не напрягать спину. Перед тем как садиться в колодки, он не
забыл сходить в туалет. Денни у нас уже стал экспертом по части того, как
принимать наказание. В нашей дивной колонии Дансборо мазохизм - ценный
профессиональный навык.
Собственно, как и во многих других компаниях.
Вчера в больнице Святого Антония, рассказываю я Денни, все было так же,
как в том старом фильме про парня и про его портрет, когда парень жил в свое
удовольствие, веселился по-всякому и прожил сто лет, но с виду совсем не
менялся. Оставался таким же молодым. А вот портрет, наоборот, старел. На нем
проступали следы бурной жизни, вечных пьянок-гулянок; и нос у портрета
прогнил от сифилиса и триппера.
Все пациентки в больнице Святого Антония - все мурлыкают, прикрыв
глаза. Все улыбаются. Все добродетельны и довольны.
Кроме меня. Я - их портрет.
- Поздравь меня, друг, - говорит Денни. - Я уже месяц как
«трезвенник». Это все из-за того, что я постоянно сижу в
колодках. Месяц, прикинь. Я такого не помню с тринадцати лет.
Мамина соседка по комнате, говорю я ему, миссис Новак, теперь
наконец-то довольна - теперь, когда я признался, что это я украл ее
изобретение зубной пасты.
Еще одна старая дама счастлива, как попугай - теперь, когда я
признался, что это я каждую ночь писаю ей в постель.
Да, сказал я им всем. Это я. Я. Я сжег ваш дом. Я разбомбил вашу
деревню. Я депортировал вашу сестру. Я продал вам совершенно негодный
автомобиль в 1968-м. Да, это я убил вашу собаку.
Так что давайте забудем о том, что было, и будем жить дальше.
Я им сказал: валите все на меня. Вставляйте мне скопом - я буду мягкой
пассивной задницей. Я приму на себя всю вину.
И теперь, когда они все на меня свалили, они все довольны и счастливы.
Все улыбаются и мурлыкают. Смеются, глядя в потолок, гладят меня по рукам и
говорят мне, что все нормально, что они меня прощают. Они хорошо кушают и
прибавляют в весе. Весь этот курятник кудахчет вокруг меня, и эта высокая
медсестра - не знаю, как ее зовут, - проходя мимо, говорит мне:
- Да вы у нас мистер Сама Популярность. Денни шмыгает носом.
- Платок надо? - говорю я.
Самое неприятное, что на маму все это не действует. Как бы я ни
старался, разыгрывая из себя Гамельнского Крысолова и принимая на себя все
грехи мира; сколько бы я ни впитал в себя чужой вины и чужих ошибок, мама
все равно не верит, что я - это я, Виктор Манчини. Так что она не выдаст мне
свою тайну. Для этого нужно, наверное, что-нибудь вроде зонда для
искусственного кормления.
- Воздержание - это само по себе нормально, - говорит Денни, - но
когда-нибудь я собираюсь жить так, чтобы делать что-то хорошее, а не просто
не делать плохого. Понимаешь?
И что еще хуже, говорю я ему, я уже думаю, как обратить свою новую
популярность себе на пользу - в смысле затащить ту высокую медсестру в
кладовку и там отпялить ее по-быстрому... или склонить на минет. Она считает
тебя заботливым добрым парнем, который проявляет терпение по отношению к
безнадежно больным старикам - а это, как говорится, уже полдела. В общем, я
уже скоро ее оприходую.
Смотри также: Карен, дипломированная медсестра.
Смотри также: Нанетг, дипломированная медсестра.
Смотри также: Джолина, дипломированная медсестра.
Но с кем бы я ни был, я всегда думаю о другой женщине. Об этой
докторше. Пейдж, как ее там. Маршалл.
С кем бы я ни был, кому бы я ни вставлял, мне приходится думать о
больших гниющих животных, скажем, о енотах, сбитых машинами на шоссе, как их
раздувает от газов, когда они лежат мертвые на дороге под ярким слепящим
солнцем. В противном случае я сразу кончу. Вот как она меня возбуждает - эта
доктор Маршалл.
Забавно, правда: женщины, которые рядом, - о них ты не думаешь. Зато ты
не можешь забыть тех женщин, которых ты потерял или которых еще не имел.
- Просто моя зависимость очень сильная, - говорит Денни, - и я боюсь,
что сорвусь без этих колодок. Понимаешь, мне хочется, чтобы моя жизнь
заключалась не только в том, чтобы не дрочить.
Другие женщины, говорю я, любые другие - легко представить, как ты их
пялишь. В ее спортивной машине, на заднем сиденье. Или когда она наклонится
в ванной, чтобы заткнуть ванну затычкой. В любой момент ее жизни. Легко.
Но с доктором Пейдж Маршалл - все по-другому. Ей просто так не
впендюришь. Даже в воображении. Она как бы выше всего этого.
Какие-то хищные птицы кружат в вышине. По птичьему времени получается,
что сейчас где-то около двух. Порыв ветра хватает полы Денниного сюртука и
швыряет их ему на плечи. Я их поправляю.
- Иногда, - говорит Денни и шмыгает носом, - мне даже хочется, чтобы
меня побили и наказали. Ну хорошо, пусть нет Бога, но ведь должно же быть
что-то, что ты уважаешь. Я не хочу быть центром своей вселенной.
Поскольку Денни будет сидеть в колодках до вечера, мне придется рубить
дрова одному. Потом мне еще надо молоть кукурузу. Солить свинину. Перебирать
яйца. Разливать по кувшинам готовые сливки. Кормить свиней. Я и не думал,
что жизнь в восемнадцатом веке была такой хлопотной. Денни вечно сидит в
колодках, и всю работу приходится делать мне. Одному. Я говорю его согбенной
спине, что он мог бы - хотя бы - как-нибудь зайти к моей маме и
притвориться, что он - это я. Чтобы выслушать ее исповедь.
Денни вздыхает, глядя в землю. С высоты в двести футов хищная птица
роняет ему на спину здоровенную плюшку белого помета.
И Денни говорит:
- Мне нужна некая миссия, друг. Понимаешь? И я говорю:
- Вот и сделай доброе дело. Помоги старой женщине.
И Денни говорит:
- Как продвигается твоя четвертая ступень? - Он говорит: - Слушай,
друг. У меня бок зачесался. Может, почешешь?
И я чешу, стараясь не вляпаться в птичкину плюшку.
В телефонном справочнике все больше и больше строчек, зачеркнутых
красным фломастером. Все больше и больше вычеркнутых ресторанов. Это места,
где я чуть не умер. Итальянские рестораны. Мексиканские. Китайские. На самом
деле с каждым днем у меня все меньше и меньше выбора, куда пойти покушать,
чтобы заодно - может быть - заработать денег. И обманом заставить
кого-нибудь полюбить меня.
Всегдашний вопрос: Чем тебе хочется подавиться сегодня?
Французская кухня. Индийская. Забытая кухня майя.
Дом, где я сейчас живу, старый мамин дом, похож на пыльный запутанный
склад антикварной лавки. Он так захламлен и заставлен, что приходится
пробираться по комнатам бочком - по проходам, изогнутым наподобие египетских
иероглифов. Тяжелая резная мебель, длинные обеденные столы, кресла, комоды и
сундуки - все покрыто какой-то густой полировкой, как будто всю мебель
полили сиропом. Полировка давно почернела и вся потрескалась - за миллион
лет до Рождества Христова. Диваны затянуты пуленепробиваемыми гобеленами, на
которые страшно прилечь в голом виде.
Каждый вечер, когда я прихожу с работы, первым делом я разбираю почту.
Открытки с днем рождения. Чеки. Бумаги разложены на необъятном обеденном
столе. Передо мной лежит бланк на взнос дополнительной суммы на текущий
счет. Сегодня улов небогатый - всего один чек. На какие-то вшивые сорок
баксов. Но все равно надо будет написать благодарственное письмо. Все равно
надо будет унизиться.
Не то чтобы я неблагодарная скотина, но если пятьдесят баксов - это
все, что вы можете мне отстегнуть, тогда в следующий раз дайте мне умереть
спокойно. Договорились? Или лучше постойте в сторонке, и пусть меня спасает
кто-нибудь богатый и щедрый.
Конечно, я ничего этого не пишу в благодарственной записке, и тем не
менее.
В доме, где я сейчас живу, в старом мамином доме, вся эта старая
мебель, диваны, часы и картины - это ее «приданое» из Старого
Света. Из Италии. Мама приехала сюда, чтобы поступить в колледж, а потом у
нее появился я, и она так и осталась в Америке.
Она не похожа на итальянку. Она бреет подмышки, и от нее не пахнет
чесноком. Она приехала сюда, чтобы выучиться на врача. Поступить в
медицинский колледж где-то в Айове. На самом деле, иммигранты - они больше
американцы, чем настоящие американцы, которые здесь родились.
На самом деле это ее вид на жительство.
Я просматриваю телефонный справочник. Выбираю очередной ресторан.
Хороший, дорогой ресторан. Если тебе нужны деньги, за ними надо идти туда,
где они точно есть. Не стоит давиться куриными палочками в какой-нибудь
забегаловке.
Богатые люди в дорогом французском ресторане - им тоже хочется быть
героями.
У меня дифференцированный подход.
Мой вам совет: прежде всего надо определиться с сегментом рынка.
В телефонном справочнике еще остались неохваченные места. Рыбные
рестораны. Монгольские гриль-бары.
Сегодняшний чек мне прислала женщина, которая спасла мою жизнь на
каком-то там «шведском столе» в прошлом апреле. В недорогом
ресторане, где платишь только за вход и ешь, сколько влезет. О чем я думал?!
Давиться до полусмерти в дешевых местах - это неправильная экономия. Я все
записываю в специальную тетрадку: кто меня спас, где, когда - и сколько он
на меня потратил на текущий момент. Сегодняшний донор - Бренда Манро. Так
она подписалась внизу на открытке. С любовью.
«Надеюсь, что это поможет», - написала она на обратной
стороне чека.
Бренда Манро, Бренда Манро. Я честно пытаюсь вспомнить ее лицо, но у
меня ничего не выходит. Всех не упомнишь. Я уже столько раз почти умирал,
что в голове все перепуталось. Наверное, нужно вести более подробные записи.
Хотя бы - цвет глаз, цвет волос. Но я и так уже утопаю в бумагах и писанине.
В прошлом месяце я писал в своем благодарственном письме, что сейчас
мне приходится экономить на всем, чтобы заплатить за... за что, я уже и не
помню.
Обычно мне надо выплачивать по закладной на дом или срочно идти к
зубному. Расплатиться с молочником или нотариусом. Я уже и не читаю того,
что пишу, - когда ты разослал несколько сотен копий одного и того же письма,
начинаешь писать просто на автомате.
Такая вот доморощенная версия благотворительных акций в пользу больных
или бездомных детишек. Когда за цену одной чашки кофе ты можешь спасти жизнь
какому-нибудь ребенку. Стать ему как бы крестным отцом - заочно. Только я
пошел дальше. Разового спасения недостаточно. Чтобы спасти человека
по-настоящему, его надо спасать снова и снова. Это не сказка, это реальная
жизнь, которая не заканчивается на «стали жить-поживать да добра
наживать».
То же самое у врачей. Ты можешь спасти сотни жизней, но однажды
настанет день, когда ты не сможешь спасти чью-то жизнь. Таков принцип Питера
в медицине.
Люди, которые посылают мне деньги, - это их взносы за героизм.
Мне еще есть чем давиться. Марокканская кухня. Сицилийская.
Каждый вечер.
Когда я родился, мама решила остаться в Штатах. Тогда у нее еще не было
этого дома. Здесь она поселилась после последнего выхода из тюрьмы, когда ее
посадили за угон школьного автобуса. Угон автотранспортного средства и
киднепинг. Когда я был маленьким, у нас не было ни этого дома, ни этой
мебели. Все, что есть в этом доме, родители мамы прислали ей из Италии. Я
так думаю. Насколько я знаю маму, она не могла бы все это купить или
выиграть в какой-нибудь телевикторине.
Однажды - только однажды - я спросил у нее про ее семью, про моих
бабушку с дедушкой из Италии.
И она мне сказала, я это хорошо помню:
- Они про тебя ничего не знают, и тебе про них знать не надо.
И если они ничего не знают про ребенка их дочери, можно с уверенностью
предположить, что они ничего не знают и про ее похождения - про ее осуждение
по статье «уголовно наказуемая непристойность», по статье
«покушение на убийство», по статье «умышленное нанесение
ущерба», по статье «домогательство к животным». Можно с
уверенностью предположить, что они такие же малахольные. Достаточно только
взглянуть на их мебель. Тяжелый случай психического расстройства.
Я листаю телефонный справочник.
Вот жестокая правда жизни: я плачу три штуки в месяц за мамино
пребывание в больнице Святого Антония. Пятидесяти баксов в больнице Святого
Антония хватит лишь на оплату одной смены подгузника.
Одному богу известно, сколько раз мне придется почти умереть, чтобы
оплатить зонд искусственного кормления.
Вот жестокая правда жизни: на данный момент в моей книге героев - чуть
больше трехсот человек, но я все равно не набираю трех тысяч в месяц. Плюс к
тому каждый вечер - счет в ресторане. Плюс - чаевые. Накладные расходы меня
убивают.
Тут все работает по принципу пирамиды: постоянно приходится вербовать
людей - тех, кто будет внизу. По тому же принципу, на котором построена
служба социального обеспечения: хорошие, добрые люди платят за кого-то
другого. Эти добрые самаритяне - моя личная служба социального обеспечения
меня, любимого.
«Схема Понзи» - не совсем верная фраза, но это первое, что
приходит на ум.
Вот печальная правда: до сих пор, каждый вечер мне приходится искать в
телефонном справочнике подходящее место, чтобы почти умереть.
Вот такой Телетон Виктора Манчини.
То, чем я занимаюсь, - ничем не хуже того, что делает правительство.
Только люди, которые вносят деньги в фонд Виктора Манчини, делают это вполне
добровольно и по собственному желанию. Они вносят деньги и гордятся собой. И
хвалятся перед знакомыми и друзьями.
Это очень простая афера. На вершине - всегда только я, а остальные -
всегда внизу. Добрые, щедрые люди.
Но ведь я трачу их деньги вовсе не на наркотики и не на азартные игры.
И я даже не помню, когда я в последний раз нормально поужинал. Я просто не
успеваю съесть все. Потому что мне надо работать. Давиться и задыхаться.
Меня обязательно кто-то спасет, но это еще не гарантия, что он потом будет
слать мне деньги. Есть люди, которым это вообще не приходит в голову. И даже
самые щедрые из инвесторов со временем перестают слать чеки.
Слезная сцена - когда я рыдаю в объятиях своего спасителя, - с каждым
разом мне все легче и легче выжимать из себя слезу. Но зато мне теперь все
труднее остановиться.
Еще не зачеркнуты в телефонном справочнике. Рестораны-фондю. Тайская
кухня. Греческая. Эфиопская. Кубинская. Есть еще тысяча мест, где я пока не
умирал.
Для того чтобы денежные поступления увеличивались, надо
«делать» по два-три героя за вечер. Иногда для того, чтобы
нормально поесть, приходится заходить в три-четыре места. За вечер.
Я - артист перфоманса в обеденном театре, даю по три концерта за вечер.
Леди и джентльмены, мне нужен помощник из зрителей.
- Большое спасибо, но нет, обойдемся без вас, - мысленно обращаюсь я к
мертвым родственникам. - Я сам создаю свою собственную семью.
Рыба. Мясо. Вегетарианская кухня. Сегодня вечером, как и в любой другой
вечер, самое лучшее - просто закрыть глаза.
Ткнуть наугад пальцем в раскрытый справочник.
Выходите на сцену и становитесь героями, леди и джентльмены. Выходите
на сцену и спасайте мне жизнь.
Тыкаешь наугад пальцем в раскрытый справочник.
Пусть за тебя все решает судьба.
Жарко. Денни снимает куртку и свитер. Стягивает через голову рубашку,
даже не расстегнув рукава и воротничок, - и застревает головой и руками в
красной клетчатой фланели. Футболка слегка задирается, пока он пытается
выбраться из рубашки. На его впалом животе - какая-то непонятная сыпь.
Вокруг сосков растут длинные черные волоски. Соски - все в мелких трещинках
и как будто воспалены.
Г» ~ говорит Денни, все еще сражаясь с рубашкой. - Запаришься,
пока все снимешь. Чего здесь так жарко?
Потому что это больница. Для тяжелых больных.
Над поясом джинсов видна резинка его дешевых трусов. На резинке -
какие-то ржавые подтеки. Из-под нее выбиваются черные волоски. На футболке
под мышками - желтоватые пятна засохшего пота.
Девушка за стойкой регистратуры наблюдает за нами, сморщив нос.
Я пытаюсь одернуть его футболку. Пупок Денни забит какой-то пылью. На
работе, в раздевалке, я видел, как Денни снимает штаны и трусы - он снимает
их вместе, трусы и джинсы, выворачивая их наизнанку. Я так делал, когда был
маленьким.
И Денни говорит, все еще не выбравшись из рубашки:
- Друг, помоги мне, а? Там где-то пуговица... ее, наверное, надо
расстегнуть.
Девушка за стойкой регистратуры выразительно смотрит на меня. Она
держит в руках телефонную трубку, но пока ждет.
На полу перед Денни - ворох одежды. Наконец он выбирается из рубашки и
остается в одной заскорузлой футболке и джинсах с грязными пятнами на
коленях. Шнурки на его теннисных туфлях завязаны намертво, дырочки под
шнурки плотно забиты слежавшейся грязью.
Здесь действительно сильно топят - градусов под сто, потому что у
большинства пациентов плохая циркуляция крови, объясняю я Денни. Здесь лежат
в основном старики.
Пахнет чистотой - то есть моющими средствами и ароматными освежителями.
Я уже знаю: хвойный запах скрывает вонь от фекалий. Лимонный запах скрывает
блевотину. Запах роз - мочу. Одно посещение больницы Святого Антония - и
тебе уже никогда не захочется нюхать розы.
В вестибюле стоят диваны и искусственные растения в горшках. Но все
украшения интерьера истощаются сразу за дверью с автоматическими замками.
Денни говорит девушке за стойкой регистратуры:
- Ничего, если я здесь все оставлю? - Он имеет в виду ворох одежды,
сброшенной прямо на пол. Он говорит: - Я Виктор Манчини. - Он косится на
меня. - И я пришел повидаться с мамой.
И я говорю Денни:
- Слушай, она не дебилка. - А девушке за стойкой регистратуры я говорю:
- ^Виктор Манчини. Я пришел к маме, ее зовут Ида Манчини. Она в палате 158.
Девушка за стойкой регистратуры нажимает кнопку на телефоне и говорит в
трубку:
- Сестра Ремингтон. Сестра Ремингтон, пройдите, пожалуйста, в
регистратуру. - Ее голос отдается гулким эхом от высокого потолка.
Интересно, а эта сестра Ремингтон - она, вообще, существует?
: Или может быть, эта девушка думает, что Денни - просто очередной
агрессивный хронический раздевальщик.
Денни пинками запихивает одежду под кресло.
К стойке регистратуры подходит дородный мужик. Одной рукой он
поддерживает нагрудный карман, набитый шариковыми ручками. Вторая рука - на
поясе. На кобуре с перечным баллончиком. Тут же, на поясе, - массивная
связка ключей. Он говорит, обращаясь к девушке за стойкой регистратуры:
- Какие проблемы? И Денни говорит:
- А где тут сортир? Ну, для штатских. Проблема - Денни.
Он пришел, чтобы выслушать исповедь моей мамы. У меня такой план: я
проведу его к ней и представлю как Виктора Манчини.
Она расскажет ему свою тайну, и тогда я узнаю, кто я на самом деле. И
маме станет спокойнее. Может быть, она начнет есть. Наберет вес. И мне уже
не придется тратиться на зонд для искусственного кормления. И она не умрет.
Когда Денни возвращается из сортира, охранник провожает нас в
«жилую» часть больницы. Денни говорит:
- Представляешь, сортир у них не запирается. Я только сажусь на толчок,
и тут ко мне вламывается какая-то старушенция.
Я говорю: и чего - она секса хотела? И Денни говорит:
- Издеваешься?
Мы проходим по коридору, охранник отпирает и запирает двери. Связка
ключей прыгает у него на поясе и звенит. Он такой толстый - у него даже на
шее валики жира.
- А твоя мама, - говорит Денни, - вы с ней похожи? - Может быть, -
говорю. - Только она, ну, знаешь... И Денни говорит:
- Только она вся усохла и мозги у нее не в порядке, да?
И я говорю:
- Замолчи. - Я говорю: - Ладно, она была плохой матерью, но другой у
меня нет.
- Прости, дружище, - говорит Денни. - Но разве она не заметит, что я -
это не ты?
Здесь, в больнице Святого Антония, шторы на окнах задергивают задолго
до темноты. Потому что если пациенты увидят свое отражение в стекле, они
могут подумать, что кто-то заглядывает к ним в окно. Это называется
«закатный психоз». Когда старые люди бесятся на закате.
Большинство из здешних пациентов можно усадить перед зеркалом, и они
будут думать, что это такая специальная передача про старых больных людей, и
будут сидеть и смотреть - часами.
Проблема в том, что когда я Виктор, мама не хочет со мной
разговаривать, и она ничего мне не скажет, когда я ее адвокат. Моя
единственная надежда быть ее адвокатом, когда Денни будет мной. Я ее вызову
на разговор. Денни ее выслушает. Может, тогда она заговорит.
Будем считать, что это такая гештальт-терапия,
По дороге охранник спрашивает у меня, не я ли тот парень, который
изнасиловал собачку миссис Филд.
Нет, говорю, не я. Это давняя история. Меня тогда еще и на свете не
было.
Мама сидит в комнате отдыха. На столе перед ней - разбросанные кусочки
картинки-головоломки. Но коробки с картинкой нет, и поэтому трудно понять,
как это должно смотреться в собранном виде. Это может быть что угодно.
Денни говорит:
- Это она? - Он говорит. - Друг, вы совсем не похожи.
Мама пытается как-то соединить разрозненные кусочки. Некоторые
фрагменты картинки лежат вверх ногами, так что виден лишь серый картон.
- Послушайте, - говорит Денни. Он берет стул и садится на него верхом,
лицом к столу. - Сначала надо собрать все кусочки с ровными краями. Которые
по краю картинки идут. Тогда потом будет проще.
Мама смотрит на Денни. На его потрескавшиеся губы, бритую черепушку, на
дырки на швах футболки.
- Доброе утро, миссис Манчини, - говорю я. - Я вижу, Виктор, ваш сын,
пришел вас навестить. Вот он, - говорю я, кивая на Денни. - Кажется, вы
хотели сказать ему что-то важное?
- Ага, - говорит Денни, кивая головой. - Я Виктор. - Он отбирает из
общей кучи все кусочки с ровными краями. - А это синее - это что: небо или
Есть состояние противоположное дежа-вю. Оно называется
«жаме-вю». Это когда ты постоянно встречаешься с одними и теми
же людьми или приходишь в одно и то же место, из раза в раз, но каждый раз
для тебя - как первый. Все - незнакомцы. Всё - незнакомо.
- Как там дела у Виктора? - спрашивает мама в мой следующий визит.
Кем бы я ни был сегодня. Очередной адвокат du jour. А кто это, Виктор?
- хочу я спросить.
- Вам лучше не знать, - говорю. Это разобьет вам сердце. Я спрашиваю у
мамы: - А каким он был, Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от жизни?
У него была цель? Или мечта?
Я себя чувствую как актер из какой-нибудь мыльной оперы, которую
смотрят актеры другой мыльной оперы, которую смотрят актеры еще одной
мыльной оперы, которую смотрят уже настоящие люди - где-то там, далеко.
Каждый раз, когда я прихожу к маме в больницу, я высматриваю в коридоре
женщину-врача в очках в черной оправе, с длинными черными волосами,
собранными в пучок, и сексуальными ушами.
Доктор Пейдж Маршалл, с ее дощечкой для бумаг. С ее пугающими мечтами о
том, как помочь моей маме прожить еще десять - двадцать лет.
Доктор Пейдж Маршалл - еще одна потенциальная доза сексуальной
анестезии.
Смотри также: Нико.
Смотри также: Таня.
Смотри также: Лиза.
У меня складывается ощущение, что я произвожу весьма невыгодное
впечатление - своими стараниями.
В моей жизни не больше смысла, чем в дзенском коане.
Поет домовой крапивник, но я не уверен, настоящая это птица или сейчас
ровно четыре часа.
- Память у меня слабая стала, - говорит мама. Она трет виски большим и
указательным пальцем, обхватив лоб рукой, и говорит: - Наверное, я должна
рассказать Виктору правду о нем. И это меня беспокоит. - Она говорит,
откинувшись на подушки: - Я даже не знаю. Наверное, надо ему рассказать.
Пока не поздно. Но я сомневаюсь. Хотя он, наверное, должен знать, кто он
такой.
- Да, наверное, - говорю я. Я принес шоколадный пудинг и пытаюсь
засунуть ложку ей в рот. - Хотите, я ему позвоню, и он будет здесь через
пару минут.
Пудинг - светло-коричневый и ароматный, под холодной темно-коричневой
корочкой.
- Но я не могу, - говорит она. - Я себя чувствую виноватой, мне будет
стыдно. Я даже не знаю, как он это воспримет.
Она говорит:
- Может быть, ему лучше не знать.
- Тогда расскажите мне, - говорю я. - Снимите с себя этот груз. - Я
обещаю, что ничего не скажу Виктору, пока она не даст разрешение.
Она смотрит на меня, прищурившись. Морщины у рта - все коричневые от
шоколадного пудинга. Она говорит:
- Но откуда я знаю, можно ли вам доверять. Я даже толком не знаю, кто
вы.
Я улыбаюсь и говорю:
- Разумеется, мне можно доверять.
И сую ложку ей в рот. Она не глотает. Коричневый пудинг так и остается
на языке. Но это все-таки лучше, чем зонд для искусственного кормления. Ну
ладно, не лучше. Дешевле.
Я убираю пульт от телевизора в сторону, так чтобы она до него не
дотянулась, и говорю:
- Глотайте. Я говорю ей:
- Мне можно доверять. Я говорю:
- Я - отец Виктора.
Она таращит на меня свои белесые глаза, а все остальное ее лицо - кожа
в морщинах и пятнах - как будто сжимается и стекает под ворот ночной
рубашки. Она быстро крестится высохшей желтой рукой, и у нее отвисает
челюсть.
- Так это ты... ты вернулся, - говорит она. - О благословенный Отец
Небесный. Прости меня. Пожалуйста.
Денни снова в колодках, на этот раз - за то, что пришел на работу с
печатью на тыльной стороне ладони. Разовый пропуск в какой-то там ночной
клуб.
Я говорю ему:
- Друг.
Я говорю:
- Это вообще жуть какая-то.
Денни кладет руки в специальные углубления, чтобы я их запер. Его
рубашка плотно заправлена в брюки. Он уже знает, что надо немного согнуть
колени, чтобы не напрягать спину. Перед тем как садиться в колодки, он не
забыл сходить в туалет. Денни у нас уже стал экспертом по части того, как
принимать наказание. В нашей дивной колонии Дансборо мазохизм - ценный
профессиональный навык.
Собственно, как и во многих других компаниях.
Вчера в больнице Святого Антония, рассказываю я Денни, все было так же,
как в том старом фильме про парня и про его портрет, когда парень жил в свое
удовольствие, веселился по-всякому и прожил сто лет, но с виду совсем не
менялся. Оставался таким же молодым. А вот портрет, наоборот, старел. На нем
проступали следы бурной жизни, вечных пьянок-гулянок; и нос у портрета
прогнил от сифилиса и триппера.
Все пациентки в больнице Святого Антония - все мурлыкают, прикрыв
глаза. Все улыбаются. Все добродетельны и довольны.
Кроме меня. Я - их портрет.
- Поздравь меня, друг, - говорит Денни. - Я уже месяц как
«трезвенник». Это все из-за того, что я постоянно сижу в
колодках. Месяц, прикинь. Я такого не помню с тринадцати лет.
Мамина соседка по комнате, говорю я ему, миссис Новак, теперь
наконец-то довольна - теперь, когда я признался, что это я украл ее
изобретение зубной пасты.
Еще одна старая дама счастлива, как попугай - теперь, когда я
признался, что это я каждую ночь писаю ей в постель.
Да, сказал я им всем. Это я. Я. Я сжег ваш дом. Я разбомбил вашу
деревню. Я депортировал вашу сестру. Я продал вам совершенно негодный
автомобиль в 1968-м. Да, это я убил вашу собаку.
Так что давайте забудем о том, что было, и будем жить дальше.
Я им сказал: валите все на меня. Вставляйте мне скопом - я буду мягкой
пассивной задницей. Я приму на себя всю вину.
И теперь, когда они все на меня свалили, они все довольны и счастливы.
Все улыбаются и мурлыкают. Смеются, глядя в потолок, гладят меня по рукам и
говорят мне, что все нормально, что они меня прощают. Они хорошо кушают и
прибавляют в весе. Весь этот курятник кудахчет вокруг меня, и эта высокая
медсестра - не знаю, как ее зовут, - проходя мимо, говорит мне:
- Да вы у нас мистер Сама Популярность. Денни шмыгает носом.
- Платок надо? - говорю я.
Самое неприятное, что на маму все это не действует. Как бы я ни
старался, разыгрывая из себя Гамельнского Крысолова и принимая на себя все
грехи мира; сколько бы я ни впитал в себя чужой вины и чужих ошибок, мама
все равно не верит, что я - это я, Виктор Манчини. Так что она не выдаст мне
свою тайну. Для этого нужно, наверное, что-нибудь вроде зонда для
искусственного кормления.
- Воздержание - это само по себе нормально, - говорит Денни, - но
когда-нибудь я собираюсь жить так, чтобы делать что-то хорошее, а не просто
не делать плохого. Понимаешь?
И что еще хуже, говорю я ему, я уже думаю, как обратить свою новую
популярность себе на пользу - в смысле затащить ту высокую медсестру в
кладовку и там отпялить ее по-быстрому... или склонить на минет. Она считает
тебя заботливым добрым парнем, который проявляет терпение по отношению к
безнадежно больным старикам - а это, как говорится, уже полдела. В общем, я
уже скоро ее оприходую.
Смотри также: Карен, дипломированная медсестра.
Смотри также: Нанетг, дипломированная медсестра.
Смотри также: Джолина, дипломированная медсестра.
Но с кем бы я ни был, я всегда думаю о другой женщине. Об этой
докторше. Пейдж, как ее там. Маршалл.
С кем бы я ни был, кому бы я ни вставлял, мне приходится думать о
больших гниющих животных, скажем, о енотах, сбитых машинами на шоссе, как их
раздувает от газов, когда они лежат мертвые на дороге под ярким слепящим
солнцем. В противном случае я сразу кончу. Вот как она меня возбуждает - эта
доктор Маршалл.
Забавно, правда: женщины, которые рядом, - о них ты не думаешь. Зато ты
не можешь забыть тех женщин, которых ты потерял или которых еще не имел.
- Просто моя зависимость очень сильная, - говорит Денни, - и я боюсь,
что сорвусь без этих колодок. Понимаешь, мне хочется, чтобы моя жизнь
заключалась не только в том, чтобы не дрочить.
Другие женщины, говорю я, любые другие - легко представить, как ты их
пялишь. В ее спортивной машине, на заднем сиденье. Или когда она наклонится
в ванной, чтобы заткнуть ванну затычкой. В любой момент ее жизни. Легко.
Но с доктором Пейдж Маршалл - все по-другому. Ей просто так не
впендюришь. Даже в воображении. Она как бы выше всего этого.
Какие-то хищные птицы кружат в вышине. По птичьему времени получается,
что сейчас где-то около двух. Порыв ветра хватает полы Денниного сюртука и
швыряет их ему на плечи. Я их поправляю.
- Иногда, - говорит Денни и шмыгает носом, - мне даже хочется, чтобы
меня побили и наказали. Ну хорошо, пусть нет Бога, но ведь должно же быть
что-то, что ты уважаешь. Я не хочу быть центром своей вселенной.
Поскольку Денни будет сидеть в колодках до вечера, мне придется рубить
дрова одному. Потом мне еще надо молоть кукурузу. Солить свинину. Перебирать
яйца. Разливать по кувшинам готовые сливки. Кормить свиней. Я и не думал,
что жизнь в восемнадцатом веке была такой хлопотной. Денни вечно сидит в
колодках, и всю работу приходится делать мне. Одному. Я говорю его согбенной
спине, что он мог бы - хотя бы - как-нибудь зайти к моей маме и
притвориться, что он - это я. Чтобы выслушать ее исповедь.
Денни вздыхает, глядя в землю. С высоты в двести футов хищная птица
роняет ему на спину здоровенную плюшку белого помета.
И Денни говорит:
- Мне нужна некая миссия, друг. Понимаешь? И я говорю:
- Вот и сделай доброе дело. Помоги старой женщине.
И Денни говорит:
- Как продвигается твоя четвертая ступень? - Он говорит: - Слушай,
друг. У меня бок зачесался. Может, почешешь?
И я чешу, стараясь не вляпаться в птичкину плюшку.
В телефонном справочнике все больше и больше строчек, зачеркнутых
красным фломастером. Все больше и больше вычеркнутых ресторанов. Это места,
где я чуть не умер. Итальянские рестораны. Мексиканские. Китайские. На самом
деле с каждым днем у меня все меньше и меньше выбора, куда пойти покушать,
чтобы заодно - может быть - заработать денег. И обманом заставить
кого-нибудь полюбить меня.
Всегдашний вопрос: Чем тебе хочется подавиться сегодня?
Французская кухня. Индийская. Забытая кухня майя.
Дом, где я сейчас живу, старый мамин дом, похож на пыльный запутанный
склад антикварной лавки. Он так захламлен и заставлен, что приходится
пробираться по комнатам бочком - по проходам, изогнутым наподобие египетских
иероглифов. Тяжелая резная мебель, длинные обеденные столы, кресла, комоды и
сундуки - все покрыто какой-то густой полировкой, как будто всю мебель
полили сиропом. Полировка давно почернела и вся потрескалась - за миллион
лет до Рождества Христова. Диваны затянуты пуленепробиваемыми гобеленами, на
которые страшно прилечь в голом виде.
Каждый вечер, когда я прихожу с работы, первым делом я разбираю почту.
Открытки с днем рождения. Чеки. Бумаги разложены на необъятном обеденном
столе. Передо мной лежит бланк на взнос дополнительной суммы на текущий
счет. Сегодня улов небогатый - всего один чек. На какие-то вшивые сорок
баксов. Но все равно надо будет написать благодарственное письмо. Все равно
надо будет унизиться.
Не то чтобы я неблагодарная скотина, но если пятьдесят баксов - это
все, что вы можете мне отстегнуть, тогда в следующий раз дайте мне умереть
спокойно. Договорились? Или лучше постойте в сторонке, и пусть меня спасает
кто-нибудь богатый и щедрый.
Конечно, я ничего этого не пишу в благодарственной записке, и тем не
менее.
В доме, где я сейчас живу, в старом мамином доме, вся эта старая
мебель, диваны, часы и картины - это ее «приданое» из Старого
Света. Из Италии. Мама приехала сюда, чтобы поступить в колледж, а потом у
нее появился я, и она так и осталась в Америке.
Она не похожа на итальянку. Она бреет подмышки, и от нее не пахнет
чесноком. Она приехала сюда, чтобы выучиться на врача. Поступить в
медицинский колледж где-то в Айове. На самом деле, иммигранты - они больше
американцы, чем настоящие американцы, которые здесь родились.
На самом деле это ее вид на жительство.
Я просматриваю телефонный справочник. Выбираю очередной ресторан.
Хороший, дорогой ресторан. Если тебе нужны деньги, за ними надо идти туда,
где они точно есть. Не стоит давиться куриными палочками в какой-нибудь
забегаловке.
Богатые люди в дорогом французском ресторане - им тоже хочется быть
героями.
У меня дифференцированный подход.
Мой вам совет: прежде всего надо определиться с сегментом рынка.
В телефонном справочнике еще остались неохваченные места. Рыбные
рестораны. Монгольские гриль-бары.
Сегодняшний чек мне прислала женщина, которая спасла мою жизнь на
каком-то там «шведском столе» в прошлом апреле. В недорогом
ресторане, где платишь только за вход и ешь, сколько влезет. О чем я думал?!
Давиться до полусмерти в дешевых местах - это неправильная экономия. Я все
записываю в специальную тетрадку: кто меня спас, где, когда - и сколько он
на меня потратил на текущий момент. Сегодняшний донор - Бренда Манро. Так
она подписалась внизу на открытке. С любовью.
«Надеюсь, что это поможет», - написала она на обратной
стороне чека.
Бренда Манро, Бренда Манро. Я честно пытаюсь вспомнить ее лицо, но у
меня ничего не выходит. Всех не упомнишь. Я уже столько раз почти умирал,
что в голове все перепуталось. Наверное, нужно вести более подробные записи.
Хотя бы - цвет глаз, цвет волос. Но я и так уже утопаю в бумагах и писанине.
В прошлом месяце я писал в своем благодарственном письме, что сейчас
мне приходится экономить на всем, чтобы заплатить за... за что, я уже и не
помню.
Обычно мне надо выплачивать по закладной на дом или срочно идти к
зубному. Расплатиться с молочником или нотариусом. Я уже и не читаю того,
что пишу, - когда ты разослал несколько сотен копий одного и того же письма,
начинаешь писать просто на автомате.
Такая вот доморощенная версия благотворительных акций в пользу больных
или бездомных детишек. Когда за цену одной чашки кофе ты можешь спасти жизнь
какому-нибудь ребенку. Стать ему как бы крестным отцом - заочно. Только я
пошел дальше. Разового спасения недостаточно. Чтобы спасти человека
по-настоящему, его надо спасать снова и снова. Это не сказка, это реальная
жизнь, которая не заканчивается на «стали жить-поживать да добра
наживать».
То же самое у врачей. Ты можешь спасти сотни жизней, но однажды
настанет день, когда ты не сможешь спасти чью-то жизнь. Таков принцип Питера
в медицине.
Люди, которые посылают мне деньги, - это их взносы за героизм.
Мне еще есть чем давиться. Марокканская кухня. Сицилийская.
Каждый вечер.
Когда я родился, мама решила остаться в Штатах. Тогда у нее еще не было
этого дома. Здесь она поселилась после последнего выхода из тюрьмы, когда ее
посадили за угон школьного автобуса. Угон автотранспортного средства и
киднепинг. Когда я был маленьким, у нас не было ни этого дома, ни этой
мебели. Все, что есть в этом доме, родители мамы прислали ей из Италии. Я
так думаю. Насколько я знаю маму, она не могла бы все это купить или
выиграть в какой-нибудь телевикторине.
Однажды - только однажды - я спросил у нее про ее семью, про моих
бабушку с дедушкой из Италии.
И она мне сказала, я это хорошо помню:
- Они про тебя ничего не знают, и тебе про них знать не надо.
И если они ничего не знают про ребенка их дочери, можно с уверенностью
предположить, что они ничего не знают и про ее похождения - про ее осуждение
по статье «уголовно наказуемая непристойность», по статье
«покушение на убийство», по статье «умышленное нанесение
ущерба», по статье «домогательство к животным». Можно с
уверенностью предположить, что они такие же малахольные. Достаточно только
взглянуть на их мебель. Тяжелый случай психического расстройства.
Я листаю телефонный справочник.
Вот жестокая правда жизни: я плачу три штуки в месяц за мамино
пребывание в больнице Святого Антония. Пятидесяти баксов в больнице Святого
Антония хватит лишь на оплату одной смены подгузника.
Одному богу известно, сколько раз мне придется почти умереть, чтобы
оплатить зонд искусственного кормления.
Вот жестокая правда жизни: на данный момент в моей книге героев - чуть
больше трехсот человек, но я все равно не набираю трех тысяч в месяц. Плюс к
тому каждый вечер - счет в ресторане. Плюс - чаевые. Накладные расходы меня
убивают.
Тут все работает по принципу пирамиды: постоянно приходится вербовать
людей - тех, кто будет внизу. По тому же принципу, на котором построена
служба социального обеспечения: хорошие, добрые люди платят за кого-то
другого. Эти добрые самаритяне - моя личная служба социального обеспечения
меня, любимого.
«Схема Понзи» - не совсем верная фраза, но это первое, что
приходит на ум.
Вот печальная правда: до сих пор, каждый вечер мне приходится искать в
телефонном справочнике подходящее место, чтобы почти умереть.
Вот такой Телетон Виктора Манчини.
То, чем я занимаюсь, - ничем не хуже того, что делает правительство.
Только люди, которые вносят деньги в фонд Виктора Манчини, делают это вполне
добровольно и по собственному желанию. Они вносят деньги и гордятся собой. И
хвалятся перед знакомыми и друзьями.
Это очень простая афера. На вершине - всегда только я, а остальные -
всегда внизу. Добрые, щедрые люди.
Но ведь я трачу их деньги вовсе не на наркотики и не на азартные игры.
И я даже не помню, когда я в последний раз нормально поужинал. Я просто не
успеваю съесть все. Потому что мне надо работать. Давиться и задыхаться.
Меня обязательно кто-то спасет, но это еще не гарантия, что он потом будет
слать мне деньги. Есть люди, которым это вообще не приходит в голову. И даже
самые щедрые из инвесторов со временем перестают слать чеки.
Слезная сцена - когда я рыдаю в объятиях своего спасителя, - с каждым
разом мне все легче и легче выжимать из себя слезу. Но зато мне теперь все
труднее остановиться.
Еще не зачеркнуты в телефонном справочнике. Рестораны-фондю. Тайская
кухня. Греческая. Эфиопская. Кубинская. Есть еще тысяча мест, где я пока не
умирал.
Для того чтобы денежные поступления увеличивались, надо
«делать» по два-три героя за вечер. Иногда для того, чтобы
нормально поесть, приходится заходить в три-четыре места. За вечер.
Я - артист перфоманса в обеденном театре, даю по три концерта за вечер.
Леди и джентльмены, мне нужен помощник из зрителей.
- Большое спасибо, но нет, обойдемся без вас, - мысленно обращаюсь я к
мертвым родственникам. - Я сам создаю свою собственную семью.
Рыба. Мясо. Вегетарианская кухня. Сегодня вечером, как и в любой другой
вечер, самое лучшее - просто закрыть глаза.
Ткнуть наугад пальцем в раскрытый справочник.
Выходите на сцену и становитесь героями, леди и джентльмены. Выходите
на сцену и спасайте мне жизнь.
Тыкаешь наугад пальцем в раскрытый справочник.
Пусть за тебя все решает судьба.
Жарко. Денни снимает куртку и свитер. Стягивает через голову рубашку,
даже не расстегнув рукава и воротничок, - и застревает головой и руками в
красной клетчатой фланели. Футболка слегка задирается, пока он пытается
выбраться из рубашки. На его впалом животе - какая-то непонятная сыпь.
Вокруг сосков растут длинные черные волоски. Соски - все в мелких трещинках
и как будто воспалены.
Г» ~ говорит Денни, все еще сражаясь с рубашкой. - Запаришься,
пока все снимешь. Чего здесь так жарко?
Потому что это больница. Для тяжелых больных.
Над поясом джинсов видна резинка его дешевых трусов. На резинке -
какие-то ржавые подтеки. Из-под нее выбиваются черные волоски. На футболке
под мышками - желтоватые пятна засохшего пота.
Девушка за стойкой регистратуры наблюдает за нами, сморщив нос.
Я пытаюсь одернуть его футболку. Пупок Денни забит какой-то пылью. На
работе, в раздевалке, я видел, как Денни снимает штаны и трусы - он снимает
их вместе, трусы и джинсы, выворачивая их наизнанку. Я так делал, когда был
маленьким.
И Денни говорит, все еще не выбравшись из рубашки:
- Друг, помоги мне, а? Там где-то пуговица... ее, наверное, надо
расстегнуть.
Девушка за стойкой регистратуры выразительно смотрит на меня. Она
держит в руках телефонную трубку, но пока ждет.
На полу перед Денни - ворох одежды. Наконец он выбирается из рубашки и
остается в одной заскорузлой футболке и джинсах с грязными пятнами на
коленях. Шнурки на его теннисных туфлях завязаны намертво, дырочки под
шнурки плотно забиты слежавшейся грязью.
Здесь действительно сильно топят - градусов под сто, потому что у
большинства пациентов плохая циркуляция крови, объясняю я Денни. Здесь лежат
в основном старики.
Пахнет чистотой - то есть моющими средствами и ароматными освежителями.
Я уже знаю: хвойный запах скрывает вонь от фекалий. Лимонный запах скрывает
блевотину. Запах роз - мочу. Одно посещение больницы Святого Антония - и
тебе уже никогда не захочется нюхать розы.
В вестибюле стоят диваны и искусственные растения в горшках. Но все
украшения интерьера истощаются сразу за дверью с автоматическими замками.
Денни говорит девушке за стойкой регистратуры:
- Ничего, если я здесь все оставлю? - Он имеет в виду ворох одежды,
сброшенной прямо на пол. Он говорит: - Я Виктор Манчини. - Он косится на
меня. - И я пришел повидаться с мамой.
И я говорю Денни:
- Слушай, она не дебилка. - А девушке за стойкой регистратуры я говорю:
- ^Виктор Манчини. Я пришел к маме, ее зовут Ида Манчини. Она в палате 158.
Девушка за стойкой регистратуры нажимает кнопку на телефоне и говорит в
трубку:
- Сестра Ремингтон. Сестра Ремингтон, пройдите, пожалуйста, в
регистратуру. - Ее голос отдается гулким эхом от высокого потолка.
Интересно, а эта сестра Ремингтон - она, вообще, существует?
: Или может быть, эта девушка думает, что Денни - просто очередной
агрессивный хронический раздевальщик.
Денни пинками запихивает одежду под кресло.
К стойке регистратуры подходит дородный мужик. Одной рукой он
поддерживает нагрудный карман, набитый шариковыми ручками. Вторая рука - на
поясе. На кобуре с перечным баллончиком. Тут же, на поясе, - массивная
связка ключей. Он говорит, обращаясь к девушке за стойкой регистратуры:
- Какие проблемы? И Денни говорит:
- А где тут сортир? Ну, для штатских. Проблема - Денни.
Он пришел, чтобы выслушать исповедь моей мамы. У меня такой план: я
проведу его к ней и представлю как Виктора Манчини.
Она расскажет ему свою тайну, и тогда я узнаю, кто я на самом деле. И
маме станет спокойнее. Может быть, она начнет есть. Наберет вес. И мне уже
не придется тратиться на зонд для искусственного кормления. И она не умрет.
Когда Денни возвращается из сортира, охранник провожает нас в
«жилую» часть больницы. Денни говорит:
- Представляешь, сортир у них не запирается. Я только сажусь на толчок,
и тут ко мне вламывается какая-то старушенция.
Я говорю: и чего - она секса хотела? И Денни говорит:
- Издеваешься?
Мы проходим по коридору, охранник отпирает и запирает двери. Связка
ключей прыгает у него на поясе и звенит. Он такой толстый - у него даже на
шее валики жира.
- А твоя мама, - говорит Денни, - вы с ней похожи? - Может быть, -
говорю. - Только она, ну, знаешь... И Денни говорит:
- Только она вся усохла и мозги у нее не в порядке, да?
И я говорю:
- Замолчи. - Я говорю: - Ладно, она была плохой матерью, но другой у
меня нет.
- Прости, дружище, - говорит Денни. - Но разве она не заметит, что я -
это не ты?
Здесь, в больнице Святого Антония, шторы на окнах задергивают задолго
до темноты. Потому что если пациенты увидят свое отражение в стекле, они
могут подумать, что кто-то заглядывает к ним в окно. Это называется
«закатный психоз». Когда старые люди бесятся на закате.
Большинство из здешних пациентов можно усадить перед зеркалом, и они
будут думать, что это такая специальная передача про старых больных людей, и
будут сидеть и смотреть - часами.
Проблема в том, что когда я Виктор, мама не хочет со мной
разговаривать, и она ничего мне не скажет, когда я ее адвокат. Моя
единственная надежда быть ее адвокатом, когда Денни будет мной. Я ее вызову
на разговор. Денни ее выслушает. Может, тогда она заговорит.
Будем считать, что это такая гештальт-терапия,
По дороге охранник спрашивает у меня, не я ли тот парень, который
изнасиловал собачку миссис Филд.
Нет, говорю, не я. Это давняя история. Меня тогда еще и на свете не
было.
Мама сидит в комнате отдыха. На столе перед ней - разбросанные кусочки
картинки-головоломки. Но коробки с картинкой нет, и поэтому трудно понять,
как это должно смотреться в собранном виде. Это может быть что угодно.
Денни говорит:
- Это она? - Он говорит. - Друг, вы совсем не похожи.
Мама пытается как-то соединить разрозненные кусочки. Некоторые
фрагменты картинки лежат вверх ногами, так что виден лишь серый картон.
- Послушайте, - говорит Денни. Он берет стул и садится на него верхом,
лицом к столу. - Сначала надо собрать все кусочки с ровными краями. Которые
по краю картинки идут. Тогда потом будет проще.
Мама смотрит на Денни. На его потрескавшиеся губы, бритую черепушку, на
дырки на швах футболки.
- Доброе утро, миссис Манчини, - говорю я. - Я вижу, Виктор, ваш сын,
пришел вас навестить. Вот он, - говорю я, кивая на Денни. - Кажется, вы
хотели сказать ему что-то важное?
- Ага, - говорит Денни, кивая головой. - Я Виктор. - Он отбирает из
общей кучи все кусочки с ровными краями. - А это синее - это что: небо или