Полещук Александр Лазаревич. Эффект бешеного солнца

   - Что за шум, в драки нет?
   Драки действительно уже не было. Ашмарин, стоя на коленях и положив голову на скамью, казалось, спал. Ирина Ильинична сидела рядом в спокойной позе. Ганюшкин лежал на земле каким-то странным свертком, напоминающим не то плохо упакованную коровью тушу, не то вывороченный старый пень. А между столбами, когда-то поддерживавшими кладбищенские ворота, на светлорыжих кобылах сидели два молодых парня в зеленых фуражках. Это был случайно проезжавший мимо патруль.
   Теперь события должны были пойти в давно ожидаемом направлении, но Ганюшкин пришел в себя первым. Клубком свернувшись вокруг ноги Фомина, он с такой яростью впился в нее зубами, что Фомин заорал не своим голосом и попытался освободить ногу, В следующее мгновение Ганюшкин ринулся через кусты напролом и сразу же исчез из виду. Некоторое время можно было различить его хрипящее дыхание да шум и треск веток.
   Фомин бросился следом, но пограничник ослабил повод и умница-лошадка преградила ему дорогу.
   - Документики, браток, - сказал пограничник, придерживая Фомина за плечо. - Документики...
   Пограничник привстал на стременах и вежливо улыбнулся. Лошадь тоже потянулась мордой к Фомину и задрала верхнюю губу.
   - Ловить его надо, ловить, - заговорил Фомин. - Вон он женщину как! А мы его давай тут песочить...
   - Не знаю, как вы его, а что он вас песочил, это мы видели. Еще раз попрошу документики.
   В это время второй из пограничников спешился и подошел к скамье, держа лошадь на поводу.
   - Эге, а это наш! - воскликнул он, приподняв голову Ашмарима за волосы. - Ашмарин, вроде? Ну да, из флотилии.
   - Ашмарин? - заинтересованно переспросил пограничник на лошади. - А ну, давай в круговую!
   Пограничники ускакали, надеясь перехватить беглеца у края кладбища. Фомин подошел к Ашмарину, тот уже пришел в себя и сейчас сидел на скамьа, делая такое движение головой, будто хотел что-то с нее стряхнуть. Ирина Ильинична отошла в сторону, откуда доносилось шипенье просачивающейся воды. Молча вернулась, протянула Ашмарину мокрый платок,
   - Вытрите лицо... И руки.
   Даже сейчас было видно, что на левый глаз Ашмарина начала заплывать опухоль.
   - Берите платок,- сказала Ирина Ильинична Фомину. - Там есть вода, приведите себя в порядок.
   - Есть, - охотно ответил Фомин и, шатаясь, поплелся к водопроводной трубе в кустах. Вернулся он посвежевшим, даже причесенным. Смущенно скомкал платок, протянул Ирине Ильиничне.
   - В крови он только, вы уж простите...
   - Простить? Да если бы не вы, так меня уже на свете не было бы, - сказала Ирина Ильинична.
   - А он кто, муж вам будет? - осторожно спросил Фомин, присаживаясь рядом.
   - Муж? - удивилась Ирина Ильинична. - Почему это вы подумали?
   - А чего же это он так? Я думал, возревновал вас к кому.
   Ирина Ильинична рассмеялась каким-то кашляющим смехом.
   - Старая я дура, - сказала она неожиданно. - Почувствовала неладное, а все равно пошла. Если бы не вы, если бы не вы...
   - А мы тоже сплоховали, виновато сказал Фомин. - И кто его знал, что он такой зверюга. А будто знакомый, будто видал я его где...
   - Вы молодцы, ребята. Я так за вас боялась, так боялась. Он же вас мог тут... А что я одна?
   - Нет, вы тоже, тоже... Как это вы его сумочкой, геройская вы женщина.
   - Вот так мы друг друга хвалим, а ведь он убежал.
   - Поймают.
   - Надеюсь, но бед он еще натворит.
   Через несколько минут вернулись пограничники.
   - Ушел, - сказал один из них, спрыгивая с коня. - На лодке ушел...
   - На какой лодке? - Фомин даже рот раскрыл от удивления.
   - А тут как раз под бугром Черемшанки, он сразу в лодочку, мотор завел и трата-та-та и ушел.
   - Все подготовил, - тихо сказала Ирина Ильинична.
   - Ну, вот что, граждане хорошие, - сказал пограничник. Давайте собирайтесь и потихонечку, полегонечку проедем с нами. Все и расскажете. Да, а мешочек чей же? - спросил он, подняв мешок, брошенный во время драки.
   - Мой, - сказал Ашмарин.
   - Чего это в нем стукотит, - заинтересованно спросил пограничник и перевернул мешок. С деревянным звуком выкатились на песок человеческие черепа. Пограничник строго сказал:
   - Ага! Собирайтесь, граждане хорошие.
   Но на этот раз "граждане хорошие" прозвучало совсем по-другому.
   Они шли прямо посредине вымощенной булыжником улицы, спускавшейся круто вниз. Фомин шел прихрамывая, держа под локоть понуро шагавшего Ашмарина. За ними семенила Ирина Ильинична, держа в руках мешои с черепами. Почему-то именно ей была доверена эта функция. Один из пограничников шел рядом, держа лошадь на поводу. Второй то заезжал вперед, то возвращался назад, осуществляя полную разведку местности. Шли молча. Уличные фонари уже окончились, но успевшая поддаться луна ярко освещала эту странную группу.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Ирину Ильиничну и наших флотских товарищей доставили а то же самое отделение погранслужбы, в котором мы уже побывали воскресным утром. Старший из пограничников выложил на стол дежурного японский кинжал и два черепа, обнаружив при этом прирожденное чувство композиции. Знакомый уже нам майор Старостин даже руками развел.
   - Не улики, а прямо задачник по криминалистике! - воскликнул он.
   - Разрешите доложить по порядку? - обратился к нему сержант-пограничник. - В двадцать один ноль ноль мы с Григорьевым возвращались из дежурного патрулирования, по городу.
   - Рано возвращались! - воскликнул майор.
   - Дежурные мы сегодня по конюшне, - пояснил сержант. Проезжаем мимо старого кладбища, а оттуда - крик. Никак, говорю, женщина кричит. А Григорьев говорит: "Точно". Ну, мы наметом и подъехали. Видим, бой идет, товарищ майор. По всей форме бой. Фонарь с улицы яркий, все видать. Вот этот товарищ, гражданский моряк, сцепился с таким... не понять с кем сцепился, товарищ майор. Сам низенький, руки до полу, прыгает бочком, - сержант очень похоже показал, как прыгал Ганюшкин, уходя от Фомина. - Обезьяна не обезьяна. Мы было за ним. А тут, смотрим, на скамейке еще один моряк лежит, совсем без чувств, а рядом женщина сидит, чуть жива. Непонятно, товарищ майор, что делать... Тут глянь - кинжал на песке. "Чей, спрашиваю, кинжал? - А вот эта гражданка говорит: "Мой". А тут Григорьев мешок тряхнул, а в нем черепов видимо-невидимо. Эге...
   - Э-ге-ге, - поправил его серьезно Старостин.
   - Ну да, э-ге-ге, я и говорю. И все ж-так.и мы хотели того поймать, второго, обезьяну. Доскакали до речи Черемшанки, а он уже на моторке набортает. Ну, тогда мы этих и приведи.
   - Ирина Ильинична, - обратился Старостин к Шафаровой. Мы обо всем побеседуем завтра. Не удивляйтесь, что я вас знаю, я ваши лекции слушал в партийной школе.
   - Старостин?
   - Совершенно точно. Старостин. А тут Федор Никаноровмч поднял на ногя весь город. К нему старик этот пришел, как его...
   - Илларион Карпыч?
   - Правильно, Карпыч, все рассказал, у нас тут полный был переполох, но куда вы пошли, никто не знал. Завтра обо всем потолкуем. - Старостин помолчал и, глядя исподлобья, спросил: - Это Ганюшкин был.
   - Вы удивлены, что я жива?
   - Признаться, да.
   - Это они, - Ирина Ильинична показала на Фомина с Ашмариным. Если б не они... И на мое счастье, ему захотелось на прощанье пофилософствовать.
   - Да, да, это похоже на штабс-капитана. Он, говорят, с философией и на тот свет отправлял. Федор Никанорович именно так его характеризовал.
   Старостин встал и поблагодарил пограничников за службу.
   - Поймать бы этого типа следовало, - добавил он.
   - Виноваты, товарищ майор, - ответил сержант. - Да уж больно быстрый.
   - А виноваты, так проводите женщину домой в пешем порядке.
   Когда Ирина Ильинична и сопровождающие ее пограничники вышли, майор подошел к Фомину и Ашмарину и сказал:
   - Так вот, дружки, благодарность благодарностью, а объясните-ка мне, пожалуйста, - майор взял один из черепов, - что сей сон значит?
   - Медицине мы помощь оказать хотели, так сказать, от флотских товарищей.
   - Это дело нехорошо пахнет, - сказал Старостин, - кладбище, конечно, скоро снесут совсем, так что пока я не вижу ничего по служебной линии, а не окажись вы на месте, пожалуй, Ирине Ильиничне несдобровать... Как думаете?
   - Где уж там, - сказал Фомин и, поставив ногу на табуретку, приподнял штанину. Нога была залита кровью, а прямо на голени кровь запеклась подковкой.
   - Чем это? - с интересом спросил Старостин.
   - Зубами, товарищ майор.
   Старостин покачал головой. Он понял, что Фомин показывает рану вовсе не для того, чтобы вызвать сочувствие.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Федор Никанорович вошел в музей и сразу же увидал Ирину Ильиничну, занятую разговором с высоким юношей в буром свитере, с большой папкой. Судя по художественному беспоряку, царившему в прическе парня, это был представитель мира искусств.
   - Вы ко мне, Федор Никанорэзич? - спросила Ирина Ильинична.
   - Да, к вам... Не проводите ли вы меня туда, где у вас выставлены старинные ружья?
   Перед дубовой стойкой со старинными кремневыми ружьями Федор Никанорович стоял долго, внимательно их рассматривая.
   - Это все солдатские ружья... А меня интересуют охотничьи.
   - У нас есть одно, вон, в руках у охотника.
   За стеклом диарамы на ватном снегу, усыпанном блестками, лежал человек в меховой одежде. Он старательно целился в чучело оленя из какого-то длинного ружья на косо срезанных сошниках. "Так охотились в старину" - гласила подпись под диарамой. На потемневшем от времени ложэ ружья белел жетончик инвентарного номера.
   - Если к вам поступает какая-нибудь вещь, какая-нибудь находка, вы записываете, при каких обстоятельствах она обнаружена? Вот, к примеру, откуда у вас это ружье?
   В своем кабинете Ирина Ильинична быстро разыскала нужную запись.
   - Вот, можете прочесть. Семнадцатого ноября сорок первого года получены от военкома Шабунина ружье старинное, тульской работы, ориентировочно изготовлено в конце XVII столетия, сошник самодельный кованый и паспорт, смотреть описание рукописей за номером...
   Ирина Ильинична достала другую книгу, и, найдя в ней что-то, сказала:
   - Да, и паспорт есть.
   Ирина Ильинична вышла и долго не возвращалась, а Федор Никанорович старательно списал в записную книжку то место из инвентарной описи.
   - Вот паспорт,- сказала Ирина Ильинична, протягивая какой-то старинный документ, свернутый трубкой.
   Федор Никанорович осторожно развернул его. Яркими, ничуть не поблекшими чернилами по рыхлой ворсистой поверхности темно-коричневой бумаги было написано:
   "ПАЧПОРТ". Дан сей пачпорт из града Вышнего, из полиции Сионской, из квартала Голгофского отроку Афанасию сыну Петрову. И дан сей пачпорт на один век, а явлен сей пачпорт в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан".
   - Разобрали?
   - Разобрал, но ничего не понял,- Федор Никанорович еща раз перечел текст: "пачпорт". С виду ерунда, а чувствуется, что писалось всерьез...
   - Это бегунский паспорт,- сказала Ирина Ильинична, бережно вынув трубочку документа из рук Федора Никаноровича. Бегунский,- повторила она.- Большая редкость.
   - Как так? - не понял Федор Никанорович.- Афанасий сын Петров... Да, так и есть, Афанасий Петрович.
   - Вы его знаете? - удивилась, в свою очередь, Ирина Ильинична.
   - Знаю, это совсем еще молодой человек. И вдруг - полиция Сионская, квартал Голгофский...
   - Ну, что ж, паспорт сочинен в начале прошлого века, а выдан недавно, - Ирина Ильинична будто рассуждала сама с собой. - И ценность этого документа только возрастает. Вы, вероятно, слышали, Федор Никанорович, что крестьяне, став крепостными, долго не могли свыкнуться со своим новым положением, что они...
   - Восставали, разумеется,- поспешил закончить мысль Федор Никанорович, но Ирина Ильинична покачала головой.
   - Восстание крестьян - это, так сказать, коллективная форма выражения недовольства. Была и индивидуальная. Они убегали от помещика. Становились беглыми. Их ловили, наказывали, а они снова убегали. Но ловили не всех. Вот в то время и зародилась тайная организация, бегунская, как ее позже назвали. Сильная, прочная, жизнеспособная. Состояла она из пристанодержателей и проводников. Попадет беглый крестьянин в бегунскую пристань, и поймать его становится почти невозможным делом.
   - Я не совсем понимаю, что представляла собой "пристань", она что, на реке какой-нибудь была?
   - Нет, не обязательно. Это просто дом вдали от широких дорог, где беглый мог надеяться на помощь. Там и покормят, там и переоденут, и проводника дадут, и расскажут, как идти, с кем идти, а главное - куда.
   - Так за таким домом не трудно...
   - Установить наблюдение? - улыбнулась Ирина Ильинична, разгадав профессиональное возражение, сразу же возникшее в голове собеседница. - Можно... Но оно ничего не дало бы. Ни один беглый через порог дома не переступал. Как правило, пристань была связана с ближайшими лесами сетью подземных ходов, и при малейшей опасности в доме оказывались только хозяева пристани. Все остальные уходили по тем же ходам на волю.
   - Но это все, конечно, была капля в море. Вряд ли таких пристаней было много.
   - Немного, но были. В Ярославской губернии - свыше пятисот. И это только по данным полиции. В самой Москве было обнаружено около дюжины пристаней. И шли они цепью до Урала и до Астрахани... И некоторые пути вели в Сибирь.
   - Значит, этот паспорт...
   - Бегунский паспорт. Его писали в издевку над официальным царским паспортом. Но для бегунских пристанодержателей он был вполне достаточным удостоверением личности.
   - Прямо настоящие подпольщики,- восхищенно сказал Федор Никанорович,- Тут тебе и явочные квартиры и трамспортмые пути.
   - А вы как думали, Федор Нижанорович? Вы что, думали, что только угнетение имеет традиции? Сопротивление раба, сопротивление угнетенного своему угнетателю насчитывает ровно столько же тысячелетий, сколько существует классовое общество. Не на пустом месте рождалась система конспирации, очень хорошо вам знакомая.
   - Да и вам, Ирина Ильинична, - заметил Федор Никанорович.- Но меня сейчас интересует другое. От всего, что вы рассказали, отдает запахом столетий. Как же мог наш паренек рождения так двадцать пятого, двадцать шестого года явиться в военкомат с бегунским паспортом?
   - Да, это серьезное возражение. Но мы ведь знаем, что в тайге почти каждый год открываются поселки, о которых никто не знал. Да и жители этих поселков десятилетиями не общались с внешним миром. Ведь так? Почему же не предположить, что ваш, как его, Афанасий сын Петров, не вышел из такого вот села, вооруженный музейным ружьем и снабженный бегунским паспортом. Вообще, если бы удалось побывать в таком месте, какая это была бы находка для историка! Сколько интересного и в быту и в общем укладе жизни! А песни, вы представляете, Федор Никанорович, какие там поются песни?
   - Нет, но я представляю другое. Может быть, в таком заброшейном селе властвует чья-нибудь жестокая воля, ничего общего не имеющая с сегодняшним днем. И тогда, попади вы или кто другой в такое село, вряд ли его выпустят оттуда? Думаю, что не выпустили бы...
   - Да, - тихо сказала Ирина Ильинична.
   - Если не убьют, так на цепь посадят,- обронил Федор Нмканорович.
   - Теперь я поняла.- Ирина Ильинична поднялась со стула и сжала руки.- Поняла... Ганюшкин, он был там, был у них. Он мне говорил про какую-то болванку, которую он таскал за собой, показывая рубец на ноге. Это была цепь. Он был там.
   - Да, был,- подтвердил Федор Никанэровнч.- Был. Но где? Где эта святая обитель?
   - А ваш Афанасий сын Петров, как он значится в этом паспорте, он же жив? Почему он не расскажет?
   - Афанасий Петрович жив, это верно. Но ему пришлось пережить такое, что выпадает на долю немногим. И вот день за днем, месяц за месяцем его здоровье стало ухудшаться. Он продолжает работать, но через силу. Говорить с ним трудно... У меня возникла мысль, Ирина Ильинична, что, если мы покажем Афанасию Петровичу его ружье, этот его паспорт? Вы понимаете? Если пойти от вещи, от чего-то очень осязаемого? Может быть, к нему вернется хотя бы желание вспомнить?
   - Да, разумеется. Как только будет вам нужно, я сейчас же передам вам все. Но, Федор Никанорович, если не секрет, эти переживания Афанасия Петровича, о которых вы говорите, в чем заключались?
   - Ганюшкин,- коротко сказал Федор Никанороэич и всгап из-за стола, собираясь уходить.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   На след Ганюшкина напали совершенно неожиданно. Как-то в выходной день Чернышев решил показать Юрию Васильевичу изобилующее рыбой место. День был весенний, но прохладный, и по дороге встречались пятна еще не стаявшего снега. На обратном пути, проезжая через Княжью Заводь, они вдруг увидели невдалеке от разрушенной церковки машину, нагруженную самолетными крыльями, грубо обрубленными топором. На сложенных горкой черных от весенней влаги бревнах сидели солдаты и лениво покуривали самокрутки.
   Федор Никанорович велел остановиться.
   - Спроси, не нужно ли чего, - попросил он шофера.
   - Мотор барахлит? - спросил шофер, приоткрыв дверь.
   - Нет, - коротко ответил солдат.
   - Наш дядя Зайцев молодайку подцепил, - пояснил другой.
   И тут из домика рядом с церковью вышел Зайцев в сопровождении какого-то существа, завернутого в белую шаль.
   - Два крыла сгружай! - скомандовал Зайцев и слегка пошатнулся.- По сотенной на брата бабка дает. Давай, давай, ребята!
   - И куда ей столько? - спросил молоденький солдат с румянцем во всю щеку.- Что она, самолет строить будет?
   - А тебе какое дело? - накинулся на солдата Зайцев.- Что, утильщик больше даст?
   Шофер хотел тронуть машину с места, но Федор Никанорович удержал:
   - Погоди, Костя.
   Розовощекий солдат встал на колесо грузовика и перемахнул через борт.
   - Принимай, бабка! - крикнул он, поднимая крыло.- Будешь к сердечному дружку на аэроплане летать.
   - Вот сказал, вот сказал! - тоненько рассмеялась старуха.- Сарай я ими покрою. Два крыла как раз хватит.
   - Ты, бабка, свистишь чего-то,- продолжай балагурить солдат.- Небось, каждую ночь на помеле летаешь? Ты уже лучше признайся.
   - А ты осторожней с крылышком-то,- по-хозяйски прикрикнула бабка.- Поцарапаешь еще...
   - Трогай,- сказал Федор Никанорович, и машина, плеснув грязью на ноги Зайцеву, тронулась с места. Зайцев испуганно отшатнулся и чуть не упал, но, не выдали черные валенки, устоял на ногах.
   - Любопытная бабка,- сказал Юрий Васильевич.
   - Еще бы,- откликнулся шофер.- Петровна это... Я к ней всех теток своих перевозил. Лечит она от всех болезней и на картах гадает. И здорово гадает, чертовка!
   - А тебе что нагадала? - спросил Федор Ннканорович.
   - Дальнюю дорогу и печаль через удовольствие,- ответил Костя, смеясь, и прибавил скорость.
   "Лодку Ганюшкин делает, подумал Юрий Васильевич.- Алюминиевую лодку. Там он, там у бабки этой..."
   Федор Никанорович повернулся к Юрию Васильевичу и спросил:
   - Как думаешь, меня Зайцев не заметил?
   - Зайцев-то? - рассмеялся Коегя.- Да ему, видно, ужа бабка поднесла...
   - Нет, вряд ли заметил,- сказал Юрий Васильевич.
   Но Зайцев заметил. Назавтра он разыскал Федора Никаноровича и слезно просил никому не говорить о его проделках с самолетными крыльями.
   - Человеку-то надо заработать? Скажи, Федор Никанорозяч, по совести скажи...
   - Кто тебя надоумил, Аполлон Митрофачович, за крыльями поехать?
   - Так кто ж ту кормушку не знает! Я уж с год балуюсь. Еще когда трофейные самолеты японские были там навалены. Но скажу тебе, Федор Никанорович, выгода с тех самолетов просто никакая. Одно дерево, право дело, одно дерево.
   - А бабку Петровну где ты разыскал?
   - А это как мы ехали мимо Княжьей Заводи, так она прямо на дороге стояла. "Вы, говорит, по самолетики?" - "По самолетики, бабка".- "Так мне крылышков не привезете сарай покрыть?" - "Чего же не привезти? Привезем..." А что, Федор Никанорович, дело какое?
   - Нет, пустое...
   - Ну да, у тебя да и пустое? Расскажи кому-нибудь другому.- И Зайцев побрел к выходу.
   - Что вы делаете, Федор Никанорович? - воскликнул случайно присутствовавший при разговоре Юрий Васильевич.- А может быть, Зайцев знает, что Ганюшкин у Петровны скрывается? Даже наверняка знает.
   - Нет,- спокойно возразил Федор Никанорович.- Ганюшкин Зайцезу не доверится. Да и я ждать не намерен. Думаю, что товарищи меня поддержат. Через час мы будем на месте.
   Четыре машины уже мчались по шоссе к Княжьей Заводи. Им оставалось проехать километра три, как вдруг Федор Никанорович, сидевший рядом с шофером, наклонился к стеклу и сказал негромко:
   - Опоздали...
   Над Княжьей Заводью поднимался густой столб дыма. Когда въехали в деревушку, дом бабки Петровны был уже объят пламенем.
   Только к утру удалось погасить то, что было когда-то жилищем. Федор Никанорович долго бродил по обугленным бревнам, на которых все еще шипела и пузырилась вода. Дом покинут и подожжен - таково было первое впечатление. Начальник вызванной из города пожарной команды старательно осматривал оставшиеся балки, все время к чему-то принюхивался.
   - Керосин? - опросил его Федор Никанорович.
   - Пожалуй, нет,- ответил пожарник.- Больше на авиационный бензин похоже...- И вдруг, выбросив руки, бесшумно скатился кудд-то вниз. Сбежавшиеся пожарники выломали пол.
   - Товарищ Чернышев, - позвал один из них. - Идите сюда.
   Федор Никанорович спустился в подвал. Свет проникал сквозь щели в громадных валунах, на которые опирался венец дома. Свет был странно матовый: крыло самолета было почти целиком втащено в глубь дома, наружу торчал только его край. По крылу-то и съехал в подвал пожарник. Здесь была мастерская. Вокруг валялись инструменты, разный металлический хлам. На специальной стойке - автомобильный мотор; на оси уже укреплен бронзовый винт, лопасти которого были грубо обрублены и носили следы ручной обработки напильником. Тут же лежало и второе крыло, уже размеченное и частично распиленное. Контуры распила говорили о том, что сооружаемая в подвале лодка должна была иметь значительные размеры. В стороне стояли бачки, снятые с самолетов, возвышалась горка промасленных банок с консервами. Все подтверждало, что Ганюшкин готовился к серьезной экспедиции.
   Федор Никанорович отодвинул разрезанное крыло от стены. За нмм лежал комок какого-то тряпья.
   - Ну-ка, посвети,- попросил он пожарника.
   Пожарник равнодушно поднес электрический фонарик, луч дрогнул и заплясал над тряпьем; там, за крылом лежало все, что осталось от бабки Петровны.
   Была в доме и еще одна находка. В груде лопнувших от огня пузырьков Федор Никанорович обнаружил один целый. Почему его пощадил огонь, было трудно понять. Федор Никанорович встряхнул пузырек и посмотрел на свет. Сквозь синеватое стекло в пузырьке метмулась и пропала чья-то тень.
   "Отдам Пасхину,- решил Чернышев,- пусть покопается... Может быть, мне показалось..."
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Домашний кабинет Памфила Орестовича Пасхина помещался в комнатке столь узкой и темной, что иначе как каморкой его нельзя было назвать. Единственная "роскошь" - настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром в латунном кольце. Юрий Васильевич ожидал, что Пасхина, профессора, заведующего кафедрой госпитальной хирургии, эрудиция которого была широко известие, окружают книги, но книг не было. Пока Пасхин, оставив Юрия Василевича в кабинете, ушел хлопотать, чтобы им дали чаю, Юрий Васильевич небрежно развернул томик, лежавший на столе, но прочесть ни слова не смог. Строки была заполнены непонятыми буквами, похожими на распустивших усы жуков-древоточцев, нанизанных не длинные нити.
   - Это на бенгали, - сказал Пасхин, возвратившийся в кабинет.
   Сквозь открытую дверь донеслось:
   - Муза, папка просит вскипятить чайник? Ты слышишь? У него какой-то тип сидит.
   Пасхин покраснел и торопливо закрыл дверь.
   - Дочери, - сказал профессор, потирая озябшие руки, - такой народ. Но они, безусловно, вскипятят, и целый чайник, вы не сомневайтесь.
   В голосе Пасхина Юрий Васильевич не уловил особой уверенности. Однако не прошло и сорока минут, как дверь отворилась и на пороге кабинета появилась девушка.
   - Идите пить чай,- сказала она строго.
   Пасхин и Юрий Васильевич покорно последовали за ней длинным полутемным коридором. В большой и светлой столовой за столом сидели еще две девушки. Девушка, которая привела их в столовую, первой протянула руку и сказала:
   - Муза.
   - Юрий Васильевич, - смущенно промямлил Дейнека и церемонно поклонился.
   - Мы не называем наших имен, так как не считаем, что они у нас есть,- серьезно заметила старшая, подавая гостю розетку с голубичным вареньем,- Наш милый папочка решил быть оригинальным за чужой счет, к сожалению, за наш счет. Видите ли, Егор Семенович, наш палочка увлекался музыкой...
   - Нашего гостя зовут Юрий Васильевич,- перебила ее Муза.
   - А ты помалкивай! - вмешалась третья девица, уминавшая бутерброд завидных размеров.- Гамма сама знает, кого как зовут.
   - Да, так Сигизмунд Феофанович должен знать, что наш папочка увлекался музыкой и под впечатлением некоей сонаты нарек свою среднюю дочь Музой. Ей повезло, я считаю, не так ли Пересвет Челубеевич? Поразительно повезло!